Гарантирую!
А чтобы был стимул в игре, на кон ставлю в количестве одной штуки свою голову, слегка задымленную в глубоком розовом детстве. Даю её на отсечение тому, кто навеки угаснет от разлуки с папиросой, с этой ядовитой радостью.
На кону ставка, пожалуй, приличная. Так что играйте на здоровье.
Играйте по всем правилам.
Пошёл – иди, не оглядываясь.
И не пятясь.
1983–2001
Битва при кулинарии
У нас довольно симпатичная библиотека. Много ли, мало ли, но если у Пушкина было три тысячи книг, так у нас, извините, поприличней.
Правда, к книжкам к своим мы не притрагиваемся. Бережём. Лет через тридцать вот выскочим на пенсию. Будем старенькие, будем боленькие… До городской библиотеки не доплывёшь. Тогда и навалимся союзом на свои запасы, все по порядку до единой перехлопаем. А пока мы со своих мудрых писаний и пыль не смахиваем. Пускай тоже мудреет.
Но как-то жена с полуупрёком, с полусожалением обронила:
– Будь у нас свои сказки, я б читала по одной на сон грядущий. Сказки короткие, хорошие. Сказки всегда хорошо кончаются, и я бы быстро засыпала.
Жена намекнула – муж из-под земли, а подай!
Я намотал на рыжий ус её пожелание и почувствовал себя роденовским мыслителем.
Где добыть сказки? Где, ёлка с палкой?
Сказок всяких выше глаз. Русские… Братьев Гримм… И прочие другие.
У меня нет братьев, нет прочих других.
Однажды я увидел на улице мужчину, забитого макулатурой. Макулатура была в руках, на плечах и чуть ли не в зубах.
– Чем радуют? – спрашиваю.
– Братишками.
Я с лёту – продай! Предлагаю за несчастный мусор всё, что было со мной и на мне.
– Юмор трамвайных широт, – мрачно оценил он моё горячее поползновение к приобретению и сановито удалился в сторону приёмного пункта вторсырья.
Своей макулатуры у меня не было. Оставалось кусать несъедобные локти. Да занятие это нерентабельное.
Уцелился я в лихорадке собирать бумажный хламишко. Естественно, покуда копил, братьев с горизонта как ветром сдуло.
Отслоилось месяца три.
В субботу пятнадцатого октября, в полусолнечный день, мы прогуливались.
Ещё издали жена заприметила на двери вторсырья белое пятно. Подбежала и обомлела. Подхожу я, она сражённо, без слов тычет крашеным коготком в объявленьице:
До полуночи мы с превеликим усердием кланялись сборам своим.
Перекладывали листик к листику. Книжечку к книжечке. Перевязали всё новёхонькими блёсткими бечёвочками. Получилось презентабельно, шикарно. Хоть к каждой к стопке сажай по красному подарочному банту.
Как ни странно, у нас выщелкнулось ещё время и на сон.
Жена уснула скоро, только уронила щёку на подушку и уснула, предвкушая радость, что уж завтра-то вечером она успокоится, отойдёт ко сну с книжкой братьев в руках.
Я же завести глаза не мог. Виделось чёрт знает что!
То мне мерещилось, что я приплёлся на пункт самый последний и ни одного братца мне не досталось. То мне виделась картина: подхожу, а последний абонемент отдают какому-то типу, вовсе не похожему на меня.
Я смертельно расстроен.
Весёлый приёмщик не знает, чем и помочь моему горю.
Говорит сострадательно:
– Я читал сказки. Хотите, расскажу?
Он рассказывает, а я вздыхаю и, похоже, засыпаю. Засыпаю, кажется, лишь затем, чтоб увидеть другой кошмарный сон.
Вижу: живу я не в панельном доме, не на четвёртом своём этаже, а где-то в сказочной избуше на курьих лапках. Вдруг из дремучего леса выходит Баба-Яга костяная нога в обнимку со своим товарищем Кощеем Бессмертным.
Кощ пьян-распьяненький. Курит. На нём сомбреро, кроссовки.
Кощ сошвырнул с ногтя окурок «Мальборо» прямо в мою избушку. От удара окурка избушка качнулась и вспыхнула как порох.
С чувством исполненного долга Кощ мягко чиркает ладонью о ладонь:
– «В драмтеатре имени Герострата с триумфом прошла премьера спектакля „Гори, гори ясно!“ .
Проговорив это и перекрестив мою хатку в огне, слегка приотставший Кощ устремляется за своей спутницей, напевая на мотив известной песни:
– Не улета-ай… не-е у-улета-ай…
А тем временем Баба-Яга садится в красную «Волгу» и словно удаляющийся факел пропадает за стеной дубов.
Вдогон Кощ машет ей мечом в пятьсот пудов и грозит папановским голосом:
– Ну-у, ма-ать!.. Ну-у пог-годи-и!
Я один в избушке, объятой выше крыши пламенем. Я мечусь по избушке. Что делать? Как спастись? Что взять с собой?
Я могу взять лишь одну вещь и самую дорогую.
Хватаю с полки братские сказки, прыгаю в окно, завешенное лохматым пляшущим огнём.
Я оглядываюсь и холодею.
Со всех сторон ко мне ринулись великаны-чудища в красной униформе. На околышках фуражек, похожих на таксистские, выведено у всех «Книголюб всея Руси».
Книголюбы явно возбуждены. Орут, воинственно жестикулируют кто шашкой, кто кинжалом, кто кухонным ножом:
– Гони сюда брательников!
– Не то за брательников сорвёшь ножичка!
Я тесней прижимаю братьев к груди. Пробую пробиться сквозь тугое книголюбовское кольцо. Кинжал вонзается мне в живот… ниже пояса…
Перепуганная моим смертным криком жена вскакивает, будит меня.
Я несколько прихожу в себя и слегка начинаю радоваться, что это всего лишь сон.
С пятого на десятое пересказываю, что видел.
Жена не остаётся в долгу. Спешит со своими новостями.
– Наснится же… – пожаловалась. – Время за полночь, кругом глухо. У себя же на Зелёном кисну одна на трамвайной остановке. Подкатывает личная чёрная «Волжанка». Галантно распахивается дверца: «Прошу». – «Нет, нет!» – я в ответ и пошла по трамвайным путям.
Долго ли, коротко ли шла. Слышу, сзади нарастает цокот. Оборачиваюсь. Мужичок с ноготок следом жгёт, железными каблучками асфальт бьёт.
«Тпру-у! – останавливается рядком и осаживает под себя высоко выскочивший из-под него черенок дворниковой метлы. – Тпру-у, Сивко-Бурко, вещий Воронко! – И мне: – Тебе, Снегурочка, по какому маршруту ехать?»
«По тридцать седьмому», – отвечаю.
Пододвинул он, подтолкнул ко мне метлу. С поклоном:
«Глубоко извиняюсь, ступы нету. Садись прямо на помело. Садись, Красная Кепочка, поскорей! А то покуда доедем до твоей бабушки, пирожки состынут», – и показывает на мою лаковую сумочку.
Я вся выпугалась. Да как это я сяду? На мне белые туфельки на высоких каблуках, кремовое, с розами, подвенечное моё платье. Голова обвязана алой лентой. Мне и страшно и… весело. Мышь копны не боится! Стройная, неотразимая, стою поперёк согласию качаю головой. Не сяду!
«Можь, Белоснежка, ты взамуж желаешь? За королевича! М-могу!.. У нас в загсе закон: кто первая объявляется с утреца, тоей выдают под расписку королевича! Ни боль ни мень. Соглашайся. Везу! С этого часа наточно захватишь, устолбишь перву очередь!»
Я каблучком по рельсу постукиваю, вальяжно вздыхаю.
«Где уж нам уж сбегать замуж, мы уж так уж как-нибудь… "
«Не жалаешь взамуж… Так ближе`й загса книжный мага`зин… С моим удовольствием доставлю первую на братовьёв… Сказочки…»
Я ничего не имею против сказок. Даже напротив… Книжный ближе… Скорей развяжусь… Да как я сяду на метлу?… И вокруг ни души…
Тут он выдернул из сапога поварской, с локоть, ножище.
«Кончай выёгиваться!.. Не сядешь, волосатая хромосома, – приреж-жу!»
Страх и повали меня на метлу.
Мужичок взбрыкнул молодым жеребчиком, игогокнул и бегом. Три остановки молча мчал без остановки.
Слышу, подрала я всю попонию, ноги. Платье лоскутками. Каблуки посбились, послетали.
Боль всю так и печёт, так и печёт. Мне бы на крик кричать – страх не пускает наружу ни голоса, ни слёз.
Ну, подлетел он к книжному. Стал. Отхекивается.
«Приехали… Вставай… Дальше трамвай не идёт… Наш трамвай идёт в парк…»
При этих словах всматривается он вдаль по улице и на остановке примечает размытую неясным, нетвёрдым светом фонаря одинокую фигурку.
«И каковский это из семи козляток честно дожидается своего Волка?… От лешак… Рано, выходит, бить отбой… Как не обслужить?…»
Пока мужичок так рассуждал, я трудно поднялась и – бежака!
«Крошечка Хаврошечка! – взрывчато гаркнул он. – А платить?!»
Вымахнула я из сумки всё что было. Три бумажки по рублю. Подхожу на ватных ногах. В дрожи сую. На свету блеснуло с пальца мое кольцо.
С прощающей, мягкой подкруткой ущипнул он меня выше обручального колечка. Ласково отвёл руку с деньгами:
«Взяток не беру!.. Драйку [70]давай. Как на трамвае!»
Я ему десяточку. Мельче не было. Вернул он мне семь копеек в сдачу и, игогокая, упругим галопом поскакал дальше, настёгивая себя прутиком.
От этой жути меня всего съёжило. Ну и сны… Как бы беды не натянуло…
Только два…
Не спится. Хоть захлопывай глаза. Хоть пялься в потолок. Эффект нулевой.
Жена зачем-то ставит пригорюненно стопку на стопку.
Я зачем-то крест-накрест утягиваю, ужимаю всю эту горку зелёной токопроводкой и – намётом к пункту!
«Неужели проспал? – грохало в висках. – Неужели я, ёлка с палкой, последний?…»
Фу! Упарился, дух из меня вон. Так зато я первый!
И единственный!
Часов через шесть подкружил меж деревьями к пункту на красном «Жигуле» без номера угрюмый со сна приёмщик Краюшкин.
Я скорей своё приданое на раздольные амбарные весы.
Краюшкин барственно гремит гирькой. Из милости роняет в дремучее, чёрное буйство вислых усов:
– Мимо.
– Мимо чего?
Мимо абонемента. Недолёт четыре кэгэ.
– Через десять минут долетит! Найду! Три тыщи с гачком книг! Не найти!?
Я на одной ноге домой.
Выдернул четыре кирпича из чьего-то собрания. Что попалось под руку. Охоту сполнять, убытку не считать!
– А теперь грамм триста лишку, – посветлел лицом приемщик. Моя радость – его радость! Томики-то мои девственно-чистенькие. Нечитанные.
– Не рвать же от книги! – кидаю нетерпеливый жест и в горячке тяну к нему руку. Дарю свои скромные граммы, только давай побыстрей талон!
Карман с талоном я надёжно зашпилил и, возвращаясь домой, прижимал карман к груди. А ну выроню!
Благоверная провожала меня за сказками со всеми почестями. Чуть не как национального героя.
Я уже важно спускался по лестнице с красным велосипедом на плече, когда она, чем-то хрустко шурша, в спешке нагнала меня.
– Главное – забыли! – выкрикнула с досадным укором. – Во что положишь-то? Вот несу… Сперва в целлофановый пакет. Потом пакет с книгой в сумку. Вот смотри… Кладу под прижим на багажник…
В магазине на Федеративном я внёс велосипед в тесный тамбур и, опасаясь, чтоб охотники приключений не разлучили меня с ним, рысцой к толпе в подписном углу.
– Братьев нету? – на крике покрываю бубуканье толпы.
– Братьев нет! – кидает поверх шляп и косынок продавщица. – Остались одни сестрицы.
На Перовской стоят мои братья!
Но они по ту сторону замка, я по эту. Обед! Откроют минут через двадцать.
Мучительней минут я не знал в жизни.
Возле замка уже кипел кой-какой народец.
Я сделал братишечкам ручкой. Ку-ку, я здесь! – и, не сводя с них сладкого взгляда, потиху бочком, бочком протёрся к замку.
Минимум наш!
И максимум приголубим. В жизни главное первым подбежать к кассе. Первый у кассы будет как следствие первый у продавца!
Наконец-то я держу братьев!
Но…
Не пойму чувства. Мне и радостно и не очень.
Уж больно братушки в какой-то тусклой, жёлто-грязной одёжке.
У нас на кухне стены покрыты красной краской. Мы и собираем книги строго под цвет кухни.
– А подайте, – говорю, – мне тот экземплярчик. Красный. С витрины.
– Бракованный экземпляр.
– Ну дайте другой. Только не этот… По ребру листы будто голодная мышь погрызла…
– Те экземпляры, – сонная молодая бабёха, не поворачиваясь к горке книг за стеклом на полке, повела к ним рукой, – ещё хуже.
Мне уже легче. Оказывается, досталась мне лучшая книга. С самой витрины! Цени!
Я аккуратненько её в мешок в целлофановый. Мешок – в тёмно-красную сумку, заляпанную конопушками. Под прижим на задний багажник и во весь дух домой!
Братья – за мной!
И в наше оконце блеснуло солнце! То-то дома будет коктейль!
Гордыня манит потрогать, погладить своё богатство.
На ходу изогнулся колесом, лап-лап по багажнику.
Пусто!
Я остановился и помертвел. Сумки с братьями нет и в помине. О господи!
На всю прыть назад!
Не до правил. Дую по левой, запретной стороне. Где-то здесь посеял!.. Наткнусь с секунды на секунду… И трёх же минут не ехал!
До магазина уже с сотню шагов.
Дальше не могла выпасть. Это где-то здесь посеял… Посеять посеял, а всходов что-то и не видать…
На остановке всех ближе ко мне крупный, медвежеватый малый.
– Не видели, красную сумку тут никто не поднимал?
– Поднимали. Две женщины… У них ещё две сумки. Полные.
– Где они?
– А я как-то и безо внимания… Не то шатнулись в «Молоко». Не то марахнули за аптеку… В булочную… Или в кондитерскую…
Поймай ветра в поле!
Молочный за спиной остановки. Аптека наискосок по тот бок. Булочная за аптекой совсем на другой улице.
В «Молоке» народу, как колосу в урожайный год. Потоптался-потоптался я у порожка и, сломя голову, – в булочную. В булочной всего три старушки. Сумки пустые.
В кулинарии безразмерная очередища.
Похоже, я так угорело пялился на сумки на столе для укладки купленных продуктов, что невесть откуда из недр очереди выпнулся мужик-тумба и толсто закрыл их собой.
Прожёг глазами по сумкам в руках очереди. Медленно поспешая, люди принялись заносить сумки с видимой мне стороны за себя.
Ну кто? Кто позарился на моих братцев? Ну кто изо всей этой а капеллы?
Я снова к малому. Слава Богу, автобуса его всё нет.
– Слышь, да какие эти женщины из себя?
– Одна старая. Другая вроде молодая, как бы не дочь. Одеты вот в такое, – охлопывает себя по тёмно-коричневой куртке. – Вот в таких тарахтушках. А у дочки даже с капюшоном.
Изо всех рысей я по старому маршруту.
«Молоко».
Булочная.
Кулинария.
Ничего похожего.
Нет, надо взять под контроль идущих по две…
А если они угадали мой ход и прошмыгнут мимо по одной?
Я потерянно торчу на остановке. Не знаю, что и придумать.
А вдруг они за домом? Прячутся?
Глазом не мелькнуть, как я во весь мах облетел дом.
Пусто.
Эх, человеческая доброта!.. Только и читаешь про тебя в газетах. Вернули кошелек. Вернули через бюро находок зонтик. Вернули жену… Мужа…
Но неужели нельзя вернуть братьев? Они же мои…
Я столько копил эту дурацкую макулатуру. Ночь не спал… Сон какой видел!.. С трёх караулил приемный пункт!.. Первый ворвался штурмом в магазин!.. Я!..
Что я да я?!
Может, у магазина на сучке висит сумка моя. С моими братьями. А я тут разъякался!
Я к магазину.
Цепко обшариваю деревья. Голые. Без сумки.
Из магазина выкатывается довольный мужичонка с красными братьями под мышкой.
Какое коварство!
Сонная продавщица мне пела, что все остальные экземпляры хуже моего. А тут – красные! При мне красных и не было на виду!
«Человек несправедлив! Если кто-то взял моё, то почему я не могу взять чьё-то?»
Первое несвалимое желание – выдернуть у клопика братьев с лёта.
До мужичка шагов пять. Их мне хватает произвести кое-какие расчёты. У меня велик, у него «Москвич»… Берётся за ручку… Не годится… Слабо`! Живо накроет калошкой!
У меня достает мужества пройти мимо садящегося в машину типуса с красными братьями и не вырвать их.
Я тащусь нога за ногу к углу аптеки. Тупо пялюсь на булочную. На кулинарию. Кто? Кто изо всех этих снующих мимо женщин?
Непостижимо…
Где-то в радиусе, может, ста метров лежат мои братья в чьей-то авоське рядом с пакетами молока, шницеля и не подозревают, как я убиваюсь по ним. Нет, я не вернусь домой с голыми руками! Без братьев мне нет домой пути! Ну как это придти ни с чем? А братья-то были! Вот этими руками платил за них два пятьдесят! За макулатуру отвалил сорок копеек. Минусуй сорок. Два десять чистого убытку. Да разве в два десять уберёшь все мои казни? Не-ет! Я вернусь домой только с братьями!
Я намётом в булочную. Гоню косые взгляды в сумки. Люди ужимаются, сторонятся…
Неужели без братьев возвращаться? Без родственничков?!
Может, наведаться ещё в кулинарию? А что там? Был… Напрасные хлопоты…
Но все же поталкиваю велик к кулинарии. Опало захожу. Так, на всякий случай. Захожу и столбенею.
Дева в коричневом пальто, в красной косынке с вызовом, очень даже импозантно читает у окна, на виду у всей безразмерной очереди, какую-то тяжёлую книжку. Я не вижу обложки, но сразу учуял – моя!
И в бешенстве вырвал!
Вилюшка хищневато вскинула изумлённые глаза тигрицы в синих обводках.
– Что вы рвёте из рук?
– Книгу!
– Да как вы смеете?!
– Смею! Своё рву! Своих братьев!
– Что, только у вас могут быть братья? – аврально взметнулась спесивая фуфыня. И совсем беспардонно глаза в глаза: – Мы честно сдали макулатуру! Честно купили!
– Купили? Да ещё честно? – сощурил я тоже глаза. – На дороге? Это мои, к вашему сведению, братья. Вот вмятины! Вот!! – тычу в шероховатые щербины на ребре книги. – Вот! Вот!..
Очередь очнулась. С млеющим любопытством уставилась на нас.
Дева панически бледнеет. Лицо у неё бр-р! Худое. Вытянутое. В веснушках. Веснушчатая крыса!
– Мы вам кричали, а вы поехали… – сломленно бормочет.
– Мысленно кричали?… Что же берёте то, что не клали? Для других чужое добро страхом огорожено, а для вас мёдом обмазано?
Смешанно-наглая усмешка:
– Не мы… Так взяли бы другие…
Свои грязно-жёлтые сказки я поменял в магазине на красные.
Не было бы счастья, да несчастье помогло.
Домой я скакал мимо кулинарии и увидел веснушчатую крыску с матушкой. Крыска не казалась мне больше крыской, а чем-то напоминала не то Джоконду, не то её сестру. Или подругу. Или подругу подруги…
Я счастливо вскинул свою красную книгу, как флаг, победно замахал ею широко над головой. Смотрите, любуйтесь! Обменяли!!!
И проскандировал трижды:
– Спа-си-бо! Спа си-бо!! Спа-си-бо!!!
Ей-же-ей, поблагодарить следовало. Ведь вернись я из магазина безо всяких приключений, у меня б никогда не было этих сказок именно в красивом, в красном переплёте.
А дома холодом осыпала меня с голубой полки мёртвая, пугающая пустота – открылась сегодня ночью, когда я, ёлка с палкой, с горячих глаз махнул в макулатуру те разновёхонькие четыре тома.
Радость во мне притухла, приувяла, и я уже полуторжественно, полускорбно выставил сказки посреди вольного простора.
Особняком сказки не устояли, свалились. Однако всё пустое место так и не заняли, так и не закрыли собой.
Пустоты оставалось ещё много.
Воскресенье 16 октября 1983
Приходи к закрытию, дорогой!
– Алло! Ремонт?
– Так точно-с.
– У меня сломалась «Эрика».
– Поздравляем. И милости просим. Через три недели унесёте новенькую.
– А нельзя ли унести сегодня? Я в срочной работе по горло.
– Все в том самом по горло. До конца квартала три дня. Но коль такой свербёж, приходи к закрытию, дорогой!
Возвышение в ранг дорогого вселило надежды, и в половине шестого, орудуя предусмотрительно захваченной из дому велосипедной отвёрткой, я снимал подставку из-под «Эрики». У мастера на столе.
Мастер курил и как-то недружелюбно время от времени пускал мрачный, косой взгляд в недра машинки.
Обстоятельно выкурив гаванскую сигару и оказавшись не у дел, мастер тут же нашёл новое занятие по душе.
Задумался минут на десять.
Торопливо, на нервах, – время, время! – кинулся я что-то ещё отвинчивать, чем, к неудовольствию мастера, вывел его из столбнячной задумчивости.
Заразителен не только дурной пример.
Мастер тоже навалился что-то отвинчивать.
Но уже через минуту его снесло с горячей волны. Стал тряпицей с чрезмерным прилежанием протирать верх машинки, ворча про то, что рабочий день безбожно быстрым аллюром закругляется.
У нас произошло разделение.
Мастер сонной мухой ползал по верхам. Протирал пластмассовый верх. С медвежьей силой давил грязным, уже темно-фиолетовым комком очистителя на шрифт, кстати, чистый ещё из дому; давил так, что, казалось, вот-вот моя "Эрика» хрустнет под его слоновьей волосатой десницей.
«Не останови – размолотит ведь! Но как остановишь?»
Мне было до слёз жаль бедную «Эрику», и я, не смея соваться со своим уставом в чужой монастырь, всё же отважился отвести увечье от бедняжки. С молчаливым упрямством первооткрывателя я полез в глубь, отвинчивая всё, что отвинчивалось, стараясь своим энтузиазмом, без слов привлечь внимание мастера к нутру машинки, как бы намекая, давая понять, что гвоздь поломки сидит именно там, в её металлических недрах.
Старшуня не обрывал мою инициативу, аккуратно складывал в кучку винтики-железочки.
Наконец он дал царский знак отойти от стола.
Я отошёл.
Мастер зачем-то отломил кусочек тонкой проволоки, подержал её в щипцах на коротком жёлто-выморочном огне, уронил на пол, но подымать поленился. Или раздумал.
До шести оставалось три минуты.
Мастер со вздохом принялся собирать машинку. И тут случилось странное. В сторонке, где всё лежало с моей машинки, бугрилась ещё горушка деталей, которые, увы, почему-то оказались лишними.
Я разинул рот, аврально готовясь в следующую минуту умереть со смеху, когда мастер начнёт показывать, что машинка работает.
Но когда он начал показывать, я разочарованно захлопнул рот: на заложенный в машинку лист чётко ложились оттиски букв.
– Фирма веники не вяжет, – учтиво констатировал маэстро. – На первый раз с тебя, дорогой, четыре восемьдесят.
Я благодарно сунул пятерку и поспешно выскочил, боясь, что за мной погонятся со сдачей и с квитанцией. Но за мною никто не гнался. Ни с милицией, ни без.
Счастливый, дома я плюхнулся за машинку и оцепенел.
Машинка не печатала!
Давишь на пуговки, буквы на железных кривульках скачут, но до бумаги не доскакивают. Что я… Доскакивать доскакивают, да оттиска не дают.
У мастера на красоту давали, а у меня бастуют? Не иначе. На белом плотном листе – оставил мастер в машинке – напечатал же вот он вон как глазасто: «Прошу проверить воспроизведение». Каким образом?
Утром я снова звонил в мастерскую.
– Рады будем видеть тебя, дорогой, к закрытию! – заключил разговор на сладкой ноте мастер.
Теперь мой визит стоил уже пять восемьдесят.
Пришлось мне лететь к закрытию и в третий раз, чтобы подарить там шесть восемьдесят. Подарить я успел, да машинка преподносила прежние концерты. В мастерской печатала – дома отказывалась наотрез.
Почему?
Профессиональное любопытство пригнало меня в мастерскую и в четвёртый вечер.
Маэстро свойски улыбнулся мне.
Но, обнаружив, что я без «Эрики»-кормилицы, с опаской спросил:
– Или заработала?
– В том-то и дело, что нет! – выпалил я. – По этому случаю я приглашаю тебя в ресторан!
(К той поре я тоже перешёл уже на ты.)
– Это пожалуйста, – солидно, с теплом согласился мастер. – Кварталишко прикрыли монетно. Не грех и с клиентом тесно общнуться в непринуждённой обстановке.
После того как мастер профессионально оприходовал первый гранёный стакан тёщиной смеси, я вкрадчиво спросил:
– Скажи, дорогой, как это получается… У тебя моя машинка работает как часы, а у меня балбесничает?
Крепёжка размягчила моего гостюшку.
Он стал такой слабый, словно муха весной.
Где-то в углу попробовали запеть.
На угол отовсюду зашикали.
– Эй, пьяный комбинат, кончай орать!
Я ждуще смотрел на мастера.
– Всякая работа любит мастера, – кренясь набок, назидательно, с победной меланхолией отвечал он. – Потом… Дело мастера боится… Боится – значит уважает… Вот эта твоя «Эрика» меня боится и печатает, а тебя не боится и не уважает…
– Туману густо подпускаешь. Ну, чего ехать на небо тайгой? Хоть по большому секрету шепни.
Мастер слегка осерчал. Вздулся, как пузырь водяной.
– Это, – пробормотал, – уже шпионаж производственный… И под большим секретом не выдам самый маленький секрет фирмы… Что же, выдай секреты, а сам накройся медным тазиком и ступай по миру с рукой?
На манер попрошайки мастер широко выбросил на край стола медвежью свою лапищу с зажатым в ней тушистым цыплёнком не то под табаком, не то под махоркой.
А чтобы был стимул в игре, на кон ставлю в количестве одной штуки свою голову, слегка задымленную в глубоком розовом детстве. Даю её на отсечение тому, кто навеки угаснет от разлуки с папиросой, с этой ядовитой радостью.
На кону ставка, пожалуй, приличная. Так что играйте на здоровье.
Играйте по всем правилам.
Пошёл – иди, не оглядываясь.
И не пятясь.
1983–2001
Битва при кулинарии
Ничто так не компрометирует, как знакомство с собой.
Ген. Малкин
У нас довольно симпатичная библиотека. Много ли, мало ли, но если у Пушкина было три тысячи книг, так у нас, извините, поприличней.
Правда, к книжкам к своим мы не притрагиваемся. Бережём. Лет через тридцать вот выскочим на пенсию. Будем старенькие, будем боленькие… До городской библиотеки не доплывёшь. Тогда и навалимся союзом на свои запасы, все по порядку до единой перехлопаем. А пока мы со своих мудрых писаний и пыль не смахиваем. Пускай тоже мудреет.
Но как-то жена с полуупрёком, с полусожалением обронила:
– Будь у нас свои сказки, я б читала по одной на сон грядущий. Сказки короткие, хорошие. Сказки всегда хорошо кончаются, и я бы быстро засыпала.
Жена намекнула – муж из-под земли, а подай!
Я намотал на рыжий ус её пожелание и почувствовал себя роденовским мыслителем.
Где добыть сказки? Где, ёлка с палкой?
Сказок всяких выше глаз. Русские… Братьев Гримм… И прочие другие.
У меня нет братьев, нет прочих других.
Однажды я увидел на улице мужчину, забитого макулатурой. Макулатура была в руках, на плечах и чуть ли не в зубах.
– Чем радуют? – спрашиваю.
– Братишками.
Я с лёту – продай! Предлагаю за несчастный мусор всё, что было со мной и на мне.
– Юмор трамвайных широт, – мрачно оценил он моё горячее поползновение к приобретению и сановито удалился в сторону приёмного пункта вторсырья.
Своей макулатуры у меня не было. Оставалось кусать несъедобные локти. Да занятие это нерентабельное.
Уцелился я в лихорадке собирать бумажный хламишко. Естественно, покуда копил, братьев с горизонта как ветром сдуло.
Отслоилось месяца три.
В субботу пятнадцатого октября, в полусолнечный день, мы прогуливались.
Ещё издали жена заприметила на двери вторсырья белое пятно. Подбежала и обомлела. Подхожу я, она сражённо, без слов тычет крашеным коготком в объявленьице:
ВНИМАНИЮ КНИГОЛЮБОВ!!!
В воскресенье, 16 октября 1983 года, в честь дня Коммунистического субботника в приемные пункты поступят абонементы следующих авторов:Мама миа!
…
…
Сказки братьев Гримм.
Абонементы выдаются с одновременной сдачей 20 кг макулатуры за один абонемент.
Администрация
До полуночи мы с превеликим усердием кланялись сборам своим.
Перекладывали листик к листику. Книжечку к книжечке. Перевязали всё новёхонькими блёсткими бечёвочками. Получилось презентабельно, шикарно. Хоть к каждой к стопке сажай по красному подарочному банту.
Как ни странно, у нас выщелкнулось ещё время и на сон.
Жена уснула скоро, только уронила щёку на подушку и уснула, предвкушая радость, что уж завтра-то вечером она успокоится, отойдёт ко сну с книжкой братьев в руках.
Я же завести глаза не мог. Виделось чёрт знает что!
То мне мерещилось, что я приплёлся на пункт самый последний и ни одного братца мне не досталось. То мне виделась картина: подхожу, а последний абонемент отдают какому-то типу, вовсе не похожему на меня.
Я смертельно расстроен.
Весёлый приёмщик не знает, чем и помочь моему горю.
Говорит сострадательно:
– Я читал сказки. Хотите, расскажу?
Он рассказывает, а я вздыхаю и, похоже, засыпаю. Засыпаю, кажется, лишь затем, чтоб увидеть другой кошмарный сон.
Вижу: живу я не в панельном доме, не на четвёртом своём этаже, а где-то в сказочной избуше на курьих лапках. Вдруг из дремучего леса выходит Баба-Яга костяная нога в обнимку со своим товарищем Кощеем Бессмертным.
Кощ пьян-распьяненький. Курит. На нём сомбреро, кроссовки.
Кощ сошвырнул с ногтя окурок «Мальборо» прямо в мою избушку. От удара окурка избушка качнулась и вспыхнула как порох.
С чувством исполненного долга Кощ мягко чиркает ладонью о ладонь:
– «В драмтеатре имени Герострата с триумфом прошла премьера спектакля „Гори, гори ясно!“ .
Проговорив это и перекрестив мою хатку в огне, слегка приотставший Кощ устремляется за своей спутницей, напевая на мотив известной песни:
– Не улета-ай… не-е у-улета-ай…
А тем временем Баба-Яга садится в красную «Волгу» и словно удаляющийся факел пропадает за стеной дубов.
Вдогон Кощ машет ей мечом в пятьсот пудов и грозит папановским голосом:
– Ну-у, ма-ать!.. Ну-у пог-годи-и!
Я один в избушке, объятой выше крыши пламенем. Я мечусь по избушке. Что делать? Как спастись? Что взять с собой?
Я могу взять лишь одну вещь и самую дорогую.
Хватаю с полки братские сказки, прыгаю в окно, завешенное лохматым пляшущим огнём.
Я оглядываюсь и холодею.
Со всех сторон ко мне ринулись великаны-чудища в красной униформе. На околышках фуражек, похожих на таксистские, выведено у всех «Книголюб всея Руси».
Книголюбы явно возбуждены. Орут, воинственно жестикулируют кто шашкой, кто кинжалом, кто кухонным ножом:
– Гони сюда брательников!
– Не то за брательников сорвёшь ножичка!
Я тесней прижимаю братьев к груди. Пробую пробиться сквозь тугое книголюбовское кольцо. Кинжал вонзается мне в живот… ниже пояса…
Перепуганная моим смертным криком жена вскакивает, будит меня.
Я несколько прихожу в себя и слегка начинаю радоваться, что это всего лишь сон.
С пятого на десятое пересказываю, что видел.
Жена не остаётся в долгу. Спешит со своими новостями.
– Наснится же… – пожаловалась. – Время за полночь, кругом глухо. У себя же на Зелёном кисну одна на трамвайной остановке. Подкатывает личная чёрная «Волжанка». Галантно распахивается дверца: «Прошу». – «Нет, нет!» – я в ответ и пошла по трамвайным путям.
Долго ли, коротко ли шла. Слышу, сзади нарастает цокот. Оборачиваюсь. Мужичок с ноготок следом жгёт, железными каблучками асфальт бьёт.
«Тпру-у! – останавливается рядком и осаживает под себя высоко выскочивший из-под него черенок дворниковой метлы. – Тпру-у, Сивко-Бурко, вещий Воронко! – И мне: – Тебе, Снегурочка, по какому маршруту ехать?»
«По тридцать седьмому», – отвечаю.
Пододвинул он, подтолкнул ко мне метлу. С поклоном:
«Глубоко извиняюсь, ступы нету. Садись прямо на помело. Садись, Красная Кепочка, поскорей! А то покуда доедем до твоей бабушки, пирожки состынут», – и показывает на мою лаковую сумочку.
Я вся выпугалась. Да как это я сяду? На мне белые туфельки на высоких каблуках, кремовое, с розами, подвенечное моё платье. Голова обвязана алой лентой. Мне и страшно и… весело. Мышь копны не боится! Стройная, неотразимая, стою поперёк согласию качаю головой. Не сяду!
«Можь, Белоснежка, ты взамуж желаешь? За королевича! М-могу!.. У нас в загсе закон: кто первая объявляется с утреца, тоей выдают под расписку королевича! Ни боль ни мень. Соглашайся. Везу! С этого часа наточно захватишь, устолбишь перву очередь!»
Я каблучком по рельсу постукиваю, вальяжно вздыхаю.
«Где уж нам уж сбегать замуж, мы уж так уж как-нибудь… "
«Не жалаешь взамуж… Так ближе`й загса книжный мага`зин… С моим удовольствием доставлю первую на братовьёв… Сказочки…»
Я ничего не имею против сказок. Даже напротив… Книжный ближе… Скорей развяжусь… Да как я сяду на метлу?… И вокруг ни души…
Тут он выдернул из сапога поварской, с локоть, ножище.
«Кончай выёгиваться!.. Не сядешь, волосатая хромосома, – приреж-жу!»
Страх и повали меня на метлу.
Мужичок взбрыкнул молодым жеребчиком, игогокнул и бегом. Три остановки молча мчал без остановки.
Слышу, подрала я всю попонию, ноги. Платье лоскутками. Каблуки посбились, послетали.
Боль всю так и печёт, так и печёт. Мне бы на крик кричать – страх не пускает наружу ни голоса, ни слёз.
Ну, подлетел он к книжному. Стал. Отхекивается.
«Приехали… Вставай… Дальше трамвай не идёт… Наш трамвай идёт в парк…»
При этих словах всматривается он вдаль по улице и на остановке примечает размытую неясным, нетвёрдым светом фонаря одинокую фигурку.
«И каковский это из семи козляток честно дожидается своего Волка?… От лешак… Рано, выходит, бить отбой… Как не обслужить?…»
Пока мужичок так рассуждал, я трудно поднялась и – бежака!
«Крошечка Хаврошечка! – взрывчато гаркнул он. – А платить?!»
Вымахнула я из сумки всё что было. Три бумажки по рублю. Подхожу на ватных ногах. В дрожи сую. На свету блеснуло с пальца мое кольцо.
С прощающей, мягкой подкруткой ущипнул он меня выше обручального колечка. Ласково отвёл руку с деньгами:
«Взяток не беру!.. Драйку [70]давай. Как на трамвае!»
Я ему десяточку. Мельче не было. Вернул он мне семь копеек в сдачу и, игогокая, упругим галопом поскакал дальше, настёгивая себя прутиком.
От этой жути меня всего съёжило. Ну и сны… Как бы беды не натянуло…
Только два…
Не спится. Хоть захлопывай глаза. Хоть пялься в потолок. Эффект нулевой.
Жена зачем-то ставит пригорюненно стопку на стопку.
Я зачем-то крест-накрест утягиваю, ужимаю всю эту горку зелёной токопроводкой и – намётом к пункту!
«Неужели проспал? – грохало в висках. – Неужели я, ёлка с палкой, последний?…»
Фу! Упарился, дух из меня вон. Так зато я первый!
И единственный!
Часов через шесть подкружил меж деревьями к пункту на красном «Жигуле» без номера угрюмый со сна приёмщик Краюшкин.
Я скорей своё приданое на раздольные амбарные весы.
Краюшкин барственно гремит гирькой. Из милости роняет в дремучее, чёрное буйство вислых усов:
– Мимо.
– Мимо чего?
Мимо абонемента. Недолёт четыре кэгэ.
– Через десять минут долетит! Найду! Три тыщи с гачком книг! Не найти!?
Я на одной ноге домой.
Выдернул четыре кирпича из чьего-то собрания. Что попалось под руку. Охоту сполнять, убытку не считать!
– А теперь грамм триста лишку, – посветлел лицом приемщик. Моя радость – его радость! Томики-то мои девственно-чистенькие. Нечитанные.
– Не рвать же от книги! – кидаю нетерпеливый жест и в горячке тяну к нему руку. Дарю свои скромные граммы, только давай побыстрей талон!
Карман с талоном я надёжно зашпилил и, возвращаясь домой, прижимал карман к груди. А ну выроню!
Благоверная провожала меня за сказками со всеми почестями. Чуть не как национального героя.
Я уже важно спускался по лестнице с красным велосипедом на плече, когда она, чем-то хрустко шурша, в спешке нагнала меня.
– Главное – забыли! – выкрикнула с досадным укором. – Во что положишь-то? Вот несу… Сперва в целлофановый пакет. Потом пакет с книгой в сумку. Вот смотри… Кладу под прижим на багажник…
В магазине на Федеративном я внёс велосипед в тесный тамбур и, опасаясь, чтоб охотники приключений не разлучили меня с ним, рысцой к толпе в подписном углу.
– Братьев нету? – на крике покрываю бубуканье толпы.
– Братьев нет! – кидает поверх шляп и косынок продавщица. – Остались одни сестрицы.
На Перовской стоят мои братья!
Но они по ту сторону замка, я по эту. Обед! Откроют минут через двадцать.
Мучительней минут я не знал в жизни.
Возле замка уже кипел кой-какой народец.
Я сделал братишечкам ручкой. Ку-ку, я здесь! – и, не сводя с них сладкого взгляда, потиху бочком, бочком протёрся к замку.
Минимум наш!
И максимум приголубим. В жизни главное первым подбежать к кассе. Первый у кассы будет как следствие первый у продавца!
Наконец-то я держу братьев!
Но…
Не пойму чувства. Мне и радостно и не очень.
Уж больно братушки в какой-то тусклой, жёлто-грязной одёжке.
У нас на кухне стены покрыты красной краской. Мы и собираем книги строго под цвет кухни.
– А подайте, – говорю, – мне тот экземплярчик. Красный. С витрины.
– Бракованный экземпляр.
– Ну дайте другой. Только не этот… По ребру листы будто голодная мышь погрызла…
– Те экземпляры, – сонная молодая бабёха, не поворачиваясь к горке книг за стеклом на полке, повела к ним рукой, – ещё хуже.
Мне уже легче. Оказывается, досталась мне лучшая книга. С самой витрины! Цени!
Я аккуратненько её в мешок в целлофановый. Мешок – в тёмно-красную сумку, заляпанную конопушками. Под прижим на задний багажник и во весь дух домой!
Братья – за мной!
И в наше оконце блеснуло солнце! То-то дома будет коктейль!
Гордыня манит потрогать, погладить своё богатство.
На ходу изогнулся колесом, лап-лап по багажнику.
Пусто!
Я остановился и помертвел. Сумки с братьями нет и в помине. О господи!
На всю прыть назад!
Не до правил. Дую по левой, запретной стороне. Где-то здесь посеял!.. Наткнусь с секунды на секунду… И трёх же минут не ехал!
До магазина уже с сотню шагов.
Дальше не могла выпасть. Это где-то здесь посеял… Посеять посеял, а всходов что-то и не видать…
На остановке всех ближе ко мне крупный, медвежеватый малый.
– Не видели, красную сумку тут никто не поднимал?
– Поднимали. Две женщины… У них ещё две сумки. Полные.
– Где они?
– А я как-то и безо внимания… Не то шатнулись в «Молоко». Не то марахнули за аптеку… В булочную… Или в кондитерскую…
Поймай ветра в поле!
Молочный за спиной остановки. Аптека наискосок по тот бок. Булочная за аптекой совсем на другой улице.
В «Молоке» народу, как колосу в урожайный год. Потоптался-потоптался я у порожка и, сломя голову, – в булочную. В булочной всего три старушки. Сумки пустые.
В кулинарии безразмерная очередища.
Похоже, я так угорело пялился на сумки на столе для укладки купленных продуктов, что невесть откуда из недр очереди выпнулся мужик-тумба и толсто закрыл их собой.
Прожёг глазами по сумкам в руках очереди. Медленно поспешая, люди принялись заносить сумки с видимой мне стороны за себя.
Ну кто? Кто позарился на моих братцев? Ну кто изо всей этой а капеллы?
Я снова к малому. Слава Богу, автобуса его всё нет.
– Слышь, да какие эти женщины из себя?
– Одна старая. Другая вроде молодая, как бы не дочь. Одеты вот в такое, – охлопывает себя по тёмно-коричневой куртке. – Вот в таких тарахтушках. А у дочки даже с капюшоном.
Изо всех рысей я по старому маршруту.
«Молоко».
Булочная.
Кулинария.
Ничего похожего.
Нет, надо взять под контроль идущих по две…
А если они угадали мой ход и прошмыгнут мимо по одной?
Я потерянно торчу на остановке. Не знаю, что и придумать.
А вдруг они за домом? Прячутся?
Глазом не мелькнуть, как я во весь мах облетел дом.
Пусто.
Эх, человеческая доброта!.. Только и читаешь про тебя в газетах. Вернули кошелек. Вернули через бюро находок зонтик. Вернули жену… Мужа…
Но неужели нельзя вернуть братьев? Они же мои…
Я столько копил эту дурацкую макулатуру. Ночь не спал… Сон какой видел!.. С трёх караулил приемный пункт!.. Первый ворвался штурмом в магазин!.. Я!..
Что я да я?!
Может, у магазина на сучке висит сумка моя. С моими братьями. А я тут разъякался!
Я к магазину.
Цепко обшариваю деревья. Голые. Без сумки.
Из магазина выкатывается довольный мужичонка с красными братьями под мышкой.
Какое коварство!
Сонная продавщица мне пела, что все остальные экземпляры хуже моего. А тут – красные! При мне красных и не было на виду!
«Человек несправедлив! Если кто-то взял моё, то почему я не могу взять чьё-то?»
Первое несвалимое желание – выдернуть у клопика братьев с лёта.
До мужичка шагов пять. Их мне хватает произвести кое-какие расчёты. У меня велик, у него «Москвич»… Берётся за ручку… Не годится… Слабо`! Живо накроет калошкой!
У меня достает мужества пройти мимо садящегося в машину типуса с красными братьями и не вырвать их.
Я тащусь нога за ногу к углу аптеки. Тупо пялюсь на булочную. На кулинарию. Кто? Кто изо всех этих снующих мимо женщин?
Непостижимо…
Где-то в радиусе, может, ста метров лежат мои братья в чьей-то авоське рядом с пакетами молока, шницеля и не подозревают, как я убиваюсь по ним. Нет, я не вернусь домой с голыми руками! Без братьев мне нет домой пути! Ну как это придти ни с чем? А братья-то были! Вот этими руками платил за них два пятьдесят! За макулатуру отвалил сорок копеек. Минусуй сорок. Два десять чистого убытку. Да разве в два десять уберёшь все мои казни? Не-ет! Я вернусь домой только с братьями!
Я намётом в булочную. Гоню косые взгляды в сумки. Люди ужимаются, сторонятся…
Неужели без братьев возвращаться? Без родственничков?!
Может, наведаться ещё в кулинарию? А что там? Был… Напрасные хлопоты…
Но все же поталкиваю велик к кулинарии. Опало захожу. Так, на всякий случай. Захожу и столбенею.
Дева в коричневом пальто, в красной косынке с вызовом, очень даже импозантно читает у окна, на виду у всей безразмерной очереди, какую-то тяжёлую книжку. Я не вижу обложки, но сразу учуял – моя!
И в бешенстве вырвал!
Вилюшка хищневато вскинула изумлённые глаза тигрицы в синих обводках.
– Что вы рвёте из рук?
– Книгу!
– Да как вы смеете?!
– Смею! Своё рву! Своих братьев!
– Что, только у вас могут быть братья? – аврально взметнулась спесивая фуфыня. И совсем беспардонно глаза в глаза: – Мы честно сдали макулатуру! Честно купили!
– Купили? Да ещё честно? – сощурил я тоже глаза. – На дороге? Это мои, к вашему сведению, братья. Вот вмятины! Вот!! – тычу в шероховатые щербины на ребре книги. – Вот! Вот!..
Очередь очнулась. С млеющим любопытством уставилась на нас.
Дева панически бледнеет. Лицо у неё бр-р! Худое. Вытянутое. В веснушках. Веснушчатая крыса!
– Мы вам кричали, а вы поехали… – сломленно бормочет.
– Мысленно кричали?… Что же берёте то, что не клали? Для других чужое добро страхом огорожено, а для вас мёдом обмазано?
Смешанно-наглая усмешка:
– Не мы… Так взяли бы другие…
Свои грязно-жёлтые сказки я поменял в магазине на красные.
Не было бы счастья, да несчастье помогло.
Домой я скакал мимо кулинарии и увидел веснушчатую крыску с матушкой. Крыска не казалась мне больше крыской, а чем-то напоминала не то Джоконду, не то её сестру. Или подругу. Или подругу подруги…
Я счастливо вскинул свою красную книгу, как флаг, победно замахал ею широко над головой. Смотрите, любуйтесь! Обменяли!!!
И проскандировал трижды:
– Спа-си-бо! Спа си-бо!! Спа-си-бо!!!
Ей-же-ей, поблагодарить следовало. Ведь вернись я из магазина безо всяких приключений, у меня б никогда не было этих сказок именно в красивом, в красном переплёте.
А дома холодом осыпала меня с голубой полки мёртвая, пугающая пустота – открылась сегодня ночью, когда я, ёлка с палкой, с горячих глаз махнул в макулатуру те разновёхонькие четыре тома.
Радость во мне притухла, приувяла, и я уже полуторжественно, полускорбно выставил сказки посреди вольного простора.
Особняком сказки не устояли, свалились. Однако всё пустое место так и не заняли, так и не закрыли собой.
Пустоты оставалось ещё много.
Воскресенье 16 октября 1983
Приходи к закрытию, дорогой!
Человек – это только звучит гордо!
А. Фюрстенберг
– Алло! Ремонт?
– Так точно-с.
– У меня сломалась «Эрика».
– Поздравляем. И милости просим. Через три недели унесёте новенькую.
– А нельзя ли унести сегодня? Я в срочной работе по горло.
– Все в том самом по горло. До конца квартала три дня. Но коль такой свербёж, приходи к закрытию, дорогой!
Возвышение в ранг дорогого вселило надежды, и в половине шестого, орудуя предусмотрительно захваченной из дому велосипедной отвёрткой, я снимал подставку из-под «Эрики». У мастера на столе.
Мастер курил и как-то недружелюбно время от времени пускал мрачный, косой взгляд в недра машинки.
Обстоятельно выкурив гаванскую сигару и оказавшись не у дел, мастер тут же нашёл новое занятие по душе.
Задумался минут на десять.
Торопливо, на нервах, – время, время! – кинулся я что-то ещё отвинчивать, чем, к неудовольствию мастера, вывел его из столбнячной задумчивости.
Заразителен не только дурной пример.
Мастер тоже навалился что-то отвинчивать.
Но уже через минуту его снесло с горячей волны. Стал тряпицей с чрезмерным прилежанием протирать верх машинки, ворча про то, что рабочий день безбожно быстрым аллюром закругляется.
У нас произошло разделение.
Мастер сонной мухой ползал по верхам. Протирал пластмассовый верх. С медвежьей силой давил грязным, уже темно-фиолетовым комком очистителя на шрифт, кстати, чистый ещё из дому; давил так, что, казалось, вот-вот моя "Эрика» хрустнет под его слоновьей волосатой десницей.
«Не останови – размолотит ведь! Но как остановишь?»
Мне было до слёз жаль бедную «Эрику», и я, не смея соваться со своим уставом в чужой монастырь, всё же отважился отвести увечье от бедняжки. С молчаливым упрямством первооткрывателя я полез в глубь, отвинчивая всё, что отвинчивалось, стараясь своим энтузиазмом, без слов привлечь внимание мастера к нутру машинки, как бы намекая, давая понять, что гвоздь поломки сидит именно там, в её металлических недрах.
Старшуня не обрывал мою инициативу, аккуратно складывал в кучку винтики-железочки.
Наконец он дал царский знак отойти от стола.
Я отошёл.
Мастер зачем-то отломил кусочек тонкой проволоки, подержал её в щипцах на коротком жёлто-выморочном огне, уронил на пол, но подымать поленился. Или раздумал.
До шести оставалось три минуты.
Мастер со вздохом принялся собирать машинку. И тут случилось странное. В сторонке, где всё лежало с моей машинки, бугрилась ещё горушка деталей, которые, увы, почему-то оказались лишними.
Я разинул рот, аврально готовясь в следующую минуту умереть со смеху, когда мастер начнёт показывать, что машинка работает.
Но когда он начал показывать, я разочарованно захлопнул рот: на заложенный в машинку лист чётко ложились оттиски букв.
– Фирма веники не вяжет, – учтиво констатировал маэстро. – На первый раз с тебя, дорогой, четыре восемьдесят.
Я благодарно сунул пятерку и поспешно выскочил, боясь, что за мной погонятся со сдачей и с квитанцией. Но за мною никто не гнался. Ни с милицией, ни без.
Счастливый, дома я плюхнулся за машинку и оцепенел.
Машинка не печатала!
Давишь на пуговки, буквы на железных кривульках скачут, но до бумаги не доскакивают. Что я… Доскакивать доскакивают, да оттиска не дают.
У мастера на красоту давали, а у меня бастуют? Не иначе. На белом плотном листе – оставил мастер в машинке – напечатал же вот он вон как глазасто: «Прошу проверить воспроизведение». Каким образом?
Утром я снова звонил в мастерскую.
– Рады будем видеть тебя, дорогой, к закрытию! – заключил разговор на сладкой ноте мастер.
Теперь мой визит стоил уже пять восемьдесят.
Пришлось мне лететь к закрытию и в третий раз, чтобы подарить там шесть восемьдесят. Подарить я успел, да машинка преподносила прежние концерты. В мастерской печатала – дома отказывалась наотрез.
Почему?
Профессиональное любопытство пригнало меня в мастерскую и в четвёртый вечер.
Маэстро свойски улыбнулся мне.
Но, обнаружив, что я без «Эрики»-кормилицы, с опаской спросил:
– Или заработала?
– В том-то и дело, что нет! – выпалил я. – По этому случаю я приглашаю тебя в ресторан!
(К той поре я тоже перешёл уже на ты.)
– Это пожалуйста, – солидно, с теплом согласился мастер. – Кварталишко прикрыли монетно. Не грех и с клиентом тесно общнуться в непринуждённой обстановке.
После того как мастер профессионально оприходовал первый гранёный стакан тёщиной смеси, я вкрадчиво спросил:
– Скажи, дорогой, как это получается… У тебя моя машинка работает как часы, а у меня балбесничает?
Крепёжка размягчила моего гостюшку.
Он стал такой слабый, словно муха весной.
Где-то в углу попробовали запеть.
На угол отовсюду зашикали.
– Эй, пьяный комбинат, кончай орать!
Я ждуще смотрел на мастера.
– Всякая работа любит мастера, – кренясь набок, назидательно, с победной меланхолией отвечал он. – Потом… Дело мастера боится… Боится – значит уважает… Вот эта твоя «Эрика» меня боится и печатает, а тебя не боится и не уважает…
– Туману густо подпускаешь. Ну, чего ехать на небо тайгой? Хоть по большому секрету шепни.
Мастер слегка осерчал. Вздулся, как пузырь водяной.
– Это, – пробормотал, – уже шпионаж производственный… И под большим секретом не выдам самый маленький секрет фирмы… Что же, выдай секреты, а сам накройся медным тазиком и ступай по миру с рукой?
На манер попрошайки мастер широко выбросил на край стола медвежью свою лапищу с зажатым в ней тушистым цыплёнком не то под табаком, не то под махоркой.