Пухлявенькая телятница Надя Борзикова была категорична:
– Я про ребят. Плохого они поведения у нас. В один придых матерятся всеми ругательствами от Петра Первого до полёта Терешковой в космос. Водкой от них тянет – на Луне слышно! Есть нахалы – женятся три-четыре раза и портят жизнь стольким и больше девушкам. При помощи юмора таких надо что? Лин-че-вать!
Женская половина зала вызывающе поддержала:
– Пр-равильна!
Агитатор Зоя Филькина философствовала:
– Не надо слушать музыку. Надо знать биографию композитора. Послушайте Бетховена. Музыка тяжёлая, давит. Такой у него была жизнь. А музыка Россини лёгкая, радостная, как его жизнь. Моя просьба: печатайте биографии композиторов для сельских любителей музыки…
Советчики сидели в первых двух рядах и друг за другом поочередно стреляли в приезжих наставлениями.
У гостей туманились взоры. Они вежливо выслушивали каждого говоруна. Даже хлопали.
Столичное воспитание сказывалось.
1964
Барьер с челочкой
То было раннею весной.
Первый гром.
Первая тёплая дождинка.
Первый вздох.
Наша героиня вздохнула не раз и не два.
Сквозь прищур ресниц безучастно смотрела на экран.
«Голый остров».
«А в газетках расписали – шедевруха! Скучища…»
– … ну будто воду на тебя возят! – ввернул подсевший сосед.
Она несказанно оживилась.
Он притронулся к её пальцам, достаточно робко сжал, будто разведывая, и они ушли из тёмного кино.
Навстречу плыли зелёные огни светофоров, улыбки, каркасные дома.
Он вспомнил свою коронную идею – нет на земле страны, где бы любовь не обращала влюбленных в поэтов, – и прорвался альбомной рифмой:
На следующий день он упал к ногам Галки Подгориной:
– Я ате… ист… Но с этой минуты я верю. Бог есть. Это – ты!
Она попросила встать и дохнуть.
– Для смелости…
Галка примирительно улыбнулась:
– И что делать с тобой, сердечный разбойник?
– Любить! – картинно посоветовал Сергей.
Раз идёт Галка по парку – Сережка.
Сидит на скамейке с рыженькой принцессой и что-то пылко ей твердит. Никак про розы?
Прошла мимо – не глянул даже.
«Хорошо. На первый раз я тоже не видела».
Но через месяц, когда с неземной нежностью Сережка целовал другого ангела с чёлочкой, как у неё, Галка взорвалась.
Она нежданно выросла между ними, как атомный грибок, свирепо вращая белками.
Ангел испуганно удалилась.
– Что это? – спрашивает Галка.
– Испытание твоей верности. Я верен только тебе. Но это не значит – время делать оргвыводы о женитьбе. Жизнь ещё проверит верность друг другу, наставит столько барьеров. Зачем ждать, пока встанут барьеры сами, надо искать их и брать.
– С чёлочкой – барьер?
– Он, матушка, он.
Сергей порхает от барьерак барьеруи не торопится официально засвидетельствовать свою верность бедной Галке, которая так наивно ждёт от мотылька Сержа чего-то серьёзного.
Галка не выдержала испытания и пришла в редакцию.
– Будьте добры, напишите такой фельетон, чтоб он прочитал и умер. Это моё последнее желание.
Я почесал за ухом:
– А если не умрет?
– Тогда, наверно, я умру.
При мысли, что такая прелестница может уйти в мир иной, я отчаялся без раздумий распатронить вертопраха:
– Его фамилия? Где работает?
Галка долго тёрла нежный лобик и ничего путного не выдавила.
Она ничего не знала о своём сердечном разбойнике, если не считать, что он автор афоризма «Ах, любовь – это сон упоительный!», что он поёт: «На Дерибасовской открылася пивная» и читает стихи про розу с разницей.
– А по идее, ему б надо указать на дверь, когда пьяным объяснялся, – сказала Галка. – Но меня заинтриговало: а что потом, за объяснением, за испытанием?
Мне не жалко Галку. Я сказал, напишу фельетон о ней персонально. В назидание ветрушкам.
В Галкиных глазах гневно сверкнула молния.
Грома почему-то не было.
Гром благоразумно воздержался от стука.
1964
Генеральские игры
У генерала Разборова умерла жена.
Ну, похоронил…
Благородно горюет целую неделю, горюет вон уже вторую…
Лёг – один, встал – один. Ни шуму, ни прений.
Как-то до грубости странно.
И первой эту странность заметила старинная приятельница покойной.
Заметила и усердно так говорит:
– Вы, Иван Николаевич, петушок ещё крепенький. Не страдать же век. Подыщу-ка я вам пеструшечку поинкубаторней.
– Поищите, поищите, тётя Люся.
Так и сказал: тётя Люся. Тем самым намекая, чтоб она не начала свои глубокие поиски и предложения с себя.
Дня через два звонит тётя Люся:
– Иван Николаевич! Нашла я вам компро мисс.Ждите. Сегодня приведу.
И первая миссему не понравилась.
Не понравилась и вторая, и третья…
И осерчал тогда генерал. Подумал:
«Ну что эта тётя таскает мне вторсырьё? Одни братские могилы – упасть, обнять и заплакать! [15]Что тут у меня, шлакоотвал? [16]Давай, Ванюшок, меняй тактику подбора. Сделай игрой…»
И стал генерал своим гостьюшкам как бы в шутку мерить давление. Выше ста двадцати на восемьдесят – никаких разговоров!
Померил у одной…
У другой…
У десятой…
Иссякли у тёти Люси мисс-запасы.
А игра генералу понравилась.
Хочется продолжения.
Что делать?
И тогда генерал переметнулся на газеты.
Отдал две копейки, а удовольствия на рубль. На первые три страницы и смотреть не надо. Там всё такое серьёзное.
А вот четвёртая – хе-хе.
Объявленьица о разводах.
Штука!
Решил генерал заняться миротворческой миссией.
«Парочка надумала развестись. А я пришёл и примирил. Дело? Большое и доброе! А не помирю – из свежих батончиков-разведёнок, может, себе подберу свою Стодвадцатьнавосемьдесят… Тоже дело!»
И пошёл он первый раз на дело.
Пришёл точно по адресу, вычитал в газете.
Когда молодые узнали, чего припёрся незваный генерал, союзом навалились его мутузить. Не лезь не в своё корыто!
И так отходили, что Иван Николаевич еле тёпленькие унёс бедные ножки.
Бредёт он в охах домой, горько думает:
«А на гражданке дедовщинка пострашне-ей, чем в армии…»
Тут его нагоняет толстейка молодуня. Подруга кандидатши в разведёнки. Тоже активисточка, прибегала мирить молодых.
То да плюс сё, и стала сыроежка жалеть бедного Ивана Николаевича.
И видит даже невооружённым глазом Иван Николаевич, что у молодуни кроме жалости и все прочие сахарные достопримечательности на месте. И в хороших количествах!
«Ох же и недви-ижимость! Ох же и сексопилочка!.. Обалдемон! Наконец-то я, съёхнутый, встретил свою Стодвадцатьнавосемьдесят!»
Дома он в счастье упал на свою братскую могилу, обнял, но заплакать не успел… Сердце…
Генерал погиб как подобает доблестному воину.
Погиб в боевом сражении на своём боевом посту.
На боевом посту Сто Двадцать на Восемьдесят.
1965
Завидки до озноба
Сорокалетний Фёдор Прямушин, отличный слесарь, превосходный рационализатор, в один раз получил получку, тринадцатую, выслугу, отпускные, совместительские, надбавку плюс изобретательские.
Всего ну с полкило!
Разом горячо набежало в одну кучку одиннадцать пачек с копейками.
Вce пачки рублями.
Рубляшики хрусткие. Новенькие. Ещё теплячки!
Только что с гознаковского станка.
Вcё б хорошо, да вот – рублями.
Что ими делать? Стены оклеивать?
Так обои жалко. На днях поменял.
– Э! – хлопнул себя по лбу Фёдор. – Да я рублями пол выстелю, как паркетом. Войдёт Натулька – ахнет!
Но ахнула первой не жена, а соседка, Марь Ванна. Заскочила за зубком чеснока.
– Федюк! – припала соседка к косяку. – Ты что тут делаешь?
– Да вот, – равнодушно повёл Фёдор рукой на золотистый пол в спальне и гостиной, покрытый рублями. – Если скажу, что отмечаю день гранёного стакана… не поверите… Я по-честной… Сладил машинку, выдал первую партию… Вроде блин не комом… Сушу вот… Только вы, тёть Марусь… – Фёдор приложил палец к губам.
Соседка распахнула рот и, не в силах вымолвить хоть слово, обмякло, отстранённо обеими руками разом махнула на Фёдора, будто отталкиваясь от него, и, часто моргая, попятилась за дверь.
Через мгновение она у себя бессознательно набрала милицию.
Сыроежкин дом занят.
И к лучшему.
Тех коротких секунд, в течение которых она слышала апатичные, вялые гудки, eй вполне хватило, чтобы, по её мнению, придти к благоразумному решению.
Положив трубку, Марья Ивановна твердеющим шагом снова вошла к Фёдору.
– Федюшка, – с тайной надеждой в голосе запричитала она, – ты меня не бойси. Не сорока я… Сегодня ты, касатик, будешь ещё печатать?
– Да ведь как, тёть Марусь… Оно б, может, и можно, да сушить боль негде. Вот, – сожалеюще покосился ceбe под ноги, – вот остался пятачок. С десяток рублянов кину и боль негде.
– Федюшка! Сладкий ты мой! – ещё нежней пропела Мария Ивановна. – Все мои по деревням королевствуют… В отпусках… У меня четыре пустуют комнаты. Как стадионища!.. Хоть мильон суши!
А про себя подумала:
«Возложи, сунься только сушить… Назад ты у меня ни рублейки не получишь!»
– Тёть Марусь, – бархатно ворковал Фёдор, положа руку на сердце, – ваш стадион без дела не останется. Я ещё и ваш расписной балкончик, похожий па царскую шкатулку, оприходую… Да… Через три часа мы с Натали отбываем нах Сочи. Поджариться, подшоколадиться…Вернусь из отпуска – сотнями выстелю вам ваши стадион, балконион, кухнион!
Мария Ивановна затосковала.
«Хорош гусь, хор-рош. Только не туда летит… Это ж он не желает брать меня, старую кошёлку, в компанию. Это ж он принципиально не желает, чтоб и я в рабочее время золотой ложкой трескала чёрную икру. Ладно. Засуну-ка я тебя в сундучару! [17]Ты у меня, фальшивый монетчик, сам через пять минут почернеешь!»
И действительно, милицейский наряд аккуратно уложился в отведённые пять минут.
Не отрывая строгого взгляда от пола, старшина спросил:
– Значит, народный умелец, на самодеятельных началах печатаешь деньги? С рублей начал?
– С рублей, – скромно повёл плечом Фёдор.
– А где станок?
– Только что взяла соседка… Мы на паях…
Наряд – к соседке.
И весьма некстати.
Наткнулся на целую «сладкую линию». Как раз гнала «Вечерний звон» на топтушку.
Линию аннексировали, а саму соседку чувствительно, до озноба, придавили ещё и штрафом.
1965
Персональный рай
Прокуроры, оказывается, тоже стареют.
Их вежливо провожают на пенсию.
Желают несть числа светлых тихих дней.
– Вот где сидит мой покой! – Николай Фёдорович нервно рубнул себя по загривку ребром ладони. – Заслужил отдых… Хоть в петлю… Довели люди добрые!
К Николаю Федоровичу явилась охота к перемене квартиры.
– Хочу в эту.
Месяцок носил ордер.
– Не хочу туда, хочу сюда! – указующий перст бывшего прокурора засвидетельствовал почтение особняку Маркова.
В поссовете с извинениями обронили, что-де Марков съедет лишь через месячишко. Но убоялись сердитого взора и, храбро махнув на коммунальные каноны (подумаешь, важность!), досрочно позолотили ручку Николая Федоровича новым ордером.
По отбытии Маркова Николай Федорович соизволил персонально лицезреть облюбованный филиал земного рая.
Торжественно, не дыша, постоял у врат, величаво переступил порог.
Он лишился дара речи, как только узнал, что «Марков не весь уехал», что его родственница комсомолка Валентина Агеева «остаётся без движения». Но она покладистая. Не надо паники, ради Бога. Ей довольно и девятиметровой комнатки.
– Освободите! Нас трое! У меня ордер на все тридцать восемь метров, не считая дополнительных удобств!
– Любуйтесь своим ордером, а я здесь жила и никуда не пойду.
Кость на кость наскочила.
На втором рандеву Николай Федорович был уступчивее.
Беседа протекала в дружественной обстановке.
Строптивая Валентина выдвинула на обсуждение условия мирного сосуществования под одной крышей. Поздно возвращается в родные пенаты. Учится по вечерам. Работает во вторую. Могут пожаловать подруги, мать.
Николай Федорович мужался.
Но сорвался:
– Никаких друзей! Никаких матерей!
Обе стороны объявили состояние войны.
И Валентина намертво заперлась. Больше не ведала, как отвечать на выходки служителя Фемиды.
А он очень жаждал новоселья.
Приволок четыре стула и стал осаждать «рай».
Безуспешно!
Валентина мужественно держала оборону. Подкрепления в виде ободряющих записок близких и чугунков с варевом текли через форточку.
«Не много синичка из моря выпьет», – пораскинул Николай Федорович и через замочную скважину тоскливо объявил, что капитулирует, безоговорочно принимает условия сосуществования.
К месту осады прибыл председатель поселкового Совета Пятачков и провёл политбеседу:
– Товарищ Агеева, нехорошо-с… Мы Николая Фёдоровича на конференциях в президиум сажаем. Это вы видите. Старый человек. А вы игнорируете его!
Участковый Марычев умеет здраво ориентироваться в любой ситуации. Дал короткую установку:
– Выжми из него расписку, что не выбросит завтра на улицу. Это такой новосёл!..
С зубовным скрежетом, но вселился Мельников.
Оно и понятно.
Без труда не вынешь и малька из пруда.
А тут такой особняк выбил!
Николай Фёдорович вмиг забыл заповедь, что соседа надо любить. Если так далеко не простираются твои симпатии, то, на худой конец, уважай.
И этого нет в наличии.
Прошла Валентина с работы в свою комнату – у Николая Федоровича нервный тик.
Прошла на кухню – дрожь в руках.
Ой, как трудно в переплёте таком от желаний не переметнуться к действиям!
Николай Федорович отчаянно схватил её умывальник, стиснул в объятиях и ему легче стало. Готов вышвырнуть его ко всем чертям, но прокурорский рассудок обуздал вскипевшие коммунальные страсти, и Николай Федорович метнул умывальник всего-то лишь на террасу.
Потом у Николая Федоровича стал прорезаться талант электрика-самоучки.
– Уроки делать. И чего это лампочка не горит? – недоумевает Валентина, вернувшись ввечеру с работы.
Из-за стены ехидненькая информация:
– А это я с пробочками… Хе-хе… Получается.
Николай Фёдорович стал отчаиваться.
Какие психические атаки ни предпринимай – молчит.
«Неужто не выкурю?»
Выставил подруг, пришедших к Валентине: Стал гаденькими словечками пробавляться. Когда один на один. Прокурорское чутьё. Поди докажи, что «оскорбления имели место».
Какое наслажденье испытал он, когда стал самочинно переправлять комсорговы пожитки в сарай (благо, на отпуск она отбыла из Дубенков).
Параллельно с вышеозначенным Николай Федорович добывал «правду» в судебных инстанциях.
В иске живописал:
«Проживать совместно невозможно. Агеева встает в шесть (на работу!), начинается ходьба. А нам нужен покой. И даже были случаи, что приводила кавалеров. Выселите».
Валентина взяла в быткомбинате характеристику.
Там лаконично засвидетельствовано:
«Агеева дисциплинированна, вежлива, морально устойчива».
Шпаги скрестились.
Взаимно оскорблённые стороны встали за честь своих фамилий. Николай Федорович и свидетелей подобрал – закачаешься! Шутка ли в деле? Бывший районный судья Мартынов! Следователь Кривоглазов!
Свидетели-то пошли какие. Сами юристы. У схлестнувшихся сторон груды юридических пособий, кодексы испещрены пометками.
Соискатели истины так крепко вызубрили все законы, что ни один суд не может их рассудить. Суворовский суд отказал Мельникову за необоснованностью. Мельников бежит выше. Труженикам областного суда показалось, что мало допрошено свидетелей (!), дело мало изучено и на рассмотрение отправили снова в Суворов.
Да что ж там изучать? Зачем из липовой золотушной мухи глубокомысленно раздувать липового жирного слона? Неужели неясно, что притязания Мельникова не прочнее мыльного пузыря?
Стороны всюду идут.
Всюду пишут.
Первые жертвы склоки. Агеева «в связи с личными неприятностями, связанными с ненормальными жилищно-бытовыми условиями», оставила вечернюю школу.
Мельникову оставлять нечего.
Он стоит насмерть. Чтобы оставили весь дом!
Подумать! Не хватает двадцати восьми метров на троих!
Николай Федорович, может, и не затевал бы всей кутерьмы, чувствуй себя шатко. Но его сын – далеко не последняя скрипка в одной из районных организаций, а потому Николай Федорович так бесшабашно воинствен.
Райисполком, на виду у которого уже полгода с переменным успехом длится жилищно-бытовая схватка, пребывает в роли пассивного болельщика, симпатии которого, как ни парадоксально, на стороне Мельникова.
Активисты на общественных началах пытались урезонить Николая Федоровича. Дескать, весь район смеётся. Брось ты это судилище да извинись перед комсомолкой. Она права.
Куда там!
– У меня, у прокурора, не хватит таланту пигалицу выжить? Поглядим!
Какой же финал?
По осени сдадут новый дом и Агееву переселят.
А как до осени? Откомандируют её в область на курсы мастеров. Пусть учится. Хоть на три месяца прояснится дубеньковский горизонт.
А Николай Федорович?
Неужели вот так враз его и осиротят, оставив без соперника?
Дело это деликатное и рубить тут сплеча – упаси Бог. Ведь в затяжной схватке было столько упоения. И – конец!? Такой мирный и бездарный!?
Нет!
Николай Федорович что-нибудь придумает. Не коптить же небо тихо и незаметно. Не-ет. Ба, вот-вот повестка сыграет побудку в седьмой раз предстать пред правосудием.
В восьмой…
Девятый…
Прелести судебных поединков понимать надо!
Чуйствовать!
Первого июня выездной Суворовский суд собрал стороны.
В седьмой раз!
Как это в народе? Семь раз отмерь, один раз отрежь.
На седьмой раз уж и отрезал!
Николай Федорович какие версии ни выдвигал – лопались.
Последняя:
– Агеева в Дубеньках не жила! Двадцать третьего октября прошлого года она только выписалась из Шатовского Совета. Вот справка того Совета.
Справка – липовая.
Валентина выписалась оттуда ещё в шестьдесят первом!
– Как вы достали эту фальшивку? – спрашивают припёртого к стене бывшего прокурора.
Он начинает юлить:
– Да вы знаете… Я плохо помню… Кажется… Ага… Я позвонил Шишову. Это один из руководителей колхоза «Труд». Он – Трошину, председателю Совета. Повлиял на него. Тот написал, расписался и даже печать прихлопнул.
Какая оперативность!
Удивляться только надо, как чётко дарит Трошин направо и налево справки с автографами. Без бюрократизма. Без проволочек.
Банальный вопрос Трошину:
– Давали справку?
– А может, и дал.
– Она ж фиктивная.
– Не знаю, почему я такую дал.
Помолчав:
– Вспомнил… Звонят. Как не уважишь? Бумажки жалко, что ли. Я и выпиши, а в похозяйственную книгу не глянул. Вот.
Услужливый премьер села повесил нос.
– Подсобил добрым людям… А они меня – в лужу.
Сел и Мельников.
Связи, при помощи которых он коллекционировал липовые справки, не помогли.
Правда, странно?
Человек, который долгое время был прокурором, вдруг оборачивается заурядным мошенником и с гордо поднятой головой мчится в суд защищать себя, потрясая поддельными документами. Неужели он не знал, на что шёл?
Тут одних чуйствмаловато.
30 мая 1965 (20 июня 1965)
Когда плачет ночь
Жена напрокат
Прежде я не ставил под сомнение святое назначение любви. Помните? «Любовь – это факел, который должен светить вам на высших путях».
Должен?
Свети, дружок!
Но сейчас, когда я с тоской смотрел на стол с объедками месячной давности, на всклокоченную постель, на хозяина в пальто, – трон любви заколебался передо мной.
Я ясно видел, что Николаю совсем не светит.
Он смотрел мне в глаза и настырно требовал ответа на программный вопрос, украденный у Шоу:
– «Скажи, почему женщины всегда хотят иметь мужей других женщин?»
Мне ничего не оставалось, как наивно признаться, что я не женат и что проблемы столь высокого свойства не стучались ко мне за разрешением.
Ольга пожаловала из Москвы на отдых в Дрёмов.
Отпуск улыбнулся: она снова влюбилась и, кажется, намертво.
Бог весть какой ждать развязки, если б не репродуктор, который хрипел со столба:
Надо просто жениться!
Её отпуск ещё не кончился, как они вместо кинухи на минутку забежали в загс.
Дым медовых ночей рассеялся, и Ольга узрела, что спутник очень нерентабельный.
– Я про ребят. Плохого они поведения у нас. В один придых матерятся всеми ругательствами от Петра Первого до полёта Терешковой в космос. Водкой от них тянет – на Луне слышно! Есть нахалы – женятся три-четыре раза и портят жизнь стольким и больше девушкам. При помощи юмора таких надо что? Лин-че-вать!
Женская половина зала вызывающе поддержала:
– Пр-равильна!
Агитатор Зоя Филькина философствовала:
– Не надо слушать музыку. Надо знать биографию композитора. Послушайте Бетховена. Музыка тяжёлая, давит. Такой у него была жизнь. А музыка Россини лёгкая, радостная, как его жизнь. Моя просьба: печатайте биографии композиторов для сельских любителей музыки…
Советчики сидели в первых двух рядах и друг за другом поочередно стреляли в приезжих наставлениями.
У гостей туманились взоры. Они вежливо выслушивали каждого говоруна. Даже хлопали.
Столичное воспитание сказывалось.
1964
Барьер с челочкой
Прежде чем останавливать мгновение, убедись, что оно прекрасно.
Б. Крутиер
То было раннею весной.
Первый гром.
Первая тёплая дождинка.
Первый вздох.
Наша героиня вздохнула не раз и не два.
Сквозь прищур ресниц безучастно смотрела на экран.
«Голый остров».
«А в газетках расписали – шедевруха! Скучища…»
– … ну будто воду на тебя возят! – ввернул подсевший сосед.
Она несказанно оживилась.
Он притронулся к её пальцам, достаточно робко сжал, будто разведывая, и они ушли из тёмного кино.
Навстречу плыли зелёные огни светофоров, улыбки, каркасные дома.
Он вспомнил свою коронную идею – нет на земле страны, где бы любовь не обращала влюбленных в поэтов, – и прорвался альбомной рифмой:
Пёстрокрылка была без ума:
– Выпрекрасны, точнороза,
Толькоразницаодна:
Розавянетотмороза,
Вашапрелесть – никогда!
– Я буду любить тебя до бесконечности! – поклялся он.
– Мальчики, вымальчики,
Вредныесердца:
Насловахвылюбите,
Наделе – никогда!
На следующий день он упал к ногам Галки Подгориной:
– Я ате… ист… Но с этой минуты я верю. Бог есть. Это – ты!
Она попросила встать и дохнуть.
– Для смелости…
Галка примирительно улыбнулась:
– И что делать с тобой, сердечный разбойник?
– Любить! – картинно посоветовал Сергей.
Раз идёт Галка по парку – Сережка.
Сидит на скамейке с рыженькой принцессой и что-то пылко ей твердит. Никак про розы?
Прошла мимо – не глянул даже.
«Хорошо. На первый раз я тоже не видела».
Но через месяц, когда с неземной нежностью Сережка целовал другого ангела с чёлочкой, как у неё, Галка взорвалась.
Она нежданно выросла между ними, как атомный грибок, свирепо вращая белками.
Ангел испуганно удалилась.
– Что это? – спрашивает Галка.
– Испытание твоей верности. Я верен только тебе. Но это не значит – время делать оргвыводы о женитьбе. Жизнь ещё проверит верность друг другу, наставит столько барьеров. Зачем ждать, пока встанут барьеры сами, надо искать их и брать.
– С чёлочкой – барьер?
– Он, матушка, он.
Сергей порхает от барьерак барьеруи не торопится официально засвидетельствовать свою верность бедной Галке, которая так наивно ждёт от мотылька Сержа чего-то серьёзного.
Галка не выдержала испытания и пришла в редакцию.
– Будьте добры, напишите такой фельетон, чтоб он прочитал и умер. Это моё последнее желание.
Я почесал за ухом:
– А если не умрет?
– Тогда, наверно, я умру.
При мысли, что такая прелестница может уйти в мир иной, я отчаялся без раздумий распатронить вертопраха:
– Его фамилия? Где работает?
Галка долго тёрла нежный лобик и ничего путного не выдавила.
Она ничего не знала о своём сердечном разбойнике, если не считать, что он автор афоризма «Ах, любовь – это сон упоительный!», что он поёт: «На Дерибасовской открылася пивная» и читает стихи про розу с разницей.
– А по идее, ему б надо указать на дверь, когда пьяным объяснялся, – сказала Галка. – Но меня заинтриговало: а что потом, за объяснением, за испытанием?
Мне не жалко Галку. Я сказал, напишу фельетон о ней персонально. В назидание ветрушкам.
В Галкиных глазах гневно сверкнула молния.
Грома почему-то не было.
Гром благоразумно воздержался от стука.
1964
Генеральские игры
Если Господь создал человека по своему образу и подобию, то ему надо ещё много работать над собой.
Б. Замятин
У генерала Разборова умерла жена.
Ну, похоронил…
Благородно горюет целую неделю, горюет вон уже вторую…
Лёг – один, встал – один. Ни шуму, ни прений.
Как-то до грубости странно.
И первой эту странность заметила старинная приятельница покойной.
Заметила и усердно так говорит:
– Вы, Иван Николаевич, петушок ещё крепенький. Не страдать же век. Подыщу-ка я вам пеструшечку поинкубаторней.
– Поищите, поищите, тётя Люся.
Так и сказал: тётя Люся. Тем самым намекая, чтоб она не начала свои глубокие поиски и предложения с себя.
Дня через два звонит тётя Люся:
– Иван Николаевич! Нашла я вам компро мисс.Ждите. Сегодня приведу.
И первая миссему не понравилась.
Не понравилась и вторая, и третья…
И осерчал тогда генерал. Подумал:
«Ну что эта тётя таскает мне вторсырьё? Одни братские могилы – упасть, обнять и заплакать! [15]Что тут у меня, шлакоотвал? [16]Давай, Ванюшок, меняй тактику подбора. Сделай игрой…»
И стал генерал своим гостьюшкам как бы в шутку мерить давление. Выше ста двадцати на восемьдесят – никаких разговоров!
Померил у одной…
У другой…
У десятой…
Иссякли у тёти Люси мисс-запасы.
А игра генералу понравилась.
Хочется продолжения.
Что делать?
И тогда генерал переметнулся на газеты.
Отдал две копейки, а удовольствия на рубль. На первые три страницы и смотреть не надо. Там всё такое серьёзное.
А вот четвёртая – хе-хе.
Объявленьица о разводах.
Штука!
Решил генерал заняться миротворческой миссией.
«Парочка надумала развестись. А я пришёл и примирил. Дело? Большое и доброе! А не помирю – из свежих батончиков-разведёнок, может, себе подберу свою Стодвадцатьнавосемьдесят… Тоже дело!»
И пошёл он первый раз на дело.
Пришёл точно по адресу, вычитал в газете.
Когда молодые узнали, чего припёрся незваный генерал, союзом навалились его мутузить. Не лезь не в своё корыто!
И так отходили, что Иван Николаевич еле тёпленькие унёс бедные ножки.
Бредёт он в охах домой, горько думает:
«А на гражданке дедовщинка пострашне-ей, чем в армии…»
Тут его нагоняет толстейка молодуня. Подруга кандидатши в разведёнки. Тоже активисточка, прибегала мирить молодых.
То да плюс сё, и стала сыроежка жалеть бедного Ивана Николаевича.
И видит даже невооружённым глазом Иван Николаевич, что у молодуни кроме жалости и все прочие сахарные достопримечательности на месте. И в хороших количествах!
«Ох же и недви-ижимость! Ох же и сексопилочка!.. Обалдемон! Наконец-то я, съёхнутый, встретил свою Стодвадцатьнавосемьдесят!»
Дома он в счастье упал на свою братскую могилу, обнял, но заплакать не успел… Сердце…
Генерал погиб как подобает доблестному воину.
Погиб в боевом сражении на своём боевом посту.
На боевом посту Сто Двадцать на Восемьдесят.
1965
Завидки до озноба
Азарт – это состояние, в которое мы входим, выходя из себя.
В.Жемчужников
Сорокалетний Фёдор Прямушин, отличный слесарь, превосходный рационализатор, в один раз получил получку, тринадцатую, выслугу, отпускные, совместительские, надбавку плюс изобретательские.
Всего ну с полкило!
Разом горячо набежало в одну кучку одиннадцать пачек с копейками.
Вce пачки рублями.
Рубляшики хрусткие. Новенькие. Ещё теплячки!
Только что с гознаковского станка.
Вcё б хорошо, да вот – рублями.
Что ими делать? Стены оклеивать?
Так обои жалко. На днях поменял.
– Э! – хлопнул себя по лбу Фёдор. – Да я рублями пол выстелю, как паркетом. Войдёт Натулька – ахнет!
Но ахнула первой не жена, а соседка, Марь Ванна. Заскочила за зубком чеснока.
– Федюк! – припала соседка к косяку. – Ты что тут делаешь?
– Да вот, – равнодушно повёл Фёдор рукой на золотистый пол в спальне и гостиной, покрытый рублями. – Если скажу, что отмечаю день гранёного стакана… не поверите… Я по-честной… Сладил машинку, выдал первую партию… Вроде блин не комом… Сушу вот… Только вы, тёть Марусь… – Фёдор приложил палец к губам.
Соседка распахнула рот и, не в силах вымолвить хоть слово, обмякло, отстранённо обеими руками разом махнула на Фёдора, будто отталкиваясь от него, и, часто моргая, попятилась за дверь.
Через мгновение она у себя бессознательно набрала милицию.
Сыроежкин дом занят.
И к лучшему.
Тех коротких секунд, в течение которых она слышала апатичные, вялые гудки, eй вполне хватило, чтобы, по её мнению, придти к благоразумному решению.
Положив трубку, Марья Ивановна твердеющим шагом снова вошла к Фёдору.
– Федюшка, – с тайной надеждой в голосе запричитала она, – ты меня не бойси. Не сорока я… Сегодня ты, касатик, будешь ещё печатать?
– Да ведь как, тёть Марусь… Оно б, может, и можно, да сушить боль негде. Вот, – сожалеюще покосился ceбe под ноги, – вот остался пятачок. С десяток рублянов кину и боль негде.
– Федюшка! Сладкий ты мой! – ещё нежней пропела Мария Ивановна. – Все мои по деревням королевствуют… В отпусках… У меня четыре пустуют комнаты. Как стадионища!.. Хоть мильон суши!
А про себя подумала:
«Возложи, сунься только сушить… Назад ты у меня ни рублейки не получишь!»
– Тёть Марусь, – бархатно ворковал Фёдор, положа руку на сердце, – ваш стадион без дела не останется. Я ещё и ваш расписной балкончик, похожий па царскую шкатулку, оприходую… Да… Через три часа мы с Натали отбываем нах Сочи. Поджариться, подшоколадиться…Вернусь из отпуска – сотнями выстелю вам ваши стадион, балконион, кухнион!
Мария Ивановна затосковала.
«Хорош гусь, хор-рош. Только не туда летит… Это ж он не желает брать меня, старую кошёлку, в компанию. Это ж он принципиально не желает, чтоб и я в рабочее время золотой ложкой трескала чёрную икру. Ладно. Засуну-ка я тебя в сундучару! [17]Ты у меня, фальшивый монетчик, сам через пять минут почернеешь!»
И действительно, милицейский наряд аккуратно уложился в отведённые пять минут.
Не отрывая строгого взгляда от пола, старшина спросил:
– Значит, народный умелец, на самодеятельных началах печатаешь деньги? С рублей начал?
– С рублей, – скромно повёл плечом Фёдор.
– А где станок?
– Только что взяла соседка… Мы на паях…
Наряд – к соседке.
И весьма некстати.
Наткнулся на целую «сладкую линию». Как раз гнала «Вечерний звон» на топтушку.
Линию аннексировали, а саму соседку чувствительно, до озноба, придавили ещё и штрафом.
1965
Персональный рай
Совесть! Поговори ещё у меня!
Бывает, что крест, поставленный на человеке, его единственный плюс.
Б. Крутиер
Прокуроры, оказывается, тоже стареют.
Их вежливо провожают на пенсию.
Желают несть числа светлых тихих дней.
– Вот где сидит мой покой! – Николай Фёдорович нервно рубнул себя по загривку ребром ладони. – Заслужил отдых… Хоть в петлю… Довели люди добрые!
К Николаю Федоровичу явилась охота к перемене квартиры.
– Хочу в эту.
Месяцок носил ордер.
– Не хочу туда, хочу сюда! – указующий перст бывшего прокурора засвидетельствовал почтение особняку Маркова.
В поссовете с извинениями обронили, что-де Марков съедет лишь через месячишко. Но убоялись сердитого взора и, храбро махнув на коммунальные каноны (подумаешь, важность!), досрочно позолотили ручку Николая Федоровича новым ордером.
По отбытии Маркова Николай Федорович соизволил персонально лицезреть облюбованный филиал земного рая.
Торжественно, не дыша, постоял у врат, величаво переступил порог.
Он лишился дара речи, как только узнал, что «Марков не весь уехал», что его родственница комсомолка Валентина Агеева «остаётся без движения». Но она покладистая. Не надо паники, ради Бога. Ей довольно и девятиметровой комнатки.
– Освободите! Нас трое! У меня ордер на все тридцать восемь метров, не считая дополнительных удобств!
– Любуйтесь своим ордером, а я здесь жила и никуда не пойду.
Кость на кость наскочила.
На втором рандеву Николай Федорович был уступчивее.
Беседа протекала в дружественной обстановке.
Строптивая Валентина выдвинула на обсуждение условия мирного сосуществования под одной крышей. Поздно возвращается в родные пенаты. Учится по вечерам. Работает во вторую. Могут пожаловать подруги, мать.
Николай Федорович мужался.
Но сорвался:
– Никаких друзей! Никаких матерей!
Обе стороны объявили состояние войны.
И Валентина намертво заперлась. Больше не ведала, как отвечать на выходки служителя Фемиды.
А он очень жаждал новоселья.
Приволок четыре стула и стал осаждать «рай».
Безуспешно!
Валентина мужественно держала оборону. Подкрепления в виде ободряющих записок близких и чугунков с варевом текли через форточку.
«Не много синичка из моря выпьет», – пораскинул Николай Федорович и через замочную скважину тоскливо объявил, что капитулирует, безоговорочно принимает условия сосуществования.
К месту осады прибыл председатель поселкового Совета Пятачков и провёл политбеседу:
– Товарищ Агеева, нехорошо-с… Мы Николая Фёдоровича на конференциях в президиум сажаем. Это вы видите. Старый человек. А вы игнорируете его!
Участковый Марычев умеет здраво ориентироваться в любой ситуации. Дал короткую установку:
– Выжми из него расписку, что не выбросит завтра на улицу. Это такой новосёл!..
С зубовным скрежетом, но вселился Мельников.
Оно и понятно.
Без труда не вынешь и малька из пруда.
А тут такой особняк выбил!
Николай Фёдорович вмиг забыл заповедь, что соседа надо любить. Если так далеко не простираются твои симпатии, то, на худой конец, уважай.
И этого нет в наличии.
Прошла Валентина с работы в свою комнату – у Николая Федоровича нервный тик.
Прошла на кухню – дрожь в руках.
Ой, как трудно в переплёте таком от желаний не переметнуться к действиям!
Николай Федорович отчаянно схватил её умывальник, стиснул в объятиях и ему легче стало. Готов вышвырнуть его ко всем чертям, но прокурорский рассудок обуздал вскипевшие коммунальные страсти, и Николай Федорович метнул умывальник всего-то лишь на террасу.
Потом у Николая Федоровича стал прорезаться талант электрика-самоучки.
– Уроки делать. И чего это лампочка не горит? – недоумевает Валентина, вернувшись ввечеру с работы.
Из-за стены ехидненькая информация:
– А это я с пробочками… Хе-хе… Получается.
Николай Фёдорович стал отчаиваться.
Какие психические атаки ни предпринимай – молчит.
«Неужто не выкурю?»
Выставил подруг, пришедших к Валентине: Стал гаденькими словечками пробавляться. Когда один на один. Прокурорское чутьё. Поди докажи, что «оскорбления имели место».
Какое наслажденье испытал он, когда стал самочинно переправлять комсорговы пожитки в сарай (благо, на отпуск она отбыла из Дубенков).
Параллельно с вышеозначенным Николай Федорович добывал «правду» в судебных инстанциях.
В иске живописал:
«Проживать совместно невозможно. Агеева встает в шесть (на работу!), начинается ходьба. А нам нужен покой. И даже были случаи, что приводила кавалеров. Выселите».
Валентина взяла в быткомбинате характеристику.
Там лаконично засвидетельствовано:
«Агеева дисциплинированна, вежлива, морально устойчива».
Шпаги скрестились.
Взаимно оскорблённые стороны встали за честь своих фамилий. Николай Федорович и свидетелей подобрал – закачаешься! Шутка ли в деле? Бывший районный судья Мартынов! Следователь Кривоглазов!
Свидетели-то пошли какие. Сами юристы. У схлестнувшихся сторон груды юридических пособий, кодексы испещрены пометками.
Соискатели истины так крепко вызубрили все законы, что ни один суд не может их рассудить. Суворовский суд отказал Мельникову за необоснованностью. Мельников бежит выше. Труженикам областного суда показалось, что мало допрошено свидетелей (!), дело мало изучено и на рассмотрение отправили снова в Суворов.
Да что ж там изучать? Зачем из липовой золотушной мухи глубокомысленно раздувать липового жирного слона? Неужели неясно, что притязания Мельникова не прочнее мыльного пузыря?
Стороны всюду идут.
Всюду пишут.
Первые жертвы склоки. Агеева «в связи с личными неприятностями, связанными с ненормальными жилищно-бытовыми условиями», оставила вечернюю школу.
Мельникову оставлять нечего.
Он стоит насмерть. Чтобы оставили весь дом!
Подумать! Не хватает двадцати восьми метров на троих!
Николай Федорович, может, и не затевал бы всей кутерьмы, чувствуй себя шатко. Но его сын – далеко не последняя скрипка в одной из районных организаций, а потому Николай Федорович так бесшабашно воинствен.
Райисполком, на виду у которого уже полгода с переменным успехом длится жилищно-бытовая схватка, пребывает в роли пассивного болельщика, симпатии которого, как ни парадоксально, на стороне Мельникова.
Активисты на общественных началах пытались урезонить Николая Федоровича. Дескать, весь район смеётся. Брось ты это судилище да извинись перед комсомолкой. Она права.
Куда там!
– У меня, у прокурора, не хватит таланту пигалицу выжить? Поглядим!
Какой же финал?
По осени сдадут новый дом и Агееву переселят.
А как до осени? Откомандируют её в область на курсы мастеров. Пусть учится. Хоть на три месяца прояснится дубеньковский горизонт.
А Николай Федорович?
Неужели вот так враз его и осиротят, оставив без соперника?
Дело это деликатное и рубить тут сплеча – упаси Бог. Ведь в затяжной схватке было столько упоения. И – конец!? Такой мирный и бездарный!?
Нет!
Николай Федорович что-нибудь придумает. Не коптить же небо тихо и незаметно. Не-ет. Ба, вот-вот повестка сыграет побудку в седьмой раз предстать пред правосудием.
В восьмой…
Девятый…
Прелести судебных поединков понимать надо!
Чуйствовать!
Первого июня выездной Суворовский суд собрал стороны.
В седьмой раз!
Как это в народе? Семь раз отмерь, один раз отрежь.
На седьмой раз уж и отрезал!
Николай Федорович какие версии ни выдвигал – лопались.
Последняя:
– Агеева в Дубеньках не жила! Двадцать третьего октября прошлого года она только выписалась из Шатовского Совета. Вот справка того Совета.
Справка – липовая.
Валентина выписалась оттуда ещё в шестьдесят первом!
– Как вы достали эту фальшивку? – спрашивают припёртого к стене бывшего прокурора.
Он начинает юлить:
– Да вы знаете… Я плохо помню… Кажется… Ага… Я позвонил Шишову. Это один из руководителей колхоза «Труд». Он – Трошину, председателю Совета. Повлиял на него. Тот написал, расписался и даже печать прихлопнул.
Какая оперативность!
Удивляться только надо, как чётко дарит Трошин направо и налево справки с автографами. Без бюрократизма. Без проволочек.
Банальный вопрос Трошину:
– Давали справку?
– А может, и дал.
– Она ж фиктивная.
– Не знаю, почему я такую дал.
Помолчав:
– Вспомнил… Звонят. Как не уважишь? Бумажки жалко, что ли. Я и выпиши, а в похозяйственную книгу не глянул. Вот.
Услужливый премьер села повесил нос.
– Подсобил добрым людям… А они меня – в лужу.
Сел и Мельников.
Связи, при помощи которых он коллекционировал липовые справки, не помогли.
Правда, странно?
Человек, который долгое время был прокурором, вдруг оборачивается заурядным мошенником и с гордо поднятой головой мчится в суд защищать себя, потрясая поддельными документами. Неужели он не знал, на что шёл?
Тут одних чуйствмаловато.
30 мая 1965 (20 июня 1965)
Когда плачет ночь
(Трагггедия)
Косматая Ночь безумно неслась на свидание с Днём.
Вертлявые Реки, кроткие Равнины, горделивые Скалы с отвагой самоубийц бросались ей под ноги. Она спешила, быть может, в триллионный раз на встречу.
«Неужели и нынче отвергнет? Кажется, замаячил вдали ненагляда… Он!»
Ночь исступлённо выбросила руки-тени далеко вперёд, сплела их в кольцо и, веря, что обовьёт Его, стала у`же затягивать петлю рук. Она готова подарить первый поцелуй. Глаза, метавшие молнии неистовства, в блаженстве закрыты накануне большого счастья.
Но когда Ночь почувствовала, что в венке рук пустота, она вздрогнула и беззвучно, устало заплакала.
Ядрёные капли слёз тоскливо катились по измождённому лицу и падали долу, застывая на земной листве росинками.
Так и не познав счастья любви, обессиленная Ночь отходила в мир иной тихо, незлобиво, не в силах даже закрыть сухих глаз и прижать к груди руки, протянутые Дню-Нарциссу.
Она таяла пред его ликом.
Участь Ночи взбередила гордый Восток.
От горечи он зарделся и, казалось, вот-вот прорвётся жгучими слезами.
И тут из-за Горы выкатился весёлый Солнечный Мяч и расхохотался над всей этой предутренней трагедией.
Так приходит Утро.
Так сохнет Ночь миллионы лет по Дню.
Бедная Ночь!
Будь она Лизой, бросилась бы в озеро и всё ясно.
Тогда хоть не рассветай.
1965
Вертлявые Реки, кроткие Равнины, горделивые Скалы с отвагой самоубийц бросались ей под ноги. Она спешила, быть может, в триллионный раз на встречу.
«Неужели и нынче отвергнет? Кажется, замаячил вдали ненагляда… Он!»
Ночь исступлённо выбросила руки-тени далеко вперёд, сплела их в кольцо и, веря, что обовьёт Его, стала у`же затягивать петлю рук. Она готова подарить первый поцелуй. Глаза, метавшие молнии неистовства, в блаженстве закрыты накануне большого счастья.
Но когда Ночь почувствовала, что в венке рук пустота, она вздрогнула и беззвучно, устало заплакала.
Ядрёные капли слёз тоскливо катились по измождённому лицу и падали долу, застывая на земной листве росинками.
Так и не познав счастья любви, обессиленная Ночь отходила в мир иной тихо, незлобиво, не в силах даже закрыть сухих глаз и прижать к груди руки, протянутые Дню-Нарциссу.
Она таяла пред его ликом.
Участь Ночи взбередила гордый Восток.
От горечи он зарделся и, казалось, вот-вот прорвётся жгучими слезами.
И тут из-за Горы выкатился весёлый Солнечный Мяч и расхохотался над всей этой предутренней трагедией.
Так приходит Утро.
Так сохнет Ночь миллионы лет по Дню.
Бедная Ночь!
Будь она Лизой, бросилась бы в озеро и всё ясно.
Тогда хоть не рассветай.
1965
Жена напрокат
Браки заключаются на небесах, а исполняются по месту жительства.
Г. Малкин
В двадцать я мечтал о подруге. В двадцать пять женился. У меня, бывало, спросят: «Красивая жена?» – я отвечу: «Некрасивая-любима, а любимая – красивая!»Засвидетельствовав симпатии к фольклору, Николай с мажорного тона переходит на минорный:
«Домая 1964 годамыжиликаквсесмертные. Но (после этогоно всегдаждёшьчего-тострашного) вотяузнаю, что моялюбимаяжёнушкаизменяетмневсоавторствес Горлашкиным. ЭтонахальныйлюбовникимоейОльгидобрый начальник, тоестьпрораб. Ольга – маляр. Онивместеработаютвбыткомбинате. Спелись! При «беседе» онанеотрицалафакта. Чтоделать? Применитьсилу? Яруководствовалсянетолькочувствами, ноиумом, ивыразилсвоёнегодование, отшлёпавслегкаеё пощекам. Показалнадверь: не будужеявешатькрасный фонарьнаворотах. Мнекажется, онасрадостьюпобежалассыномклюбовнику. Но Серёжка? Мнеегожаль. Кто емузаменитменя, отца? Горлашкин? Почемуобэтомнеподумалажена? Еслионахочет, топустьпревращаетсявстопроцентнуюгулящуюженщину. Еёдело. Носудьбасына скатываетсявнеизвестность. Яеголюблюсердцемирассудком. Какхотителюблю. В конечномсчёте, ичувствоответственностиродителячто-то значит. Онаэтовыверилаи бьётменясыном: непускает кнему. Язнаю, семьяисчезла, носынестьибудет. Подскажите, какбыть. Серёжка! Онлюбитменябольше, чем мать. Янехочуеготерять. Не желаю, чтобынаширодительскиедрязгибросалинасудьбу сынатёмныепятна. Нехочу, чтобывыходилоповосточной пословице «Верблюддерётся слошадью, адостаётсяослу».Визит к женатому холостяку расстроил меня.
Жду от редакции ответанравственного, вразумительного и правдивого.
Н. УВАРОВ».
Прежде я не ставил под сомнение святое назначение любви. Помните? «Любовь – это факел, который должен светить вам на высших путях».
Должен?
Свети, дружок!
Но сейчас, когда я с тоской смотрел на стол с объедками месячной давности, на всклокоченную постель, на хозяина в пальто, – трон любви заколебался передо мной.
Я ясно видел, что Николаю совсем не светит.
Он смотрел мне в глаза и настырно требовал ответа на программный вопрос, украденный у Шоу:
– «Скажи, почему женщины всегда хотят иметь мужей других женщин?»
Мне ничего не оставалось, как наивно признаться, что я не женат и что проблемы столь высокого свойства не стучались ко мне за разрешением.
Ольга пожаловала из Москвы на отдых в Дрёмов.
Отпуск улыбнулся: она снова влюбилась и, кажется, намертво.
Бог весть какой ждать развязки, если б не репродуктор, который хрипел со столба:
Идея!
– Прочьтоску, прочьпечаль!
Ясмотрюсмеловдаль.
Ско-оротыбудешь, ангел мой,
Моеюма-аленькойженой.
Надо просто жениться!
Её отпуск ещё не кончился, как они вместо кинухи на минутку забежали в загс.
Дым медовых ночей рассеялся, и Ольга узрела, что спутник очень нерентабельный.