Сартаков Сергей. Ледяной клад

   Да, так вот и живет человек. И верит, что это самое лучшее. И хочет убедить в этом других. Баженова подсела к столику, достала из сумки маленькое зеркальце, поправила волосы. Трудно дался ей сегодняшний разговор с Львом Ефимовичем: под глаза сразу легли черные круги. А пришла туда свежая, румяная.
   Повертела головой. Ничего! Эта маленькая нервная встряска быстро пройдет. А большее - потом - она выдержит. Все, что только в возможностях человека, она выдержит! Сейчас надо лечь и уснуть. А утром в лабораторию и на рентген.
   Она перелистала "направления", которые вручил ей Лев Ефимович. Этот суровый, строгий хирург оказался вовсе не таким уж сухим, бессердечным, каким он представился ей вначале. Он почему-то все время называл ее "человеком". Видимо, этим хотел ее ободрить и возвысить, сказать: она, человек, имеет право на самое драгоценное, что от природы положено иметь людям. Пусть она не сомневается в этом своем праве. Спасибо ему за "человека"!..
   Что такое шок? Зачем она об этом спросила хирурга? Кто-то ей говорил, что бывает так: совершенно здоровый, крепкий человек, и вдруг умирает от боли. Это называется шоком. Неужели можно умереть на операционном столе только от этого - не выдержав боли?
   Фу, о чем она думает!.. Лев Ефимович спросил: "У вас кружится голова?" Да, у нее иногда кружится голова. Но какое это имеет значение? Разве это должно иметь значение!
   Послезавтра она улетит домой и скажет Николаю... Но что она ему скажет, когда сама, по существу, не знает еще ничего? И будет знать лишь после стационарного обследования. Сказать Николаю "да" она сможет только в том случае, если "да" прежде ей скажет Лев Ефимович. И скажет это ножом хирурга. Не иначе! Возвратившись сейчас на рейд, надо будет просто попросить отпуск на два месяца. Будто бы съездить "на юг", отдохнуть. Ей полагается отпуск за прошлый и за нынешний год.
   Двух месяцев Льву Ефимовичу, наверно, хватит.
   На рейде Николай сразу спросит: "Мария?.." Ну что же, ответить так: "По возвращении из отпуска. Мне нужно еще хорошенько подумать". Зачем ему знать о настоящей причине, если этой причины скоро не будет? А если причина останется, тем более зачем ему знать!
   Очень хочется есть. Она и крошки не брала в рот с самого утра. Волновалась, боялась разговора с хирургом. Теперь аппетит вернулся, значит, все входит в свою привычную норму.
   Хочется музыки. Хочется шумно поговорить. Хочется посмеяться с чувством полного душевного освобождения. Разве Лев Ефимович не сказал ей: "Надежда есть"?
   Эх, взять да и пойти в ресторан! К Нине Ивановне, к ее "приятным людям". Выпить вина, посмеяться...
   Баженова тихонько и удовлетворенно засмеялась: "Да, да, Мария, ты должна обязательно "выпить"! Поэтому возьми чайник, спустись к титану. Горячий чай - замечательно. А у тебя там, в тумбочке, и от завтрака что-то осталось..."
   Она еще раз посмотрелась в зеркало - ничего, "отошла", даже порозовела. Взяла с тумбочки никелированный чайник - никель ей уже не казался холодным и страшным - и приоткрыла дверь.
   Отсюда виден был столик с телефоном, близко, всего в пяти шагах. У аппарата сидел мужчина в роговых очках и - привычная картина - сердито стучал по рычагу, пытаясь обратить на себя внимание телефонистки с междугородной станции. Резким рывком он сдернул с переносья очки...
   Чайник выпал из рук Баженовой и с грохотом покатился по коридору. У телефона сидел Анатолий...
   Очков он раньше не носил. Без очков Баженова сразу узнала его.
   Резкий металлический звук заставил Анатолия повернуться. Он прищурился, вздрогнул и, как попало, косо бросив на рычаг телефонную трубку, поднялся.
   Баженова быстро прихлопнула дверь. Какая нелепость! Как это могло случиться?..
   16
   Но в дверь уже стучали. Баженова не успела крикнуть "нет!" - на пороге появился Анатолий. Он держал в правой руке чайник, а левой - поправлял очки.
   - Марочка?! Действительно, ты? Вот встреча! Какими судьбами?
   Рука была занята чайником. Анатолий огляделся, куда бы поставить его, но чайник тотчас же схватила Мария правой рукой, и поздороваться Анатолию не удалось.
   - Марочка, почему ты молчишь? Ты, может быть, не узнала? Столько лет... Я Анатолий.
   - Нет, я вас узнала, Анатолий Данилович, - облизывая сохнущие губы, ответила она. - Но я не знаю, о чем мы можем с вами говорить.
   - Да, да, конечно, - глядя в пол, сказал Анатолий. - Все это требует больших и сложных объяснений. Но если так неожиданно судьба нас столкнула снова, я все же не могу уйти, не услышав тебя.
   - Вы уже слышали мой голос, - возразила Мария, - и, я полагаю, этого достаточно.
   - Я хочу услышать, Марочка, какие ты сейчас имеешь ко мне претензии. Они вполне возможны. И я готов их удовлетворить. Как оказалось, мир тесен. Мы можем встретиться и еще. Но я предпочитаю встречаться с каждым человеком не как с врагом, а как с другом. Во всяком случае, как с добрым знакомым.
   - Претензий, как вы это называете, Анатолий Данилович, у меня к вам нет никаких. Но есть одна просьба. Здесь, в Красноярске, и в этой гостинице я пробуду еще полтора дня. Послезавтра я улечу. Если нам случится опять где-то встретиться - пройдите мимо. Как добрый незнакомый.
   - Марочка, я всегда охотно исполнял все твои желания. Готов исполнить и это. Но сегодня позволь немного поговорить с тобой. Ты не хочешь называть меня по-прежнему Толиком. Обидно. Но это твое право. Ты не хочешь ни о чем спрашивать меня. Тоже, Марочка, твое дело. Но зато у меня к тебе есть несколько вопросов. И я не могу уйти, не услышав на них ответа. Позволь мне сесть? Сядь сама. Поставь, пожалуйста, куда-нибудь этот чайник! Поговорим. Ты сказала: улетаешь послезавтра. - Он усмехнулся. - Как раз послезавтра и я улетаю. Может быть, мы вместе летим? Хотя, куда сейчас моя дорога, вряд ли у меня найдутся попутчики.
   Мария только пожала плечами: "не интересуюсь". Но все же села. Нелепо стоять, если вошедший уселся. И еще более нелепо выгонять его со скандалом. Люди кругом. Пусть спросит, что ему надо, и уйдет сам. Мария угадывала, о чем он хочет, о чем обязан спросить. Но Анатолий начал разговор совсем с другого.
   - Ты мало изменилась, Марочка. Такая же свежая и прелестная. А я, чувствую, ну, не постарел, а все же, что называется... посолиднел. Действительно, у него появился животик, круглее стал подбородок, немного поредели волосы, и говорил он теперь как-то одной лишь половиной рта, словно другая была замкнута, схвачена невидимой скобкой. Он продолжал: - Жизнь беспокойная, все время в разъездах. Только в среду из Архангельска, а сегодня утром снова в самолет. Совсем неожиданно, хотя и очень кстати. Работаю в Москве. Годы идут. Пора осваивать столицу. А ты, Марочка? Ты так загадочно исчезла из нашего леспромхоза, с Урала.
   - Нет, я просто взяла и уехала.
   - И по-прежнему служишь в лесной промышленности?
   - В лесной.
   - Да-а... Вот как?.. Странно... У меня в Москве комната. Всего одна. Небольшая. Жена, двое детей. Теснота чудовищная. А все же - Москва! Надеюсь получить приличную квартиру. Но вряд ли скоро. Ты как живешь, Марочка?
   - Живу.
   - Прости, не замужем?
   У Марии задрожали губы. Как может, как может он задавать такой вопрос! Какое бесстыдство нужно иметь! Почему он не спрашивает о том, о чем он прежде всего, еще на пороге, должен был бы спросить?
   Ответила, стараясь говорить как можно ровнее, спокойнее, безразличнее:
   - Выхожу замуж. - И прибавила жестче, словно с вызовом: - Будут и дети. То, чего ты не хотел, а потом захотел.
   - Не надо, Марочка, нам снова винить друг друга. Это было нашей общей большой бедой. И только бедой. Возможно, я был и неправ, называя это виной. Только твоей виной. Судьба, обстоятельства! И почему не могло правительство принять этот новый закон на несколько лет раньше! Не было бы тогда и надобности в той проклятой старухе. Все можно было бы сделать в больнице. Ты говоришь - "дети". Прости, а... разве мне неправду сказал тот врач? Вот негодяй!
   - Нет, правду. Но есть на свете и другие врачи. Я не теряю надежд.
   Она отвернулась. Ей было почему-то противно смотреть, как Анатолий медленно протирает платочком стекла очков.
   - Да-а? Хорошо! Хорошо... Я рад! - Он засунул платочек в карман, тут же снова достал его и опять взялся протирать стекла. - Ну, а вообще... как ты живешь, Марочка?
   Она вскочила, в гневе закричала:
   - Ты бы спросил о своей матери!
   Именно этого вопроса все время ждала Мария.
   У Анатолия плетьми упали руки. Близоруко щурясь, он взглянул на нее.
   - Я только что хотел спросить тебя об этом. Но я боялся услышать... Знаешь, мама в годах... Я готовил себя...
   Мария устало опустилась на стул, сказала презрительно:
   - Мог не готовить. Она жива. И ждет, когда ее к себе возьмет родной сын.
   Вздрагивающей рукой Анатолий надел очки, платочком вытер испарину со лба.
   - Марочка, честное слово, это был мой первый вопрос! Но я никак не решался выговорить его. Не думай, что я забыл маму. Еще из Петрозаводска я посылал запрос. Директор мне ответил, что вы уехали неизвестно куда. Я пробовал справляться в министерстве, и мне сказали, что в числе номенклатурных ты не значишься, а о рядовых работниках у них нет сведений.
   - Да, я не номенклатурная, - с насмешкой сказала Баженова. - А мама тем более.
   - Марочка, хочешь, я покажу тебе копии всех своих запросов. Конечно, должно быть, я не сделал всего, что мог бы сделать. Я должен был обратиться, кажется, в какое-то бюро, через которое разыскивают родственников, утерянных в годы войны. Это моя ошибка. Но я знал, что мама с тобой и ей будет хорошо. В Москве же мне пока и поместить ее было бы негде... Ты понимаешь...
   - Понимаю, я понимаю теперь, Анатолий Данилович, почему прежде всего вы рассказали мне о том, что у вас очень тесная комната, жена и двое детей, - с прежней насмешкой сказала Мария. - Но вы смело могли бы мне заявить об этом в любой момент. Справок домоуправления с вас я не потребовала бы. Не беспокойтесь, маму на улицу я не выгнала и не выгоню. Но, знайте, она сейчас очень больна. И, конечно, родной сын ей ближе, дороже, чем я, посторонняя для нее женщина.
   Анатолий взялся опять за очки, протирать стекла.
   - Не вижу, потеют все время, - пробормотал он, - Марочка, нет, честное слово, нет. Я искал, я хотел... И потом, я полагал, что оставил вам свою сберкнижку, дом на имя мамы. Себе не взял ничего. Да, я сознаю, этого, видимо, мало. Если считать на круг пять лет по двести рублей в месяц обычно переводят такие суммы, - это будет двенадцать тысяч... Да... Мне сразу не выплатить, тяжело... Но я тебе не останусь должен, Марочка... Независимо от старого долга, я буду тебе переводить и еще по двести хорошо? - пока не смогу взять маму к себе. У мамы был ведь собственный дом! Надеюсь, вы и теперь живете не на квартире? А у меня...
   - Нет, нет! Я живу в собственном доме вашей матери, - возбужденно заговорила Мария, особенно нажимая на слова "в собственном доме". - Я не растратила ни одной копейки с вашей сберегательной книжки. Со всеми начисленными процентами вы можете получить свой вклад обратно. А двенадцать тысяч, которые вы задолжали своей матери, не трудитесь переводить мне, не нарушайте бюджета своей новой семьи - никаких ваших денег я не возьму. Что же касается переезда мамы к вам, в Москву, прошу: возьмите ее как можно быстрее. Это единственная моя просьба, единственное, что заставляет меня разговаривать с вами. Я считала бы позором для себя стремиться стряхнуть со своих плеч беспомощного, старого человека, больного. И не стала бы ради этого разыскивать вас. Но если мы встретились, и вам, а не мне хотелось, чтобы у нас состоялся разговор, я прошу, возьмите маму!
   Анатолий сидел, низко опустив голову. Мария с полной отчетливостью угадывала: начиная свой извилистый разговор, он ожидал другого - сообщения, что Елизаветы Владимировны уже нет на свете. И еще. Он сказал: "Мир тесен". Ему нужно было знать, как он должен будет держать себя при следующей встрече, если она вдруг опять состоится. Не всегда встречи бывают возможны только так вот, в гостинице, и с глазу на глаз.
   Неизвестно, что может наговорить о нем посторонним людям женщина, считающая себя оскорбленной.
   - Видишь, Марочка, - не поднимая головы, сказал Анатолий, - как повернулись против меня же все мои слова. Ты бьешь меня ими точно плетью по лицу. Разговор о деньгах - предмет всегда самый щекотливый. Но я предложил их тебе с чистой совестью, и я не вправе согласиться с тобой. Ты должна взять деньги. И двенадцать тысяч, и те, что были в сберкассе записанными на твое имя. Двенадцать тысяч сразу я не заплачу, но я их все равно заплачу. Это естественно и само собой разумеется. Марочка, не спорь и не отказывайся. А маму... Маму я очень люблю... Но взять ее к себе сейчас я никак не могу. Это физически невозможно. Ты не представляешь, как у нас тесно! Жена старший преподаватель в институте. Она дома готовится к лекциям. Я все еще работаю над своей диссертацией. Детишки кричат, мешают. Что будет тогда еще? Ее, наконец, не пропишут на нашу площадь! Это площадь жены. А в Москве жесткие правила прописки. Марочка, тысячи осложнений... Это разрушит весь уклад нашей семьи. Жена мне этого не позволит сейчас... Марочка, она ведь даже не знает, что у меня есть мама...
   - Ты жене своей уже сказал, что мать умерла! - закричала Мария. Подлец!
   - Нет!.. Нет!.. - Губы Анатолия побелели. Мария видела, что попала не в бровь, а в глаз. - Нет, Марочка, нет... У нас просто не было об этом с женой разговора... Марочка, хорошо, дай мне срок. Я все обдумаю, сделаю... Переговорю с женой... И сразу же отвечу тебе, как только вернусь в Москву. Куда тебе написать? Куда, Марочка?
   - Мне не хотелось бы давать вам свой адрес, Анатолий Данилович, тяжело и медленно сказала Мария. - Тем более не хотелось бы давать вам свой адрес, что я не верю вам совершенно. Вы не напишете. Или напишете пустые слова. Но хорошо! Через месяц я снова буду в Красноярске. Пришлите мне сюда ответ, на главный почтамт, до востребования. Больше ни звука я не скажу вам о маме. Ей будет у меня хорошо. Прощайте! Уходите. Счастливо вам долететь! Надеюсь, что мы летим действительно не вместе с вами.
   Анатолий поднялся. Он был мрачен. Беспомощно помотал в воздухе рукой, понимая, что Мария все равно ее не пожмет.
   - Ты не была раньше такой жестокой, Марочка, - сказал он, готовясь уйти. - Что же, прощай! Когда я увидел тебя, я не думал, что между нами может произойти такой разговор. Он мог бы быть и человечнее. Видимо, в проклятую минуту согласился я полететь на этот Читаутский рейд!..
   Стены поплыли перед глазами Баженовой. Глухотой заложило уши.
   - На Читаутский? - с усилием выговорила она.
   - Да, - Анатолий понял все. - Ты там работаешь? Тоже летишь туда?
   И после этого они долго молчали.
   Сквозь толстые стекла очков Анатолия Мария видела его невозможно большие и глубокие зрачки, наполненные словно бы остановившейся, замершей мыслью. Думать связно, последовательно не могла и она. Все как-то сразу перекосилось, переиначилось, приобрело другие значения и величины. В какую действительно проклятую минуту решил полететь к ним на рейд Анатолий! И зачем?
   Да, конечно, он и есть тот самый "консультант ЦНИИ", о котором еще сегодня утром говорили в тресте: "Тянут, волынят, никак столковаться не могут, кого именно послать к вам, на Читаут. По очереди называли нам двух профессоров. Дай бог, чтобы приехал доцент. А вернее, заявится просто какой-нибудь аспирант, писать диссертацию..." Вот он и "заявился". Он с высоты командировочного удостоверения ЦНИИ будет консультировать, будет давать советы Николаю, который выстрадал свою идею кровью, сердцем, душой, который понимает дело, бесспорно, не хуже этого человека. Да, Анатолий очень способен, талантлив, кому, как не ей, это знать! И пусть его прежний талант сверкает прежним блеском. Но он не может, не должен помогать Николаю! Для нее, для Марии, это все равно, что согласиться принять его двенадцать тысяч за содержание матери, которую он так просто вычеркнул из своей памяти и, может быть, хуже - живую объявил мертвой!
   - Вам следует отказаться от этой поездки, - проговорила Мария, постепенно освобождаясь от чувства ошеломленности.
   Нужно было искать какие-то надежные решения.
   - Вы должны немедленно вернуться в Москву!
   Слабо шевеля половиной рта, Анатолий все так же глядел прямо в ее лицо своими неподвижными, без мысли, глазами.
   - Да... - невнятно, наконец, выговорил Анатолий. - Это бы лучше... Но как я это объясню в институте?
   - Начальству и жене вам это будет легче объяснить, чем объяснить самому себе, зачем вы теперь поедете на рейд. Вы понимаете, что мы не можем находиться там одновременно?
   И опять оба они замолчали. Несколько раз Анатолий поднимал правую руку, делал ею в воздухе круг и опускал опять. Губы у него беззвучно шевелились. Потом он заговорил. Громче, тверже:
   - Нет, Марочка, нет... Это невозможно... Это не будет понято ни в институте, ни здесь, в тресте. Это повредит моей репутации... Дана уже радиограмма на рейд, подготовлен специальный самолет... Завтра с утра мы совещаемся с Анкудиновым, главным инженером треста. Все это к тому же мне очень нужно и для диссертации - я так с ней затянул! Ведь только потому я и согласился. Об этом знают в институте. Мне дали не простую, а научную командировку. Нет, нет, изменить ничего нельзя!
   - Надо изменить!
   - И разве это не нужно там, у вас на рейде?.. Зачем же тогда запрашивали институт? Я много работал именно над проблемами зимнего отстоя леса. Я могу принести пользу. Нет, я никак не могу вернуться... А с тобой, Марочка, как говорят дипломаты, мы найдем модус вивенди...
   Мария пыталась проникнуть в глубины его темных, больших зрачков, фантастически увеличенных очками.
   - Это нужно только для вашей диссертации или это действительно будет полезно, необходимо для дела? Лететь вам на Читаут! А вы сможете войти там в свой дом? Он - ваш! Ваш! Он на ваши деньги был построен на Урале, а потом куплен здесь. Вы сможете, способны будете в этом своем доме прямо в лицо своей матери сказать, что не желаете взять ее к себе? Вы можете, способны забыть и о том, что после вашего отъезда с рейда ваша бывшая жена будет на людях сгорать от стыда, потому что там, на рейде, тогда ничего уже не скроешь?
   - Это ужасно, Марочка, все, что ты говоришь! Ужасно своей оголенностью, - забормотал Анатолий. - У меня совершенно не было таких мыслей. Я думал только о главном: я должен делу помочь.
   - В чистом деле обойдутся без грязных рук!
   Он вдруг сорвался на тонкий, заячий крик:
   - Как ты смеешь все время изображать меня подлецом! Видеть во мне негодяя! Ты мстишь мне за свою собственную оплошность! Но я тоже человек. И я гражданин. Я не позволю бесконечно наносить мне оскорбления. Виновной во всем была только ты. Я снял с тебя вину, назвал это бедой, нашей общей бедой. Так тебе и этого мало? Ты хочешь сделать виновным только меня! Во всем, во всем! Хорошо, я принимаю бой, - голос Анатолия стал звонче, злее. Позорь меня, бесчесть меня везде и всюду, где только ты захочешь. Но помни: грязь, которую ты хочешь публично бросить в меня, как бумеранг, вернется к тебе же. А я останусь чист. Потому, что я чист. И нравственно и перед законом. Моя диссертация не липа, не фальшивка. Это серьезная научная работа, она необходима, полезна государству. И я войду в свой дом, потому что нет ничего зазорного дать крышу над головой своей матери за деньги, заработанные честным и своим трудом. И я попрошу прощения у матери, потому что перед нею я виноват. И я не попрошу прощения у тебя, потому что виновата передо мною ты. Я полечу на Читаутский рейд во имя интересов дела. Кроме тебя, никто еще не называл меня бездарностью. И я либо спасу замороженный в реке лес, либо предотвращу бесцельную трату денег!
   - Ты?!. Ты...
   - Да!.. И я, вероятно, слишком долго, терпеливо и ласково называл вас Марочкой. Мне не хочется называть вас теперь даже Марией Баженовой. Это моя, ничем не замаранная фамилия, к сожалению, оставшаяся по паспорту и за вами. Спокойной ночи, гражданка Найденова! И до свидания! Лететь на Читаут придется нам, как видно, все-таки вместе!
   Он круто повернулся и вышел.
   Мария даже не успела ударить его по лицу.
   ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
   1
   Еще одна капля упала ему на щеку. Михаил поднял голову. Пьяная майская ночь - первой недели мая и небывало дружной стремительной весны - окутывала землю. Звезд не было видно.
   Густая влажная мгла еще с вечера низко легла над тайгой. Чуть слышно шелестели ветви деревьев, и трудно было понять отчего: или это ветер верховик, озоруя, пробежал по лесу; или сонные птицы возились там, устраивались поудобнее; или тугие вешние соки добрались до самых вершин и теперь шумят, распирая набухающие почки.
   В косогоре все сильнее и сильнее журчал тонкий и быстрый ручеек.
   Под откосом со стеклянным звоном рухнула и рассыпалась льдина.
   Откуда-то из-за реки тянуло запахом далекого пала, горящей сухой травы. Этот запах смешивался с ароматом подопревшей прошлогодней листвы и хвои, с ароматом открывшейся, обнаженной земли. Он кружил голову, теснил дыхание, будоражил кровь.
   В такую ночь невозможно уснуть, невозможно оставаться дома, невозможно бродить по улице поселка целой ватагой. В такую ночь нужно уходить одному подальше в лес, в его загадочную темноту, вдыхать всей грудью, до боли, сладостный воздух и думать, думать сбивчиво, непоследовательно, перескакивая мыслью с одного на другое. Или даже вовсе не думать, а просто дышать и слушать.
   И еще одна капля упала ему на щеку...
   Михаил поправил ремень, сдвинул шапку набок. Пошел вдоль косогора мягким, кошачьим шагом, иногда наступая на толстые сучья, сбитые с деревьев зимними бурями. Размокшие, они почти не хрупали, а только пружинисто прогибались у него под ногами.
   Определенной цели у Михаила не было. Говорили ребята, будто бы километрах в пяти за Громотухой, там, где Читаут делает к югу крутой поворот, неподалеку от порога "Семь братьев", в бору еще токуют глухари. Любопытно было поглядеть, вместе с ними встретить зарю. Михаил никогда не охотился за глухарями на току, он только понаслышке знал о такой охоте. Вообще за всю зиму, после переезда с Ингута на рейд, он почти не бродил по тайге с ружьем, как-то потерял к этому интерес. Близ самого поселка дичь встречалась редко, а бегать каждый раз за Ингут - ого-го!
   И сейчас, хотя он продвигался в направлении неведомого ему глухариного тока, Михаил был без ружья, совершенно не помышлял об охоте, шагал просто так. Его тянуло в теплую ночь - и только. Хотелось идти и думать. А думать тоже ни о чем. О чем само подумается...
   Так Михаил дошел до "стрелки", до места, где Громотуха впадает в Читаут. Там, под низом, не видно было ничего, лежало черное, открытое пространство - глубокое, большое, веющее ледяным холодом.
   Да, изрядно-таки здесь люди потрудились! Соскабливали, сгребали снег с протоки, громоздили оградительный вал, вдоль него от самой запруды и до острова пробили канаву - по ней теперь стекает уже не нужная, не застывающая вода из Громотухи. А запань зато вся накрепко скована толстым ледяным кожухом. Начальник не ошибся, правильно рассчитал. Он часто повторяет: "ледяной клад". И этот клад лежит теперь, хранится за крепкой оградой. Михаил ощутил, как у него налились железной твердостью мускулы, словно бы он снова сжал пальцами тяжелый лом.
   Бурлит, переливается впотьмах все прибывающая, полнеющая Громотуха. Что будет, если она где-нибудь близ своего устья прорвется, пробьется вниз, своей теплой водой распилит спайку наплавленного льда с берегом? Беда! Сразу намного ослабнет вся его сила.
   Михаил с удовольствием вспомнил: тут, как раз вот тут, против этого места, он вместе с Герасимовым заделывал пролом. Как он тогда работал! Красиво работал! Никто не заметил, не понял этого. А он запомнил на всю жизнь. Он никогда не сможет забыть, как туго тогда стучало у него сердце, горло сладко сдавливал жаркий ворот рубахи, а в душе звучала победная песня.
   Что, если именно здесь и отыщет свой прежний, постоянный ход Громотуха? Теперь, когда сверху, с деревьев падает веселая капель, а лед рушится, тает, ничем и никак новый такой "пролом" уже не заделаешь. Ах, скорее бы двинулся наконец Читаут и стряхнул с себя ледяную кожуру! Михаилу хотелось помочь ему, нажать на него плечом...
   Все тем же неслышным шагом, ступая по мягким коврам из брусничника и толокнянки, Михаил дошел до спуска к запруде. Вода здесь клокотала намного сильнее, чем возле устья Громотухи. С шипеньем, плеском она вырывалась из тесного шлюза, и было слышно, как постукивает где-то под напором воды слабо закрепленное бревно.
   Пробивал здесь проруби он, Михаил. Тоже здорово получалось! Он прищурился, и перед глазами у него заколыхались на зеленоватой воде мелкие серебристые, похожие на рыбок, льдинки, отколотые острой пешней. И Михаил весь как-то вытянулся и напрягся, словно опять взял ее в руки, целя, куда нанести очередной удар.
   Вот тут тогда и бултыхнулась в прорубь Федосья. Окунулась только до пояса, а как будто совсем скрылась подо льдом. Будто навсегда после этого удалилась, ушла она от него. Ну и пусть! Пусть ходит далекой и недоступной.
   Чего ради вообще он подумал о ней? Михаил чуть не вслух задал этот вопрос, хотя и знал - задает зря. Потому что, чем чаще приказывает себе: "и думать не следует", - тем упорнее думает о ней. Больше! Видит ее, чувствует с собой рядом, чувствует ближе, пожалуй, чем было тогда, когда он тащил ее на плечах из лесу, от Каменной пади, совершенно закоченевшую. Ему этого никак не забыть. А она вот забыла...
   По скользкой, размокшей тропе, невероятно крутой и неразличимой в темноте, Михаил скатился, сполз к самой запруде. Постоял у края, всем телом ощущая, как шевелятся, вздрагивают в ней бревна, вслушиваясь, как рвется вода из открытого полностью шлюза, и пошел к другому берегу по верху гребенки почти наугад.