Сартаков Сергей. Ледяной клад

   - Да, безусловно, это не совсем легко объяснить. Особенно когда к тебе относятся с заведомым предубеждением. Но я попробую, - надевая очки, сказал Баженов. - Когда мы расстались с Марией Сергеевной, она увезла с собой мою маму. И не сообщила своего нового адреса. Я потерял все следы. Я очень долго разыскивал их и, как видите, нашел. Зачем это сделала Мария Сергеевна? Я не утверждаю - из чувства мести. Хотя, вы сами понимаете, женщина, которая не по-доброму расстается со своим мужем, всегда готова мстить ему любыми способами. Допустим, что этого не было. Допустим, Марии Сергеевне просто хотелось, чтобы факт ее замужества остался неизвестным. В наше время даже два, три развода не предосудительны. Но для женщины все же приятнее или быть семейной, или считаться еще незамужней. Я думаю, это в достаточной степени объясняет, почему Мария Сергеевна предпочитала называть Елизавету Владимировну матерью, а не свекровью. Так, кажется, в семейной структуре называется мать мужа? - Он указательным пальцем плотнее придавил очки к переносью. - Теперь, хотите вы знать, почему и моя мама поддерживала версию Марии Сергеевны?
   - Хочу знать, почему эту версию должны поддерживать вы? И я? - с раздражением спросил Цагеридзе.
   - Одну минуту! Неужели, Николай Григорьевич, вы еще не разгадали деспотичности характера моей бывшей жены? И не понимаете, что старушка должна была подчиниться! Ведь в любой же момент Мария Сергеевна могла опять перебраться на новое место, бросив ее здесь, на рейде. Уехать так же легко, как уехала она сейчас в отпуск. Вы спрашиваете: а почему же я, отыскав наконец свою мать, хочу пока оставить все, как было? Вопрос резонный. Но что же мне делать, если сейчас же, немедленно, я не могу увезти отсюда маму! Вы понимаете, мне буквально негде ее поместить, не с кем оставить в Москве. По возвращении домой, возможно на следующий же день, я улечу в Индию. Минимум на год. Какова в течение этого года будет жизнь моей мамы при Марии Сергеевне, если будет разрушено то, что вокруг себя создала эта женщина? Каково будет и самой Марии Сергеевне, о которой вы как будто довольно-таки нежно заботитесь? Чего я от вас прошу - возможно, не гуманность в высоком смысле слова. Это компромисс. Но все же пока это самое лучшее. Мама согласна, я ее убедил. Вы поступите, как пожелаете, вам я ничего не навязываю. И если вы не согласитесь со мной, поверьте, и я, и даже мама моя пострадаем меньше, чем сама Мария Сергеевна.
   Цагеридзе сидел, стиснув ладонями голову. Все внутри него опять бушевало.
   Да, да, все, что говорит Баженов, возможно, и правдиво и искренне. А жестоко и цинично потому, что предстает во всей своей оголенности, противоречит, мелко и гадко противоречит всем его, Цагеридзе, представлениям и о гуманизме, и о честности.
   Но отвергнуть просьбу этого человека - значит действительно поступить и вопреки желаниям Марии. Это неоспоримо.
   Цагеридзе вскочил и забегал по комнате.
   - Хорошо, - сказал он, останавливаясь. - До возвращения Марии на рейд я согласен. Но не потому, что вижу в этом какой-то "гуманизм". Согласен потому, что без Марии в этом я ничего не понимаю. Пусть остается до ее приезда все, как было!
   - Вы очень правильно решили, Николай Григорьевич. А что касается моей фамилии, есть, кажется, такая категория в родственнической структуре двоюродные племянники. Повторяю: с мамой я уже условился. Она знает, что я нашел ее и что увезти отсюда немедленно не имею возможности. Зачем ей осложнять свои и без того нелегкие отношения с Марией Сергеевной? Жизнь дьявольски трудная штука, Николай Григорьевич! В особенности когда складывается и распадается семья, а в результате этого остаются мучительные и неразрешимые проблемы. Вы не были еще женаты? Ну что ж, тогда желаю вам лучшего, чем было у меня, счастья. - Он соединил вместе ладони, а потом, разведя их, звонко ударил себя по коленям. - Итак, мне кажется, в том, что касалось лично нас, точки над "и" теперь всюду поставлены. Пора перейти к действительно серьезным делам, к тому, что и вас и меня больше всего волнует, - к вопросу о замороженном в запани лесе...
   Цагеридзе, не слушая, снова закружился по кабинету. Он чувствовал: а все же этот человек причинил какое-то зло Марии, большое зло, и не так просто все, что этот человек сейчас рассказывает...
   - Нет! Нет! Мне все-таки осталось непонятным: зачем нужно было Марии молчать? Не сошлись супруги характерами - не стыдно! Муж оказался мерзавцем - не стыдно! Сама оказалась мерзавкой - стыдно! Но это скрывать бесполезно. Все равно поймут, разгадают другие. В наше время, как говорите вы сами, разводы мало предосудительны. Семейные разлады легко примиряют в народных судах, на профсоюзных собраниях. Семья в наше время не тайна, семья у всех на виду. Вы не сказали мне всего. Что могло быть у вас хуже простого несовпадения характеров? Говорите!..
   Теперь вскочил и Баженов.
   - О-о! Вон вы какой поворот все время придаете нашему разговору! Из него, слава богу, следует все же, что вы меня не считаете хоть мерзавцем. Спасибо и на этом! А что касается Марии Сергеевны... что касается мной недосказанного... Простите, Николай Григорьевич, я не базарная торговка, чтобы раззванивать интимные вещи о женщинах. Даже о своей бывшей жене и даже ее будущему мужу! Поговорите с ней сами.
   - Мерзавец! - теряя всякое чувство меры, закричал Цагеридзе и схватил Баженова за лацканы пиджака.
   Ударом в грудь тот оттолкнул Цагеридзе.
   - Будьте мужчиной, - сказал он, сверля Цагеридзе сквозь толстые стекла очков своими крупными, в горошину, зрачками. - Семейные дела - теперь уже я повторяю ваши слова - превосходно решаются на профсоюзных собраниях. А вы лезете в мещанскую драку.
   6
   Было неприятно после этого стучаться и просить Лиду отомкнуть дверь. Она же слышала, если не дословно весь разговор, то во всяком случае их возбужденные голоса, крики. Было неприятно ожидать в трудной и долгой паузе, пока подъедет к конторе Павлик. Было неприятно сидеть потом в кошеве и ехать на место работ рядом с человеком, к которому нет, не осталось ни малейшего уважения.
   Цагеридзе молчал. Говорил Баженов как ни в чем не бывало.
   - Я очень внимательно ознакомился с вашей докладной и со всеми инженерными расчетами. Обязан вам сказать, Николай Григорьевич, что вообще-то сама ваша идея, как таковая, далеко не оригинальна. Подобные способы зимнего отстоя леса в принципе применяются давно. И если бы, скажем, шла речь об авторском праве на рационализаторское предложение, даже не заглядывая к вам на рейд, я дал бы отрицательное заключение: товарищ Цагеридзе выдумал... порох. Но Анкудинов звонил в ЦНИИ, рассказывал моему начальству: "Расположение запани относительно главного русла Читаута практически таково, что вся масса льда в момент вскрытия реки станет давить именно на левый берег. Должна быть устроена колоссальной прочности преграда, чтобы этому помешать". Когда мне передали это, меня это дьявольски заинтересовало. Это как раз тема моей новой научной работы. И я буду рад передать вам свой некоторый опыт.
   Дорога пошла круто под гору. Читаут открылся враз, широкий и серебристый, мерцающий разноцветными мелкими искорками. Впереди морозно дымилась Громотуха. Конь приседал на задние ноги. Баженов крепко вцепился в гнутую обводку кошевы.
   - Вы знаете, я больше десятка лет провел в лесах около рек. Урал, Карелия, Печора, Кама... Но то, что я вижу сейчас, не столько красотой, сколько величавостью своей превосходит все, абсолютно все, - говорил он, показывая на синеющие за рекой Ингутские перевалы. - Это действительно Сибирь! Какая-то особенная, щедрая и богатая! Еще когда я летел сюда из Красноярска, над тайгой, я думал: не удивительно, что лес в Сибири плохо берегут. И в самом деле. Кто бережет в пустыне песок? А здесь лесу - все равно что песка в пустыне. Да, да, потому и очень правильны и понятны сомнения Анкудинова. Двадцать восемь тысяч кубометров, замороженных здесь, у вас, в балансе природы - абсолютный нуль.
   И тогда Цагеридзе все-таки не сдержался:
   - Неважно знаю бухгалтерию, неважно знаю арифметику, но не могу себе представить такого равенства: двадцать восемь тысяч равны нулю. Двадцать восемь тысяч - всегда двадцать восемь тысяч. Даже в балансе природы. В балансе же заполярного комбината, которому мы вовремя не доставили лес, они значат и еще больше.
   - Вы говорите так, Николай Григорьевич, словно бы Читаутский рейд единственный в стране, кто провалил свои поставки, - спокойно возразил Баженов. - Не следует впадать в излишний драматизм. Нарушение поставок частью предприятий столь же естественное и неизбежное явление, как бесполезная растрата пара во время работы локомотива. Кпд паровых машин, да и любых машин, никогда не достигнет единицы! Кругооборот взаимных поставок в народном хозяйстве, этот кпд, также никогда не будет равен единице. И это нужно принимать, как некий неписаный, но твердо действующий экономический закон. Вот вы боретесь за миллион, в своей докладной вы даже пишете слово "миллион" с большой буквы... А вы не читали - в газете "Правда" была напечатана заметка, - не читали о том, что замена точеных деревянных катушек для ниток катушками, литыми из пластмассы, принесет стране ежегодно пять миллионов экономии. Но между тем катушки по-прежнему выпускаются деревянные. Какие-то кондукторши на междугородных автобусах, кажется где-то в Прибалтике, за один год навозили "зайцев" на полтора миллиона рублей! И это будет делаться всегда. Такова жизнь. Прикиньте, сколько таких "заячьих" и сколько "катушечьих" денег недополучает страна ежегодно? Что там ваш несчастненький миллион! Миллион, Николай Григорьевич, даже в начале строки, после точки, в наше время, к сожалению, следовало бы пока еще писать с маленькой буквы.
   Цагеридзе прорвало снова. Хотя он себе и приказывал молчать, молчать и только слушать.
   - Отлично! Вы приехали запретить мне спасать миллион? Так я вас понимаю? - гортанно выкрикнул он. - Николай Цагеридзе соглашался на приезд консультанта, а не запретителя. Эти обязанности с очень большим мастерством уже пробовал осуществлять наш бухгалтер Бобыкин. Эти обязанности принимал на себя и товарищ Анкудинов. Не довольно ли запретителей! Цагеридзе нуждается в советах, серьезных советах. Если у консультанта ЦНИИ нет таких советов - я прикажу Павлику повернуть обратно. Свое запрещение вы можете написать в конторе в Красноярске, в Москве, в Индии, где угодно - все равно считаться с ним я не стану! Работы у нас идут и будут продолжаться. И миллион, пусть с самой маленькой буквы, Николай Цагеридзе все-таки положит в народную кассу! И напишет тому министру, который не хочет заменять дорогие катушки дешевыми, что он, как и вы, запретитель.
   - Не обижаюсь, Николай Григорьевич, - сочувственно кивая головой, сказал Анатолий. - Более того: полностью поддерживаю вас. Поворачивать обратно Павлику не нужно. Хороши ли окажутся мои советы, решать будете вы, но я приехал именно давать советы, а не запрещать. И даже если бы вдруг мне показалось, что сделана весьма серьезная ошибка, я только честно выскажу вам свое мнение. А решать все равно будете вы. Если ваша затея увенчается успехом, я с большим удовольствием и где следует расскажу о вашей смелой инициативе. Только так! Почему, Николай Григорьевич, вы упорно не хотите видеть во мне вашего доброжелателя?
   - Хочу слушать.
   - А что касается моих высказываний о миллионах с маленькой буквы... Николай Григорьевич! Поймите. В хозяйственном обороте страны участвуют как бы две валюты. Условимся их называть одну с большой буквы, другую - с маленькой. Валюта, которой вам выдают зарплату, которую можно украсть в государственном банке и, наоборот, принести туда завязанную в пакете шпагатом, - это валюта зримая, осязаемая, валюта с большой буквы. За сбереженную эту валюту повышают в должности, выдают премии, награждают орденами, а за кражу или растрату - судят. И даже расстреливают. Валюта же, которая лежит в лесу в виде вершин, сучьев, пней и других неиспользованных отходов, которая заморожена в реке и признана безнадежной, которая парит десятизначными цифрами в замыслах ученых, изобретателей, рационализаторов и прочих мечтателей, которую, пока она в идее, ни в виде бумажного рубля или медной копейки в руках не подержишь, - это валюта с маленькой буквы. Она довольно своеобразная, даже опасная штука. Попробуешь превратить ее в валюту с большой буквы и превратишь - хвала и честь, хотя и не особенно заметная. Пройдешь мимо, пихнешь ногой - никто и слова не скажет. Но если попробуешь ее превратить в валюту с большой буквы, да не превратишь - беда! Такая беда, все равно как если бы вы ограбили банк! Вы слушаете?
   - У меня ломит в ушах, - сказал Цагеридзе.
   - А что такое? Простуда? - не понял его Баженов. - А! Так вот, такой валюты бойтесь, Николай Григорьевич! Это валюта лишь потенциальных возможностей. Как тепловая энергия земного ядра. Она и реальность и миф. К досаде своей, никогда не запоминаю фамилий писателей, но, кажется, у Чехова изображен гробовщик, который высчитывал убытки, ожидающие его после смерти от невыполненной им уже в то, загробное, время работы. Чеховский гробовщик вел свои расчеты именно в этой валюте. Николай Григорьевич, разве вы не понимаете, что и ваш миллион исчисляется в ней же? А вы его торжественно и наивно пишете с большой буквы! Поберегите себя. С этой валютой нужно обращаться, как с миной, иначе...
   - Да, я знаю, спасибо, - нетерпеливо перебил Цагеридзе. - Танки на войне опасны почти так же, как мины. Я очень жалею свою левую ногу, которую мне не заменит теперь никакой протез. Но зато немецкий танк сгорел и не убил десятки наших солдат, его потенциальные возможности обратились в ничто. И для меня почему-то совершенно нет разницы, с какой буквы валюта - с большой буквы, с маленькой буквы. Вижу миллион - берегу миллион! Вижу клад - достаю клад! Министерство финансов, Министерство юстиции, Василий Петрович, товарищ Анкудинов, товарищ Баженов - в буквах они разберутся! Если назад вы не хотите поворачивать, мы приехали. Остановись, Павлик!
   7
   Дорога, которой обычно во время работ ездили на Громотуху, теперь была залита водой. Павлик правил под самый обрыв берега, и кошева шла косо, наваливаясь набок. Промокший, но еще не смерзшийся снег, как песок, хрустел и скрипел, продавливаясь под полозьями глубокими узкими канавами, отливающими стеклянным блеском. Километровая дамба, ограждая разлившееся внутри запани огромное озеро, казалась сделанной из бетона: так тяжело и плотно лежала она. А в конце дамбы, на острове, высились целые горы сдвинутого с реки снега.
   Баженов легко выпрыгнул из кошевы, помог Цагеридзе. Окинул взглядом широкий, дымящийся разлив воды, готовый уже схватиться ледяной коркой.
   - И это такую гигантскую, но, собственно говоря, никчемную работу вы проделали? - сказал он, покачивая головой и явно разумея груды снега, сдвинутого на остров. - Понимаю. Вы боялись, что вода со снегом даст непрочный, зернистый лед. Больше того, прососавшись где попало и как попало, она могла бы вам оставить "линзы" совсем сухого снега, запаянного льдом со всех сторон, словно в коробочке. И вы подготовили ложе для дамбы, как готовят дно реки при строительстве плотины на гидростанциях под бетонную кладку. Да-а... Вы расточитель, Николай Григорьевич! Никакой опасности ни зернистый лед, ни даже многочисленные снеговые "линзы" не представляли бы. Запаса прочности все равно и без этого хватило бы. Химически чистая сталь бывает нужна только для некоторых, наиболее ответственных деталей реактивного самолета. Но зачем, скажите мне, делать гири из химически чистого чугуна?
   - Но это хуже или не хуже? - закричал Цагеридзе. - Прочнее или не прочнее стала дамба? Надежнее она сдержит напор ледохода?
   - Надежность ее, разумеется, будет значительнее. Но, я повторяю, вполне хватило бы прочности, будь она наплавлена из самого заурядного, смешанного со снегом льда! То, что сделали вы, сделано великолепно, однако это значительно убавило миллион, который вы так восторженно в своей докладной писали с большой буквы и который я теперь еще с большей определенностью отношу к валюте с маленькой буквы. Едемте дальше. К источнику подачи воды.
   На Громотухе консультант раскритиковал запруду: много ненужных, почти капитальных работ. Правда, высказав свое недовольство чрезмерной добротностью запруды, он тут же добавил, что по мысли, конечно, это все замечательно и дает сверхгарантию.
   - Но, - помедлив, сказал он еще, - вы совершенно избегаете риска. А в сплавном деле довольно часто приходится рисковать.
   И Цагеридзе опять закричал, что он смело пошел на самый крупный риск: решил спасти лес, предопределенный к списанию. Зачем же маленькими рисками подвергать опасности большое дело? Он никак не мог разговаривать с консультантом спокойно.
   Баженов улыбался и разъяснял, что, в общем-то, Цагеридзе, пожалуй, прав, то есть прав лишь в своих ожиданиях благополучного исхода дела. А вернувшись от запруды обратно к устью Громотухи, где их ожидал Павлик, вновь заговорил многозначительно о том, что в обычных режимах вскрытия северных рек, даже с их чрезвычайно толстым ледяным покровом, принятые меры защиты запани не только достаточны, но и чрезмерны.
   - А впрочем, - сказал он, - я согласен: специфические особенности Читаута, по-видимому, таковы, что запань все же может сорвать. Под чудовищным нажимом крепких ледяных полей, плывущих сверху и давящих именно в левый берег реки, может образоваться громаднейший затор, который начнет накапливать воду, и тогда Читаут, не взламывая защитных сооружений, все это просто приподнимет и вынесет целиком поверх острова.
   Слушая Баженова, Цагеридзе то коротко и яростно вскрикивал, то надолго замолкал, железно сжимая челюсти. В разное время и в других формулировках он это слышал уже от рабочих, от лоцманов, от Косованова в бессчетных спорах с ними. И вот консультант ЦНИИ, по сути дела, тоже лишь спорит, и не с каким-либо противником, а сам с собой. Разве этого ждут от него? Начальнику рейда нужно, чтобы консультант не вилял, не размышлял вслух, а сразу сказал бы свое решительное и совершенно твердое слово. Николаю Цагеридзе нужно знать, что он, начальник рейда, сделал правильно, что неправильно и что еще должно и можно поправить.
   Все это наконец Цагеридзе и выкрикнул в бурной, взволнованной речи, когда они снова уселись в кошеву и по мокрой, шипящей под полозьями снежной кашице поехали обратно к поселку.
   Крутя конец какой-то веревочки, свисающей с обводки кошевы, Баженов выслушал его хладнокровно.
   - Если вам, Николай Григорьевич, об этом уже говорили и вы все знаете, зачем вы настаивали на приезде консультанта ЦНИИ? Я с вами поделился пока лишь самыми первыми впечатлениями, как выразились вы - вслух высказал только самые первые мысли. Возможно, кой в чем и противоречивые. Истина, как известно, всегда рождается в спорах, в противоречиях. Поживу, понаблюдаю, тогда, надеюсь, смогу отвечать вам и более определенно. Но директив от меня не ждите, консультанты только дают советы. Вам нужна твердость? Пожалуйста! Один вопрос вам я могу уже сейчас задать с самой большой твердостью. Думали вы над тем, куда девать из Громотухи воду после того, как она, ближе к весне, перестанет замерзать в запани поверх льда? Она ведь, наоборот, тогда примется размывать все, что за зиму было наморожено. А направить Громотуху снова под лед, в прежнее русло, окажется труднее, чем было вытащить ее на поверхность льда. Я спрашиваю: думали вы об этом?
   - Да, думали, - резко сказал Цагеридзе. - И много раз. Но я хочу сперва услышать ваше мнение. Не директиву, а совет!
   На самом деле всерьез об этом Цагеридзе никогда еще не задумывался. До весны далеко. Сама обстановка подскажет тогда, что нужно сделать. Сейчас ему было важно: заливать и заливать водой поверхность протоки, намораживать лед как можно толще. Сейчас излишков не было никаких, мороз мог "перерабатывать" в лед воды куда больше, чем давала Громотуха.
   Но действительно, что делать, когда вода перестанет замерзать? Когда из строителя превратится она в разрушителя?
   - Хочу послушать ваши советы, - настойчиво повторил Цагеридзе.
   - Вы хитрый. Обдумали все и то не решаетесь назвать возможные способы, - сказал Баженов. - А я пока еще вовсе не думал. Я только вижу в этом очень серьезную опасность. И, как говорится, дай бог, чтобы нас она миновала...
   Так они доехали до конторы. И Цагеридзе не мог понять: что, у этого консультанта ЦНИИ действительно нет никаких знаний и нет желания помочь или просто их первая встреча и тяжелый разговор о Марии сделали его самого, Цагеридзе, совершенно глухим и слепым, неспособным свою личную неприязнь отделить от деловых качеств этого человека.
   Он внутренне вскипал, и тогда Баженов ему казался лживым, злобствующим и совершенно ничего не понимающим в сплаве. Потом остывал, брал себя в руки и уже видел в приезжем опытного, рассудительного инженера, немного скептика и, может быть, даже перестраховщика, но, в общем, человека прямого, резкого, а в личной своей жизни - глубоко несчастливого. Но последнее тотчас же и неизбежно связывалось с именем Марии, немедленно вспоминались все оскорбительные недомолвки и скользкие слова ее бывшего мужа, и тогда опять мысли его текли по начальному кругу: бездарность, трус, мелкая душонка.
   В конторе, когда Баженов, усевшись за стол начальника рейда, раскрыл папку, извлек из нее докладную записку и взялся комментировать по-своему отдельные ее положения, Цагеридзе уже не был способен рассуждать логически и беспристрастно. Он сновал из угла в угол по кабинету и выкрикивал только одно: "Нет! Нет! Не согласен!" Точно не зная даже, против чего он возражает.
   Наконец извинился перед Баженовым, позвал Павлика, сел в кошеву и велел ему ехать снова на Громотуху.
   Здесь он долго бродил вдоль речки от запруды и до устья, но связно все равно не мог думать ни о чем.
   "Какой юг? Почему отпуск? Выдумка! Зачем необходимо было Марии уезжать так надолго? Зачем этот человек приехал сюда, если он не горит страстью борьбы за спасение леса? Он искал - и нашел - свою мать, но почему увезти с собой ее не собирается? Он говорит о Марии с внутренней злобой, а между тем опять же на ее попечении хочет оставить больную старуху, мать, которой он так дорожит. Ах, почему сейчас Марии нет на рейде! Почему все эти разговоры идут без нее! Кто разберется во всем этом? Кто скажет, наконец, куда девать воду из Громотухи, когда она перестанет замерзать поверх льда?" - мелькало у него в голове.
   Он чувствовал, он сознавал, что на реке пока все идет хорошо. Система поочередного попуска и перекрытия воды себя оправдала. Наращивается лед превосходно. Прочный, чистый, как ключевые накипи.
   И он не понимал, бранил себя, зачем он в пику и главному инженеру треста Анкудинову, и главному бухгалтеру рейда Бобыкину потребовал приезда консультанта ЦНИИ! Не было бы тогда ничего - ни этих метаний вот здесь, у реки, ни этого мужа Марии, ощутимо принесшего в жизнь Николая Цагеридзе что-то гораздо худшее, чем простые намеки на странности Марии.
   Измотавшись до крайнего предела ходьбой по берегу Громотухи, Цагеридзе заставил Павлика свезти его еще и на Ингут, посмотреть, как идет заготовка подсобного леса для нужд нового сплава. Все силы теперь были брошены на эти работы. Надо было наверстывать упущенное время.
   На Ингуте все шло как следует. Здесь распоряжался Иван Романович Доровских. На него можно было положиться.
   Но и это не принесло Цагеридзе успокоения. Он рассеянно поговорил несколько минут с Иваном Романовичем и велел Павлику быстрее гнать обратно.
   Наступил уже вечер, зябкий, с промозглым туманом, пробиравший Цагеридзе мелкой дрожью насквозь, когда они подъехали к конторе.
   Лида ожидала начальника со своей, на этот раз тощенькой, папкой "К докладу". В кабинете никого больше не было. Боясь услышать нежеланный ему ответ, Цагеридзе все же спросил:
   - А где товарищ из Москвы?
   - Ну, он сразу же ушел, как только вы уехали! - весело сказала Лида. Как всегда, положила папку на стол и стала за спиной у Цагеридзе. - Вот тут, Николай Григорьевич, заявление электропильщика Глотова. Просит...
   Дыша прямо в волосы Цагеридзе и иногда касаясь его лица своей свободно наброшенной на плечи шалью, Лида стала объяснять, что заключено в той или иной бумаге, добавляя: "Надо бы подписать", или: "Ну, этому и отказать можно". И Цагеридзе в этот раз послушно, почти совсем не вглядываясь в содержание бумаг, писал резолюции на уголке так, как говорила Лида: "Выдать", "Отказать", "Списать", "Подшить к делу"...
   Закончив свой "доклад", так же, через плечо Цагеридзе, Лида собрала все бумаги. Помедлила и спросила:
   - У вас больше ничего нет ко мне, Николай Григорьевич? Могу я уйти?
   - Да, конечно, - равнодушно сказал Цагеридзе, глядя неподвижно перед собой.
   - У вас неприятности? - с сочувствием проговорила Лида. - Понимаю. Вы даже ночевали в конторе. Это что - этот? От него? Или...
   - Нет, нет, Лидочка, неприятностей никаких, - торопливо перебил Цагеридзе. - Просто накопилось работы много. Да, да, я помню: вы не желаете, чтобы я оставался на ночь в конторе. Но я действительно ночевал здесь. И, вероятно, все же останусь снова. Если можете - простите!
   Лида тихонько пошла к двери, оттуда окинула взглядом диван, нахмуренного и неподвижно сидящего Цагеридзе, потянула с плеч шаль, кинула ему.
   - Возьмите, пожалуйста, - сказала она. - Вам же вовсе нечего положить себе под голову.