Страница:
Покинув Оксерр 19 марта, он прибыл со своей армией в лес Фонтенбло поздно ночью и добрался до сhateau (шато: замок, дворец - фр.) в первые часы двадцатого. Здесь одиннадцать месяцев назад он был вынужден капитулировать. Теперь, свободный и ликующий, он снова чувствовал себя хозяином своей судьбы.
Предательство Нея произвело повсюду сокрушительный эффект, никто не знал, что таило в себе будущее. Падение Людовика XVIII казалось неизбежным, и вместе с ним казалось неизбежным возобновление эпохи войн. "Как бы ни сложились обстоятельства во Франции, - писала "Таймс", - определенно нет ни одного мужчины, женщины или ребенка, которые бы не желали Франции быть отечески управляемой добродетельным Людовиком, а не порабощенной бунтовщиком и изменником Бонапартом. Временный успех этого чудовища и его фатальные последствия, угрожающие всей Европе, вызывают у большинства людей недоумение и тревогу. Мы видим, как преступления деградирующего злодея нагло попирают свободу и справедливость. Мы видим, что мир, обещавший быть столь благословенным, у нас похищен, и самые мрачные грозовые тучи окутывают перспективы, еще недавно казавшиеся столь лучезарными и радостными. Естественно, что эти ужасные перемены обеспокоили наиболее рассудительные умы. Естественно, что беспокойство заставляет нас прислушиваться к шепоту слухов, дополнять их воображением и вслушиваться в невнятные звуки штормовых предупреждений горя для нас и наших потомков... Первой огромной ошибкой было не повесить Бонапарта... Следующим образчиком глупости было поместить его на Эльбу, чтобы у него всегда оставался шанс поднять мятеж".
Вести о предательстве Нея достигли Людовика XVIII 17 марта. Немощный старик вздохнул. "Неужто нет больше чести?" - сказал он, и, несмотря на свою недавнюю уверенность, основанную, правда, на доверии к Нею, он начал приготовления к бегству из столицы. Он и раньше не исключал возможность гражданской войны, но сейчас сознавал, что других вариантов быть не может. Наполеон еще до высадки во Франции сочинил воззвание к Французской армии, в котором были такие слова: "Победа будет стремительной. Орел на фоне трех национальных цветов будет перелетать со шпиля на шпиль до самых башен Нотр-Дама". Эти слова загипнотизировали страну, солдаты и мирные жители были в таком восторге, словно к ним шел некий бог с многочисленными милостями. Королю ничего не оставалось делать, кроме как пригнуться перед приближающимся штормом. Фанни Бёрни пишет: "На следующий день, 18 марта, все надежды рухнули. С севера, с юга, с запада, с востока стремительно подступала тревога, блистали молнии опасности и рокотали громы борьбы, но в Париже не было ни восстания, ни беспорядков, ни волнений, лишь молчаливая подозрительность, мрачная тревога и угрюмое бездействие. Ужасная нужда, заставившая короля Людовика XVIII занять свой трон благодаря иностранцам, окончательно уничтожила бы энтузиазм и преданность, если бы таковые не были давно разрушены принципами революции.
Я приступаю к описанию одного из самых страшных дней в моей жизни, 19 марта 1815 года, последнего дня перед триумфальным возвращением Наполеона в столицу Франции. Поначалу я не могла даже вообразить, что его возвращение так близко, или поверить, что это произойдет без малейшей попытки сопротивления. Генерал д'Арблэ, человек живого ума и способный судить о последствиях, находился под сильным влиянием самых мрачных прогнозов. Он вернулся домой около шести утра, в тревоге, опустошенный, почти умирающий от усталости, к тому же под тягостным впечатлением от всего происходящего и с ощущением того, что его воинская честь задета той инерцией, которая, казалось, сводит на нет все усилия спасти короля и его дело. Он провел две ночи на службе в полном вооружении - одну в Тюильри, на посту телохранителя короля, другую в казармах, на дежурстве в качестве артиллерийского капитана. Он проспал несколько часов и затем, наспех позавтракав, одновременно кратко обрисовывая мне положение дел, коему он был свидетелем, а также свои опасения, очень серьезно и искренне призвал меня смириться с велением времени и согласиться покинуть Париж вместе с мадам д'Энен, в случае, если она непременно решит уехать.
Мы вместе преклонили колени в краткой, но пламенной молитве к небесам о здравствовании друг друга и затем расстались. У двери он обернулся и, улыбаясь чуть принужденно, но все же невыразимо нежно, почти бодро воскликнул: "Vive le Roi!" (Да здравствует король! - фр.). Я мгновенно поняла его желание проститься с видимой бодростью и ответила эхом на его слова, а затем он устремился прочь. Все это произошло в передней, это было выше моих сил, потом я уединилась в своей спальне, где провела несколько минут, предаваясь печали, близкой к отчаянию, от которого меня спасла лишь пылкая вера.
Затем меня осенила идея, что я еще могу увидеть его. Я подбежала к окну, которое выходило во внутренний двор. В самом деле, я взглянула на него, я видела его, но, ах, какая боль! Он взбирался на своего походного коня - благородное животное, к которому он был необыкновенно привязан и которое в тот момент пронзило меня своим ужасным видом, будучи нагружено пистолетами и снаряжено в полной готовности немедленно выступить на поле битвы. Грум{47} Депре готовился оседлать другого коня, и наш кабриолет был превращен в обоз и нагружен орудиями войны".
Генерал д'Арблэ отправился во дворец Тюильри, где царило смятение и страх. Перед королем предстало три возможности. Первой возможностью было укрепить свой дворец и остаться в нем со своими телохранителями, отказываясь его покинуть, и таким образом поставить Наполеона перед необходимостью его осаждать и обстреливать ко всеобщему негодованию. Людовик отказался всерьез рассмотреть это предложение, ответив, что подобное решение старомодно по духу, как и многое из того, за что обвиняют его бедных emigres. Вторым вариантом было отправиться на запад Франции, где позиции роялистов были сильны и где герцог и герцогиня Ангулемские еще держали под контролем область, которая всегда была лояльна к Бурбонам. Король, однако, выбрал третье предложение, согласно которому, ему предстояло удалиться в Лилль и лишь в случае крайней необходимости пересечь границу в направлении Бельгии. Вероятнее всего, он полагал, что этот путь вновь приведет его в английское убежище, Хартвелл, где он когда-то провел шесть идиллических лет, в то время как люди более воинственные сражались на поле брани. Таким образом, было решено, что он покинет Париж вечером того же дня, если только ход событий не изменится в лучшую сторону.
Помня о судьбе своего брата, Людовика XVI, который когда-то тоже пытался покинуть Париж, днем король выехал из дворца, чтобы выяснить настроение людей и то, позволят ли они ему уехать. Толпа вела себя тихо и даже дружелюбно, часто выкрикивая: "Vive le Roi!" Он окинул взглядом войско своего Двора на Марсовом поле, затем вернулся к дворцу, который обступила мирная толпа. Он не заметил никаких признаков враждебности. Однако ему сообщили, что войска вокруг Мелюна пришли в возмущение и ждут только, чтобы присоединиться к Наполеону, едва он появится. Наступила ночь, время шло, и на землю сплошной пеленой опустился ледяной дождь. Люди разошлись по домам, внутренний двор и дворцовые сады застыли в пустоте и безмолвии.
В самом дворце все выглядело так же мрачно. Генерал д'Арблэ отослал жене записку, она прочла ее, и сердце у нее упало: "Ma chere amie (Мой дорогой друг - фр.), все пропало! Не могу сообщить тебе никаких деталей, но, ради всего святого, уезжай, и чем скорее, тем лучше. A la vie et a la mort (Навеки твой - фр.), А. д'A.". Когда она вновь увидит его? Фанни Бёрни была уверена, что силы короля будут тотчас вовлечены в некое жестокое сражение и что ее муж погибнет. Она отправилась в дом княгини д'Энен, которая вскоре получила записку от графини Лалли-Толлендаль, посланную с доверенным слугой, с сообщением о том, что Наполеон находится в нескольких часах езды от Парижа. "Он умолял ее поспешить и сказал, что последует за ней в своем кабриолете, как только уладит кое-какие дела и получит сведения о перемещениях короля".
Таким образом, той же ночью Фанни Бёрни обратилась в бегство в запряженном четверкой лошадей тяжелом берлине{48} мадам д'Энен, которое выехало из внутреннего двора на булыжную мостовую между десятью и одиннадцатью часами.
В то же самое время шесть золоченых карет уже выстроились перед Павильоном цветов дворца Тюильри, а внутри, в вестибюле, колыхалась смятенная толпа бледных и встревоженных придворных, офицеров и вооруженных горожан. Юные пажи с факелами наготове ожидали того, чтобы проводить королевскую семью к ожидающим экипажам. Слуги были готовы открыть огромные двери. Затем появился король, опирающийся на руку своего фаворита герцога де Блака и окруженный принцами. Слабый, страдающий подагрой, он с трудом передвигал ноги, но поглядывал на собравшихся людей со своей обычной благожелательностью, слегка кланяясь в ответ на их почтительные приветствия. Его лицо отображало спокойствие и терпение, для него подобная ситуация не была новой, под влиянием обстоятельств он переезжал с места на место еще с ранней молодости, и часто в плохую погоду, когда путешествовать трудно. Он обладал некой аурой величия, которая просвечивала сквозь его человеческую несостоятельность, и многие его придворные со слезами падали на колени перед ним, проходящим мимо. Ревностные католики и роялисты, они видели в Людовике наместника высших сил, отвечающих за мировую гармонию, но этот образ мыслей умирал, и перед лицом всего мира Людовик оказывался лишь усталым стариком, страдающим подагрой. Спустившись в последний пролет лестницы перед дверьми, он был остановлен распростертой перед ним толпой подданных. "Дети мои, - сказал он, - я глубоко тронут вашей преданностью, но пощадите меня, у меня нет сил". Толпа раздвинулась, чтобы дать ему пройти. Двери распахнулись, ворвавшийся ветер склонил пламя факелов горизонтально, и Людовик шагнул за порог.
Шел проливной дождь, пажи сжимали в руках факелы высоко над головой, и король медленно и с трудом взобрался в свою карету. Вскоре он уже ехал по пустынным улицам в направлении Сен-Дени вместе со своей семьей и близкими друзьями.
Император Наполеон мог свободно взойти на престол, и он прибыл в Париж на следующий день, 20 марта, в полном соответствии со своим планом, в четвертый день рождения короля Рима.
Флаг Бурбонов еще развевался над дворцом утром 20-го, но новость о бегстве короля быстро распространилась по столице, и бывшие сановники империи захватили здание. Вместе с ними пришли сотни офицеров, которые в первую очередь спустили белый флаг и водрузили трехцветный. Это было в понедельник, стояла сырая и холодная погода, и на улицах не было видно ни малейших признаков радости или энтузиазма. Те слои общества, что вероятнее всего должны были бы приветствовать Наполеона, занимались работой, а праздные классы, если только они не были бонапартистами, оставались дома. Повторения провинциального энтузиазма не было, все боялись беспорядков и иностранного вторжения. После захода солнца улицы совершенно опустели.
Однако тысячи солдат собрались во внутреннем дворе Карусельского особняка позади дворца, в то время как тысячи других уже отправились встретить приближающегося императора и присоединиться к его эскорту. Наполеон подходил со стороны Фонтенбло, он ехал в открытой коляске вместе со своим прежним министром Коленкуром, который поспешил приветствовать его. В местечке Вилльжюф большая часть войск, размещенных на этой территории для обороны Парижа, перешла на его сторону, а их офицеры присоединились к его уже довольно значительной свите. Продвижение было медленным, и ночь наступила до того, как они достигли столицы.
Хотя улицы были пустынны, в плотной массе восторженно настроенных солдат вокруг дворца его прибытие произвело большой резонанс. В самом дворце экс-королева Гортензия, новая хозяйка, вместе с другими дамами клана Бонапарта готовилась принять его в то время, как большинство прежних его министров были наготове. При появлении его коляски солдаты бросились на нее со всех сторон и даже под колеса, обезумев от восторга. Стремительно открыв двери, они высоко подняли своего героя и понесли его во дворец, и тысячи военных громко приветствовали его. Как и в последние дни имперского Рима, императора выбирали солдаты.
3.
Царствование Наполеона возобновляется;
вражда держав;
война между Австрией и Иоахимом Мюратом;
секретная миссия в Вене
Наполеон имел возможность немедленно сформировать свое правительство, поскольку большинство министров, ранее ему служивших, были готовы снова поступить на службу. Маре, герцог Бассано, вернул себе пост государственного секретаря, Фуше - министра полиции, Годен - министра финансов. Камбасерес стал министром юстиции, а Коленкур после непродолжительных сомнений согласился стать министром иностранных дел. Состоялось два важных новых назначения. Карно стал министром внутренних дел, а маршал Даву- военным министром.
L'Empire, cest la paix ("Империя - это мир!" - фр.), главный лозунг своего племянника, Луи Наполеона Бонапарта, который искал власти позднее в том же веке, был и темой публичных выступлений Наполеона в марте 1815 года. Но Даву он говорил совершенно другое. Как бы сильно он ни надеялся, что совершенный им захват власти признают за границей, он понимал, что война была почти неизбежна. Он уезжал с Эльбы в убеждении, что можно будет, по крайней мере, поддержать мир с Австрией, но даже это уже было сомнительно, принимая во внимание прокламацию Талейрана, которую на тот момент он уже видел. Он обсудил это со своим военным министром утром 21 марта и дал ему схему военных приготовлений. В его голове уже оформлялся план Бельгийской кампании: если разразится война, ему представится возможность захватить страну, которую он очень хотел вернуть Франции. Он вычислил, что союзники будут готовы атаковать его самое раннее в середине июля. Основная часть лучших английских войск находилась в Америке{49}, русские армии были в Польше{50}; Австрии, если она и решиться воевать, будет очень мешать сложное положение в Италии, где его единственный союзник, его сводный брат Иоахим Мюрат, король неаполитанский, может устроить диверсию. Он намеревался разделять своих врагов и надеялся, что сможет отложить военные действия до ранней осени, когда, как он полагал, у него будет 800 000 вооруженных людей.
Вскоре после совещания с Даву он призвал в Тюильри нескольких генералов, славно служивших ему в прошлом, каждому из которых было около сорока лет, и которые желали хорошенько послужить в предстоящей кампании, где они могли заполучить звание маршала за свои победы. Это были Эрлон, Рейль, Жерар, Рапп и Лобау. Эрлону было предложено сформировать первый корпус, который должен был разместиться в Лилле, Рейлю был дан второй корпус в районе Валансьенна, четвертый корпус, размещенный в районе Меца, отошел к Жерару, Раппу отдали пятый корпус с центром в Страсбурге, а Лобау - шестой, расположенный внутри и вокруг Парижа. В течение апреля третий корпус должен был быть отдан генералу Вандамму. Наполеон планировал управлять операцией из Мобежа, к которому эти шесть армий, в свою очередь, должны были подойти сколь возможно быстро и не привлекая к себе внимания. На тот момент они получили статус corps d'observation (наблюдательный корпус - фр.) для сокрытия их воинственных намерений. Седьмой и восьмой корпуса планировалось сформировать позднее для защиты южной и западной границ.
Наполеону хотелось немедленно объявить всеобщую мобилизацию. Он писал Даву 26-го числа: "Считать, что армию можно набрать как-либо иначе, нежели посредством всеобщей воинской повинности, - идея совершенно бессмысленная. Более того, полагаю, я достаточно владею нацией, чтобы заставить ее понять это". Но он обнаружил, что не сумел завоевать той власти, которую путешествие с Эльбы среди ликующих толп обещало ему. Самой популярной мерой Людовика XVIII была отмена всеобщей воинской повинности, и Наполеона уверили в том, что народ не потерпит ее восстановления. Теперь император должен был полагаться на регулярную армию и волонтеров.
Достигнув Парижа, Наполеон понял, что атмосфера здесь совсем не та, что в провинции. Его приветствовали в Тюильри с величайшим энтузиазмом, но лишь военные и бонапартисты, искавшие службы. Граждане Парижа в этом не участвовали. В последующие недели он узнал, что парижский энтузиазм исходил по большей части от праздных, пустоголовых зевак, жаждущих развлечений, и что люди избегали опасных улиц из-за накала страстей и насилия. Основательная, трудолюбивая часть населения была либо против него, либо безразлична, особенно враждебно настроены были юристы.
По пути из Канн в Париж он отвечал духу толпы и представлял себя как солдата революции. Он говорил, что менее желает быть правителем Франции, чем первым из ее граждан. Он вернулся, чтобы освободить страну от рабства, в которое ее хотели ввергнуть дворяне и духовенство. В этом не было ни капли искренности, за исключением того, что он намеревался поддерживать порядок и говорить на языке, более соответствующем уровню его притязаний на престол, нежели язык династии.
Революционные настроения были сильны и еще усилились после бегства короля. "Я вижу, что ненависть к дворянам и духовенству так же сильна и так же распространена, как и перед началом революции", - говорил Наполеон. Однажды, вскоре после своего прибытия, он выехал на конную прогулку в Фобур-Сен-Жермен и был окружен обозленной толпой, которая гневно грозила кулаками в сторону домов аристократии и призывала его ее возглавить. Однако он нахмурился и выразил свое неодобрение. "Одно резкое слово, - говорил он позже, - или даже выражение нерешительности на лице, и все было бы разграблено". Пристрастие Наполеона к порядку и дисциплине не позволяло ему симпатизировать неуправляемым толпам. Он также гордился тем, что происходил из благородной итальянской семьи{51}, и ему доставляло удовольствие восстанавливать в своем дворце префектов, пажей, глашатаев - словом, все, что требует монархический этикет.
Людовик XVIII приехал в Бельгию и увидел людей в состоянии тревоги. Все полагали, что Наполеон немедленно оккупирует страну, которую французская армия жаждала завоевать заново. Войска Англии и Ганновера поспешно собирались вдоль своих границ, и повсюду велись приготовления к обороне. (Эти войска дожны были обеспечить поддержание порядка, пока союзники не установят новый режим.) Многие в Европе думали, что Наполеон нанесет удар немедленно и войдет в Брюссель в ближайшие несколько дней, и некоторые из его сторонников убеждали его пойти этим курсом. Однако он вряд ли бы сделал это, если бы надеялся прийти к соглашению с союзниками. Более того, хотя приграничные районы Франции находились в руках бонапартистов и его позиции были с очевидностью сильны, районы вокруг Марселя и Бордо демонстрировали ему свою крайнюю враждебность. Необходимо было подавить внутренние беспорядки, прежде чем начинать войну за границей.
28 марта союзники возобновили договор о сотрудничестве, в котором Великобритания, Россия, Австрия и Пруссия обязались задействовать все силы и работать вместе до победного конца, то есть удаления Наполеона от власти. Каждая из четырех стран должна была предоставить 150 000 солдат, хотя Великобритания, чья армия в значительной степени еще возвращалась домой из Соединенных Штатов, должна была компенсировать нехватку солдат финансовой поддержкой своих союзников.
Об успехах Наполеона еще не было в полной мере известно в Вене, не имели дипломаты понятия и о том, что он будет противостоять им в новом качестве. Они действительно знали лишь его прошлое. Наполеон был сложной личностью, то одна, то другая сторона брала в нем верх, и, возможно, в марте 1815 он был потенциально миролюбивым и либеральным деятелем, каким он и провозгласил себя, покидая Эльбу, готовым жить в условиях равноправия с другими правителями. В апреле того же года его брат Жозеф убеждал его отменить всеобщую воинскую повинность и положить конец войне, уверяя, что Франции нужен мир и либеральная конституция. Совет был получен слишком поздно, поскольку Наполеон тогда собирался отречься от престола, но дух конституционного либерализма продолжал жить в Европе, и он намеревался теперь, когда вернулся, предложить Франции некоторую степень свободы. Поэтому он пришел, говоря о мире и либерализме, и, возможно, сочувственный прием, оказанный его обещаниям, поддержал бы его благую решимость - как результат его хорошего расположения духа - и заставил бы его сдержать свое слово. Но за пределами Франции не было ни сочувственного приема, ни даже малейшего намерения прислушаться к тому, что он говорит. Ему не позволили бы раскаяться, даже если бы он искренне хотел это сделать. Талейрану и Меттерниху слишком часто приходилось молчать перед его высокомерием и оскорблениями52, теперь они не хотели видеть его раскаяние, они хотели только его наказания.
Конечно, нелегко поверить в то, что, если бы Европа поверила ему на слово и предоставила такую возможность, он не стал бы дожидаться своего часа и не отвоевал бы вновь все свои позиции, как только бы представился случай. Однако о Наполеоне можно сказать, что он продемонстрировал некоторую либеральность во время "Ста дней", отменив 25 марта цензуру прессы. На следующий день он подтвердил свое обещание дать Франции либеральную конституцию, а три дня спустя он отменил работорговлю, и если что-то и могло задеть англичан, то именно этот хорошо рассчитанный шаг.
Однако у Англии не было времени на то, чтобы обдумывать подобные жесты, поскольку дипломаты уже вынесли свою оценку ситуации, и войска повсюду пришли в движение. Веллингтон написал Каслри 26-го числа, высказывая мнение, что единственный шанс на установление мира состоит в отказе от завоеванных союзниками территорий, по крайней мере, до Рейна, "и после этого наши шансы зависят от его доброй воли". Те, кто занимал ответственные посты, были твердо уверены в том, что Наполеон ни за что не успокоится, пока не отвоюет обратно границу по Рейну, столь милую сердцу французской дипломатии{53}. Он был окружен почти всеобщим недоверием, Европа была скорее готова претерпеть любые трудности, чем склониться под его правлением.
Первым, кто почувствовал на себе подобное отношение, был его сын, которого он боготворил, - король Рима. Наполеон планировал прибыть в Париж в день, когда его сыну исполнится четыре года, и он сумел это сделать. В отношении стремления к власти это, возможно, был знаменательный день, в отношении человеческих чувств это было несчастье. Именно в этот день, 20 марта, ребенок был отнят у женщины, чьим заботам он был вверен с самого рождения, мадам де Монтескьё, которая любила его как собственного сына. Он называл ее "Maman Quiou" ("Маман Кьё") и не ведал никакой другой матери, поскольку Мария Луиза не была близко причастна его воспитанию и не испытывала к нему сильных чувств.
Когда стало известно о его возвращении с Эльбы, было слышно, как некоторые из слуг Марии Луизы c энтузиазмом кричали: "Vive l'Empereur!" Это вряд ли могло вызвать одобрение, и граф Нейпперг, будучи менее искусен в обращении со слугами, нежели в салоне, пригрозил повесить любого, кто отважится это повторить. Задолго до того вся французская свита Марии Луизы была эскортирована поближе к границе, за исключением Меневаля, ее секретаря, которого она особенно просила позволить оставить при ней. В то же самое время маленький король Рима был взят под покровительство своего деда, императора Франца, и вернулся в Хофбург, где должен был прожить остаток своей короткой жизни как политический заключенный. Предлогом тому послужил слух о попытке его похищения, и "Маман Кьё" была удалена от него, так как могла настроить его в пользу отца. Внезапно разлученный со всеми, кого он знал, помещенный в мрачный Хофбург с его массивными стенами и железными воротами, ребенок был ошеломлен и напуган, и только плакал много дней подряд. Покинутый Марией Луизой, которая была полностью поглощена графом Нейппергом, он был помещен в днем и ночью охраняемые комнаты под присмотром незнакомых людей. Он всегда был жизнерадостным, общительным ребенком, но вскоре совершенно изменился. Неудивительно, что он заболел туберкулезом. Его жизнь оказалась такой же короткой, как и у тех тысяч безымянных молодых европейцев, чьи дни его отец ни минуты не усомнился сократить.
"Такой человек, как я, не очень беспокоится о жизнях миллиона людей", - сказал Наполеон Меттерниху в 1813 году. Находясь на вершине своей власти, он похвалялся тем, что может каждый год тратить десять миллионов франков и сто тысяч человек.
Маршал Ней прибыл в Париж 23-го числа и был немедленно послан с заданием в район северной границы. Он стал одним из commissaires extraordinaires (уполномоченных по чрезвычайным обстоятельствам - фр.), посланных в провинции, дабы придать уверенности и нейтрализовать эффект, который произвела декларация, подписанная Державами 13-го числа. "В данных мне инструкциях, - говорил он, - содержался приказ повсюду объявить о том, что он [император] не может и не станет прибегать к войне, так как согласился не делать этого в процессе переговоров на острове Эльба между ним, Англией и Австрией; что императрица Мария Луиза и король Рима останутся в Вене как заложники до тех пор, пока он не даст Франции либеральную конституцию и не выполнит условия договора, после чего они присоединятся к нему в Париже". Ней сам был введен в заблуждение подобными утверждениями в Безансоне и, без сомнения, полагал, что то, что ему было приказано сообщать, было правдой. В Париже все выглядело совершенно по-другому, где Коленкур как министр иностранных дел Наполеона предоставлял всем иностранным послам, по их собственной просьбе, возможность вернуться в свои страны.
Предательство Нея произвело повсюду сокрушительный эффект, никто не знал, что таило в себе будущее. Падение Людовика XVIII казалось неизбежным, и вместе с ним казалось неизбежным возобновление эпохи войн. "Как бы ни сложились обстоятельства во Франции, - писала "Таймс", - определенно нет ни одного мужчины, женщины или ребенка, которые бы не желали Франции быть отечески управляемой добродетельным Людовиком, а не порабощенной бунтовщиком и изменником Бонапартом. Временный успех этого чудовища и его фатальные последствия, угрожающие всей Европе, вызывают у большинства людей недоумение и тревогу. Мы видим, как преступления деградирующего злодея нагло попирают свободу и справедливость. Мы видим, что мир, обещавший быть столь благословенным, у нас похищен, и самые мрачные грозовые тучи окутывают перспективы, еще недавно казавшиеся столь лучезарными и радостными. Естественно, что эти ужасные перемены обеспокоили наиболее рассудительные умы. Естественно, что беспокойство заставляет нас прислушиваться к шепоту слухов, дополнять их воображением и вслушиваться в невнятные звуки штормовых предупреждений горя для нас и наших потомков... Первой огромной ошибкой было не повесить Бонапарта... Следующим образчиком глупости было поместить его на Эльбу, чтобы у него всегда оставался шанс поднять мятеж".
Вести о предательстве Нея достигли Людовика XVIII 17 марта. Немощный старик вздохнул. "Неужто нет больше чести?" - сказал он, и, несмотря на свою недавнюю уверенность, основанную, правда, на доверии к Нею, он начал приготовления к бегству из столицы. Он и раньше не исключал возможность гражданской войны, но сейчас сознавал, что других вариантов быть не может. Наполеон еще до высадки во Франции сочинил воззвание к Французской армии, в котором были такие слова: "Победа будет стремительной. Орел на фоне трех национальных цветов будет перелетать со шпиля на шпиль до самых башен Нотр-Дама". Эти слова загипнотизировали страну, солдаты и мирные жители были в таком восторге, словно к ним шел некий бог с многочисленными милостями. Королю ничего не оставалось делать, кроме как пригнуться перед приближающимся штормом. Фанни Бёрни пишет: "На следующий день, 18 марта, все надежды рухнули. С севера, с юга, с запада, с востока стремительно подступала тревога, блистали молнии опасности и рокотали громы борьбы, но в Париже не было ни восстания, ни беспорядков, ни волнений, лишь молчаливая подозрительность, мрачная тревога и угрюмое бездействие. Ужасная нужда, заставившая короля Людовика XVIII занять свой трон благодаря иностранцам, окончательно уничтожила бы энтузиазм и преданность, если бы таковые не были давно разрушены принципами революции.
Я приступаю к описанию одного из самых страшных дней в моей жизни, 19 марта 1815 года, последнего дня перед триумфальным возвращением Наполеона в столицу Франции. Поначалу я не могла даже вообразить, что его возвращение так близко, или поверить, что это произойдет без малейшей попытки сопротивления. Генерал д'Арблэ, человек живого ума и способный судить о последствиях, находился под сильным влиянием самых мрачных прогнозов. Он вернулся домой около шести утра, в тревоге, опустошенный, почти умирающий от усталости, к тому же под тягостным впечатлением от всего происходящего и с ощущением того, что его воинская честь задета той инерцией, которая, казалось, сводит на нет все усилия спасти короля и его дело. Он провел две ночи на службе в полном вооружении - одну в Тюильри, на посту телохранителя короля, другую в казармах, на дежурстве в качестве артиллерийского капитана. Он проспал несколько часов и затем, наспех позавтракав, одновременно кратко обрисовывая мне положение дел, коему он был свидетелем, а также свои опасения, очень серьезно и искренне призвал меня смириться с велением времени и согласиться покинуть Париж вместе с мадам д'Энен, в случае, если она непременно решит уехать.
Мы вместе преклонили колени в краткой, но пламенной молитве к небесам о здравствовании друг друга и затем расстались. У двери он обернулся и, улыбаясь чуть принужденно, но все же невыразимо нежно, почти бодро воскликнул: "Vive le Roi!" (Да здравствует король! - фр.). Я мгновенно поняла его желание проститься с видимой бодростью и ответила эхом на его слова, а затем он устремился прочь. Все это произошло в передней, это было выше моих сил, потом я уединилась в своей спальне, где провела несколько минут, предаваясь печали, близкой к отчаянию, от которого меня спасла лишь пылкая вера.
Затем меня осенила идея, что я еще могу увидеть его. Я подбежала к окну, которое выходило во внутренний двор. В самом деле, я взглянула на него, я видела его, но, ах, какая боль! Он взбирался на своего походного коня - благородное животное, к которому он был необыкновенно привязан и которое в тот момент пронзило меня своим ужасным видом, будучи нагружено пистолетами и снаряжено в полной готовности немедленно выступить на поле битвы. Грум{47} Депре готовился оседлать другого коня, и наш кабриолет был превращен в обоз и нагружен орудиями войны".
Генерал д'Арблэ отправился во дворец Тюильри, где царило смятение и страх. Перед королем предстало три возможности. Первой возможностью было укрепить свой дворец и остаться в нем со своими телохранителями, отказываясь его покинуть, и таким образом поставить Наполеона перед необходимостью его осаждать и обстреливать ко всеобщему негодованию. Людовик отказался всерьез рассмотреть это предложение, ответив, что подобное решение старомодно по духу, как и многое из того, за что обвиняют его бедных emigres. Вторым вариантом было отправиться на запад Франции, где позиции роялистов были сильны и где герцог и герцогиня Ангулемские еще держали под контролем область, которая всегда была лояльна к Бурбонам. Король, однако, выбрал третье предложение, согласно которому, ему предстояло удалиться в Лилль и лишь в случае крайней необходимости пересечь границу в направлении Бельгии. Вероятнее всего, он полагал, что этот путь вновь приведет его в английское убежище, Хартвелл, где он когда-то провел шесть идиллических лет, в то время как люди более воинственные сражались на поле брани. Таким образом, было решено, что он покинет Париж вечером того же дня, если только ход событий не изменится в лучшую сторону.
Помня о судьбе своего брата, Людовика XVI, который когда-то тоже пытался покинуть Париж, днем король выехал из дворца, чтобы выяснить настроение людей и то, позволят ли они ему уехать. Толпа вела себя тихо и даже дружелюбно, часто выкрикивая: "Vive le Roi!" Он окинул взглядом войско своего Двора на Марсовом поле, затем вернулся к дворцу, который обступила мирная толпа. Он не заметил никаких признаков враждебности. Однако ему сообщили, что войска вокруг Мелюна пришли в возмущение и ждут только, чтобы присоединиться к Наполеону, едва он появится. Наступила ночь, время шло, и на землю сплошной пеленой опустился ледяной дождь. Люди разошлись по домам, внутренний двор и дворцовые сады застыли в пустоте и безмолвии.
В самом дворце все выглядело так же мрачно. Генерал д'Арблэ отослал жене записку, она прочла ее, и сердце у нее упало: "Ma chere amie (Мой дорогой друг - фр.), все пропало! Не могу сообщить тебе никаких деталей, но, ради всего святого, уезжай, и чем скорее, тем лучше. A la vie et a la mort (Навеки твой - фр.), А. д'A.". Когда она вновь увидит его? Фанни Бёрни была уверена, что силы короля будут тотчас вовлечены в некое жестокое сражение и что ее муж погибнет. Она отправилась в дом княгини д'Энен, которая вскоре получила записку от графини Лалли-Толлендаль, посланную с доверенным слугой, с сообщением о том, что Наполеон находится в нескольких часах езды от Парижа. "Он умолял ее поспешить и сказал, что последует за ней в своем кабриолете, как только уладит кое-какие дела и получит сведения о перемещениях короля".
Таким образом, той же ночью Фанни Бёрни обратилась в бегство в запряженном четверкой лошадей тяжелом берлине{48} мадам д'Энен, которое выехало из внутреннего двора на булыжную мостовую между десятью и одиннадцатью часами.
В то же самое время шесть золоченых карет уже выстроились перед Павильоном цветов дворца Тюильри, а внутри, в вестибюле, колыхалась смятенная толпа бледных и встревоженных придворных, офицеров и вооруженных горожан. Юные пажи с факелами наготове ожидали того, чтобы проводить королевскую семью к ожидающим экипажам. Слуги были готовы открыть огромные двери. Затем появился король, опирающийся на руку своего фаворита герцога де Блака и окруженный принцами. Слабый, страдающий подагрой, он с трудом передвигал ноги, но поглядывал на собравшихся людей со своей обычной благожелательностью, слегка кланяясь в ответ на их почтительные приветствия. Его лицо отображало спокойствие и терпение, для него подобная ситуация не была новой, под влиянием обстоятельств он переезжал с места на место еще с ранней молодости, и часто в плохую погоду, когда путешествовать трудно. Он обладал некой аурой величия, которая просвечивала сквозь его человеческую несостоятельность, и многие его придворные со слезами падали на колени перед ним, проходящим мимо. Ревностные католики и роялисты, они видели в Людовике наместника высших сил, отвечающих за мировую гармонию, но этот образ мыслей умирал, и перед лицом всего мира Людовик оказывался лишь усталым стариком, страдающим подагрой. Спустившись в последний пролет лестницы перед дверьми, он был остановлен распростертой перед ним толпой подданных. "Дети мои, - сказал он, - я глубоко тронут вашей преданностью, но пощадите меня, у меня нет сил". Толпа раздвинулась, чтобы дать ему пройти. Двери распахнулись, ворвавшийся ветер склонил пламя факелов горизонтально, и Людовик шагнул за порог.
Шел проливной дождь, пажи сжимали в руках факелы высоко над головой, и король медленно и с трудом взобрался в свою карету. Вскоре он уже ехал по пустынным улицам в направлении Сен-Дени вместе со своей семьей и близкими друзьями.
Император Наполеон мог свободно взойти на престол, и он прибыл в Париж на следующий день, 20 марта, в полном соответствии со своим планом, в четвертый день рождения короля Рима.
Флаг Бурбонов еще развевался над дворцом утром 20-го, но новость о бегстве короля быстро распространилась по столице, и бывшие сановники империи захватили здание. Вместе с ними пришли сотни офицеров, которые в первую очередь спустили белый флаг и водрузили трехцветный. Это было в понедельник, стояла сырая и холодная погода, и на улицах не было видно ни малейших признаков радости или энтузиазма. Те слои общества, что вероятнее всего должны были бы приветствовать Наполеона, занимались работой, а праздные классы, если только они не были бонапартистами, оставались дома. Повторения провинциального энтузиазма не было, все боялись беспорядков и иностранного вторжения. После захода солнца улицы совершенно опустели.
Однако тысячи солдат собрались во внутреннем дворе Карусельского особняка позади дворца, в то время как тысячи других уже отправились встретить приближающегося императора и присоединиться к его эскорту. Наполеон подходил со стороны Фонтенбло, он ехал в открытой коляске вместе со своим прежним министром Коленкуром, который поспешил приветствовать его. В местечке Вилльжюф большая часть войск, размещенных на этой территории для обороны Парижа, перешла на его сторону, а их офицеры присоединились к его уже довольно значительной свите. Продвижение было медленным, и ночь наступила до того, как они достигли столицы.
Хотя улицы были пустынны, в плотной массе восторженно настроенных солдат вокруг дворца его прибытие произвело большой резонанс. В самом дворце экс-королева Гортензия, новая хозяйка, вместе с другими дамами клана Бонапарта готовилась принять его в то время, как большинство прежних его министров были наготове. При появлении его коляски солдаты бросились на нее со всех сторон и даже под колеса, обезумев от восторга. Стремительно открыв двери, они высоко подняли своего героя и понесли его во дворец, и тысячи военных громко приветствовали его. Как и в последние дни имперского Рима, императора выбирали солдаты.
3.
Царствование Наполеона возобновляется;
вражда держав;
война между Австрией и Иоахимом Мюратом;
секретная миссия в Вене
Наполеон имел возможность немедленно сформировать свое правительство, поскольку большинство министров, ранее ему служивших, были готовы снова поступить на службу. Маре, герцог Бассано, вернул себе пост государственного секретаря, Фуше - министра полиции, Годен - министра финансов. Камбасерес стал министром юстиции, а Коленкур после непродолжительных сомнений согласился стать министром иностранных дел. Состоялось два важных новых назначения. Карно стал министром внутренних дел, а маршал Даву- военным министром.
L'Empire, cest la paix ("Империя - это мир!" - фр.), главный лозунг своего племянника, Луи Наполеона Бонапарта, который искал власти позднее в том же веке, был и темой публичных выступлений Наполеона в марте 1815 года. Но Даву он говорил совершенно другое. Как бы сильно он ни надеялся, что совершенный им захват власти признают за границей, он понимал, что война была почти неизбежна. Он уезжал с Эльбы в убеждении, что можно будет, по крайней мере, поддержать мир с Австрией, но даже это уже было сомнительно, принимая во внимание прокламацию Талейрана, которую на тот момент он уже видел. Он обсудил это со своим военным министром утром 21 марта и дал ему схему военных приготовлений. В его голове уже оформлялся план Бельгийской кампании: если разразится война, ему представится возможность захватить страну, которую он очень хотел вернуть Франции. Он вычислил, что союзники будут готовы атаковать его самое раннее в середине июля. Основная часть лучших английских войск находилась в Америке{49}, русские армии были в Польше{50}; Австрии, если она и решиться воевать, будет очень мешать сложное положение в Италии, где его единственный союзник, его сводный брат Иоахим Мюрат, король неаполитанский, может устроить диверсию. Он намеревался разделять своих врагов и надеялся, что сможет отложить военные действия до ранней осени, когда, как он полагал, у него будет 800 000 вооруженных людей.
Вскоре после совещания с Даву он призвал в Тюильри нескольких генералов, славно служивших ему в прошлом, каждому из которых было около сорока лет, и которые желали хорошенько послужить в предстоящей кампании, где они могли заполучить звание маршала за свои победы. Это были Эрлон, Рейль, Жерар, Рапп и Лобау. Эрлону было предложено сформировать первый корпус, который должен был разместиться в Лилле, Рейлю был дан второй корпус в районе Валансьенна, четвертый корпус, размещенный в районе Меца, отошел к Жерару, Раппу отдали пятый корпус с центром в Страсбурге, а Лобау - шестой, расположенный внутри и вокруг Парижа. В течение апреля третий корпус должен был быть отдан генералу Вандамму. Наполеон планировал управлять операцией из Мобежа, к которому эти шесть армий, в свою очередь, должны были подойти сколь возможно быстро и не привлекая к себе внимания. На тот момент они получили статус corps d'observation (наблюдательный корпус - фр.) для сокрытия их воинственных намерений. Седьмой и восьмой корпуса планировалось сформировать позднее для защиты южной и западной границ.
Наполеону хотелось немедленно объявить всеобщую мобилизацию. Он писал Даву 26-го числа: "Считать, что армию можно набрать как-либо иначе, нежели посредством всеобщей воинской повинности, - идея совершенно бессмысленная. Более того, полагаю, я достаточно владею нацией, чтобы заставить ее понять это". Но он обнаружил, что не сумел завоевать той власти, которую путешествие с Эльбы среди ликующих толп обещало ему. Самой популярной мерой Людовика XVIII была отмена всеобщей воинской повинности, и Наполеона уверили в том, что народ не потерпит ее восстановления. Теперь император должен был полагаться на регулярную армию и волонтеров.
Достигнув Парижа, Наполеон понял, что атмосфера здесь совсем не та, что в провинции. Его приветствовали в Тюильри с величайшим энтузиазмом, но лишь военные и бонапартисты, искавшие службы. Граждане Парижа в этом не участвовали. В последующие недели он узнал, что парижский энтузиазм исходил по большей части от праздных, пустоголовых зевак, жаждущих развлечений, и что люди избегали опасных улиц из-за накала страстей и насилия. Основательная, трудолюбивая часть населения была либо против него, либо безразлична, особенно враждебно настроены были юристы.
По пути из Канн в Париж он отвечал духу толпы и представлял себя как солдата революции. Он говорил, что менее желает быть правителем Франции, чем первым из ее граждан. Он вернулся, чтобы освободить страну от рабства, в которое ее хотели ввергнуть дворяне и духовенство. В этом не было ни капли искренности, за исключением того, что он намеревался поддерживать порядок и говорить на языке, более соответствующем уровню его притязаний на престол, нежели язык династии.
Революционные настроения были сильны и еще усилились после бегства короля. "Я вижу, что ненависть к дворянам и духовенству так же сильна и так же распространена, как и перед началом революции", - говорил Наполеон. Однажды, вскоре после своего прибытия, он выехал на конную прогулку в Фобур-Сен-Жермен и был окружен обозленной толпой, которая гневно грозила кулаками в сторону домов аристократии и призывала его ее возглавить. Однако он нахмурился и выразил свое неодобрение. "Одно резкое слово, - говорил он позже, - или даже выражение нерешительности на лице, и все было бы разграблено". Пристрастие Наполеона к порядку и дисциплине не позволяло ему симпатизировать неуправляемым толпам. Он также гордился тем, что происходил из благородной итальянской семьи{51}, и ему доставляло удовольствие восстанавливать в своем дворце префектов, пажей, глашатаев - словом, все, что требует монархический этикет.
Людовик XVIII приехал в Бельгию и увидел людей в состоянии тревоги. Все полагали, что Наполеон немедленно оккупирует страну, которую французская армия жаждала завоевать заново. Войска Англии и Ганновера поспешно собирались вдоль своих границ, и повсюду велись приготовления к обороне. (Эти войска дожны были обеспечить поддержание порядка, пока союзники не установят новый режим.) Многие в Европе думали, что Наполеон нанесет удар немедленно и войдет в Брюссель в ближайшие несколько дней, и некоторые из его сторонников убеждали его пойти этим курсом. Однако он вряд ли бы сделал это, если бы надеялся прийти к соглашению с союзниками. Более того, хотя приграничные районы Франции находились в руках бонапартистов и его позиции были с очевидностью сильны, районы вокруг Марселя и Бордо демонстрировали ему свою крайнюю враждебность. Необходимо было подавить внутренние беспорядки, прежде чем начинать войну за границей.
28 марта союзники возобновили договор о сотрудничестве, в котором Великобритания, Россия, Австрия и Пруссия обязались задействовать все силы и работать вместе до победного конца, то есть удаления Наполеона от власти. Каждая из четырех стран должна была предоставить 150 000 солдат, хотя Великобритания, чья армия в значительной степени еще возвращалась домой из Соединенных Штатов, должна была компенсировать нехватку солдат финансовой поддержкой своих союзников.
Об успехах Наполеона еще не было в полной мере известно в Вене, не имели дипломаты понятия и о том, что он будет противостоять им в новом качестве. Они действительно знали лишь его прошлое. Наполеон был сложной личностью, то одна, то другая сторона брала в нем верх, и, возможно, в марте 1815 он был потенциально миролюбивым и либеральным деятелем, каким он и провозгласил себя, покидая Эльбу, готовым жить в условиях равноправия с другими правителями. В апреле того же года его брат Жозеф убеждал его отменить всеобщую воинскую повинность и положить конец войне, уверяя, что Франции нужен мир и либеральная конституция. Совет был получен слишком поздно, поскольку Наполеон тогда собирался отречься от престола, но дух конституционного либерализма продолжал жить в Европе, и он намеревался теперь, когда вернулся, предложить Франции некоторую степень свободы. Поэтому он пришел, говоря о мире и либерализме, и, возможно, сочувственный прием, оказанный его обещаниям, поддержал бы его благую решимость - как результат его хорошего расположения духа - и заставил бы его сдержать свое слово. Но за пределами Франции не было ни сочувственного приема, ни даже малейшего намерения прислушаться к тому, что он говорит. Ему не позволили бы раскаяться, даже если бы он искренне хотел это сделать. Талейрану и Меттерниху слишком часто приходилось молчать перед его высокомерием и оскорблениями52, теперь они не хотели видеть его раскаяние, они хотели только его наказания.
Конечно, нелегко поверить в то, что, если бы Европа поверила ему на слово и предоставила такую возможность, он не стал бы дожидаться своего часа и не отвоевал бы вновь все свои позиции, как только бы представился случай. Однако о Наполеоне можно сказать, что он продемонстрировал некоторую либеральность во время "Ста дней", отменив 25 марта цензуру прессы. На следующий день он подтвердил свое обещание дать Франции либеральную конституцию, а три дня спустя он отменил работорговлю, и если что-то и могло задеть англичан, то именно этот хорошо рассчитанный шаг.
Однако у Англии не было времени на то, чтобы обдумывать подобные жесты, поскольку дипломаты уже вынесли свою оценку ситуации, и войска повсюду пришли в движение. Веллингтон написал Каслри 26-го числа, высказывая мнение, что единственный шанс на установление мира состоит в отказе от завоеванных союзниками территорий, по крайней мере, до Рейна, "и после этого наши шансы зависят от его доброй воли". Те, кто занимал ответственные посты, были твердо уверены в том, что Наполеон ни за что не успокоится, пока не отвоюет обратно границу по Рейну, столь милую сердцу французской дипломатии{53}. Он был окружен почти всеобщим недоверием, Европа была скорее готова претерпеть любые трудности, чем склониться под его правлением.
Первым, кто почувствовал на себе подобное отношение, был его сын, которого он боготворил, - король Рима. Наполеон планировал прибыть в Париж в день, когда его сыну исполнится четыре года, и он сумел это сделать. В отношении стремления к власти это, возможно, был знаменательный день, в отношении человеческих чувств это было несчастье. Именно в этот день, 20 марта, ребенок был отнят у женщины, чьим заботам он был вверен с самого рождения, мадам де Монтескьё, которая любила его как собственного сына. Он называл ее "Maman Quiou" ("Маман Кьё") и не ведал никакой другой матери, поскольку Мария Луиза не была близко причастна его воспитанию и не испытывала к нему сильных чувств.
Когда стало известно о его возвращении с Эльбы, было слышно, как некоторые из слуг Марии Луизы c энтузиазмом кричали: "Vive l'Empereur!" Это вряд ли могло вызвать одобрение, и граф Нейпперг, будучи менее искусен в обращении со слугами, нежели в салоне, пригрозил повесить любого, кто отважится это повторить. Задолго до того вся французская свита Марии Луизы была эскортирована поближе к границе, за исключением Меневаля, ее секретаря, которого она особенно просила позволить оставить при ней. В то же самое время маленький король Рима был взят под покровительство своего деда, императора Франца, и вернулся в Хофбург, где должен был прожить остаток своей короткой жизни как политический заключенный. Предлогом тому послужил слух о попытке его похищения, и "Маман Кьё" была удалена от него, так как могла настроить его в пользу отца. Внезапно разлученный со всеми, кого он знал, помещенный в мрачный Хофбург с его массивными стенами и железными воротами, ребенок был ошеломлен и напуган, и только плакал много дней подряд. Покинутый Марией Луизой, которая была полностью поглощена графом Нейппергом, он был помещен в днем и ночью охраняемые комнаты под присмотром незнакомых людей. Он всегда был жизнерадостным, общительным ребенком, но вскоре совершенно изменился. Неудивительно, что он заболел туберкулезом. Его жизнь оказалась такой же короткой, как и у тех тысяч безымянных молодых европейцев, чьи дни его отец ни минуты не усомнился сократить.
"Такой человек, как я, не очень беспокоится о жизнях миллиона людей", - сказал Наполеон Меттерниху в 1813 году. Находясь на вершине своей власти, он похвалялся тем, что может каждый год тратить десять миллионов франков и сто тысяч человек.
Маршал Ней прибыл в Париж 23-го числа и был немедленно послан с заданием в район северной границы. Он стал одним из commissaires extraordinaires (уполномоченных по чрезвычайным обстоятельствам - фр.), посланных в провинции, дабы придать уверенности и нейтрализовать эффект, который произвела декларация, подписанная Державами 13-го числа. "В данных мне инструкциях, - говорил он, - содержался приказ повсюду объявить о том, что он [император] не может и не станет прибегать к войне, так как согласился не делать этого в процессе переговоров на острове Эльба между ним, Англией и Австрией; что императрица Мария Луиза и король Рима останутся в Вене как заложники до тех пор, пока он не даст Франции либеральную конституцию и не выполнит условия договора, после чего они присоединятся к нему в Париже". Ней сам был введен в заблуждение подобными утверждениями в Безансоне и, без сомнения, полагал, что то, что ему было приказано сообщать, было правдой. В Париже все выглядело совершенно по-другому, где Коленкур как министр иностранных дел Наполеона предоставлял всем иностранным послам, по их собственной просьбе, возможность вернуться в свои страны.