Страница:
Оглядев ограду, Шоркин подумал, что судоремонтный завод «Комета», на котором модернизировали атомные субмарины, охранялся менее тщательно и надежно.
Притормозив у ворот, Шоркин уже собрался выйти из машины, но, к его удивлению, створка сама двинулась в сторону, открывая проезд. По обе стороны асфальтированной дорожки стояли два стража райских врат. Оба были в бронежилетах, но оружия Шоркин не заметил, хотя понял — оно должно быть.
Один из охранников с легкостью опытного регулировщика махнул рукой, показав, чтобы Шоркин проезжал без задержки. Все это производило хорошее впечатление. Охрана работала профессионально: они ждали машину и знали в лицо её владельца.
У дверей дома Шоркина встретил ещё один страж.
— Михаил Яковлевич, — «секьюрити» обращался к гостю с полной определенностью, — проходите в дом. Ключ не вынимайте. Машину отгонит на стоянку наш человек.
И это понравилось Шоркину. В дни, когда автомобиль, припаркованный к дому, может таить в себе угрозу взрыва, предосторожность была нелишней.
В светлой гостиной вокруг невысокого дубового столика в мягких креслах сидели четверо. Хозяин дома встал, вышел навстречу. Протянул руку. Улыбнулся, демонстрируя ровные белые зубы, явно искусственные. Представился:
— Бергман. Корнелий Иосифович, — крепко тряхнул ладонь Шоркина. — Признаться, представлял вас иначе.
— Разочаровались?
— Наоборот. — Бергман ещё раз улыбнулся. — Особенно если учесть, что с первого взгляда мне нравятся немногие. А вы проходите, садитесь. И ни на кого не обращайте внимания. У нас тут небольшой междусобойчик… Все свои. Вас это не смутит?
Шоркин удивился.
— А что должно смущать?
Бергман развел руками.
— Разве угадаешь, как человеку нравится быть среди… — он нашел удобную форму: — быть среди незнакомых.
— Все нормально, я человек толерантный.
Бергман понизил голос.
— Простите, представлять вас не стану. На этом этапе незачем.
— Согласен. — Причин возражать Шоркин не имел.
— Отлично. Немного ожидания, и подадут обед. Пока садитесь.
Шоркин погрузился в кресло, которое буквально всосало его в себя, испустив глубокий выдох.
Гости Бергмана травили анекдоты.
— В газете объявление, — говорил профессорского вида мужчина в очках в тонкой золоченой оправе. — «Ликвидирую любую фирму в присутствии заказчика».
Гости абсолютно искренне хохотали.
— Штирлиц сидит и слушает радио, — продолжил рассказчик. — Играет военный оркестр. Подходит Мюллер. Спрашивает: «Вам ещё не надоела эта музыка, партайгеноссе?» — «Тише, тише, — ответил Штирлиц, — дирижирует сам Ельцин».
На этот раз посмеялись скорее из вежливости: анекдот уже знали.
— Господа, господа! — Слово взял очередной рассказчик. — Приходит в синагогу Рабинович. Спрашивает раввина: «Ребе, можно здесь присутствовать немного выпившему еврею?» Раввин подумал и говорит: «Пусть присутствует». Рабинович тут же закричал: «Ребята! Вносите Зяму!».
В гостиную вошел стройный молодой мужчина в строгом черном костюме и торжественным, чуть театральным голосом возгласил:
— Прошу в столовую, господа!
Разговоры мигом прекратились, словно у телевизора выключили звук. Гости двинулись к уже накрытому столу.
После обеда вышли в сад. Бергман взял Шоркина под руку и предложил прогуляться по тенистой аллее. Цвела сирень. Гудели пчелы.
Они двинулись неторопливо в сторону пруда.
— Михаил Яковлевич, нескромный вопрос.
Шоркин насторожился, и это не укрылось от внимания Бергмана.
— Я не собираюсь касаться ваших служебных тайн. Просто предупредил, чтобы не обидеть элементарностью самого вопроса.
Шоркин качнул головой.
— В чем дело, спрашивайте.
— Вы знаете, что такое трест? Если ближе к первоисточнику — то траст?
— Если вопрос без подвоха, то трест — это объединение предприятий.
Бергман весело хохотнул. Сжал руку гостя чуть выше локтя.
— Михаил Яковлевич, какой еврей задаст вопрос без подвоха? Или, как скажут в Одессе, разве что-то бывает без ничего?
— Тогда объясните.
— В деловом языке траст — это объединение бизнесменов на вере. Сами понимаете, в такого рода организациях одна гарантия — полное доверие между компаньонами.
— Понимаю. — Шоркин нахмурился, поскольку на самом деле пока ещё ничего не понял.
— Я верю Корягину и сразу предлагаю вам место моего заместителя по службе безопасности. Это обеспечит вам стабильное положение, хороший оклад.
— Сколько?
Бергман засмеялся, искренне, от души.
— Скажите, вы задавали такой вопрос, когда поступали в КГБ?
Шоркин смутился.
— Хотите сказать, теперь иные времена? Вы правы. — Голос Бергмана звучал успокаивающе. — Вопрос вполне законный. Если бы его не было, я стал бы сомневаться в вашей серьезности. Отвечу так: второе лицо будет получать столько, сколько весит его положение.
— Не будет ли моя должность лишней тратой для вас? Судя по тому, что я здесь увидел, охрана у вас поставлена профессионально.
— Спасибо. — Бергман кивнул, подчеркнув движением головы признательность за высокую оценку. — Однако безопасность значительно шире охраны дачи. Вы согласны?
— Бесспорно.
— Тогда продолжим о трасте. Такой союз прочен, когда каждый участник вносит в него свою долю.
Шоркин почувствовал, что дело, ещё минуту назад казавшееся таким перспективным, стало ускользать из его рук. Он помрачнел, нахмурился.
— Что я могу внести в такое дело, как ваше? — Шоркин сунул руку в брюки и вывернул наружу карман.
— Не спешите, Михаил Яковлевич. — Бергман не дал ему договорить. — Вы знаете, что по ценности следует сразу же за деньгами? Информация, Михаил Яковлевич. Именно в информации сила власти.
— И вы хотите получать её от меня?
— Почему нет?
— Это служебное преступление.
— Ах, бросьте! Не надо пассажей в духе пропаганды. Они не уместны в деловом разговоре. Учтите, я не люблю крутить возле и около. — Бергман в упор посмотрел на Шоркина, стараясь угадать, какой груз правды одноразово выдержит этот привыкший к казенному лицемерию подполковник. Тот, однако, не выдавал беспокойства — ко всякого рода разговорам привык и знал, как вести себя в случаях, когда ему что-то не нравилось.
— Я слушаю.
— Вы, Михаил Яковлевич, — продолжал Бергман, — привыкли к тому, что пролетариям власть дала право говорить: «Государство — это мы». На деле ваши рабочие и колхозники никогда властью не были. Более того, ею даже себя не чувствовали. Властью пользовались слуги народа — секретари райкомов, председатели исполкомов, вы — милиция, КГБ… Потому пролетарии и не бросился защищать Советы, когда их начали рушить в столице…
Шоркин скептически покачал головой:
— Это ваше открытие?
Он понимал — Бергман прав, но принимать его правоту без сопротивления не хотел.
— Зря иронизируете, Михаил Яковлевич. Вы умный человек и такие открытия должны делать сами, без подсказок. Разве вы не видите, что разговоры московских и местных политиков о нуждах народа, о заботах государства — это обычный треп. Он предназначен для лопоухих простаков. В нынешних условиях каждый человек должен заботиться о себе сам. Надеяться, что кто-то подумает о вашем благе, — глупость. Таков непреложный закон рынка. На нем только два субъекта — продавец и покупатель. Их интересы более или менее совместимы. Умный продавец заинтересован, чтобы покупатели имели деньги. А вот сборщик налогов стоит особняком. Это паразит, прилипала… Особенно в условиях, когда он обдирает тебя, а взамен не может гарантировать услуг, на которые ты вправе надеяться. Имею в виду безопасность личную и деловую. Надеюсь, вы понимаете, о чем я?
— Да, безусловно.
— Так вот, исправлять положение должны мы. Я не оговорился — мы. Поскольку в государстве реальной властью все больше становятся предприниматели и банкиры. Всем остальным, я имею в виду чиновников государства, в том числе органам безопасности, придется служить нам. Чем раньше эти люди признают истинное положение вещей, тем лучшее место они сумеют занять в обществе. Заметьте, Михаил Яковлевич, я говорю «признают», а не поймут. Потому что умные люди, в том числе вы, все прекрасно понимают, но инерция мышления, верность старым идеалам мешают им стать реалистами. Вы все ещё боитесь сказать себе: ваза разбилась, и новой её не сделать. Новую нужно покупать.
— Верность идеалам называется честью.
— Не спорю. Но если корабль пошел ко дну, никто не осудит матроса, который постарается спастись вплавь.
— С вами трудно спорить, Корнелий Иосифович.
— Конечно. На моей стороне здравый смысл…
Прогуливаясь по дорожке, посыпанной песком, они вышли к плетенному из бамбука столику. Он стоял в тени густолистой сливы. Рядом со столиком два шезлонга. На столике — бутылка виски «Бифитер», сифон с газированной водой, блюдо с фруктами.
— Присядем? — Бергман показал на шезлонги. — Как говорят, в ногах правды мало.
Шоркин присел, не возражая.
— Вам налить? — Бергман взял бутылку, посмотрел на просвет.
— Спасибо, не надо.
Бергман поставил виски на место.
— Я тоже не люблю виски. Водка приятней.
— Зачем же покупать то, что не нравится?
Бергман взглянул на Шоркина печальными выпуклыми глазами.
— Я прагматик, Михаил Яковлевич. Мне нравятся домашние тапочки, махровый халат, лежание на диване… Но умом понимаю — нужно носить костюм, сидеть за столом, сражаться с конкурентами, покупать виски, которое сам не пью, и все это, чтобы выглядеть человеком современным, светским. Дураки те, кто верит, будто богатство делает нас счастливыми. Оно прибавляет немало неудобств или опасностей. На каравай, который я пеку, с открытыми ртами смотрят десятки жадных глаз. За деньги, которыми я обладаю, идет скрытая, но жестокая борьба.
Шоркин откинулся на спинку шезлонга и почувствовал, как эластичная ткань приняла его. Солнце грело приятно, совсем не жарко. В саду все дышало покоем и миром. Но Шоркин понимал, сколь обманчиво это впечатление. Бергман не скрывал опасностей, которые витали вокруг него. Его откровения заставили Шорки вспомнить детство, когда с куском хлеба, густо намазанным липовым медом, он выходил из избы на улицу. Свежий воздух, вкус сладости на губах окрашивали жизнь в радостные тона. Но вдруг со всех сторон налетали осы. Большие, нахальные, нисколько не путающиеся взмахов руки, они упрямо норовили сесть на мед, ущипнуть, слизнуть свою долю сладости, которой никогда сами не производили, но считали по праву своей добычей.
Сегодняшняя жизнь тоже во многом походила на сражение трудолюбивых пчел и ничего не производящих ос. Только сражение это шло не за мед — за деньги.
Одинокие фермеры, по дурости решившие, что, взяв во владение землю, заведя хозяйство и вкалывая с утра до ночи, испытают радость свободного труда, вдруг узнали, что на произведенные ими богатства претендуют и другие люди, ничего не делавшие, но нахальные и хорошо вооруженные законами и оружием.
Отбиться от тех, кто драл налоги, не удавалось никому. Государство — это спрут, который, сжав щупальцами, жертву не выпускает.
Бороться с рэкетирами и бандитами нисколько не проще. В трех недавних стычках были убиты пятеро нападавших и один фермер. Двух других защитников своего имущества власти отдали под суд. Как же иначе — закон не дает обычным гражданам права отбиваться от вооруженного нападения с оружием с руках. Для отражения наезда рэкетиров надо вызвать милицию, составить протоколы, завести уголовное дело, начать следственные действия…
Бандиты под суд не попали: живые скрылись, мертвые показаний не дали. А поскольку налицо имелись убитые налетчики и оружие, из которого их прикончили, у защитников правопорядка оказался материал для вершения правосудия.
Ничуть не лучше пример из индустриальной действительности. Несколько дельцов, объединив усилия, а как потом выяснилось, получив ссуду из криминального общака, образовали Приморскую акционерную компанию товаропроизводителей — ПАКТ. От её имени они приватизировали судоремонтный завод Рыбфлота. Рабочих уволили, а заводские корпуса превратили в склады для товаров, прибывавших из-за рубежа. Надежная охрана, невысокие тарифы на аренду складских площадей привлекали торговцев, и потекли денежки, обогащая хозяев.
Оставшиеся без средств работяги и их семьи в отчаянии вышли на железнодорожную магистраль и телами перекрыли движение поездов. Власти решительно вмешались и пресекли беспорядки. Зачинщиков акции и некоторых её участников арестовали. Теперь над ними готовился суд с обвинением в саботаже. Хозяева ПАКТа не пострадали. Они ни в чем не нарушали закона…
Так и пошло в новой России. Тот, у кого есть деньги, занят бизнесом. У кого их нет, должен искать работу, не задумываясь над тем, что и как тебе придется делать.
Система законности, которой Шоркин служил долгие годы, вдруг потеряла ясность очертаний, на глазах обретала новые формы. Ломались с детства понятные социальные критерии. Новые нравственные нормы демократия выводила из экономической целесообразности и уровня богатства людей.
— Смотрю, вы колеблетесь. С одной стороны, такое радует. С другой — огорчает.
— Чем именно?
— Потому что вы мне понравились. И все же, если последует отказ, я найду другого сотрудника, будьте уверены. А вы потеряете перспективу. И еще. Выдачи государственных тайн от вас не потребуется. Мощности завода «Комета» меня мало интересуют. Я сам давал кредит этому предприятию и достаточно хорошо знаком с тем, что, как и в каком количестве там производят.
— Что же вас будет интересовать?
— Все, что работает на безопасность моего детища — «Вабанка». Ни больше, ни меньше.
Шоркин встал. Одернул пиджак.
— Я в безвыходном положении, Корнелий Иосифович. Говорю «да».
Все это время Шоркин испытывал неприятное чувство, словно находился на корабле в сильную качку: желудок то поднимался вверх, приближая комок тошноты к горлу, то опускался на место, хотя и это облегчения не приносило. К этому примешивалась брезгливость, которую испытывают, если нужда заставляет прикоснуться к чему-то противному, например, первый раз в жизни взять в руки жабу. Но едва он выразил согласие, произнес твердое «да», все беспокойства исчезли.
Бергман протянул Шоркину руку.
— Коли сделан выбор, Михаил Яковлевич, положение у вас теперь не безвыходное.
— Что я должен сделать?
— Внести свой вклад.
— Его величина?
— Мне нужно знать имена ваших осведомителей, которые работают в банке и обитают в моем окружении.
— Потребуется некоторое время: с этой публикой я непосредственно не соприкасаюсь.
— Сколько это займет?
— Дней десять.
— Отлично. Через десять дней мы подпишем договор о работе в банке. Теперь, если не возражаете, вернемся к моим гостям…
Да, Дробот — начальник штаба базы. Его приказ придется выполнять. Но что значит «особые обстоятельства»? В одной служебной инструкции, это хорошо помнил Кудряшов, эти слова означали начало войны. Однако в настоящее время войной и не пахло. Нет, здесь таилось что-то иное. В два дня свернув дела, он двинулся к месту службы.
Обычно на разъезде Каменка с поезда обязательно сходили два-три человека из гарнизона. В ту ночь, кроме Кудряшова, поезд не оставил никто.
Оглядевшись, Кудряшов спрыгнул с торца деревянной платформы, чтобы метров на пятьсот сократить путь к тропе, что вела через лес к «спецобъекту». Можно было, конечно, свернуть на бетонку, но ночью вряд ли встретишь машину-попутку. Куда надежнее прошагать самым коротким путем через лес.
Луна в последней четверти не столько светила, сколько обозначала свое присутствие на небосводе. Дорожка, натоптанная за многие годы, в тени леса выделялась едва заметной серой полоской. Кудряшов шел осторожно, боясь споткнуться о толстые корни сосен, которые, как здоровенные змеи, переползали через тропу. Под ногами похрустывала мелкая каменистая крошка.
Кудряшов шагал ходко, стараясь побыстрее добраться до гарнизона. Ему не давала покоя мысль о том, что «заведование», как ему сообщил в городе на вокзале сослуживец, уничтожено взрывом. Вот оно, «особое обстоятельство». Теперь его затаскают по допросам и очным ставкам. На кого же свалить вину, как не на прапора? Ах ты, мать его!
Кудряшов любил свое дело. Он был потомственным крестьянином того сорта, который в народе именуют «скопидомами». Увидев на земле бесхозяйственную проволочку или бечевку, а тем более гвоздик или шурупчик, он сматывал все длинное в колечки, а остальное приносил домой и бросал в инструментальный ящик. Кудряшов просто не понимал, как можно пройти мимо, а уж тем более сознательно бросить на землю вещь, в которую вложен чей-то труд. А уж к оружию, которое поступало под его опеку, он относился со священным трепетом. Каждый автомат он буквально нянчил в ладонях, любуясь совершенством замысла и формы, воплощенных в металле.
Может показаться странным, но прапорщик Кудряшов, носивший на плечах погоны, никогда не задумывался над тем, что оружие, которое он сберегал, предназначено убивать. Он сохранял имущество с тем же старанием, с которым в колхозе сберегал бы зерно, на топливном складе — уголь, поскольку верил, что все это есть общественное достояние и растрачивать его — значит обеднять общество и казну.
Задумавшись, Кудряшов не заметил, как за его спиной из тени деревьев возник человек. Только когда совсем рядом хрустнула щебенка, прапорщик обернулся. Но уже ничего не увидел. Жизнь и сознание ушли из него так, словно в помещении погасили свет — наступила полная темнота и полная тишина…
Гулливеру хватило одного года вольной жизни, вне зоны, отгороженной от мира колючкой и сторожевыми вышками, на которых коротали срок призыва «попки», чтобы разобраться в реалиях обновленного общества. Он видел жизнь так ясно, словно она проходила в прозрачном аквариуме.
Поверху, любуясь солнцем, плавали золотые рыбки — нарядные, с вуалью хвостов, лупоглазые, то и дело. открывавшие жадные беззубые рты.
Пониже, в более темных глубинах, стараясь не бросаться в глаза, скользили длинными тенями стремительные хищные существа. Они не делали лишних движений, не пугали население верхнего беспечного слоя. У золотых рыбок с дутыми животами и неимоверным аппетитом не должно было возникать чувства беспокойства. Пусть живут и плавают с уверенностью в своем предназначении украшать водоем.
Лишь изредка темной стрелой кто-то из хищников вылетал к поверхности. Щелкала зубастая пасть, и лупоглазая рыбка, не успев сообразить, что же произошло, исчезала в прожорливой утробе.
А внизу, на дне, в тине, копошилась масса червей — существ, которых некогда чудаки пытались наполнить ощущением их значимости и влияния в толщах водоема. Первое в какой-то мере удалось: в червях пробудилось понимание того, что в жизни существуют блага, которые должны всем принадлежать в равной мере. Однако большой рот, кишки и задница — вся перерабатывающая пищу система практически одинакова у пескаря и щуки. Мозгов длина кишок никому не прибавляет. Так же сумма голов скота не делает стадо мыслящим. И чем больше людей собирается вместе (на митинг ли, на собрание, на съезд), тем более выраженными в них становилась готовность подчинять свои действия стихии. А её воля слепа и безмозгла.
Если перед толпой оказывается винный магазин, где стоят сто бутылок водки, а вокруг толпятся две тысячи жаждущих выпить, то стоит гаркнуть: «Круши, ребята, откроем закрома, на всех хватит!» — и толпа разнесет магазин. Но по две-три бутылки унесут с собой только те, кто призывал крушить. Все остальные останутся без водки и без магазина на будущее.
Таким образом, искусство властвовать заключается в том, чтобы пожирать лупоглазых и подкидывать остатки своей трапезы тем, кто копошится на дне, питать их надеждами на светлое завтра, в котором окусков и объедков обязательно станет больше.
Мысль о возможности расширения сферы влияния и усилении собственного могущества Гулливеру пришла случайно. Из Закавказья в Приморье приехал брат Доры. Михайловны — Олег Михайлович. Профессиональный военный, он долгие годы служил в Закавказском военном округе, а после увольнения вернуться на родину.
До приобретения собственного жилья Олег Михайлович поселился у своей племянницы — Верочки, в доме Гулливера. Вечерами полковник в отставке и процветавший бизнесмен Алексей Павлович Сучков играли в карты и шахматы и вели долгие разговоры.
— Что у вас тут за бардак? — высказывал неудовольствие Олег Михайлович. — Русский в Тбилиси или Баку должен быть серой мышкой, больше молчать, чем говорить, не лезть на глаза, переносить обиды. А здесь иду и читаю: «Ресторан „Сулико“, „Зал игровых автоматов „Сабуртало“, казино «Риони“… Вас это не задевает?
Гулливера задело. И в самом деле, почему не окоротить натиск кавказцев?
В будничный день — в среду, когда в казино «Риони» не бывало особого наплыва искателей удачи, Гулливер почтил заведение собственным появлением, оставив серый «Мерседес» за два квартала.
У входа в казино лениво прохаживались два крепыша со скучающими лицами, в форме грязно-серого цвета. У обоих справа на груди виднелись черные ленточки с желтыми буквами. По-английски читалось «Секьюрити». Должно быть американцам, если они вдруг здесь появятся, следовало сразу понять, что с безопасностью в казино дело поставлено круто, и тут же отказаться от коварных замыслов, если они возникнут.
Над входом красовалась вывеска «Ресторан-казино „Рустави“. Не забегаловка, не пельменная, даже не трактир, а игорный дом и ресторан в одной упаковке.
Не обращая внимания на стражей дверей, Гулливер потянул бронзовую ручку на себе!.
Невидимое устройство включило магнитофон, и тут же грянули такты «Славься», словно не скромный посетитель пожаловал, а на Красную площадь выехал маршал принимать военный парад.
Мгновенно перед Гулливером возникая девица в белой полупрозрачной блузке, в юбке, сшитой не для того, чтобы прикрывать нечто, а выставлять его как намек на самые широкие возможности заведения, с небольшим подносом, на котором стояла маленькая, с наперсток, рюмочка водки и лежал сандвич — кусочек розовой семги на миниатюрном ломтике хлеба. Обе части соединяла красная пластмассовая шпилечка, воткнутая в семгу.
Гулливер взглянул на девицу без какого-либо интереса. Небрежно махнул кистью руки от себя, словно отмахивался от назойливой мухи.
— Потом.
Девица растерянно отступила. Она давно привыкла к тому, что входившие не только не отказывались от призовой рюмки, но даже задерживались у входа, если её быстро не подносили. Затем следовал ласковый хлопок по туго обтянутой попе, и на подносе появлялась бумажка с монограммой Центрального банка России, а порой и с зеленой спинкой.
Гулливер, небрежно отодвинув плечом удивленную даму, прошел в глубь помещения.
Зал казино был узкий и длинный. В нем размещались три игровых стола, затянутых зеленым пластиком. На двух крайних в роли крупье выступали девицы — блондинка и брюнетка, — обе в белых брючных костюмах, сработанных руками прекрасного закройщика. На центральном столе игру направлял хлыщеватый мужчина в черной тройке, в сияющей белизной рубашке, с белым галстуком-бабочкой. На бесстрастном лице — его выражение долго и тщательно отрабатывалось перед зеркалом под руководством опытного педагога-физиономиста — ни радости, ни сожаления, эдакая статуя Фемиды в мужском обличье без повязки на глазах.
Особого духа порочности и азарта, который, казалось бы, должен витать в воздухе, не ощущалось. Здесь все происходило деловито и даже скучно, как в механизированном цехе перераспределения денег: ваш проигрыш — наш выигрыш. И привет!
Проигравшие не устраивали истерик: выглядеть невезучим, который публично потерял штаны, никому не хотелось. Огромные выигрыши, от которых захватывает дыхание, здесь почти не выпадали. Завсегдатаи чаще проигрывали то, что сумели сделать в других местах.
Окна в игровом зале отсутствовали. Предусмотрительный хозяин заделал их монолитным бетоном, наложенным на стальную арматуру. Снаружи дом украшали белые пластиковые рамы модной конфигурации с тонированными стеклами. Изнутри рамы были задрапированы тяжелыми гардинами — золото с черным бархатом. О том, что проемов в стенах нет, долгое время не подозревали даже некоторые сотрудники казино. Отсутствие их обнаружилось для всех неожиданно, когда некий злоумышленник швырнул в окно с улицы гранату-»лимонку».
Граната разбила декоративное стекло, отскочила от бетона и взорвалась на пешеходной дорожке. Гранатометчика густо нафаршировало осколками. Кроме того, легко ранило двух поздних прохожих, которые так и не поняли, что произошло, и на допросе утверждали, что «лимонка» вылетела из окна казино.
Притормозив у ворот, Шоркин уже собрался выйти из машины, но, к его удивлению, створка сама двинулась в сторону, открывая проезд. По обе стороны асфальтированной дорожки стояли два стража райских врат. Оба были в бронежилетах, но оружия Шоркин не заметил, хотя понял — оно должно быть.
Один из охранников с легкостью опытного регулировщика махнул рукой, показав, чтобы Шоркин проезжал без задержки. Все это производило хорошее впечатление. Охрана работала профессионально: они ждали машину и знали в лицо её владельца.
У дверей дома Шоркина встретил ещё один страж.
— Михаил Яковлевич, — «секьюрити» обращался к гостю с полной определенностью, — проходите в дом. Ключ не вынимайте. Машину отгонит на стоянку наш человек.
И это понравилось Шоркину. В дни, когда автомобиль, припаркованный к дому, может таить в себе угрозу взрыва, предосторожность была нелишней.
В светлой гостиной вокруг невысокого дубового столика в мягких креслах сидели четверо. Хозяин дома встал, вышел навстречу. Протянул руку. Улыбнулся, демонстрируя ровные белые зубы, явно искусственные. Представился:
— Бергман. Корнелий Иосифович, — крепко тряхнул ладонь Шоркина. — Признаться, представлял вас иначе.
— Разочаровались?
— Наоборот. — Бергман ещё раз улыбнулся. — Особенно если учесть, что с первого взгляда мне нравятся немногие. А вы проходите, садитесь. И ни на кого не обращайте внимания. У нас тут небольшой междусобойчик… Все свои. Вас это не смутит?
Шоркин удивился.
— А что должно смущать?
Бергман развел руками.
— Разве угадаешь, как человеку нравится быть среди… — он нашел удобную форму: — быть среди незнакомых.
— Все нормально, я человек толерантный.
Бергман понизил голос.
— Простите, представлять вас не стану. На этом этапе незачем.
— Согласен. — Причин возражать Шоркин не имел.
— Отлично. Немного ожидания, и подадут обед. Пока садитесь.
Шоркин погрузился в кресло, которое буквально всосало его в себя, испустив глубокий выдох.
Гости Бергмана травили анекдоты.
— В газете объявление, — говорил профессорского вида мужчина в очках в тонкой золоченой оправе. — «Ликвидирую любую фирму в присутствии заказчика».
Гости абсолютно искренне хохотали.
— Штирлиц сидит и слушает радио, — продолжил рассказчик. — Играет военный оркестр. Подходит Мюллер. Спрашивает: «Вам ещё не надоела эта музыка, партайгеноссе?» — «Тише, тише, — ответил Штирлиц, — дирижирует сам Ельцин».
На этот раз посмеялись скорее из вежливости: анекдот уже знали.
— Господа, господа! — Слово взял очередной рассказчик. — Приходит в синагогу Рабинович. Спрашивает раввина: «Ребе, можно здесь присутствовать немного выпившему еврею?» Раввин подумал и говорит: «Пусть присутствует». Рабинович тут же закричал: «Ребята! Вносите Зяму!».
В гостиную вошел стройный молодой мужчина в строгом черном костюме и торжественным, чуть театральным голосом возгласил:
— Прошу в столовую, господа!
Разговоры мигом прекратились, словно у телевизора выключили звук. Гости двинулись к уже накрытому столу.
После обеда вышли в сад. Бергман взял Шоркина под руку и предложил прогуляться по тенистой аллее. Цвела сирень. Гудели пчелы.
Они двинулись неторопливо в сторону пруда.
— Михаил Яковлевич, нескромный вопрос.
Шоркин насторожился, и это не укрылось от внимания Бергмана.
— Я не собираюсь касаться ваших служебных тайн. Просто предупредил, чтобы не обидеть элементарностью самого вопроса.
Шоркин качнул головой.
— В чем дело, спрашивайте.
— Вы знаете, что такое трест? Если ближе к первоисточнику — то траст?
— Если вопрос без подвоха, то трест — это объединение предприятий.
Бергман весело хохотнул. Сжал руку гостя чуть выше локтя.
— Михаил Яковлевич, какой еврей задаст вопрос без подвоха? Или, как скажут в Одессе, разве что-то бывает без ничего?
— Тогда объясните.
— В деловом языке траст — это объединение бизнесменов на вере. Сами понимаете, в такого рода организациях одна гарантия — полное доверие между компаньонами.
— Понимаю. — Шоркин нахмурился, поскольку на самом деле пока ещё ничего не понял.
— Я верю Корягину и сразу предлагаю вам место моего заместителя по службе безопасности. Это обеспечит вам стабильное положение, хороший оклад.
— Сколько?
Бергман засмеялся, искренне, от души.
— Скажите, вы задавали такой вопрос, когда поступали в КГБ?
Шоркин смутился.
— Хотите сказать, теперь иные времена? Вы правы. — Голос Бергмана звучал успокаивающе. — Вопрос вполне законный. Если бы его не было, я стал бы сомневаться в вашей серьезности. Отвечу так: второе лицо будет получать столько, сколько весит его положение.
— Не будет ли моя должность лишней тратой для вас? Судя по тому, что я здесь увидел, охрана у вас поставлена профессионально.
— Спасибо. — Бергман кивнул, подчеркнув движением головы признательность за высокую оценку. — Однако безопасность значительно шире охраны дачи. Вы согласны?
— Бесспорно.
— Тогда продолжим о трасте. Такой союз прочен, когда каждый участник вносит в него свою долю.
Шоркин почувствовал, что дело, ещё минуту назад казавшееся таким перспективным, стало ускользать из его рук. Он помрачнел, нахмурился.
— Что я могу внести в такое дело, как ваше? — Шоркин сунул руку в брюки и вывернул наружу карман.
— Не спешите, Михаил Яковлевич. — Бергман не дал ему договорить. — Вы знаете, что по ценности следует сразу же за деньгами? Информация, Михаил Яковлевич. Именно в информации сила власти.
— И вы хотите получать её от меня?
— Почему нет?
— Это служебное преступление.
— Ах, бросьте! Не надо пассажей в духе пропаганды. Они не уместны в деловом разговоре. Учтите, я не люблю крутить возле и около. — Бергман в упор посмотрел на Шоркина, стараясь угадать, какой груз правды одноразово выдержит этот привыкший к казенному лицемерию подполковник. Тот, однако, не выдавал беспокойства — ко всякого рода разговорам привык и знал, как вести себя в случаях, когда ему что-то не нравилось.
— Я слушаю.
— Вы, Михаил Яковлевич, — продолжал Бергман, — привыкли к тому, что пролетариям власть дала право говорить: «Государство — это мы». На деле ваши рабочие и колхозники никогда властью не были. Более того, ею даже себя не чувствовали. Властью пользовались слуги народа — секретари райкомов, председатели исполкомов, вы — милиция, КГБ… Потому пролетарии и не бросился защищать Советы, когда их начали рушить в столице…
Шоркин скептически покачал головой:
— Это ваше открытие?
Он понимал — Бергман прав, но принимать его правоту без сопротивления не хотел.
— Зря иронизируете, Михаил Яковлевич. Вы умный человек и такие открытия должны делать сами, без подсказок. Разве вы не видите, что разговоры московских и местных политиков о нуждах народа, о заботах государства — это обычный треп. Он предназначен для лопоухих простаков. В нынешних условиях каждый человек должен заботиться о себе сам. Надеяться, что кто-то подумает о вашем благе, — глупость. Таков непреложный закон рынка. На нем только два субъекта — продавец и покупатель. Их интересы более или менее совместимы. Умный продавец заинтересован, чтобы покупатели имели деньги. А вот сборщик налогов стоит особняком. Это паразит, прилипала… Особенно в условиях, когда он обдирает тебя, а взамен не может гарантировать услуг, на которые ты вправе надеяться. Имею в виду безопасность личную и деловую. Надеюсь, вы понимаете, о чем я?
— Да, безусловно.
— Так вот, исправлять положение должны мы. Я не оговорился — мы. Поскольку в государстве реальной властью все больше становятся предприниматели и банкиры. Всем остальным, я имею в виду чиновников государства, в том числе органам безопасности, придется служить нам. Чем раньше эти люди признают истинное положение вещей, тем лучшее место они сумеют занять в обществе. Заметьте, Михаил Яковлевич, я говорю «признают», а не поймут. Потому что умные люди, в том числе вы, все прекрасно понимают, но инерция мышления, верность старым идеалам мешают им стать реалистами. Вы все ещё боитесь сказать себе: ваза разбилась, и новой её не сделать. Новую нужно покупать.
— Верность идеалам называется честью.
— Не спорю. Но если корабль пошел ко дну, никто не осудит матроса, который постарается спастись вплавь.
— С вами трудно спорить, Корнелий Иосифович.
— Конечно. На моей стороне здравый смысл…
Прогуливаясь по дорожке, посыпанной песком, они вышли к плетенному из бамбука столику. Он стоял в тени густолистой сливы. Рядом со столиком два шезлонга. На столике — бутылка виски «Бифитер», сифон с газированной водой, блюдо с фруктами.
— Присядем? — Бергман показал на шезлонги. — Как говорят, в ногах правды мало.
Шоркин присел, не возражая.
— Вам налить? — Бергман взял бутылку, посмотрел на просвет.
— Спасибо, не надо.
Бергман поставил виски на место.
— Я тоже не люблю виски. Водка приятней.
— Зачем же покупать то, что не нравится?
Бергман взглянул на Шоркина печальными выпуклыми глазами.
— Я прагматик, Михаил Яковлевич. Мне нравятся домашние тапочки, махровый халат, лежание на диване… Но умом понимаю — нужно носить костюм, сидеть за столом, сражаться с конкурентами, покупать виски, которое сам не пью, и все это, чтобы выглядеть человеком современным, светским. Дураки те, кто верит, будто богатство делает нас счастливыми. Оно прибавляет немало неудобств или опасностей. На каравай, который я пеку, с открытыми ртами смотрят десятки жадных глаз. За деньги, которыми я обладаю, идет скрытая, но жестокая борьба.
Шоркин откинулся на спинку шезлонга и почувствовал, как эластичная ткань приняла его. Солнце грело приятно, совсем не жарко. В саду все дышало покоем и миром. Но Шоркин понимал, сколь обманчиво это впечатление. Бергман не скрывал опасностей, которые витали вокруг него. Его откровения заставили Шорки вспомнить детство, когда с куском хлеба, густо намазанным липовым медом, он выходил из избы на улицу. Свежий воздух, вкус сладости на губах окрашивали жизнь в радостные тона. Но вдруг со всех сторон налетали осы. Большие, нахальные, нисколько не путающиеся взмахов руки, они упрямо норовили сесть на мед, ущипнуть, слизнуть свою долю сладости, которой никогда сами не производили, но считали по праву своей добычей.
Сегодняшняя жизнь тоже во многом походила на сражение трудолюбивых пчел и ничего не производящих ос. Только сражение это шло не за мед — за деньги.
Одинокие фермеры, по дурости решившие, что, взяв во владение землю, заведя хозяйство и вкалывая с утра до ночи, испытают радость свободного труда, вдруг узнали, что на произведенные ими богатства претендуют и другие люди, ничего не делавшие, но нахальные и хорошо вооруженные законами и оружием.
Отбиться от тех, кто драл налоги, не удавалось никому. Государство — это спрут, который, сжав щупальцами, жертву не выпускает.
Бороться с рэкетирами и бандитами нисколько не проще. В трех недавних стычках были убиты пятеро нападавших и один фермер. Двух других защитников своего имущества власти отдали под суд. Как же иначе — закон не дает обычным гражданам права отбиваться от вооруженного нападения с оружием с руках. Для отражения наезда рэкетиров надо вызвать милицию, составить протоколы, завести уголовное дело, начать следственные действия…
Бандиты под суд не попали: живые скрылись, мертвые показаний не дали. А поскольку налицо имелись убитые налетчики и оружие, из которого их прикончили, у защитников правопорядка оказался материал для вершения правосудия.
Ничуть не лучше пример из индустриальной действительности. Несколько дельцов, объединив усилия, а как потом выяснилось, получив ссуду из криминального общака, образовали Приморскую акционерную компанию товаропроизводителей — ПАКТ. От её имени они приватизировали судоремонтный завод Рыбфлота. Рабочих уволили, а заводские корпуса превратили в склады для товаров, прибывавших из-за рубежа. Надежная охрана, невысокие тарифы на аренду складских площадей привлекали торговцев, и потекли денежки, обогащая хозяев.
Оставшиеся без средств работяги и их семьи в отчаянии вышли на железнодорожную магистраль и телами перекрыли движение поездов. Власти решительно вмешались и пресекли беспорядки. Зачинщиков акции и некоторых её участников арестовали. Теперь над ними готовился суд с обвинением в саботаже. Хозяева ПАКТа не пострадали. Они ни в чем не нарушали закона…
Так и пошло в новой России. Тот, у кого есть деньги, занят бизнесом. У кого их нет, должен искать работу, не задумываясь над тем, что и как тебе придется делать.
Система законности, которой Шоркин служил долгие годы, вдруг потеряла ясность очертаний, на глазах обретала новые формы. Ломались с детства понятные социальные критерии. Новые нравственные нормы демократия выводила из экономической целесообразности и уровня богатства людей.
— Смотрю, вы колеблетесь. С одной стороны, такое радует. С другой — огорчает.
— Чем именно?
— Потому что вы мне понравились. И все же, если последует отказ, я найду другого сотрудника, будьте уверены. А вы потеряете перспективу. И еще. Выдачи государственных тайн от вас не потребуется. Мощности завода «Комета» меня мало интересуют. Я сам давал кредит этому предприятию и достаточно хорошо знаком с тем, что, как и в каком количестве там производят.
— Что же вас будет интересовать?
— Все, что работает на безопасность моего детища — «Вабанка». Ни больше, ни меньше.
Шоркин встал. Одернул пиджак.
— Я в безвыходном положении, Корнелий Иосифович. Говорю «да».
Все это время Шоркин испытывал неприятное чувство, словно находился на корабле в сильную качку: желудок то поднимался вверх, приближая комок тошноты к горлу, то опускался на место, хотя и это облегчения не приносило. К этому примешивалась брезгливость, которую испытывают, если нужда заставляет прикоснуться к чему-то противному, например, первый раз в жизни взять в руки жабу. Но едва он выразил согласие, произнес твердое «да», все беспокойства исчезли.
Бергман протянул Шоркину руку.
— Коли сделан выбор, Михаил Яковлевич, положение у вас теперь не безвыходное.
— Что я должен сделать?
— Внести свой вклад.
— Его величина?
— Мне нужно знать имена ваших осведомителей, которые работают в банке и обитают в моем окружении.
— Потребуется некоторое время: с этой публикой я непосредственно не соприкасаюсь.
— Сколько это займет?
— Дней десять.
— Отлично. Через десять дней мы подпишем договор о работе в банке. Теперь, если не возражаете, вернемся к моим гостям…
***
Прапорщик Иван Кудряшов два раза перечитал телеграмму.«В СВЯЗИ С ОСОБЫМИ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАМИ ПРЕДЛАГАЮ СРОЧНО ВЕРНУТЬСЯ К МЕСТУ СЛУЖБЫ. ДРОБОТ».На первый взгляд в телеграмме все казалось ясным. Но когда Кудряшов задумался, понять, в чем же дело, не смог.
Да, Дробот — начальник штаба базы. Его приказ придется выполнять. Но что значит «особые обстоятельства»? В одной служебной инструкции, это хорошо помнил Кудряшов, эти слова означали начало войны. Однако в настоящее время войной и не пахло. Нет, здесь таилось что-то иное. В два дня свернув дела, он двинулся к месту службы.
Обычно на разъезде Каменка с поезда обязательно сходили два-три человека из гарнизона. В ту ночь, кроме Кудряшова, поезд не оставил никто.
Оглядевшись, Кудряшов спрыгнул с торца деревянной платформы, чтобы метров на пятьсот сократить путь к тропе, что вела через лес к «спецобъекту». Можно было, конечно, свернуть на бетонку, но ночью вряд ли встретишь машину-попутку. Куда надежнее прошагать самым коротким путем через лес.
Луна в последней четверти не столько светила, сколько обозначала свое присутствие на небосводе. Дорожка, натоптанная за многие годы, в тени леса выделялась едва заметной серой полоской. Кудряшов шел осторожно, боясь споткнуться о толстые корни сосен, которые, как здоровенные змеи, переползали через тропу. Под ногами похрустывала мелкая каменистая крошка.
Кудряшов шагал ходко, стараясь побыстрее добраться до гарнизона. Ему не давала покоя мысль о том, что «заведование», как ему сообщил в городе на вокзале сослуживец, уничтожено взрывом. Вот оно, «особое обстоятельство». Теперь его затаскают по допросам и очным ставкам. На кого же свалить вину, как не на прапора? Ах ты, мать его!
Кудряшов любил свое дело. Он был потомственным крестьянином того сорта, который в народе именуют «скопидомами». Увидев на земле бесхозяйственную проволочку или бечевку, а тем более гвоздик или шурупчик, он сматывал все длинное в колечки, а остальное приносил домой и бросал в инструментальный ящик. Кудряшов просто не понимал, как можно пройти мимо, а уж тем более сознательно бросить на землю вещь, в которую вложен чей-то труд. А уж к оружию, которое поступало под его опеку, он относился со священным трепетом. Каждый автомат он буквально нянчил в ладонях, любуясь совершенством замысла и формы, воплощенных в металле.
Может показаться странным, но прапорщик Кудряшов, носивший на плечах погоны, никогда не задумывался над тем, что оружие, которое он сберегал, предназначено убивать. Он сохранял имущество с тем же старанием, с которым в колхозе сберегал бы зерно, на топливном складе — уголь, поскольку верил, что все это есть общественное достояние и растрачивать его — значит обеднять общество и казну.
Задумавшись, Кудряшов не заметил, как за его спиной из тени деревьев возник человек. Только когда совсем рядом хрустнула щебенка, прапорщик обернулся. Но уже ничего не увидел. Жизнь и сознание ушли из него так, словно в помещении погасили свет — наступила полная темнота и полная тишина…
***
В короткий срок Гулливер поставил оружейный бизнес на широкую ногу. Нашел источник получения вооружения. Отладил каналы поставок. Подобрал надежных посредников, которые приобретали товар для перепродажи в странах Юго-Восточной Азии. Система заработала бесперебойно и четко, принося немалую прибыль.Гулливеру хватило одного года вольной жизни, вне зоны, отгороженной от мира колючкой и сторожевыми вышками, на которых коротали срок призыва «попки», чтобы разобраться в реалиях обновленного общества. Он видел жизнь так ясно, словно она проходила в прозрачном аквариуме.
Поверху, любуясь солнцем, плавали золотые рыбки — нарядные, с вуалью хвостов, лупоглазые, то и дело. открывавшие жадные беззубые рты.
Пониже, в более темных глубинах, стараясь не бросаться в глаза, скользили длинными тенями стремительные хищные существа. Они не делали лишних движений, не пугали население верхнего беспечного слоя. У золотых рыбок с дутыми животами и неимоверным аппетитом не должно было возникать чувства беспокойства. Пусть живут и плавают с уверенностью в своем предназначении украшать водоем.
Лишь изредка темной стрелой кто-то из хищников вылетал к поверхности. Щелкала зубастая пасть, и лупоглазая рыбка, не успев сообразить, что же произошло, исчезала в прожорливой утробе.
А внизу, на дне, в тине, копошилась масса червей — существ, которых некогда чудаки пытались наполнить ощущением их значимости и влияния в толщах водоема. Первое в какой-то мере удалось: в червях пробудилось понимание того, что в жизни существуют блага, которые должны всем принадлежать в равной мере. Однако большой рот, кишки и задница — вся перерабатывающая пищу система практически одинакова у пескаря и щуки. Мозгов длина кишок никому не прибавляет. Так же сумма голов скота не делает стадо мыслящим. И чем больше людей собирается вместе (на митинг ли, на собрание, на съезд), тем более выраженными в них становилась готовность подчинять свои действия стихии. А её воля слепа и безмозгла.
Если перед толпой оказывается винный магазин, где стоят сто бутылок водки, а вокруг толпятся две тысячи жаждущих выпить, то стоит гаркнуть: «Круши, ребята, откроем закрома, на всех хватит!» — и толпа разнесет магазин. Но по две-три бутылки унесут с собой только те, кто призывал крушить. Все остальные останутся без водки и без магазина на будущее.
Таким образом, искусство властвовать заключается в том, чтобы пожирать лупоглазых и подкидывать остатки своей трапезы тем, кто копошится на дне, питать их надеждами на светлое завтра, в котором окусков и объедков обязательно станет больше.
Мысль о возможности расширения сферы влияния и усилении собственного могущества Гулливеру пришла случайно. Из Закавказья в Приморье приехал брат Доры. Михайловны — Олег Михайлович. Профессиональный военный, он долгие годы служил в Закавказском военном округе, а после увольнения вернуться на родину.
До приобретения собственного жилья Олег Михайлович поселился у своей племянницы — Верочки, в доме Гулливера. Вечерами полковник в отставке и процветавший бизнесмен Алексей Павлович Сучков играли в карты и шахматы и вели долгие разговоры.
— Что у вас тут за бардак? — высказывал неудовольствие Олег Михайлович. — Русский в Тбилиси или Баку должен быть серой мышкой, больше молчать, чем говорить, не лезть на глаза, переносить обиды. А здесь иду и читаю: «Ресторан „Сулико“, „Зал игровых автоматов „Сабуртало“, казино «Риони“… Вас это не задевает?
Гулливера задело. И в самом деле, почему не окоротить натиск кавказцев?
В будничный день — в среду, когда в казино «Риони» не бывало особого наплыва искателей удачи, Гулливер почтил заведение собственным появлением, оставив серый «Мерседес» за два квартала.
У входа в казино лениво прохаживались два крепыша со скучающими лицами, в форме грязно-серого цвета. У обоих справа на груди виднелись черные ленточки с желтыми буквами. По-английски читалось «Секьюрити». Должно быть американцам, если они вдруг здесь появятся, следовало сразу понять, что с безопасностью в казино дело поставлено круто, и тут же отказаться от коварных замыслов, если они возникнут.
Над входом красовалась вывеска «Ресторан-казино „Рустави“. Не забегаловка, не пельменная, даже не трактир, а игорный дом и ресторан в одной упаковке.
Не обращая внимания на стражей дверей, Гулливер потянул бронзовую ручку на себе!.
Невидимое устройство включило магнитофон, и тут же грянули такты «Славься», словно не скромный посетитель пожаловал, а на Красную площадь выехал маршал принимать военный парад.
Мгновенно перед Гулливером возникая девица в белой полупрозрачной блузке, в юбке, сшитой не для того, чтобы прикрывать нечто, а выставлять его как намек на самые широкие возможности заведения, с небольшим подносом, на котором стояла маленькая, с наперсток, рюмочка водки и лежал сандвич — кусочек розовой семги на миниатюрном ломтике хлеба. Обе части соединяла красная пластмассовая шпилечка, воткнутая в семгу.
Гулливер взглянул на девицу без какого-либо интереса. Небрежно махнул кистью руки от себя, словно отмахивался от назойливой мухи.
— Потом.
Девица растерянно отступила. Она давно привыкла к тому, что входившие не только не отказывались от призовой рюмки, но даже задерживались у входа, если её быстро не подносили. Затем следовал ласковый хлопок по туго обтянутой попе, и на подносе появлялась бумажка с монограммой Центрального банка России, а порой и с зеленой спинкой.
Гулливер, небрежно отодвинув плечом удивленную даму, прошел в глубь помещения.
Зал казино был узкий и длинный. В нем размещались три игровых стола, затянутых зеленым пластиком. На двух крайних в роли крупье выступали девицы — блондинка и брюнетка, — обе в белых брючных костюмах, сработанных руками прекрасного закройщика. На центральном столе игру направлял хлыщеватый мужчина в черной тройке, в сияющей белизной рубашке, с белым галстуком-бабочкой. На бесстрастном лице — его выражение долго и тщательно отрабатывалось перед зеркалом под руководством опытного педагога-физиономиста — ни радости, ни сожаления, эдакая статуя Фемиды в мужском обличье без повязки на глазах.
Особого духа порочности и азарта, который, казалось бы, должен витать в воздухе, не ощущалось. Здесь все происходило деловито и даже скучно, как в механизированном цехе перераспределения денег: ваш проигрыш — наш выигрыш. И привет!
Проигравшие не устраивали истерик: выглядеть невезучим, который публично потерял штаны, никому не хотелось. Огромные выигрыши, от которых захватывает дыхание, здесь почти не выпадали. Завсегдатаи чаще проигрывали то, что сумели сделать в других местах.
Окна в игровом зале отсутствовали. Предусмотрительный хозяин заделал их монолитным бетоном, наложенным на стальную арматуру. Снаружи дом украшали белые пластиковые рамы модной конфигурации с тонированными стеклами. Изнутри рамы были задрапированы тяжелыми гардинами — золото с черным бархатом. О том, что проемов в стенах нет, долгое время не подозревали даже некоторые сотрудники казино. Отсутствие их обнаружилось для всех неожиданно, когда некий злоумышленник швырнул в окно с улицы гранату-»лимонку».
Граната разбила декоративное стекло, отскочила от бетона и взорвалась на пешеходной дорожке. Гранатометчика густо нафаршировало осколками. Кроме того, легко ранило двух поздних прохожих, которые так и не поняли, что произошло, и на допросе утверждали, что «лимонка» вылетела из окна казино.