Щербинин Дмитрий. Светолия

   И словно заговоренный круг возле нее: вокруг смерть, вокруг мечи сверкают, а в круг тот и не войдет никто...
   Рядом с ней стоит Лучезар, меч опустил - нет в нем задора прежнего, хочет он на брег озера лесного, не нужны ему купола Царьградские - родная сторона всего милее.
   Тут и видит: друга его лучшего Радужа, всадники окружили сетями забросали, в Царьград волокут; бьется Радуж, хочет сети разорвать, да уж изранен он весь, сил почти не оставлен.
   - Радуж, друг! - закричал Лучезар. - Я иду к тебе, брат мой!
   И меч Лучезаров, словно серп месяца кровавого засверкал, и заревел он словно волк; к Радужу бежит, врагов раскидывает - нет спасенья от его меча.
   Одного, второго, третьего порубил:
   - Брат мой, держись!
   Вот налетел на всадников, одного с коня спихнул - на его уж месте сидит, других порубил, сам раны получил, но боли и не чувствовал - хоть и весь в крови был.
   Летят из ворот новые ряды, но тут другие русичи подоспели, вокруг Радужа оборону держат. Среди них и правитель остался: коня при нем нет и лицо рассечено, но в голосе прежняя сила:
   - Мы можем еще прорваться к табунам предателей. Клином сквозь ряды их пройдем! Табун захватим, и с местью в иной год воротимся.
   - Недюже воротится спиной! Недюже бежать! - кричит кто-то. - Уж лучше смерть, чем бегство!
   - Лучше в силе воротится, да славу истинную победой заслужить!
   Пока судили так, увидел правитель Царьградский Березу:
   - А это, что за цветок с лугов диких под нашими стенами расцвел? Ох краса, какие лепестки! Да бейте хоть все войско этих дьяволов, все равно с ними нет никакой управы никакого уговора! Но приведите ее ко мне, все силы на это бросьте, ничего не жалейте! Слышите, командиры, упустите сей цветок полетят ваши головы!
   Поклонились командиры своему государю, поспешили исполнять его указ...
   - Прорываемся! - решили тем временем русичи, а осталось их сотен пять из десяти то тысяч, остальные то, кровью своей землю Царьградскую оросили; везде завалы из тел лежат.
   - Береза! - кричит Лучезар, обернулся - видит, окружили ее уже конники, смеются, чуя награду, сети достают, а она и не видит их, юношу раненого врачует, уж и исцелила его - дело теперь только за временем, когда рана затянется, да сможет он подняться.
   Обернулась Береза, на крик Лучезаров, поднялась, нежны руки к любимому протянула, а на нее уж сеть летит.
   Заорал Лучезар, и вновь меч его засверкал, словно месяц кровавый.
   - Лучезар, Лучезар! От туда уж не вырваться! - кричат, братья его - мужи русские, но не слышит, он их, не чувствует ран на теле. Рвется к любимой своей, и кричит:
   - Не оставлю, слышишь, Береза, никогда не оставлю!
   А конники вокруг нее уж спешились плотным кольцом встали...
   - Ну братья! - кричит повелитель русский. - Там, где один, там и все! Кто оставит брата своего для врага, тот и не может мужем больше зваться!
   И повернулись они все: последние пять сотен, и к стенам Царьградским среди моря вражеского пошли.
   А Лучезар уж близко от Березы: сверкает меч его, сквозь врагов прорубается, кровавые брызги, пена летит, кости трещат... Ближе, ближе к ней - и сила богатырская в нем пылает от жажды жить, от жажды обнять ее и вырваться прочь, жить и любить!
   Все ближе и ближе, шаг за шагом, трещит от ударов меч его, кровью брызгает; вот уж близко она - несколько шагов осталось. Удары мечей так и сыплются на Лучезара, а он и без брони, в одной рубахе, да штанах, насквозь кровью пропитанных - разве тут все удары отобьешь - вот в бок его поразили, сквозь живот сталь прошла; потемнело в глазах:
   - Береза!
   Нечеловеческим усилием, тьму ту предсмертную разогнал, еще один шаг сделал, еще нескольких ворогов разрубил:
   - БЕРЕЗА!!! ЛЮБЛЮ!!!
   Где-то за спиной братья его рубятся, да далече до них...
   А она к нему руки протянула, от сетей увернулась, вот они уже рядом...
   В спину Лучезара ударили, насквозь пробили, вышел тот меч из живота его и Березу пронзил, обняла она любимого, и он ее крепко-крепко в объятиях своих кровавых заключил.
   - Вот упустили! - скрипит зубами от досады правитель Царьградский.
   А под стенами пять сотен лебедей кровавых, разогнали царьградцев от Лучезара и Березы, которые так и стояли обнявшись, единым мечом пронзенные. И были те пять сотен островом: и волнами пошло на них вражье войско в железо кованное. Волнами бесконечными, все сходились и сходились... кровь по земле текла, валы из тел на каждом шагу оставались - медленно-медленно погружался тот остров в море.
   - Сущие дьяволы! - забыв и о злате, и о рабах, и о своей короне, восторженно прошептал правитель Царьградский.
   А Лучезар и Береза уже не ведали того: обнявшись, в вечном поцелуе, смотрели они в очи друг друга и жизнь земная медленно вытекала из них по лезвию меча.
   - Я чувствую крылья! - услышал голос любимой Лучезар - он видел огромный и прекрасный океан перед своими глазами.
   - Мы теперь слиты в единое... Как счастлив, как долог будет наш полет, сквозь небо, сквозь время... Теперь мы никогда не расстанемся...
   * * *
   Поначалу Сережа еще видел окружающий их пробуждающийся от зимнего сна лес, но с каждым шагом все больше и больше погружался в мир рассказа Светолии; слова складывались в образы и вот видит он, словно сквозь туманную дымку - идут они: молодые, прекрасные, со светлыми лицами, вокруг дерева и земля из которой поднимаются травы да цветы, потом и вой битвы услышал точно метель зимняя налетела, а при последних словах выступили слезы на глазах его, поднял он голову: увидел небо, понял, почувствовал, что за его недостижимо высокой глубиной сокрыта еще что-то большее, недостижимое пока еще для его понимания...
   "Так и случилось: пали стены Царьградские, прахом и слава и богатства стали, а вот память о любви их, до сих пор в сердце моем живет." - закончила свой рассказ Светолия.
   Тут деревьях неожиданно, словно занавесы в театре расступились, и Сережа от неожиданности замер; даже протер глаза, еще мокрые от слез: перед ним сверкало ледовое озеро, в центре которого стояли хороводом березы и высился дуб-великан, - но что творилось на льду!
   Там стояли создания совершенно невиданные.
   Вот старички с земляного цвета длинными и густыми бородами, одетые в темно-зеленые камзолы, вместо волос у них грибные шляпки - Сережа даже уловил грибной запах. Они стояли сгрудившись вместе, и от того казались этакой, разросшейся до невиданных размеров (да к тому же на льду) грибнице.
   А вот великан - метров трех роста, весь скрытый чем-то мшистым - только мускулистая, зеленая рука высовывалась из под этого покрова и в руке той зажат был белый изогнутые плавной дугой посох.
   Здесь же стояли, прижав к грудкам лапы, метровые, ослепительно белые мыши, с золотистыми, добрыми глазами. Рядом с ними в воздухе повисло розовое облако в котором светилось единственное, небесного цвета око. Также, рядком стояли несколько пней, с шевелящимися корнями, и парами едва приметных темно-коричневых глаз. На ветвях сидели птицы, с девичьими головами, украшенными жемчужными ожерельями, и не моргая смотрели огромными, выпуклыми печальными глазами, обведенными темно-голубыми полукружьями. Были и другие лесные обитатели: Сережа все протирал глаза, да поглядывал на Светолию может она скажет, что всего этого нет, что это лишь сон?
   А она сказала:
   - Вот народ мой. Смотри же: давно, давно никто из вас, людей, не видел нас, тем более, собранных в одном месте.
   - Как, в нашем лесу? В этом самом лесу, что за мостом? - прошептал Сережа, не смея говорить громко, так как боялся, что от голоса его все эти создания исчезнут.
   - Да, все мы живем здесь, как и прежде жили; только вот осторожнее теперь стали; если вы люди узнаете про нас, так непременно в нашу жизнь вмешаетесь, а у нас жизнь теперь совсем от вашей отлична; не примем мы вашей жизни даже и в самой малой доле - уйдем.
   Когда жители леса услышали голос своей повелительницы, они склонили головы, а у кого голов не было просто издали звуки, выражающие, по-видимому почтение.
   - Здорово! - восторженно выдохнул Сережа. - А где же все они живут?
   - Да некоторые в деревьях, некоторые в подземных домах; а вон пеньки встанут и никто их от обычных то пеньков и не отличит - для них и не нужно дома; русалки сейчас подо льдом спят, а вон девы-птицы вьют себе гнезда из солнечного света. Так и другие: до сих пор нам удавалось таиться от вас люди; надеюсь и ты сдержишь свое слово; не расскажешь... До поры, до времени, по крайней мере.
   - Никому не расскажу.
   - Теперь я представлю тебя всем моим друзьям...
   Они пошли по озеру, и золотые полотна до того висевшие в глубинах льда под их ногами теперь, по какому-то чудесному волшебству оттаяли и двигались и плавали там, словно живые, сказочные паруса.
   Светолия подводила Сережу к каждому из лесных жителей, и если поначалу мальчик испытывал некоторый страх: ему по памяти компьютерных игр все думалось, что кто-нибудь окажется плохим, раскроет пасть, зарычит, бросится на него, щелкая слизистыми (непременно слизистыми) клыками.
   Но, конечно, никто на него не бросился: разве что облако с небесным оком нахлынуло, обдало его теплом, прошептала какую-то дивную песнь, да и отпустило. От каждого из жителей лесных исходил какой-то отличный от других лесной запах: Сережа никогда не вдыхал, даже и в лесу таких запахов, но в тоже время и знал, что это запахи именно лесные - запахи земли, растений...
   С одной из ветвей слетела птица с огненными перьями, ударилась об лед и обратилась в костер, от которого не плавился лед, но было тепло.
   - Ну, поведем теперь хоровод! - улыбнулась Светолия.
   И вот все кто могли взяться за руки, встали в круг, и закружились, поя громкие трели к самому небу; те же, кто не мог встать с другими, как, например, пеньки и облако, остановились в центре круга; облако издавало тонкое, похожее на хрустальный звон пение, а пеньки осторожно и умело били по льду своими корнями - разносилась мелодия небесных колокольчиков, а золотые паруса, смеялись, быстро и плавно перекатывались... Сережа тоже смеялся, пел как мог громко; несся со всех сил вместе с хороводом, и чувствовал, как прекрасен лес, как прекрасна весна - он об этом и пел, не задумываясь над словами - он просто был счастлив и свободен...
   Вот раздался голос, словно тревожный красный лепесток, стремительно пронесся в воздухе:
   - Идут...
   Хоровод замер, костер в центре птицей взмыл в небо, а лесные обитатели, сжавшись, став незаметными, призрачными какими-то, побежали в разные стороны. Растворились в солнечных лучах птицы с девичьими головами, розовое облако растворилось среди деревьев, великан заросший мхом - леший, обратился старым ясенем, а пеньки замерли, пристроились неподалеку; белые мыши с добрыми золотыми глазами вдруг запряглись в карету из солнечного света, которая появилась возле Светолии.
   - Сюда идет какой-то человек. - вздохнула Светолия. - Я помню времена, когда этого не стоило опасаться; такой человек уселся бы на краю этого озера да в спокойствии иль в восторге полюбовался на наш танец... Прощай, и приходи завтра, я покажу тебе подземные хоромы, а белые мыши расскажут тебе какую-нибудь историю.
   - Может сегодня? - Сереже уж очень захотелось прокатится на карете из солнечного света, увидеть что-нибудь еще волшебное, чистое - а возвращаться в город, смотреть на машины, на стены...
   - Тебя ждут дома, не забывай. - молвила Светолия и взошла, растворилась в солечносветной карете. Белые мыши легко понесли ее по льду, и только закрылись ветви берез, замерших в вековом хороводе вокруг дуба на острове, только скрыли за собой этот ласкающий сердце свет, как Сережа остался один.
   На берег озера вышел человек; взглянул на двенадцатилетнего Сережу, огляделся по сторонам, почесал в затылке, еще раз взглянул на Сережу, да и пошел своей дорогой.
   Мальчик подошел к пням, потом к великану-лешему, обратившемуся ясенем, но они стояли безмолвно и на все просьбы Саши рассказать что-нибудь отвечали молчание.
   Тогда мальчик повернулся и пошел к дому.
   Он шел через поле все уже просеченное темными прогалинами, все поющее мириадами ручейков; он смеялся - сердце его смеялось, и это было такое прекрасное чувство!
   Но потом, по мере приближения к городу, смех его увядал: он слышал уже его утробный рев; он слышал надрывный скрип машин зачем-то спешащих по мосту, он слышал отдаленный гул толпы; видел трубы заводов, угрюмых, ржавых, уродливых и злых, испускающих в небо бледно-желтые, мертвые клубы; он даже уловил запахи разложения, словно что-то громадное, медленно умирающие, истекая гноем, отравляло все кругом, но никак не умирало окончательно, а все продолжало агонизировать, набираться новых сил для гниения, да затопления всего окружающего своим ржавым и бледно-желтым гноем...
   * * *
   На следующий день его отправили в школу - эта школа, в которую, за немалую плату устроил его отец, находилась в небольшом, уютном особнячке, окруженным старым парком. В школе, на мраморных стенах еще сохранились изображения играющих на арфах муз, кружащих возле них амуров, или ангелочков. В просторных, светлых помещениях, за белыми, пластиковыми партами мерно гудели новенькие компьютеры и розовощекие, полные детишки изучали на них основы русского языка, и потом, сразу, основы компьютерного программирования и основы экономики, которая, в основном, и должна была изучаться в дальнейшем.
   Если бы это была простая школа, так Сережа сразу повернул бы в лес, но школа была коммерческой и директор лично контролировал посещаемость, часто беседовал с богатыми родителями, а с Сережином отцом и вовсе был в дружеских отношениях (он присутствовал на пьянке в первый день весны) - так что, прогулять занятия никакой возможности не представлялось.
   Погода же стояла замечательная; весь парк журчился, золотился; там перелетали с ветки на ветку птицы, где-то радостно залаял пес... что за мученье сидеть в такую погоду в классе, перед блеклым, неживым монитором; слушать что-то про счет денег, про биржи, и еще многое, чему (как говорила молодая учительница) им всем предстояло обучится в дальнейшем.
   Сережа с тоскою смотрел в яркое окно, вздыхал, вспоминал Светолию, хоровод, Лучезара, Березу, Светлицу и других живших где-то там вдали, и в результате получил двойку за контрольную.
   Да что эта двойка?! С сияющим лицом выбежал он из особняка, понесся, разбрызгивая хладное, водное злато, по аллеям; уже зная, что через полчаса запыхавшийся, но счастливый будет стоять перед Светолией, а она познакомит его с белыми мышами и расскажет еще что-нибудь прекрасное.
   До выхода из парка оставалось несколько секунд бега, как он услышал жалобный писк, с одной из боковых аллей. Он резко обернулся увидел: компания, человек пять, старшеклассников, все полные, одетые в новенькие блестящие яркими цветами курточки, все краснощекие, лоснящиеся от сытости, сгрудились возле мраморной статуи изображавшей нимфу державшей в одной руке арфу, а другую руку только поднося к этой арфе. Сережа любил эту старую; так многое на своем веку перевидавшую статую. Сейчас на ней яркими красными и зелеными буквами появились чьи-то имена и нецензурные слова, однако Сережа, смотря на эту статую не видел этих ярких, безжизненных цветов, он видел только нимфу, чуть печальную и словно живую, жаждущую что-то сказать ему.
   И вот теперь там сгрудились пять массивных фигур старшеклассников - они то были чуть ли не на две головы выше Саши.
   Один из них обернулся, увидел Сережу, прищурился своими выпуклыми и почему-то сильно обиженными глазами:
   - Эй ты, мелкий, ты че тут встал? А ну вали!
   Сережа вновь услышал жалобный писк, донесшийся из-за массивных спин и, не только не побежал дальше, но напротив сделал шаг на боковую аллею, навстречу к ним.
   - Эй ты, ты че не понял?! - крикнул уже другой, тоже полный, сытый, в новенькой, блестящей курточке, тоже с обиженным выражением в глазах.
   Третий визглявым, нервным голосом потребовал:
   - А кто твой папаша или мамаша? А ну отвечай!
   Сережа произнес негромким, срывающимся от волнения голосом:
   - Не ваше дело, кто мой отец; сейчас его здесь нет... Но не в том дело... - он сделал еще несколько шагов, а из-за спин, теперь развернувшийся и обиженно разглядывающей его пятерки вновь раздался жалобный писк.
   - ...Что вы здесь делаете? - спросил Сережа, когда до них оставалось шагов пять.
   - Проваливай щенок, а то кровью блевать будешь! - выдавил тот, с визглявым, нервным голосом.
   - Ну посмотри, сопля! - все они нервно и зло заржали и разошлись в стороны.
   Когда Сережа увидел то, что там было: удары сердца жаркими, болевыми разрывами ворвались в его голову, он весь побледнел; сжал свои кулачки, хотел что-то сказать, да не мог - просто не мог - захлебывался...
   Эти пятеро, лоснящихся от сытости, в новеньких курточках, эти пятеро нервно потешающихся изловили как-то белку, скрутили ей задние лапки, да так скрутили, что лапки переплелись и видно было какие мучения доставляла белочке вгрызшаяся в ее плоть бечевка. Они подцепили ее за задние лапки к руке нимфы, той самой легкой мраморной руке, которая на века застыла перед арфой.
   Но они, для полноты развлечения, не ограничились и этим - они стянули бечевкой и передний лапки белки, и привязали к ней массивный камень - таким образом она висела, мучительно растянутая, и звала, звала... на мгновенье, перед очередным взрывом этого безумного ржанья Сережа услышал ответ: кричали бельчата, звали из какого-то дупла свою маму...
   В руках одного из подонков вдруг оказалась тонкая, гибкая ветвь, он размахнулся и со всей свой здоровенной силы ударил по спинке белки. Она затрепыхалась, но потом, не желая показывать своей боли, мучителям, замерла, не издала не единого стона.
   - Ну что все понял? - заржал тот с плетью и лицо его налилось краской, видно было, как он красуется перед своими дружками, видно было, как он гордится за этот картинный, так по его мнению напугавший малолетку удар; он весь как-то надулся, стал еще более здоровым, приблизил свою потную физиономию к Сереже и потребовал:
   - А теперь убирайся, сопля! Настучишь директору, потом с тобой разберемся - мать родная не узнает! Будешь кровью блевать, понял меня?!
   Сережа плюнул в эту потную, самодовольную физиономию (это отражало его чувства по отношению к ним, куда лучше всяких слов) - оттолкнул его, опешившего от неожиданности, от не заслуженной, по его мнению, обиды, - и бросился к белочке.
   Один из них уже схватил Сережу за куртку, уже ударил его по ноге, потянул назад, шипя что-то безумное; но Сережа уже схватился за арфу, со всех сил дернулся, высвободился. Теперь он подхватил белку оторвал ее от пальцев музы, сорвав кожу с ладони освободил ее передние лапки от камня, однако задние еще оставались скрученные бечевкой.
   На голову обрушился страшной силы удар, и сразу же второй - в шею, темные круги с белыми вспышками заплясали перед Сережиными глазами, боль ворвалась в голову огненным жезлом.
   Его уже повалили на снег, били ногами, пытались развернуть на спину, но он не разворачивался - он зубами вцепился в бечевку стягивавшую лапки белки, пытался растянуть узел зубами, чувствуя во рту кровь и свою, и белки. Он потянул к ней правой рукой, но на руку прыгнули, и там взорвались, занимая всю весну раскаленные иглы - не чувствуя ничего кроме боли, но все же понимая, что должен держаться, Сережа заскрипел зубами, перегрызая бечевку; одновременно он дотянулся до нее левой рукой и раскрутил таки бечевку, выплевывая изо рта кровь, прохрипел:
   - Беги!
   Его схватили за левую руку, резко дернули куда-то вверх, так что там хрустнуло что-то; чернота, боль... волны боли, трудно думать о чем-либо, кроме этой огромной, сгибающей все тело боли, она повсюду.
   Его маленькое тело дрожало от слабости; вывихнутых, отдавленных рук, он почти не чувствовал, зато видел - она, волоча поврежденную лапку, поспешала по талому, золотящемуся ручейками снегу прочь - к своим детенышам, на свободу.
   А они сжимали его, маленького окровавленного в своих ручищах; не зная, что делать с ним теперь, как выместить сполна все, что хотелось, не знали, какое мученье придумать вначале.
   - Да ты плюнул на меня. - совсем уж обиженным, готовым сорваться на визг голосом, просипели ему на ухо; и ударили с силой в голову так, что Сережа отлетел в снег. Но его тут же схватили за руки - хоть он уже почти ничего и не видел, и не чувствовал, его еще несколько раз ударили в живот, но этом они разъярялись только сильнее.
   - Идет! - взвизгнул вдруг кто-то из них, и Сережу тут же отпустили; и он, кашляя кровью, рухнул в снег.
   - Да мне-то чего! Я этого мальца сейчас!
   - Да побежали, дурак, потом разбираться еще!
   - А разберемся с директоришкой этим! Мой батя с ним разберется - пусть только вякнет, он с ним так разберется! Мой батя их всех: весь этот парк, всех этих статуй белок - в порошок сотрет!
   - Ну, пошли в ресторан, а?! Ну, пошли, а?! Ну, охота; ну, пошли, слышь!
   - А черт с ним! - обиженный возглас - Сережу еще раз ударили ногой, а затем топот их ног стал как-то мучительно медленно удалятся.
   Сережа слушал, как звенят со всех сторон ручейки; чувствовал, как теплая кровь вытекает из его разбитого рта, из носа. Рук он почти не чувствовал там, словно набита была мягкая, теплая вата; зато в животе железной, раскаленной сеткой застыла боль и потому даже малое движение вырывало в нем приглушенный стон и новый взрыв кровавого кашля...
   Он замер; медленно приоткрыл глаза, увидел уходящую вдаль аллею, всю переливающуюся солнечными цветами; с бегущими вдали широкими, чистенькими спинами - они уже забыли свою злость, да и вообще подзабыли, что делали теперь они ржали над чем-то другим и обиженными голосами спорили в какой бы пойти ресторан.
   Сережа смотрел на ручьи, на свет разлившийся между ветвей, слышал, как дышат дерева, вдруг почувствовал запах подснежника - он не видел его, более того, он никогда и не знал, как пахнет подснежник, но, все же знал, что это именно подснежник...
   Вдруг он увидел, как из солнечного света, сложились две невесомые, полупрозрачные фигуры; медленно направились к нему: приветливые, чуть печальные улыбки, виделись, на их прекрасных, сияющих внутренним чистым светом лицах. Волосы, при каждом плавном шаге, дышали, словно живая золотистая гладь, собранная с поверхности летнего пруда.
   "Это ведь Лучезар и Береза" - понял Сережа и увидел, что на плечах и на руках Березы сидела спасенная им белка и ее бельчата.
   "Какие они отважные и чистые сердцем герои" - подумал тогда Сережа. "-...Лучезар, Береза - вы знали, что вас смерть ждет, но все же, остались верны своему слову, свое любви. Эх, если бы мог встал поклонился бы им..."
   В это время над ним склонился директор школы: в аллее он, конечно, не видел ни Лучезара, ни Березу - только мелькнувшие, да и сгинувшие вдали широкие спины; по одежкам он их узнал еще раньше, когда они еще били Сережу.
   Первым порывом директора было броситься на помощь; но потом он вспомнил, что папаши этих пятерых в случае чего могли растереть в порошок всю его школу, да и Сережиных родителей тоже, что они могли купить с потрохами, все, что можно было купить и остановился - нет... направился неспешно в их сторону, чтобы они успели его увидеть и убежать.
   При этом директор чувствовал себя человеком храбрым, рискнувшим жизнью для своего друга - Сережиного отца. И вот теперь он склонился над Сережей, с удивлением взглянул в его окровавленное лицо: глаза Сережины - это были святые глаза. Никогда директору не доводилось видеть таких теплых, ласковых глаз: на них повисла златая пелена летнего пруда и директора пробрала дрожь, когда понял, что Сережа видит, что-то недоступное для него...
   Директор встряхнул головой, выгоняя наважденье и, стараясь не смотреть в эти очи, стал ощупывать мальчика, бормоча при этом: "Так, так... ушиб, вывих, перелома нет... слава богу, нос не сломан - просто сосудики раздроблены... ну слава богу... ну не будем шум поднимать - отведем тебя в нашу школьную лечебницу; там над тобой часок поработают, все заштопают, чтоб не таким страшным был; отведем домой, скажем - хулиганы напали. Отцу твоему больше и не надо знать, а то вспылит; погубит себя ни за что... не, не - с теми лучше никак не связываться... Все будет шито-крыто..."
   Он брызнул на Сережины щеки талой водой:
   - Эй, очнись! Давай-ка, до школы дойдем потихоньку.
   А Сережа видел лик Березы от которого исходил такой сильный, теплый свет, что мальчик плавал в нем, словно в небесном океане. "Мы все вместе..." пела она тихими волнами далекого прилива, и Сережа чувствовал себя свободным, и видел, как небо раскрывается перед ним... открывая, какое-то необъятное таинство...
   Но вот раздался испуганный голос директора:
   - Очнись же!
   - Да, да; пойдемте...
   Директор, сожалея, что придется испачкать новое пальто, поддел руку под Сережину спину, осторожно приподнял мальчика, и по боковым аллейкам, окружным путем, что бы никто ненароком их не увидел, повел стонущего, кашляющего кровью мальчика, к школе...
   Потом Сережа, помнил испуганный возглас их медсестры; потом белые, постоянно расплывающиеся в облако стены их мед. кабинета; омывающий его теплый душ, потом запах лекарств, какие-то просматривающие его тело лучи; кто-то суетливый в белый халатах...
   Потом, в том же кабинете, он сидел, неотрывно смотрел в окно, на парк.