Страница:
Просмотрев последние выпуски газет, столбовой дворянин Турчанинов еще раз горестно подумал о несчастной России, которую ждут горькие времена; стоять в стороне — преступно по отношению к моему доброму, доверчивому, терпеливому, талантливому народу; единственная возможность принести ему пользу, хоть как-то реализовав себя, — возобновить контакт с поляком Дзержинским. Иного пути нет. Поляк — надежда России? Хм-хм!
Письмо, отправленное по одному из тех адресов, что Юзеф назвал ему, когда прощались в Варшаве, видимо, не дошло, хотя было совершенно безобидным по содержанию. Второе также осталось безответным.
Лишь третье письмо попало адресату; Юзеф ответил, что он тронут весточкой от милого «Анджея», осведомлялся, как тот устроился, не нужна ли помощь с «учебниками», советовал посещать лекции парижской профессуры, связанные с «абстрактными науками», и сообщал, что «Мацей» ныне довольно часто занимается «математикой» в «технологичке», прилежен точным наукам, «вы его помните, он провожал вас на железную дорогу».
Это «Рыдз», понял Турчанинов. Высокий парень с очень румяным лицом, именно он отвез меня на вокзал, чтобы передать тем, которые затем переправили через границу в Татрах. Нашел его легко, в библиотеке «технологички», потянулся было с объятием, но Рыдз тактично уклонился; руку тем не менее пожал крепко, дружески.
— Юзеф сказал, чтобы я наладил с вами связь, вот я и пришел, — сказал Турчанинов.
— Замечательно, Анджей, — ответил поляк, собирая в потрепанную матерчатую сумку свои книги. — Пошли выпьем кофе. Угощаю я, мама перевела денег…
— А я получил недельный заработок… Берегите деньги мамы, отдадите товарищам. Или вернете старушке.
Рыдз усмехнулся:
— У старушки, которой всего сорок пять лет, мильон, Анджей. Она у меня банкирша… Так что с ней все в порядке. Кстати, Юзеф просил вас взять еще один псевдоним — на всякий случай. Он предложил «Ядзя». Не возражаете?
— Конечно, нет. «Ядзя» так «Ядзя».
— Юзеф будет использовать этот псевдоним лишь в самых крайних случаях, когда дело особенно секретное и отлагательств не терпит.
Они вышли на бульвар, присели за столик уличного кафе; Рыдз поинтересовался:
— Не голодны? А то можно спросить ветчины.
— Ветчины? — Турчанинов улыбнулся. — От ветчины не откажусь, это стало для меня деликатесом.
— Скажите, Анджей, вам не приходилось встречаться с Меньшиковым или Бакаем?
— Разве они здесь поселились?
— Да.
— Я слыхал, что Бакай свободно ездит в Россию…
— У нас нет такой информации. Нам доподлинно известно, что они сейчас сотрудничают с Владимиром Львовичем Бурцевым… Кстати, когда вы служили в охране, не приходилось знакомиться с его наблюдательным формуляром?
— Что-то видел… Он ведь сам до девятьсот пятого года работал в терроре?
— Вроде бы так… Во всяком случае, он это утверждает…
— Да, да, он был в терроре… Потом, после манифеста семнадцатого октября, отошел от партии, в ЦК эсеров по этому поводу достаточно много говорили…
— В негативном плане?
— Как сказать… Пытались понять побудительные мотивы… Он ведь скандалист, этот Бурцев… Знаете, уж если есть истовые правдолюбцы, так только в России, вроде боярыни Морозовой, — хоть на смерть, но обязательно с двумя перстами над головой…
— А кого в охранке знали из эсеровских лидеров?
— Всех… Думаю, всех наиболее заметных…
— По памяти можете перечислить?
— Попробую… Чернов, Гоц, Авксентьев, Зензинов, Савинков, Дора Бриллиант…
— А еще?
— Стеблов, Аргунов, Мякотин…
— А еще?
— Больше не помню…
— Попробуйте вспомнить…
— Нет, положительно в ум другие имена никак не идут…
— А Евгений Филиппович Азеф? — пробросил Рыдз, отхлебывая кофе из тяжелой чашки. — Эта фамилия проходила в документах?
— Азеф? Которого Бакай и Бурцев обвиняли в провокации?
— Не знаю… Видимо…
— Нет, Азеф в материалах не проходил. Я достаточно много работал по эсерам, переработал много бумаг о ЦК, но эта фамилия в документах охраны не мелькала…
Рыдз мягко улыбнулся:
— Анджей, пожалуйста, не употребляйте в разговоре со мной слово «охрана». В этом застенке изнасиловали мою сестру… И она сошла с ума. А когда ее вылечили, повесилась… Будучи беременной… Для меня нет понятия «охрана». Только «охранка». И никак иначе. Ладно?
— Конечно, конечно, — ответил Турчанинов, ощутив тягостное неудобство.
— Не сердитесь, если я был резок, хорошо?
— Да разве это можно назвать резкостью? — Турчанинов пожал плечами. — Вы сказали вполне по-европейски. Я исповедую именно такую манеру разговора: с самого начала определить все своими именами, тогда легко иметь дело с собеседником, ничего недосказанного.
— Спасибо, Анджей… Теперь мне бы хотелось передать вам еще одну просьбу Юзефа… Не сочли бы вы возможным посетить Бурцева?
— Это нужно для вашей партии? Или для Юзефа лично?
Рыдз закурил.
— Неразделимые понятия.
— Конечно, готов… Хотя, в отличие от Меньшикова и Бакая, я оказывал такую помощь Юзефу… вашей партии, которая — по законам империи — подлежит суду… Скорее всего, военному… Я ведь преступил присягу, так что охран… охранка, включив меня в розыскные листы, вполне может потребовать моей выдачи и у французской полиции, если узнает о моих контактах с Бурцевым.
— Я встречусь с Бурцевым и объясню ему вашу ситуацию… Думаю, он отнесется к вашему особому положению с пониманием…
— Да, такой визит был бы весьма уместен.
— Хотя, — Рыдз снова улыбнулся своей мягкой, женственной улыбкой,
— я тоже в розыскных листах, ушел из-под виселицы…
— Тогда не надо! Ни в коем случае, — воспротивился Турчанинов. — Я все устрою сам, спишусь с ним, договорюсь о встрече на нейтральной почве, вам рисковать нельзя.
— Спасибо, Анджей, это так трогательно… Тем не менее сейчас я отвечаю за вашу безопасность, а не наоборот… Давайте увидимся здесь же завтра, в девять. Вас это время устроит?
— В десять. Я сдаю свой пост в девять… Я теперь служу ночным портье, смена кончается не ранее девяти пятнадцати… Пока все передашь сменщикам, то да се…
— Денег на жизнь хватает?
— Вполне, благодарю.
— А на ветчину? — Рыдз снова улыбнулся. — Юзеф уполномочил меня передать вам некоторую сумму…
Лицо Турчанинова замерло.
— Видите ли, я какой-никакой, но русский дворянин… Я не умею принимать вспомоществование от кого бы то ни было. Так что просил бы вас более к сему предмету не возвращаться. Завтра в десять, здесь же, честь имею.
— Минуту, — остановил его Рыдз. — Вы напрасно сердитесь, Анджей. В нашем обществе взаимная выручка не считается обидной… Мы живем несколько иными, скажем так, нравственными категориями… Они основаны на абсолютном доверии друг к другу… Вам, возможно, понадобятся деньги для работы… Для нашей работы. Вот в чем дело. И это не есть какая-то подачка… Или, тем более, оплата услуги… Рациональная оценка сложившейся ситуации, всего лишь… Ваше бывшее звание в охранке ротмистр?
— Точно так.
— Никаких документов, удостоверяющих вашу личность, не сохранилось?
— Все сохранилось, как же иначе… Иначе на острове Сен Луи note 13не дадут продления вида на жительство.
— Но вы здесь обосновались не под своим именем?
— Конечно. У меня вполне надежный паспорт, — Турчанинов усмехнулся, — выкраден из охран… охранки…
— До завтра, ладно?
Турчанинов не удержался, шутливо передразнил Рыдза:
— «Вадно». Поляка сразу можно определить по вполне французскому звучанию: вместо «л» — мягкое «в»…
Рыдз рассмеялся:
— Падво, мыдво, пшестирадво… note 14До встречи, Анджей.
2
3
4
5
6
7
8
Письмо, отправленное по одному из тех адресов, что Юзеф назвал ему, когда прощались в Варшаве, видимо, не дошло, хотя было совершенно безобидным по содержанию. Второе также осталось безответным.
Лишь третье письмо попало адресату; Юзеф ответил, что он тронут весточкой от милого «Анджея», осведомлялся, как тот устроился, не нужна ли помощь с «учебниками», советовал посещать лекции парижской профессуры, связанные с «абстрактными науками», и сообщал, что «Мацей» ныне довольно часто занимается «математикой» в «технологичке», прилежен точным наукам, «вы его помните, он провожал вас на железную дорогу».
Это «Рыдз», понял Турчанинов. Высокий парень с очень румяным лицом, именно он отвез меня на вокзал, чтобы передать тем, которые затем переправили через границу в Татрах. Нашел его легко, в библиотеке «технологички», потянулся было с объятием, но Рыдз тактично уклонился; руку тем не менее пожал крепко, дружески.
— Юзеф сказал, чтобы я наладил с вами связь, вот я и пришел, — сказал Турчанинов.
— Замечательно, Анджей, — ответил поляк, собирая в потрепанную матерчатую сумку свои книги. — Пошли выпьем кофе. Угощаю я, мама перевела денег…
— А я получил недельный заработок… Берегите деньги мамы, отдадите товарищам. Или вернете старушке.
Рыдз усмехнулся:
— У старушки, которой всего сорок пять лет, мильон, Анджей. Она у меня банкирша… Так что с ней все в порядке. Кстати, Юзеф просил вас взять еще один псевдоним — на всякий случай. Он предложил «Ядзя». Не возражаете?
— Конечно, нет. «Ядзя» так «Ядзя».
— Юзеф будет использовать этот псевдоним лишь в самых крайних случаях, когда дело особенно секретное и отлагательств не терпит.
Они вышли на бульвар, присели за столик уличного кафе; Рыдз поинтересовался:
— Не голодны? А то можно спросить ветчины.
— Ветчины? — Турчанинов улыбнулся. — От ветчины не откажусь, это стало для меня деликатесом.
— Скажите, Анджей, вам не приходилось встречаться с Меньшиковым или Бакаем?
— Разве они здесь поселились?
— Да.
— Я слыхал, что Бакай свободно ездит в Россию…
— У нас нет такой информации. Нам доподлинно известно, что они сейчас сотрудничают с Владимиром Львовичем Бурцевым… Кстати, когда вы служили в охране, не приходилось знакомиться с его наблюдательным формуляром?
— Что-то видел… Он ведь сам до девятьсот пятого года работал в терроре?
— Вроде бы так… Во всяком случае, он это утверждает…
— Да, да, он был в терроре… Потом, после манифеста семнадцатого октября, отошел от партии, в ЦК эсеров по этому поводу достаточно много говорили…
— В негативном плане?
— Как сказать… Пытались понять побудительные мотивы… Он ведь скандалист, этот Бурцев… Знаете, уж если есть истовые правдолюбцы, так только в России, вроде боярыни Морозовой, — хоть на смерть, но обязательно с двумя перстами над головой…
— А кого в охранке знали из эсеровских лидеров?
— Всех… Думаю, всех наиболее заметных…
— По памяти можете перечислить?
— Попробую… Чернов, Гоц, Авксентьев, Зензинов, Савинков, Дора Бриллиант…
— А еще?
— Стеблов, Аргунов, Мякотин…
— А еще?
— Больше не помню…
— Попробуйте вспомнить…
— Нет, положительно в ум другие имена никак не идут…
— А Евгений Филиппович Азеф? — пробросил Рыдз, отхлебывая кофе из тяжелой чашки. — Эта фамилия проходила в документах?
— Азеф? Которого Бакай и Бурцев обвиняли в провокации?
— Не знаю… Видимо…
— Нет, Азеф в материалах не проходил. Я достаточно много работал по эсерам, переработал много бумаг о ЦК, но эта фамилия в документах охраны не мелькала…
Рыдз мягко улыбнулся:
— Анджей, пожалуйста, не употребляйте в разговоре со мной слово «охрана». В этом застенке изнасиловали мою сестру… И она сошла с ума. А когда ее вылечили, повесилась… Будучи беременной… Для меня нет понятия «охрана». Только «охранка». И никак иначе. Ладно?
— Конечно, конечно, — ответил Турчанинов, ощутив тягостное неудобство.
— Не сердитесь, если я был резок, хорошо?
— Да разве это можно назвать резкостью? — Турчанинов пожал плечами. — Вы сказали вполне по-европейски. Я исповедую именно такую манеру разговора: с самого начала определить все своими именами, тогда легко иметь дело с собеседником, ничего недосказанного.
— Спасибо, Анджей… Теперь мне бы хотелось передать вам еще одну просьбу Юзефа… Не сочли бы вы возможным посетить Бурцева?
— Это нужно для вашей партии? Или для Юзефа лично?
Рыдз закурил.
— Неразделимые понятия.
— Конечно, готов… Хотя, в отличие от Меньшикова и Бакая, я оказывал такую помощь Юзефу… вашей партии, которая — по законам империи — подлежит суду… Скорее всего, военному… Я ведь преступил присягу, так что охран… охранка, включив меня в розыскные листы, вполне может потребовать моей выдачи и у французской полиции, если узнает о моих контактах с Бурцевым.
— Я встречусь с Бурцевым и объясню ему вашу ситуацию… Думаю, он отнесется к вашему особому положению с пониманием…
— Да, такой визит был бы весьма уместен.
— Хотя, — Рыдз снова улыбнулся своей мягкой, женственной улыбкой,
— я тоже в розыскных листах, ушел из-под виселицы…
— Тогда не надо! Ни в коем случае, — воспротивился Турчанинов. — Я все устрою сам, спишусь с ним, договорюсь о встрече на нейтральной почве, вам рисковать нельзя.
— Спасибо, Анджей, это так трогательно… Тем не менее сейчас я отвечаю за вашу безопасность, а не наоборот… Давайте увидимся здесь же завтра, в девять. Вас это время устроит?
— В десять. Я сдаю свой пост в девять… Я теперь служу ночным портье, смена кончается не ранее девяти пятнадцати… Пока все передашь сменщикам, то да се…
— Денег на жизнь хватает?
— Вполне, благодарю.
— А на ветчину? — Рыдз снова улыбнулся. — Юзеф уполномочил меня передать вам некоторую сумму…
Лицо Турчанинова замерло.
— Видите ли, я какой-никакой, но русский дворянин… Я не умею принимать вспомоществование от кого бы то ни было. Так что просил бы вас более к сему предмету не возвращаться. Завтра в десять, здесь же, честь имею.
— Минуту, — остановил его Рыдз. — Вы напрасно сердитесь, Анджей. В нашем обществе взаимная выручка не считается обидной… Мы живем несколько иными, скажем так, нравственными категориями… Они основаны на абсолютном доверии друг к другу… Вам, возможно, понадобятся деньги для работы… Для нашей работы. Вот в чем дело. И это не есть какая-то подачка… Или, тем более, оплата услуги… Рациональная оценка сложившейся ситуации, всего лишь… Ваше бывшее звание в охранке ротмистр?
— Точно так.
— Никаких документов, удостоверяющих вашу личность, не сохранилось?
— Все сохранилось, как же иначе… Иначе на острове Сен Луи note 13не дадут продления вида на жительство.
— Но вы здесь обосновались не под своим именем?
— Конечно. У меня вполне надежный паспорт, — Турчанинов усмехнулся, — выкраден из охран… охранки…
— До завтра, ладно?
Турчанинов не удержался, шутливо передразнил Рыдза:
— «Вадно». Поляка сразу можно определить по вполне французскому звучанию: вместо «л» — мягкое «в»…
Рыдз рассмеялся:
— Падво, мыдво, пшестирадво… note 14До встречи, Анджей.
2
… Квартира Владимира Львовича Бурцева, которую он снимал на Ваграме, являла собою Румянцевскую библиотеку в миниатюре: стены трех комнат, широкого коридора, даже кухни были заставлены самодельными стеллажами, набитыми книгами, журналами, большими папками с газетными вырезками, бюллетенями заседаний Государственной думы, выпусками правительственных вестников; запах кофе был постоянным; Бурцев варил его по-студенчески, на спиртовке; пил из крохотной чашки, всего на два глотка; длинные зубы от постоянного курения и крепчайшего кофея были желты; подшучивал над собою: «Вроде старого коня, не заметил, как жизнь просквозила».
Рыдза признал сразу же, но, однако, настоящим именем называть не стал, осведомился, как следует обращаться; выслушав ответ — «Мацей», удовлетворенно кивнул и, пригласив устраиваться в кабинете, где свободного пространства почти не было, оттого что кипы новых, не проработанных еще газет валялись на полу, между скрипучими, разностильными стульями, отправился готовить кофе.
Вернувшись со своей крохотной чашечкой и стаканом для Рыдза, осведомился:
— Чем могу служить?
— Владимир Львович, мы получили данные, которые бы хотелось перепроверить… Один наш товарищ видел, как глава боевки социалистов-революционеров садился в экипаж некоего полицейского чина, носящего цивильную форму.
— Это вы про Азефа?
— Да.
— Ну и что?
Рыдз опешил:
— То есть как?
— А — так, — хохотнул Бурцев. — Для меня совершенно ясно, что Азеф провокатор. И я про это — как вам, по-видимому, известно — неоднократно заявлял. Но ведь ЦК постоянно берет его под защиту.
— Чем вы это можете объяснить?
Бурцев разбросал руки, словно драчливый петух крылья:
— А вы?
— Партия переживает кризис, — ответил Рыдз убежденно. — Мы об этом писали.
— Я, как бывший эсер, слушаю это с болью, но, увы, Ленин тут прав,
— вздохнул Бурцев, — именно кризис.
— Мне тоже это больно слышать, Владимир Львович… Я имею множество друзей эсеров, честнейшие люди, огромного личного мужества и чести…
— Да уж, этого не занимать.
— Однако, Владимир Львович, товарищ, получивший информацию об Азефе, крайне щепетилен в вопросе обвинения кого бы то ни было, да тем более в провокации. Этот товарищ просит вас встретиться с человеком, который бежал из охранки после того, как оказал нам реальную помощь… вполне серьезную. Он в розыскных листах, ему грозит военно-полевой суд. Если французы выдадут его Петербургу, надо ждать еще одного обвинительного приговора… Мы можем надеяться, что использование вами этого человека не нанесет ему ущерба?
— Хотите, чтобы я встретился с анонимом?
— Да.
— Как правило, я работаю с теми, кто принимает на себя ответственность, товарищ Рыдз.
— Этот человек, возможно, еще пригодится нам для борьбы… Мы стараемся оберечь его от провала…
— Проверяли его? Надежен? Рыдз ответил вопросом:
— А вы Меньшикова с Бакаем проверяли? Надежны?
— Да.
— Двойной игры с их стороны быть не может?
— Нет. Ведь именно они помогли мне разоблачить провокатора Зинаиду Жуженко…
— Адъютанта «Казбека»?
— Да.
— «Казбек» — это Сладкопевцев?
— Он же в борьбе… Я не вправе открывать псевдонимы тех, кто продолжает бой с самодержавием.
— Простите.
Бурцев начал ловко лавировать между кипами газет, по-петушиному забросив руки за голову, чудом сидевшую на тоненькой шее; остановился перед Рыдзом, нагнулся к нему, спросил:
— Ну хорошо, допустим, я встретился с вашим человеком анонимно… Он дал мне новую информацию, которая понудит ЦК социалистов-революционеров хоть как-то откликнуться на новые улики. Но ведь тогда Чернов с Савинковым неминуемо потребуют встречи с моим… с вашим свидетелем… Как быть?
— Давайте начнем, а? За это время я снесусь с моими товарищами.
— Что ж, попробуем.
— У меня, кстати, есть словесный портрет того полицейского чина, который встречался с Азефом… Это была не случайная встреча, он его на извозчике ждал, в экипаже…
— Послушаем, — откликнулся Бурцев. — Давайте-ка портрет.
— Глаза стальные, с прищуром, веки припухлые, усы, чуть правленные вниз, нос прямой, лоб высокий; выражение лица сосредоточенное, особых примет нет, крепкого телосложения, довольно широкоплеч, рост высокий, по здешним меркам под метр восемьдесят пять, с аршинами я путаюсь…
— Хм… После девятьсот пятого года новые начальники департамента и охраны не очень-то позволяют печатать свои фотографические портреты…
Рыдз нахмурился, покусал нижнюю губу и попросил извиняюще:
— Владимир Львович, пожалуйста, не произносите при мне слово «охрана»… Вы же знаете, видимо, что с моею сестрой сделали палачи.
— Да, да, миленький, простите великодушно, я привык говорить для здешней прессы, не гневайтесь…
— Спасибо.
— Хм, — повторил Бурцев, — на Виссарионова не похож, на Комиссарова тоже…
— Кто из чинов полиции был на процессе депутатов Первой думы?
— Информация не поступала, но кто-то был, вокруг здания кишели филеры, ждали кого-то…
— Не Герасимова?
— У меня есть только одна его фотография… Давняя, когда он в начале девяностых годов служил адъютантом при Самарском жандармском управлении… Усы у него были стрельчатые, бородка клинышком, волос кучерявый, шатен, весьма привлекателен…
Поднявшись, Рыдз сказал:
— Человек, который к вам придет, живет под чужим именем. Его зовут «Федор Мокеевич». Это псевдоним. Когда соблаговолите его принять?
— Давайте завтра, часов в девять, я птица ранняя.
— Ему далеко добираться, живет в пригороде. Если разрешите, он будет в одиннадцать тридцать.
О «пригороде» сказал неспроста; Владимир Львович человек увлекающийся, Монмартр в Париже один, а пригородов много, страховка не помешает.
Рыдза признал сразу же, но, однако, настоящим именем называть не стал, осведомился, как следует обращаться; выслушав ответ — «Мацей», удовлетворенно кивнул и, пригласив устраиваться в кабинете, где свободного пространства почти не было, оттого что кипы новых, не проработанных еще газет валялись на полу, между скрипучими, разностильными стульями, отправился готовить кофе.
Вернувшись со своей крохотной чашечкой и стаканом для Рыдза, осведомился:
— Чем могу служить?
— Владимир Львович, мы получили данные, которые бы хотелось перепроверить… Один наш товарищ видел, как глава боевки социалистов-революционеров садился в экипаж некоего полицейского чина, носящего цивильную форму.
— Это вы про Азефа?
— Да.
— Ну и что?
Рыдз опешил:
— То есть как?
— А — так, — хохотнул Бурцев. — Для меня совершенно ясно, что Азеф провокатор. И я про это — как вам, по-видимому, известно — неоднократно заявлял. Но ведь ЦК постоянно берет его под защиту.
— Чем вы это можете объяснить?
Бурцев разбросал руки, словно драчливый петух крылья:
— А вы?
— Партия переживает кризис, — ответил Рыдз убежденно. — Мы об этом писали.
— Я, как бывший эсер, слушаю это с болью, но, увы, Ленин тут прав,
— вздохнул Бурцев, — именно кризис.
— Мне тоже это больно слышать, Владимир Львович… Я имею множество друзей эсеров, честнейшие люди, огромного личного мужества и чести…
— Да уж, этого не занимать.
— Однако, Владимир Львович, товарищ, получивший информацию об Азефе, крайне щепетилен в вопросе обвинения кого бы то ни было, да тем более в провокации. Этот товарищ просит вас встретиться с человеком, который бежал из охранки после того, как оказал нам реальную помощь… вполне серьезную. Он в розыскных листах, ему грозит военно-полевой суд. Если французы выдадут его Петербургу, надо ждать еще одного обвинительного приговора… Мы можем надеяться, что использование вами этого человека не нанесет ему ущерба?
— Хотите, чтобы я встретился с анонимом?
— Да.
— Как правило, я работаю с теми, кто принимает на себя ответственность, товарищ Рыдз.
— Этот человек, возможно, еще пригодится нам для борьбы… Мы стараемся оберечь его от провала…
— Проверяли его? Надежен? Рыдз ответил вопросом:
— А вы Меньшикова с Бакаем проверяли? Надежны?
— Да.
— Двойной игры с их стороны быть не может?
— Нет. Ведь именно они помогли мне разоблачить провокатора Зинаиду Жуженко…
— Адъютанта «Казбека»?
— Да.
— «Казбек» — это Сладкопевцев?
— Он же в борьбе… Я не вправе открывать псевдонимы тех, кто продолжает бой с самодержавием.
— Простите.
Бурцев начал ловко лавировать между кипами газет, по-петушиному забросив руки за голову, чудом сидевшую на тоненькой шее; остановился перед Рыдзом, нагнулся к нему, спросил:
— Ну хорошо, допустим, я встретился с вашим человеком анонимно… Он дал мне новую информацию, которая понудит ЦК социалистов-революционеров хоть как-то откликнуться на новые улики. Но ведь тогда Чернов с Савинковым неминуемо потребуют встречи с моим… с вашим свидетелем… Как быть?
— Давайте начнем, а? За это время я снесусь с моими товарищами.
— Что ж, попробуем.
— У меня, кстати, есть словесный портрет того полицейского чина, который встречался с Азефом… Это была не случайная встреча, он его на извозчике ждал, в экипаже…
— Послушаем, — откликнулся Бурцев. — Давайте-ка портрет.
— Глаза стальные, с прищуром, веки припухлые, усы, чуть правленные вниз, нос прямой, лоб высокий; выражение лица сосредоточенное, особых примет нет, крепкого телосложения, довольно широкоплеч, рост высокий, по здешним меркам под метр восемьдесят пять, с аршинами я путаюсь…
— Хм… После девятьсот пятого года новые начальники департамента и охраны не очень-то позволяют печатать свои фотографические портреты…
Рыдз нахмурился, покусал нижнюю губу и попросил извиняюще:
— Владимир Львович, пожалуйста, не произносите при мне слово «охрана»… Вы же знаете, видимо, что с моею сестрой сделали палачи.
— Да, да, миленький, простите великодушно, я привык говорить для здешней прессы, не гневайтесь…
— Спасибо.
— Хм, — повторил Бурцев, — на Виссарионова не похож, на Комиссарова тоже…
— Кто из чинов полиции был на процессе депутатов Первой думы?
— Информация не поступала, но кто-то был, вокруг здания кишели филеры, ждали кого-то…
— Не Герасимова?
— У меня есть только одна его фотография… Давняя, когда он в начале девяностых годов служил адъютантом при Самарском жандармском управлении… Усы у него были стрельчатые, бородка клинышком, волос кучерявый, шатен, весьма привлекателен…
Поднявшись, Рыдз сказал:
— Человек, который к вам придет, живет под чужим именем. Его зовут «Федор Мокеевич». Это псевдоним. Когда соблаговолите его принять?
— Давайте завтра, часов в девять, я птица ранняя.
— Ему далеко добираться, живет в пригороде. Если разрешите, он будет в одиннадцать тридцать.
О «пригороде» сказал неспроста; Владимир Львович человек увлекающийся, Монмартр в Париже один, а пригородов много, страховка не помешает.
3
— Владимир Львович? — осведомился Турчанинов, разглядывая Бурцева.
— Именно так. С кем имею честь?
— Я Федор Мокеевич.
— Кто?!
— Вчера вам говорили обо мне. Вы назначили встречу на одиннадцать тридцать.
Бурцев посторонился, пропуская гостя в квартиру:
— Да, да, верно. Прошу.
… Вчера вечером Турчанинов спустился квартирою ниже, там жили две проститутки, Мадлен и Мари (перекрытия потолка слабенькие, все слышно, гостей у девушек не было), попросил утюг с угольями; Мадлен вызвалась погладить ему пиджак и брюки: «Я же работала прачкой, все сделаю вмиг». Турчанинов поблагодарил, ответив, что стеснен в средствах; лучше уж сам. «С соседей не берем, — расхохоталась Мари, — даже за любовь не берем с соседей». Поэтому к Бурцеву пришел выутюженный, в свежей сорочке и галстуке; военная косточка, привычка — вторая натура.
— Нуте-с, Федор Мокеевич, с чем пожаловали?
Турчанинов усмехнулся:
— С головою, Владимир Львович. В коей есть информация, которая может помочь вашей борьбе с провокацией.
— Ага… Ну что ж… Вы с Бакаем и Меньшиковым знакомы?
— Шапочно. Они были в Петербурге, а я служил в Привисленском крае.
— Вы в розыскных списках девятьсот седьмого года?
— Да.
— Так что ж вы и ваши польские друзья от меня конспирируете, милостивый государь?! Вы Андрей Егорович Турчанинов, адъютант при бывшем начальнике варшавской охраны полковнике Глазове, а затем какое-то время при Попове, до того как он был казнен. Из привисленских только один вы и значитесь в списках…
Турчанинов вздохнул:
— Ну и слава богу… Сразу легче стало с вами говорить.
— К ликвидации Попова имеете отношение?
— Да.
— Чем вам это грозит?
— Если докажут — расстрелом.
— Тогда вернемся к «Федору Мокеевичу», дело нешуточное… Скажите, пожалуйста, как вы относитесь к тем материалам, которые мне передали Бакай и Меньшиков?
— Положительно. Вы базировались на их показаниях, когда разоблачили Жуженко?
— На их тоже.
— А показания об Азефе они вам давали?
— Да.
— У нас в варшавской охран… ке… об Азефе вообще ничего не было известно.
— Это и понятно… Агент такого уровня действует под руководством непосредственно главного шефа… Но в России никогда тайн не было, на язык горазды…
— Потому что никогда не было свободной печати. Бурцев удивился:
— Не вижу связи…
— Прямая связь, — возразил Турчанинов. — Поскольку все везде закрыто, люди стремятся утвердить себя причастностью к секретам, — проявление обычного человеческого самолюбия, форма самовыявления…
— Занятно, — откликнулся Бурцев, оглядев Турчанинова еще раз; глаза его потеплели, прежней настороженности в них не было. — Вы оригинально мыслите. Скажите-ка, а вы с Герасимовым встречались?
— Дважды.
— Где?
— В северной столице. Был командирован за дополнительными материалами по государственной преступнице Розалии Люксембург, когда она была схвачена в Варшаве.
— Опишите-ка мне его, пожалуйста.
— Извольте… Высокого роста, шатен с легкой проседью, усы подбривает, чтобы повторяли форму рта, губы чувственные, полные, нос прямой, особых примет на лице нет. Во время выездов на конспиративные встречи и самоличного наблюдения за интересующими его персонами имитировал хромоту…
— Сходится, — Бурцев даже в ладони хлопнул (пальцы длинные, как у пианиста). — Некий охраняемый полицией чин хромал на процессе против депутатов Первой думы.
— Меня уполномочили попросить вас, Владимир Львович, — если почтете возможным — передать раннюю фотографическую карточку Герасимова, поры его службы в Самаре…
— Передать не передам, а вот сходить в мастерскую портретов месье Жаклюзо можем. Если хорошо оплатите, он сделает копию в два дня, работает виртуозно…
— Именно так. С кем имею честь?
— Я Федор Мокеевич.
— Кто?!
— Вчера вам говорили обо мне. Вы назначили встречу на одиннадцать тридцать.
Бурцев посторонился, пропуская гостя в квартиру:
— Да, да, верно. Прошу.
… Вчера вечером Турчанинов спустился квартирою ниже, там жили две проститутки, Мадлен и Мари (перекрытия потолка слабенькие, все слышно, гостей у девушек не было), попросил утюг с угольями; Мадлен вызвалась погладить ему пиджак и брюки: «Я же работала прачкой, все сделаю вмиг». Турчанинов поблагодарил, ответив, что стеснен в средствах; лучше уж сам. «С соседей не берем, — расхохоталась Мари, — даже за любовь не берем с соседей». Поэтому к Бурцеву пришел выутюженный, в свежей сорочке и галстуке; военная косточка, привычка — вторая натура.
— Нуте-с, Федор Мокеевич, с чем пожаловали?
Турчанинов усмехнулся:
— С головою, Владимир Львович. В коей есть информация, которая может помочь вашей борьбе с провокацией.
— Ага… Ну что ж… Вы с Бакаем и Меньшиковым знакомы?
— Шапочно. Они были в Петербурге, а я служил в Привисленском крае.
— Вы в розыскных списках девятьсот седьмого года?
— Да.
— Так что ж вы и ваши польские друзья от меня конспирируете, милостивый государь?! Вы Андрей Егорович Турчанинов, адъютант при бывшем начальнике варшавской охраны полковнике Глазове, а затем какое-то время при Попове, до того как он был казнен. Из привисленских только один вы и значитесь в списках…
Турчанинов вздохнул:
— Ну и слава богу… Сразу легче стало с вами говорить.
— К ликвидации Попова имеете отношение?
— Да.
— Чем вам это грозит?
— Если докажут — расстрелом.
— Тогда вернемся к «Федору Мокеевичу», дело нешуточное… Скажите, пожалуйста, как вы относитесь к тем материалам, которые мне передали Бакай и Меньшиков?
— Положительно. Вы базировались на их показаниях, когда разоблачили Жуженко?
— На их тоже.
— А показания об Азефе они вам давали?
— Да.
— У нас в варшавской охран… ке… об Азефе вообще ничего не было известно.
— Это и понятно… Агент такого уровня действует под руководством непосредственно главного шефа… Но в России никогда тайн не было, на язык горазды…
— Потому что никогда не было свободной печати. Бурцев удивился:
— Не вижу связи…
— Прямая связь, — возразил Турчанинов. — Поскольку все везде закрыто, люди стремятся утвердить себя причастностью к секретам, — проявление обычного человеческого самолюбия, форма самовыявления…
— Занятно, — откликнулся Бурцев, оглядев Турчанинова еще раз; глаза его потеплели, прежней настороженности в них не было. — Вы оригинально мыслите. Скажите-ка, а вы с Герасимовым встречались?
— Дважды.
— Где?
— В северной столице. Был командирован за дополнительными материалами по государственной преступнице Розалии Люксембург, когда она была схвачена в Варшаве.
— Опишите-ка мне его, пожалуйста.
— Извольте… Высокого роста, шатен с легкой проседью, усы подбривает, чтобы повторяли форму рта, губы чувственные, полные, нос прямой, особых примет на лице нет. Во время выездов на конспиративные встречи и самоличного наблюдения за интересующими его персонами имитировал хромоту…
— Сходится, — Бурцев даже в ладони хлопнул (пальцы длинные, как у пианиста). — Некий охраняемый полицией чин хромал на процессе против депутатов Первой думы.
— Меня уполномочили попросить вас, Владимир Львович, — если почтете возможным — передать раннюю фотографическую карточку Герасимова, поры его службы в Самаре…
— Передать не передам, а вот сходить в мастерскую портретов месье Жаклюзо можем. Если хорошо оплатите, он сделает копию в два дня, работает виртуозно…
4
«Дорогой Юзеф! После того, как Ядзя
note 15начала работу с Влодеком
note 16, выявилось множество интереснейших подробностей. Начну с того, что Нэлли
note 17, оказывается, передавала дедушке Герасиму
note 18про все шалости
note 19толстяка
note 20, особенно когда они собирались на чай
note 21. Впрочем, Влодек говорит, что Нэлли ябедничала
note 22не столько дедушке Герасиму, сколько дяде Климу
note 23, а тот уже передавал старику. Таким образом, плуты выдавали зоркому родительскому оку, каким по праву являются дедушка Герасим и дядя Клим, все, что происходило, когда детвора
note 24встречалась, чтобы придумать новые проказы. Толстяк про Нэллечку ничего не говорил, жалел бедненькую, вот ведь какая доброта и благородство! Только он не знал, утверждает Влодек, что она сама шептала обо всех проделках Климу, Фотографию дедушки Герасима я тебе отправил с Халинкой, передаст в собственные руки; постарел ли он, как ты находишь?
note 25Как поступать дальше с нашими шалунами? Ты у меня славный и мудрый педагог, подскажи. Твой Големба»
note 26.
5
«Дорогой Мацей! Спасибо за письмо. Очень рад, что твоя учеба идет так хорошо. Наша беда в том, что мы мало и недальновидно думаем о будущем, когда нам понадобятся высокоталантливые исследователи. Не называй меня фантазером. Я в это верю. А все то, во что по-настоящему веришь, — сбывается, если в подоплеке веры лежит не смрадное суеверие, но знание, базируемое на науке. Теперь по поводу наших шалунов. Поскольку Халинка еще не приехала (видимо, остановилась в Берлине у сестры
note 27), я лишен возможности полюбоваться на любимого дедушку
note 28. Жаль, конечно, потому что я не смогу ответить на твой вопрос, насколько он постарел и осталось ли в его чертах сходство с портретами поры молодости. В твоем письме для меня немало интересного. Но я ставлю один главный вопрос: если проказница Нэлли знала о том, что толстяк наушничает милому дедушке, то отчего Влодек, рассказав про другие ее шалости, об этой до сих пор таит, даже после того, как девушка удалилась из монастырской школы?
note 29До тех пор, пока она открыто не подтвердит Влодеку недостойное ябедничество
note 30толстяка, мы не можем журить его; самое досадное — зазря обидеть человека. Хотя чем больше я думаю о том, что мне довелось видеть своими глазами в Пальмире
note 31, тем тверже убеждаюсь, что мое предположение, увы, правильно. Признаюсь, мне это очень горько. Можно любить человека или не любить, симпатизировать ему или выражать антипатию, но обвинять в проступке такого рода, о каком идет речь, дело чрезвычайно серьезное. Ты знаешь, что меня связывает давняя дружба с Наташей
note 32, а она всегда истово защищала и защищает толстяка, считая, что его все не любят за вздорный нрав, но мальчишка он — на самом деле — чистый и высоко честный. У Ламброзо я вычитал, — кажется, в «Гениальности и помешательстве», — что в Норвегии в середине прошлого века вспыхнула эпидемия пророчеств. Ее назвали «Магдкранкайт», «болезнь служанок», потому что шаманили в основном именно служанки, страдавшие истерикой… Особенно ярко это проявлялось в тех местах, где люди были подготовлены к такого рода заболеваниям истеризмом религиозных проповедей, — районы малой культуры, низкой образованности… Может быть, Нэлли относится к такого рода девушкам? Я с нею не знаком, хотя мой старый друг говорил, что она — само совершенство, и все, сказанное о ней Влодеком, — сплошная выдумка, недостойная настоящего мужчины… Надо быть крайне осторожным в обвинениях; лучше простить виноватого, чем наказать невиновного… Ты просишь совета… Хорошо было бы свести воедино мнения всех ребятишек
note 33, знавших толстяка, а уж потом пригласить его на дружескую беседу за круглый стол с чаем
note 34. Хотя есть и другой путь. Если Влодек так уж уверен в своей правоте, — я ведь знаю его, человек он честный, но очень неорганизованный, поддающийся настроениям других, резко меняющий свои мнения, — пусть предложит Витэку и Боре
note 35, чтобы те поначалу пригласили его самого на кофе
note 36. Коли он убежден в своей правоте, пусть идет на это. Такого рода застолье не может не вызвать отклика, глядишь, еще кто чего расскажет. Сердечно приветствую тебя, Юзеф».
6
«Дорогой Юзеф! Имел беседу с Влодеком. Твое предложение ему понравилось. Он написал Витэку, что готов пожаловать на кофе. Ядзя и ребятишки встречались у Влодека, свели все свои соображения воедино, Влодек очень этому рад. Получил ли портрет нашего дедули? Твой Мацей».
7
«Дорогой Мацей! Портрет, который мне передали, свидетельствует о том, как мало изменился наш дедушка Герасим. Передай Влодеку, что я могу это свидетельствовать за чашкой чая, если смогу вернуться. Юзеф».
8
… Рано утром в дверь бурцевской квартиры резко постучали, — сразу понял, что пришел русский; звонков не признает, рукой слышней.
— Кто там? — спросил Владимир Львович.
— Это я, — услышал он знакомый голос; открыл дверь; на пороге стояла Рита Саблина, член Боевой организации эсеров.
— Милости прошу, заходите, солнышко. Рад вас видеть! Не ответив, Рита прошла в его кабинет, брезгливо огляделась; была здесь первый раз.
— Хотите кофе?
— Я не стану пить у вас кофе, — ответила маленькая девушка с огромными немигающими глазами; принимала участие в двух актах; Савинков спас ей жизнь, — Азеф настаивал, чтобы она была метальщицей снаряда в карету министра, загодя отдавая ее на заклание.
(«Иван, — сказал Савинков, — это бесчестно, — сидеть в кафе и ждать известий, что она погибла, выполнив наше дело. Она девушка, молода совсем, так нельзя». — «Сантименты, — как обычно, грубо, отрезал Азеф, — женщина, мужчина, ребенок, все это словеса, а мы заняты работой».
Савинков сказал тогда, что он сам будет метать снаряд; глаза его по-кошачьи сузились, потемнели; Азеф знал своего помощника; отступил, ворчливо пошутив: «Павел Иванович (конспиративная кличка Савинкова), гляди, я последний раз прощаю тебе нарушение железной дисциплины. В следующий раз посмеешь перечить, отправлю к Чернову в Париж — рефераты читать».)
— Ну, уж смените гнев на милость, Рита, — мягко попросил Бурцев, понимая, что улыбается, вполне вероятно, последний раз в жизни: девушка напряжена, натянута словно струна, руку из кармана юбки не вынимает — видимо, сжимает холодными пальчиками револьвер, чтобы покончить с ним — «наймитом охранки, гнусным клеветником на партию». — Если же вы полагаете возможным убить меня до того, как выслушаете, — что ж, стреляйте. Я ведь в террор пришел, когда вы третий класс гимназии посещали, смерти в глаза смотрел поболее, чем вы, не боюсь ее.
— Сначала вы меня выслушаете, господин Бурцев. А потом уж я разрешу сказать вам несколько слов.
— Вы сядьте хотя бы, — снова попросил Бурцев. — Что ж мы стоя разговариваем?!
— Мне отвратительно в вашем доме все, даже стулья, на которых сидят жандармы…
— Бывшие, товарищ Саблина, бывшие. И если бы они тут не сидели, то ваша подруга Зиночка Жуженко продолжала бы писать осведомительные письма генералу Климовичу, ее любовнику и шефу московской охранки, про то, что происходит у вас в ЦК. Или вы ставите под сомнение ее провокаторство тоже? Раз эсер, то, значит, безгрешен? Ни ошибок, ни предательства совершить не может? Богоизбранные?
— Кто там? — спросил Владимир Львович.
— Это я, — услышал он знакомый голос; открыл дверь; на пороге стояла Рита Саблина, член Боевой организации эсеров.
— Милости прошу, заходите, солнышко. Рад вас видеть! Не ответив, Рита прошла в его кабинет, брезгливо огляделась; была здесь первый раз.
— Хотите кофе?
— Я не стану пить у вас кофе, — ответила маленькая девушка с огромными немигающими глазами; принимала участие в двух актах; Савинков спас ей жизнь, — Азеф настаивал, чтобы она была метальщицей снаряда в карету министра, загодя отдавая ее на заклание.
(«Иван, — сказал Савинков, — это бесчестно, — сидеть в кафе и ждать известий, что она погибла, выполнив наше дело. Она девушка, молода совсем, так нельзя». — «Сантименты, — как обычно, грубо, отрезал Азеф, — женщина, мужчина, ребенок, все это словеса, а мы заняты работой».
Савинков сказал тогда, что он сам будет метать снаряд; глаза его по-кошачьи сузились, потемнели; Азеф знал своего помощника; отступил, ворчливо пошутив: «Павел Иванович (конспиративная кличка Савинкова), гляди, я последний раз прощаю тебе нарушение железной дисциплины. В следующий раз посмеешь перечить, отправлю к Чернову в Париж — рефераты читать».)
— Ну, уж смените гнев на милость, Рита, — мягко попросил Бурцев, понимая, что улыбается, вполне вероятно, последний раз в жизни: девушка напряжена, натянута словно струна, руку из кармана юбки не вынимает — видимо, сжимает холодными пальчиками револьвер, чтобы покончить с ним — «наймитом охранки, гнусным клеветником на партию». — Если же вы полагаете возможным убить меня до того, как выслушаете, — что ж, стреляйте. Я ведь в террор пришел, когда вы третий класс гимназии посещали, смерти в глаза смотрел поболее, чем вы, не боюсь ее.
— Сначала вы меня выслушаете, господин Бурцев. А потом уж я разрешу сказать вам несколько слов.
— Вы сядьте хотя бы, — снова попросил Бурцев. — Что ж мы стоя разговариваем?!
— Мне отвратительно в вашем доме все, даже стулья, на которых сидят жандармы…
— Бывшие, товарищ Саблина, бывшие. И если бы они тут не сидели, то ваша подруга Зиночка Жуженко продолжала бы писать осведомительные письма генералу Климовичу, ее любовнику и шефу московской охранки, про то, что происходит у вас в ЦК. Или вы ставите под сомнение ее провокаторство тоже? Раз эсер, то, значит, безгрешен? Ни ошибок, ни предательства совершить не может? Богоизбранные?