Сенкевич Генрик. Огнем и мечом

   Атаман умолк, голос его пресекся, и только стон вырвался из груди, а Еленино лицо то заливалось краскою, то бледнело. Чем больше безмерной любви слышалось княжне в словах Богуна, тем шире разверзалась перед нею пропасть - без дна, без надежды на избавление.
   А казак, переведя дух, овладел собою и так продолжал:
   - Проси, чего пожелаешь. Вон, гляди, как горница убрана, - все мое! Это добыча из Бара, на шести лошадях для тебя привез - проси, чего хочешь: злата желтого, дорогих нарядов, камней чистой воды, слуг покорных. Богат я, своего хватает, да и Кривонос не пожалеет добра, и Хмельницкий не поскупится, будешь не хуже княгини Вишневецкой. Замков, сколько захочешь, возьму, положу к ногам пол-Украины - хоть и казак я, не шляхтич, а как-никак атаман бунчужный, у меня десять тысяч молодцев под началом, поболе, чем под князем Яремой. Проси, чего угодно, только не убегай, только захоти быть со мною и полюбить меня, моя голубка!
   Княжна приподнялась на подушках, бледней полотна, но нежное, чудное ее лицо такую несокрушимую выражало волю, такую гордость и силу, что голубка в ту минуту более походила на орлицу.
   - Коли ты, сударь, ответа от меня ждешь, - промолвила она, - знай: хоть бы мне век пришлось лить слезы в твоей неволе, я никогда, никогда тебя не полюблю, и да поможет мне всевышний!
   Богун несколько времени боролся с собою.
   - Ты мне таких слов не говори! - хриплым голосом произнес он.
   - Это ты мне не говори о своей любви - стыд меня берет, гнев и обида. Не про тебя я!
   Атаман встал.
   - А про кого же, княжна Курцевич? Кабы не я, чья б ты была в Баре?
   - Кто мою жизнь спас, чтобы потом опозорить да свободы лишить, тот не друг мне, а враг лютый.
   - А если бы тебя мужики убили? Подумать страшно!
   - Нож бы меня убил, это ты его у меня вырвал!
   - И ни за что не отдам! Ты должна быть моею, - пылко вскричал казак.
   - Никогда! Лучше смерть.
   - Должна быть и будешь.
   - Никогда.
   - Эх, кабы не твоя рана, после слов таких я б сегодня же послал молодцев в Рашков и монаха велел силой пригнать, а к завтрему был бы твоим мужем. Т а й  что? Мужа грех не любить, не голубить! Эко, вельможная панна, для тебя казацкая любовь - стыд и обида! А кто ты такая, чтобы меня считать холопом? Где твои замки, войска, бояре? Почему стыд? Отчего обида? Я тебя на войне взял, ты полонянка. Ой, был бы я простой мужлан, нагайкой бы тебя по белой спине уму-разуму поучил и без ксендза красой твоей насладился - если б мужик был, не рыцарь!
   - Ангелы небесные, спасите! - прошептала княжна.
   Меж тем ярость все явственнее обозначалась на лице атамана - гнев его рвался наружу.
   - Знаю я, - продолжал он, - почему ты противишься мне, почему моя любовь тебе обидна! Для другого свою девичью честь бережешь - но не бывать тому, не будь я казак, клянусь жизнью! Голь перекатная шляхтич твой! Пустобрех! Лях лукавый! Пропади он пропадом! Едва глянул, едва покружил в танце, и уже она, вся как есть, его, а ты, казак, терпи, колотись лбом об стенку! Ничего, я до него доберусь - шкуру прикажу содрать да распялить. Знай же: Хмельницкий войною идет на ляхов, а я с ним - и голубка твоего разыщу хоть под землею, а ворочусь, вражью его голову под ноги тебе кину.
   Елена не услышала последних слов атамана. Боль, гнев, раны, волнение, страх лишили ее сил - ужасная слабость разлилась по телу, свет в глазах померк, сознание помутилось, и она упала без чувств на подушки.
   Атаман все стоял, белый от ярости, с пеною на губах; вдруг он заметил эту неживую, бессильно запрокинутую голову, и из уст его вырвался рык почти нечеловеческий:
   - В ж е  п о  н е ї! Горпына! Горпына! Горпына!
   И Богун грянулся оземь.
   Исполинка опрометью влетела в горницу.
   - Щ о  з  т о б о ю?
   - Спаси! Помоги! - кричал Богун. - Убил я ее, душеньку мою, с в i т л о  м о є!
   - Щ о  т и, з д у р i в?
   - Убил, убил! - стонал атаман, ломая над головой руки.
   Но Горпына, подойдя к княжне, вмиг поняла, что не смерть это, а лишь глубокий обморок, и, вытолкав Богуна за дверь, начала приводить девушку в чувство.
   Минуту спустя княжна открыла глаза.
   - Ну, д о н ю, ничего тебе не сталось, - приговаривала колдунья. Видать, напугалась его и свет в очах помрачился, но помраченье пройдет, а здоровье вернется. Ты ж у нас как орех девка, тебе еще жить да жить, не ведая горя.
   - Ты кто такая? - слабым голосом спросила Елена.
   - Я? Слуга твоя - как атаман повелел.
   - Где я?
   - В Чертовом яре. Пустыня глухая окрест, никого, кроме его, не увидишь.
   - А ты тоже живешь здесь?
   - Это наш хутор. Донцы мы, мой брат полковничает у Богуна, добрыми молодцами верховодит, а мое место тут - теперь вот тебя караулить буду в золоченом твоем покое. Замест хаты терем! Глазам смотреть больно... Это он для тебя постарался.
   Елена глянула на пригожее лицо девки, и показалось ей оно прямодушным.
   - А будешь ко мне добра?
   Белые зубы молодой ведьмы сверкнули в усмешке.
   - Буду. Отчего не быть! - сказала она. - Но и ты будь добра к атаману. Эвон какой молодец, сокол ясный! Да он тебе...
   Тут ведьма, наклонившись к Елене, принялась ей что-то нашептывать на ухо, а под конец разразилась громким смехом.
   - Вон! - крикнула княжна.
   Глава III
   Утром по прошествии двух дней Горпына с Богуном сидели под вербой возле мельничного колеса и смотрели на вспененную воду.
   - Гляди за ней, стереги, глаз не спускай, чтоб из яру ни ногой, говорил Богун.
   - В яру возле речки горловина узкая, а здесь места хватит. Вели горловину камнями засыпать, и будем мы как на дне горшка, а я для себя, коли понадобится, найду выход.
   - Чем же вы здесь кормитесь?
   - Черемис меж валунов кукурузу садит, виноград растит, птиц в силки ловит. И привез ты немало, ни в чем твоя пташка нужды знать не будет, разве что птичьего молока захочет. Не бойся, не выйдет она из яра, и никто о ней не прознает, лишь бы молодцы твои не проболтались.
   - Я им поклясться приказал. Ребята верные: хоть ремни из спины крои, слова не скажут. Но ты ж сама говорила, к тебе люди за ворожбою приходят.
   - Из Рашкова, часом, приходят, а иной раз кто прослышит, то и бог весть откуда. Но дальше реки не идут, в яр никто не суется, страшно. Ты видел кости. Были такие, что попробовали, - ихние это косточки лежат.
   - Твоих рук дело?
   - А тебе не один черт?! Кому поворожить, тот на краю ждет, а я к колесу. Чего увижу в воде, с тем приду и рассказываю. Сейчас и тебе погляжу, да не знаю, покажется ли что, не всякий раз видно.
   - Лишь бы худого не углядела.
   - Выйдет худое, не поедешь. И без того лучше б не ехал.
   - Не могу. Хмельницкий в Бар письмо писал, чтобы я возвращался, да и Кривонос велел. Ляхи против нас идут с пребольшою силой, стало быть, и нам надо держаться вместе.
   - А когда воротишься?
   - Не знаю. Великая будет битва, какой еще не бывало. Либо нам карачун, либо ляхам. Побьют они нас, схоронюсь здесь, а мы их - вернусь за своей зозулей и повезу в Киев.
   - А коли погибнешь?
   - На то ты и  в о р о ж и х а, чтобы мне наперед знать.
   - А коли погибнешь?
   - Р а з  м а т и  р о д и л а!
   - Ба! А что мне тогда с девкою делать? Шею ей свернуть, что ли?
   - Только тронь - к волам прикажу привязать да на кол.
   Атаман угрюмо задумался.
   - Ежели я погибну, скажи ей, чтоб меня  п р о с т и л а.
   - Эх, н е в д я ч н а  твоя полячка: за такую любовь и не любит. Я б на ее месте кобениться не стала, ха!
   Говоря так, Горпына дважды ткнула атамана кулаком в бок и ощерила в усмешке зубы.
   - Поди к черту! - отмахнулся казак.
   - Ну, ну! Знаю, не про меня ты.
   Богун засмотрелся на клокочущую под колесом воду, будто сам хотел прочитать свою судьбу в пене.
   - Горпына! - сказал он немного погодя.
   - Чего?
   - Станет она обо мне тужить, как я поеду?
   - Коль не хочешь по-казацки ее приневолить, может, оно и лучше, что поедешь.
   - Н е  х о ч у, н е  м о ж у, н е  с м i ю! Она руки на себя наложит, знаю.
   - Может, и впрямь лучше уехать. Она, пока ты здесь, знать тебя не желает, а посидит месяц-другой со мной да с Черемисом - куда как мил станешь.
   - Будь она здорова, я бы знал, что делать. Привел бы попа из Рашкова да велел обвенчать нас, но теперь, боюсь, она со страху отдаст богу душу. Сама видала.
   - Вот заладил! На кой ляд тебе поп да венчанье? Нет, худой ты казак! Мне здесь ни попа, ни ксендза не нужно. В Рашкове добруджские татары стоят, еще навлечешь на нашу голову басурман, а придут - только ты свою княжну и видел. И что тебе взбрело на ум? Езжай себе и возвращайся.
   - Ты лучше в воду гляди и говори, чего видишь. Правду говори, не обманывай, даже если не жилец я.
   Горпына подошла к мельничному желобу и подняла перекрывающую водоспуск заставку; тотчас резвый поток побежал по желобу вдвое скорее, и колесо стало поворачиваться живей, пока не скрылось совершенно за водяной пылью; густая пена под колесом так и закипела.
   Ведьма уставила черные свои глазищи в эту кипень и, схватившись за косы над ушами, принялась выкликать:
   - Уху! Уху! Покажись! В колесе дубовом, в пене белой, в тумане ясном, злой ли, добрый ли, покажися!
   Богун подошел поближе и сел с нею рядом. На лице его страх мешался с неудержимым любопытством.
   - Вижу! - крикнула ведьма.
   - Что видишь?
   - Смерть брата. Два вола Донца на кол тащат.
   - Черт с ним, с твоим братом! - пробормотал Богун, которому не терпелось узнать совсем другое.
   С минуту слышен был только грохот бешено вертящегося колеса.
   - Синяя у моего брата головушка, с и н е н ь к а, вороны его клюют! сказала ведьма.
   - Еще что видишь?
   - Ничего... Ой, какой синий! Уху! Уху! В колесе дубовом, в пене белой, в тумане ясном, покажися... Вижу.
   - Что?
   - Битва! Ляхи бегут от казаков.
   - А я за ними?
   - И тебя вижу. Ты с маленьким рыцарем схватился. Эгей! Берегись маленького рыцаря.
   - А княжна?
   - Нету ее. А вон снова ты, а рядом тот, что тебя обманет лукаво. Друг твой неверный.
   Богун то на пенные разводы глядел, то Горпыну пожирал глазами и напрягался мыслью, чтобы ворожбе поспособить.
   - Какой друг?
   - Не вижу. Не разберу даже, молодой или старый.
   - Старый! Вестимо старый!
   - Может, и старый.
   - Тогда я знаю, кто это. Он меня уже раз предал. Старый шляхтич, борода седая и на глазу бельмо. Чтоб ему сдохнуть! Только он мне не друг вовсе!
   - Подстерегает тебя - опять показался. Погоди! Вот и княжна! Вона! В рутовом венке, в белом платье, а над нею ястреб.
   - Это я.
   - Может, и ты. Ястреб... Али сокол? Ястреб!
   - Я это.
   - Погоди. Ничего не видать больше... В колесе дубовом, в пене белой... Ого! Много войска, много казаков, ой, много, как деревьев в лесу, как в степи бодяка, а ты надо всеми, три бунчука перед тобою несут.
   - А княжна при мне?
   - Нету ее, ты в военном стане.
   Снова наступило молчанье. От грохота колеса вся мельница содрогалась.
   - Эка, крови-то сколько, крови! Трупов не счесть, волки над ними, вороны! Мор пришел страшный! Куда ни глянь, одни трупы! Трупы и трупы, ничего не видать, все кровью залито.
   Внезапно порыв ветра смахнул туман с колеса, и тут же на пригорке над мельницей появился с вязанкою дров на плечах уродище Черемис.
   - Черемис, опусти заставку! - крикнула девка.
   И, сказавши так, пошла умыть лицо и руки, а карлик меж тем усмирил воду.
   Богун сидел задумавшись. Очнулся только, когда подошла Горпына.
   - Больше ничего не видала? - спросил он ее.
   - Что показалось, то показалось, дальше и глядеть не надо.
   - А не врешь?
   - Головой брата клянусь, правду сказала. На кол Донца посадят - за ноги привяжут к волам и потащат. Эх, жаль мне тебя, братец. Да не одному ему написана смерть-то! Экая показалась тьма трупов! Отродясь не видела столько! Быть великой войне на свете.
   - А у нее, говоришь, ястреб над головою?
   - Ну.
   - И сама в венке была?
   - В веночке и в белом платье.
   - А откуда ты знаешь, что я - этот ястреб? Может, тот лях молодой, шляхтич, о котором ты от меня слыхала?
   Девка насупила брови и задумалась.
   - Нет, - сказала она, тряхнув головою, - к о л и  б  б у в  л я х, т о  б и  б у в  о р е л.
   - Слава богу! Слава богу! Ладно, пойду к ребятам, велю лошадей готовить в дорогу. Стемнеется, и поедем.
   - Беспременно, значит, решил ехать?
   - Хмель приказывал, и Кривонос тоже. Сама видела: быть великой войне, да и в Баре я про то ж прочитал в письме от Хмеля.
   Богун на самом деле читать не умел, но стыдился этого - слыть простецом атаману не хотелось.
   - Ну и езжай! - сказала ведьма. - Счастливый ты - гетманом станешь: три бунчука над тобой как свои пять пальцев видала!
   - И гетманом стану, и княжну  з а  ж i н к у  возьму - не мужичку брать же.
   - С мужичкой ты б не так разговаривал - а с этой робеешь. Ляхом бы тебе уродиться.
   - Я  ж е  н е  г i р ш и й.
   Сказавши так, Богун пошел к своим молодцам в конюшню, а Горпына - к плите, стряпать.
   К вечеру лошади были готовы в дорогу, но атаман не спешил с отъездом. Он сидел на груде ковров в светлице с торбаном в руке и глядел на свою княжну, которая уже поднялась с постели, но, забившись в дальний угол, шептала молитву, нисколько не обращая внимания на атамана, будто его и не было вовсе. Он же со своего места следил за каждым ее движеньем, каждый вздох ловил - и сам не знал, что с собою делать. Всякую минуту открывал рот, намереваясь завести разговор, но слова застревали в горле. Смущало атамана бледное, немое лицо суровостью своею, что затаилась в бровях и устах. Таким его Богун не видывал прежде. И невольно припомнились ему былые вечера в Разлогах, словно въяве в памяти встали. Вот сидят они с Курцевичами за дубовым столом. Старая княгиня подсолнухи лущит, князья кидают кости из чарки, он же, все равно как сейчас, с прекрасной княжны глаз не сводит. Но в те времена и он бывал счастлив - в те времена, когда он рассказывал, как ходил с сечевиками в походы, она слушала, а порой и взор черных своих очей на его лицо обращала, и малиновые ее уста приоткрывались, и видно было, что рассказы эти ей интересны. Теперь же и не взглянет. Тогда, бывало, когда он на торбане играл, она и слушала, и глядела, а у него аж таяло сердце. И вот ведь чудеса какие: невольница, его полонянка, - приказывай, что пожелаешь! - но тогда он, казалось, ближе ей был, чуть ли не ровней! Курцевичи были ему братья, стало быть, и она, ихняя сестра, не только зозулей, горлицей, милушкой чернобровой для него была, но и сродственницей как бы. А нынче сидит перед ним гордая, пасмурная, безмолвная, немилосердная панна. Ой, закипает в нем гнев, закипает! Показать бы ей, как казаком гнушаться, но он жестокосердную эту панну любит, кровь за нее готов отдать, и сколько б ни вздымалась в груди ярость, всякий раз невидимая рука за чуб схватит, неведомый голос гаркнет "стой!" в самое ухо. А если и вспыхивал, как пламень, потом бился головой о землю. Тем и кончалось. Вот и не находит себе казачина места - чует его сердце: тяжко ей с ним под одною крышей. Ну что б улыбнулась, молвила доброе слово - он бы ей в ноги кинулся и к черту в пасть поехал, лишь бы кручину свою, гнев, униженье в ляшской крови утопить бесследно. А здесь, перед этой княжною, он раба хуже. Кабы ее не знал прежде, кабы то была взятая в какой-нибудь шляхетской усадьбе полячка, он бы куда был смелее, но это княжна Елена, за которую он челом Курцевичам бил, за которую и Разлоги, и все, чем богат, отдать рад. Тем зазорнее холопом при ней себя чувствовать, тем пуще он подле нее робеет.
   Время идет, за дверями хаты слышны голоса казаков, которые, верно, уже в кульбаках сидят и ждут атамана, а атаман муку терпит. Яркий свет лучины падает на его лицо, на богатый кунтуш, на торбан, а она хоть бы взглянула! Горько атаману, злоба душит, и тоскливо, и стыдно. Хочется попрощаться ласково, да страшно, боится он, что не будет это прощанье таким, какого душа желает, что уедет он с досадой, с болью, со гневом в сердце.
   Эх, кабы то был кто другой, а не княжна Елена, не княжна Елена, ударившая себя ножом, руки на себя грозящая наложить... Да только мила она ему, и чем безжалостней и надменнее, тем милее!
   Вдруг конь заржал под окошком.
   Атаман собрался с духом.
   - Княжна, - сказал он, - мне пора ехать.
   Елена молчала.
   - Не скажешь мне: с богом?
   - Езжай, сударь, с богом! - ровным голосом проговорила Елена.
   У казака сжалось сердце: этих слов он ждал, но сказаны они должны были быть по-иному!
   - Знаю я, - молвил он, - гневаешься ты на меня, ненавидишь, но, поверь, другой был бы к себе во сто крат злее. Привез я тебя сюда, потому как не мог иначе, но скажи: что я тебе худого сделал? Вроде обходился по чести, ровно с королевной... Неужто такой я злодей, что словом добрым подарить не хочешь? А ведь ты в моей власти.
   - В божьей я власти, - сказала она с той же, что и прежде, серьезностью, - а за то, что ты, сударь, при мне сдерживаешь себя, благодарствуй.
   - Ладно, и на том спасибо. Поеду. Может, пожалеешь еще, затоскуешь!
   Елена молчала.
   - Тяжко мне тебя здесь одну оставлять, - продолжал Богун, - тяжко уезжать, но дело не терпит. Легче было бы, когда бы ты улыбнулась, благословила от чистого сердца. Что сделать, чем заслужить прощенье?
   - Верни мне свободу, а господь тебе все простит, и я прощу, и всяческого добра пожелаю.
   - Что ж, может, так оно еще и случится, - сказал казак, - может, еще пожалеешь, что ко мне была столь сурова.
   Богун попытался купить прощальную минуту хотя бы ценой неопределенного обещанья, сдерживать которое он и не думал, - и своего добился: огонек надежды сверкнул в очах Елены, и лицо ее немного смягчилось. Она сложила на груди руки и устремила свой ясный взор на атамана.
   - Если б ты...
   - Ну, не знаю... - проговорил казак едва слышно, потому что горло его стеснили разом и стыд, и жалость. - Пока не могу, не могу - орда стоит в Диком Поле, чамбулы повсюду рыщут, от Рашкова добруджские татары идут - не могу, страшно, погоди, ворочусь вот... Я подле тебя  д и т и н а. Ты со мной что захочешь можешь сделать. Не знаю!.. Не знаю!..
   - Да поможет тебе господь, да не оставит тебя пресвятая дева... Езжай с богом!
   И протянула ему руку. Богун подскочил и прильнул к ней губами, когда же поднял внезапно голову, встретил холодный взгляд - и выпустил руку. Однако, пятясь к двери, кланялся в пояс, по-казацки, на пороге еще бил поклоны, пока за занавесью не скрылся.
   Вскоре говор за окном сделался громче, послышалось бряцанье оружия, а потом и подхваченная десятком голосов песня:
   Буде слава славна
   Помiж козаками,
   Помiж другами,
   На довгiї лiта,
   До кiнця вiка...
   Голоса и конский топот все более отдалялись и затихали.
   Глава IV
   - Чудо господь однажды над нею уже явил, - рассуждал Заглоба, сидя на квартире Скшетуского с Володыёвским и Подбипяткой. - Сущее, говорю, сотворил чудо, дозволив мне из вражьих рук ее вырвать и на пути опасностей избежать; будем же уповать, что и далее ей и нам свою милость окажет. Лишь бы жива осталась. А что-то мне как подшептывает, будто Богун ее снова похитил. Судите сами: языки сказывали, он после Полуяна сделался Кривоносу первый пособник, - чтоб ему черти в ад попасть пособили! - стало быть, во взятии Бара участвовал всенепременно.
   - Да нашел ли он ее в толпе несчастных? Там ведь тысяч двадцать порешили, - заметил Володыёвский.
   - Ты его, сударь, не знаешь. А я поклясться готов: он проведал, что княжна в Баре. Да-да, иначе и быть не может: он ее от резни спас и увез куда-то.
   - Не больно ты нас порадовал, ваша милость, я бы на месте Скшетуского предпочел, чтоб она погибла, нежели попалась в поганые атамановы руки.
   - А это еще хуже: если погибла, то обесчещенной...
   - Беда! - промолвил Володыёвский.
   - Ох, беда! - повторил пан Лонгинус.
   Заглоба принялся теребить ус и бороду и вдруг взорвался:
   - Чтоб их от мала до велика короста изъела, сучье племя, чтоб из ихних жил понаделали тетив басурманы! Бог создал все народы, но этот - не иначе, как сатаны творенье, содомиты, дьявольское отродье! Да оскудеют чрева у матерей их, всех до единой!
   - Не знал я прелестней сей панны, - печально проговорил Володыёвский, - но уж лучше б меня самого беда постигла.
   - Я ее только раз в жизни и видел, но как вспомню, такая жалость берет - прямо жить несладко! - сказал пан Лонгинус.
   - Это вам! - воскликнул Заглоба. - А каково мне, когда я отеческим чувством к ней проникся и, можно сказать, вытащил на своих плечах из бездны?.. Мне-то каково?
   - А каково Скшетускому? - спросил Володыёвский.
   Долго так сокрушались рыцари, а потом надолго умолкли.
   Первым опамятовался Заглоба.
   - Неужто, - спросил он, - ничего нельзя сделать?
   - Если ничего нельзя сделать, долг наш - отмcтить, - ответил Володыёвский.
   - Скорей бы господь послал сраженье! - вздохнул пан Лонгинус. Говорят, будто татары уже переправились и в полях кошем стали.
   На что Заглоба:
   - Нет, не можно так бедняжку оставить, ничего не предприняв для ее спасенья. Довольно я старые свои кости наломал, таскаясь по свету, мне б теперь боковать в тепле да в покое, но ради бедняжечки этой... Да я хоть в Стамбул опять побреду, хоть наново в мужицкую обряжусь сермягу и торбан возьму, на который глядеть не могу без омерзенья.
   - Ваша милость у нас на всяческие горазд затеи, измысли что-нибудь, сказал Подбипятка.
   - Да мне не счесть, сколько разных уловок на ум приходит. Знай князь Доминик половину, Хмельницкий давно бы со вспоротым брюхом на виселице болтался. Я и со Скшетуским говорил, только с ним сейчас толковать бесполезно. Болесть сердечная в нем угнездилась и грызет пуще хворобы. Вы за ним приглядывайте: как бы рассудком не повредился. Подчас от большого горя mens* начинает бродить, как вино, покамест совсем не прокиснет.
   _______________
   * дух (лат.).
   - Бывает такое, бывает! - промолвил пан Лонгинус.
   Володыёвский заерзал нетерпеливо на месте и спросил:
   - Так что же ты, сударь, придумал?
   - Что придумал? А вот что: первым долгом надлежит узнать, жива ли еще бедняжечка наша, - да хранят ее ангелы ото всякого зла! - а узнать это можно двояко: либо отыскать среди княжьих казаков надежных и верных людей, которые согласятся, выдав себя за перебежчиков, пристать к Богуновым молодцам и чего-нибудь от них дознаться...
   - У меня есть среди драгун русины! - перебил его Володыёвский. - Я найду нужных людей.
   - Погоди, сударь... Либо взять языка из тех супостатов, что злодействовали в Баре: вдруг им чего известно. Эти все в Богуне души не чают, люб им его сатанинский нрав; песни о нем поют - чтоб им глотки позатыкало! - да о подвигах его, какие были и каких не было, балбонят. Если он бедняжку нашу похитил, они наверняка об этом слыхали.
   - Так можно и людей послать, и насчет языка постараться, одно другому не мешает, - заметил пан Лонгинус.
   - В самую точку попал, сударь. Узнаем, что она жива, - почитай, полдела сделано. А вы, друзья любезные, коли впрямь Скшетускому помочь хотите, извольте следовать моему указу, ибо у меня опыта побольше вашего. Переоденемся мужиками и попродуем разнюхать, где он ее прячет, а доберемся до места - наша будет, об этом уж я позабочусь. Одно только плохо - нас со Скшетуским Богун помнит; не приведи господь узнает - матери родные потом узнать не смогут, зато вас, судари мои, ни того, ни другого он в глаза не видел.
   - Меня видел, - сказал Подбипятка, - но это дела не меняет.
   - Может, даст бог, сам попадется к нам в руки! - воскликнул Володыёвский.
   - А я на него и глядеть не желаю, - продолжал Заглоба, - пускай любуется заплечных дел мастер! Но действовать надо осторожно, дабы всего предприятия не испортить. Не может такого быть, что ему одному известно, где княжна, а что безопаснее спрашивать у кого другого, за это я вам, любезные господа, ручаюсь.
   - Возможно, и наши посланцы кое-чего прознают. Если только князь даст позволенье, я отберу надежных людей и хоть завтра отправлю.
   - Князь позволит, но узнают ли они что, сомневаюсь. Послушайте-ка, милостивые государи, меня совсем иная мысль осенила: чем людей посылать да охотиться за языками, давайте сами наденем мужицкое платье и двинемся в путь, не медля.
   - Нет, это никак невозможно! - вскричал Володыёвский.
   - Почему же?
   - Видно, ты, сударь, военной службы не знаешь. Когда хоругви собираются nemine excepto*, это святое дело. Рыцарь, хоть бы у него отец с матерью на смертном одре лежали, перед решающей битвой не станет в отпуск проситься - нет большего для солдата позора. После сражения, когда неприятель разгромлен, - ради бога, но никак не прежде. И заметь, сударь: Скшетускому не меньше тебя хотелось сорваться и лететь на розыски милой, но он об этом и не заикнулся даже. Кажется, добрую славу уже стяжал, князь его любит, а ведь словом не обмолвился, потому что долг свой знает. Это, понимаешь ли, общее дело, а то - приватное. Не знаю, как где, хотя полагаю, везде одно и то же, но чтоб у князя нашего воеводы кто-нибудь, а тем паче офицер, увольнения перед битвой просил - такого еще не бывало! Да рвись у Скшетуского душа на части, он с этим не пойдет к князю.