- Бежали.
   - А где наш князь?
   - Отступает... без войска... Я к вам от князя... с приказом... немедля во Львов... Они идут за нами.
   - Кто? Вершулл, Вершулл! Опомнись, брат! Кто идет?
   - Хмельницкий, татары.
   - Во имя отца, и сына, и святого духа! - вскричал Заглоба. - Земля из-под ног уходит.
   Но Скшетуский уже понял, в чем дело.
   - Вопросы потом, - сказал он, - немедля на конь!
   - На конь, на конь!
   Кони Вершулловых татар уже били копытами под окошком. Жители, разбуженные вторженьем отряда, выходили из домов с факелами и фонарями. Новость молнией облетела город. Тотчас колокола забили тревогу. Тихий минуту назад городишко наполнился шумом, лошадиным топотом, громкими словами команд и гвалтом евреев. Население собралось уходить вместе с войском; отцы семейств запрягали возы, погружали на них детей, жен, перины; бургомистр с несколькими мещанами пришел умолять Скшетуского не уезжать вперед и хоть до Тарнополя сопроводить горожан, но Скшетуский, имея четкий приказ поспешать без промедленья во Львов, не захотел его и слушать.
   Выступили сей же час, и лишь в дороге Вершулл, придя немного в себя, рассказал, что случилось.
   - Сколько Речь Посполитая стоит, - говорил он, - такого не знала краха. Что там Цецора, Желтые Воды, Корсунь!
   А Скшетуский, Володыёвский, Лонгинус Подбипятка, припадая к шеям лошадей, то за головы хватались, то воздевали руки к небу.
   - Нет, это выше человечьего разуменья! - восклицали они. - Где же князь был?
   - А князь был всеми покинут и от дел умышленно отстранен, даже дивизией своей не распоряжался.
   - Кто же взял на себя команду?
   - Все и никто. Я старый служака, на войне зубы съел, но такого войска и таких предводителей еще не видел.
   Заглоба, который особого расположения к Вершуллу не питал, да и знал мало, долго качал головой и губами причмокивал - и наконец промолвил:
   - Скажи-ка, сударь любезный, а не помутилось ли у тебя в очах или, может, ты частичное поражение за всеобщий разгром принял, ибо то, что мы слышим, просто уму непостижимо.
   - Непостижимо, согласен, более того: я бы с радостью голову отсечь позволил, если б чудом каким-нибудь оказалось, что это ошибка.
   - А как же ваша милость ухитрился после разгрома прежде всех попасть в Волочиск? Не хочется допускать мысли, что первым дал тягу... Где же войска в таком случае? Куда бегут? Что с ними дальше сталось? Почему в бегстве своем тебя не опередили? На все эти вопросы силюсь найти ответ но тщетно!
   В любое другое время Вершулл никому бы не спустил оскорбленья, но в ту минуту он ни о чем ином, кроме как о катастрофе, не мог думать и потому ответил только:
   - Я первым попал в Волочиск, так как прочие к Ожиговцам отступают, меня же князь с намереньем направил туда, где, по его расчету, ваши милости находились, дабы вас не смело ураганом этим, узнай вы о случившемся слишком поздно; а во-вторых, есть еще причина: ваши пятьсот конников теперь для князя дорогого стоят, поскольку дивизия его рассеяна, а большая часть людей погибла.
   - Чудеса! - буркнул Заглоба.
   - Подумать страшно, отчаянье берет, сердце на куски рвется, слез удержать не можно! - восклицал, ломая руки, Володыёвский. - Отчизна погублена, обесславлена, такое войско истреблено... рассеяно! Нет, пришел конец света. Страшный суд близок, не иначе!
   - Не перебивайте его, - сказал Скшетуский, - позвольте закончить.
   Вершулл помолчал, словно собираясь с силами; несколько времени слышно было лишь чавканье копыт по грязи, потому что лил дождь. Была еще глубокая ночь, особенно темная от сгустившихся туч, и во тьме этой, в шуме дождя на диво зловеще звучали слова Вершулла, когда он повел свой рассказ дальше:
   - Кабы не думал я, что в бою погибну, верно бы, в уме повредился. Ты, сударь, о Страшном суде помянул - и я полагаю, что вскоре Судный день наступит: все рушится, зло над добродетелью торжествует и антихрист уже бродит по свету. Ваши милости не видели, что творилось, но даже рассказ об этом вам слушать невыносимо, а каково мне, воочию наблюдавшему разгром и позор безмерный! Всевышний послал нам в начале этой войны удачу. Князь наш, покарав по справедливости пана Лаща под Чолганским Камнем, остальное предал забвению и помирился с князем Домиником. Радовались мы все, что настало согласие - и господь дал свое благословенье. Князь вторично погромил врага под Староконстантиновом и взял город, который неприятель после первого же штурма оставил. Затем двинулись мы к Пилявцам, хотя князь был иного мнения. Но уже в пути все против него ополчились: кто зависть выказывал, кто неприязнь, а кто и в открытую строил козни. На советах его не слушали, пропозициями пренебрегали, а пуще всего старались дивизию нашу разделить, чтобы она целиком под его рукой не осталась. Воспротивься он, за все беды вину б на него свалили, вот его светлость и страдал, терзался, но все сносил молча. Так, легкую кавалерию по приказу генерала-региментария в Староконстантинове оставили вместе с пушками Вурцеля и с оберштером Махницким; еще отделили от нас обозного литовского Осинского и полк Корицкого, так что остались у князя лишь гусары Зацвилиховского, два полка драгун да я с неполной хоругвью - всего не более двух тысяч. И после этого всячески его затереть старались, я сам слышал, как поговаривали угодники князя Доминика: "Теперь после виктории никто не скажет, что это заслуга одного Вишневецкого". И на всех углах кричали, что если князю и впредь безмерная будет сопутствовать слава, то и на выборах его ставленник, королевич Карл, возьмет верх, а они хотят Казимира. Всех заразили заговорщическими страстями: войско на партии раскололось, прения начались, депутации, как на сейме, - обо всем думали, только не о войне, словно неприятель уже разгромлен. А начни я вашим милостям рассказывать о тех пиршествах, славословии, о той роскоши непомерной, вы б ушам своим не захотели верить. Пирровы полчища - ничто по сравнению с этими воинами в страусовых перьях, золотом да драгоценностями обвешанными с головы до ног. А еще с нами было двести тысяч прислуги и тьма повозок, лошади шатались под тяжестью вьюков с коврами и шелковыми шатрами, возы трещали под сундуками. Можно было подумать, мы мир завоевать собрались. Шляхта из ополчения день-деньской щелкала хлыстами: "Вот чем, говорит, усмирим хамов, не обнажая сабель". А мы, старые солдаты, драться привыкли, не лясы точить, нам сразу почуялось недоброе при виде сей небывалой роскоши. А тут еще из-за пана Киселя пошли распри. Одни кричат: он изменник, другие - достойный сенатор. Спьяну то и дело за сабли хватались. Стражи внутри лагеря не было вовсе. Никто не следил за порядком, никто солдатами не командовал, все делали что хотели, ходили куда в голову взбредет, располагались где вздумается, челядь вечно перебранки затевала... Боже милосердный, не военный поход, а разгульная масленица: salutem Reipublicae* все без остатка растранжирили, проплясали, пропили и проели!
   _______________
   * благополучие Речи Посполитой (лат.).
   - Но мы еще живы! - сказал Володыёвский.
   - И бог есть на небесах! - добавил Скшетуский.
   Снова настало молчание, затем Вершулл продолжал дальше.
   - Погибнем totaliter*, разве что господь сотворит чудо, простит прегрешения наши и незаслуженную окажет милость. Порой я сам отказываюсь своим глазам верить, и все, что видел, мне представляется страшным сном...
   _______________
   * все до единого (лат.).
   - Продолжай, сударь, - перебил его Заглоба, - пришли вы в Пилявцы, и что дальше?
   - Пришли и стали. О чем там региментарии совещались, не знаю - на Страшном суде они еще за это ответят: если бы сразу ударили на Хмельницкого, видит бог, быть бы ему сломлену и разбиту, несмотря на беспорядок, разброд, распри и отсутствие полководца. Уже паника была среди черни, уже она подумывала, как бы Хмельницкого и вожаков своих выдать, а он сам замышлял бегство. Князь наш ездил от шатра к шатру, просил, умолял, угрожал: "Ударим, пока не подошли татары, ударим!" - и волосы на себе рвал, а они друг на дружку кивали - и ничего, ничего! Пререкались да пили... Разнесся слух, что идут татары - хан с двухсоттысячной конницей, а они все судили-рядили. С князем никто не считался, он из своего шатра выходить перестал. Пронесся слух, будто канцлер воспретил князю Доминику начинать сраженье, будто ведутся переговоры: в войске еще большая поднялась неразбериха. А тут и татары пришли; правда, в первый день нас бог не оставил, князь с паном Осинским им отпор дали, и пан Лащ себя показал превосходно: отогнали, потрепав изрядно, ордынцев. А потом...
   Голос Вершулла пресекся.
   - А потом? - спросил Заглоба.
   - Настала ночь, страшная, неизвестно что обещающая... Помню, стоял я со своими людьми у реки в карауле и вдруг слышу, в казацком стане салютная пальба поднялась, крики. Мне и припомнилось, что вчера в лагере говорили, будто еще не вся татарская рать подоспела, только часть пришла с Тугай-беем. Я и подумал: коли они там ликуют, должно, и хан пожаловал собственной персоной. А тут и у нас начинается суматоха. Я взял несколько человек - и в лагерь. "Что случилось?" А мне кричат: "Региментарии ушли!" Я к князю Доминику - нет его! К подчашию - нет! К коронному хорунжему нету! Господи Иисусе! Солдаты мечутся по майдану, головнями размахивают, крик, шум, вопли: "Где региментарии? Где региментарии?" Кто кричит: "На конь! На конь!", а кто: "Спасайтесь, братья, измена!" Руки воздевают к небу, лица безумные, глаза выпученные, толкаются, друг друга топчут, душат, на лошадей садятся, а кто и пешком бежит, не разбирая дороги. Бросают шлемы, кольчуги, ружья, палатки! Вдруг появляется со своими гусарами князь в серебряных латах: впереди шесть факелов несут, а он, в стременах привставши, кричит: "Я здесь, все ко мне, я остался!" Куда там! Его и не слышат, и не видят, прут прямо на гусар, ряды сминают, людей, лошадей сбивают с ног - мы едва уберегли самого князя, - и по затоптанным кострищам, во тьме, точно полая вода, все войско в диком смятенье вылетает из лагеря, бежит очертя голову, рассеивается, гибнет... Нет больше войска, нет вождей, нет Речи Посполитой, только позор несмываемый да казацкая удавка на шее...
   Тут застонал Вершулл и лошади в бока шпоры вонзил, до исступления доведенный отчаяньем; чувство это передалось остальным - словно в умопомраченье ехали они сквозь дождь и ночь.
   Долго так ехали. Первым заговорил Заглоба:
   - Без боя! Ах, стервецы! Разрази их гром! А помните, как куражились в Збараже? Как грозились Хмельницкого съесть без перца и соли? Шельмы окаянные!
   - Какое там! - вскричал Вершулл. - Бежали после первого же сражения, выигранного у татар и черни, когда даже ополченцы словно львы дрались.
   - Видится мне в этом перст божий, - сказал Скшетуский, - но еще где-то здесь скрыта тайна, которая со временем должна проясниться.
   - Ладно бы войска обратились в бегство - такое на свете бывает, сказал Володыёвский, - но тут полководцы первыми покинули лагерь, словно нарочно вознамерясь врагу облегчить победу и людей своих погубить.
   - Истинная правда! - подхватил Вершулл. - Так и говорят, будто это с умыслом сделано было.
   - С умыслом? Боже правый, не может быть такого!..
   - Говорят, с умыслом. А почему?.. Кто поймет! Кто угадает!
   - Чтоб им на том свете не знать покоя, чтобы род каждого зачах и только бесславная память осталась! - сказал Заглоба.
   - Аминь! - сказал Скшетуский.
   - Аминь! - сказал Володыёвский.
   - Аминь! - повторил Подбипятка.
   - Один есть человек, который еще отчизну спасти может, ежели ему булаву и уцелевшие силы Речи Посполитой доверить, один-единственный никого другого ни войско, ни шляхта знать не захочет.
   - Князь! - сказал Скшетуский.
   - Точно так.
   - За ним пойдем, под его рукою и смерть не страшна... Да здравствует Иеремия Вишневецкий! - воскликнул Заглоба.
   - Да здравствует! - повторило полсотни неуверенных голосов, но восклицания быстро оборвались: когда земля расступалась под ногами, а небо, казалось, обрушивается на голову, не время было для здравиц.
   Меж тем начало светать, и в отдалении показались стены Тарнополя.
   Глава IX
   Первые части разбитого под Пилявцами войска добрались до Львова на рассвете 26 сентября. Не успели открыться городские ворота, страшная весть с быстротою молнии разнеслась по городу, повергая одних в смятение, у других вызывая недоверие, а у иных - отчаянное желание защищаться. Скшетуский со своим отрядом прибыл два дня спустя, когда город был уже забит бежавшими с поля боя солдатами, шляхтой и вооруженными горожанами. Уже составлялись планы обороны, потому что татар ждали с минуты на минуту, но еще неизвестно было, кто возглавит защитников города и как возьмется за дело, оттого везде царили паника и беспорядок. Кое-кто бежал из города, прихватив детей и пожитки, окрестные же крестьяне искали убежища в городских стенах. Отъезжающие и въезжающие скоплялись на улицах, шумно препираясь, кому ехать первым. Проходу не стало от телег, тюков, узлов, лошадей. Повсюду солдаты различнейших родов войск, на всех лицах неуверенность, напряженное ожидание, отчаяние или унылая покорность. Ежеминутно, будто лесной пожар, вспыхивала паника, раздавались крики: "Едут! Едут!" - и толпа начинала колыхаться: обезумев от страха, люди устремлялись куда глаза глядят, пока не оказывалось, что это всего-навсего очередной отряд беглецов подходит. Отрядов таких собиралось все больше но сколь жалостное зрелище являли собой те самые воины, что недавно еще, в золоте и перьях, с песнею на устах и гордыней во взорах, шли громить мятежников! Сейчас, оборванные, изголодавшиеся, изнуренные, забрызганные грязью, на загнанных лошадях, с печатью позора на лицах, не на рыцарей похожие, а на нищих, они могли б возбудить лишь состраданье, будь оно возможно в стенах города, на который вот-вот должен был обрушиться враг всей своею мощью. И каждый из посрамленных этих рыцарей единственно тем себя утешал, что не одинок в своем позоре, что бесчестье с ним разделяют многие тысячи... Поначалу все они попрятались кто куда, а затем, придя немного в себя, возроптали громко: посыпались жалобы, угрозы, проклятья, воины слонялись по улицам, пьянствовали в шинках, отчего лишь усугублялись тревога и беспорядок.
   Каждый твердил: "Татары близко!" Одни видели за собой пожары, другие клялись и божились, что им уже пришлось отбиваться от татарских передовых отрядов. Люди, столпившиеся вокруг солдат, затаив дыхание, слушали их рассказы. Крыши и колокольни усыпаны были тысячами любопытных, колокола били larum, а женщины и дети переполняли костелы, где в обрамлении мерцающих свечей сверкали дарохранительницы.
   Скшетуский со своим отрядом с трудом протискивался от Галицких ворот сквозь плотные скопленья лошадей, солдат, повозок, сквозь ряды ремесленных цехов, выстроившихся под своими знаменами, и толпы простонародья, с удивлением глядящие на хоругвь, которая входила в город не врассыпную, а в боевом порядке. Поднялся крик, что подходит подкрепление, и сборищем овладела беспричинная радость: люди обступили Скшетуского, хватали за стремена его лошадь. Сбежались и солдаты, крича: "Это люди Вишневецкого! Да здравствует князь Иеремия!" Толчея сделалась такая, что хоругвь едва могла продвигаться вперед.
   Наконец показался отряд драгун во главе с офицером. Всадники расталкивали толпу, офицер кричал: "С дороги! С дороги!" - и бил плашмя саблею тех, кто не освобождал путь достаточно быстро.
   Скшетуский узнал Кушеля.
   Молодой офицер радостно приветствовал знакомых.
   - Что за времена! Что за времена! - только и восклицал он.
   - Где князь? - спросил Скшетуский.
   - Князь чуть не извелся от тревоги, что ты долго не приезжаешь. Очень ему здесь тебя с твоими людьми не хватает. Сейчас он у бернардинцев, меня послали в городе навести порядок, но этим уже занялся Грозваер. Я поеду с тобой в костел. Там совет начался.
   - В костеле?
   - Да-да, в костеле. Князю хотят булаву вручить: воинство объявило, что под иным началом не станет оборонять город.
   - Едем! Мне тоже надо безотлагательно увидеть князя.
   Соединившись, отряды далее двинулись вместе. По дороге Скшетуский расспрашивал, что делается во Львове и решено ли готовиться к обороне.
   - Сейчас как раз обсуждается этот вопрос, - сказал Кушель. - Горожане хотят защищаться. Что за времена! Люди низкого рода держатся достойнее, чем рыцари и шляхта.
   - А где региментарии? С ними что? Ужель тоже в городе? Как бы не воспротивились князю!
   - Дай бог, чтобы он сам не воспротивился! Упустили время отдать ему булаву, а теперь уже поздно. Региментарии на глаза показаться не смеют. Князь Доминик остановился было в палатах архиепископа, но немедля уехал, и правильно сделал: ты не представляешь, сколь озлоблены против него солдаты. Уже его и след простыл, а они все кричат: "Подать его сюда на расправу!" - легко бы он не отделался, если б вовремя не убрался. А коронный подчаший первым сюда явился и начал, вообрази, оговаривать князя, да только многих против себя возмутил и теперь сидит тихо. Его открыто во всем винят, а он только слезы глотает. И вообще страх что творится, ну и времена настали! Говорю тебе, благодари бога, что под Пилявцами не был, не бежал оттуда. Сам диву даюсь, как, побывавши там, мы все ума не решились.
   - А что с нашей дивизией?
   - Нет уже ее, никого почти не осталось! Вурцеля нет, Махницкого нет, Зацвилиховского нету. Вурцель с Махницким не дошли до Пилявиц: дьявол этот, князь Доминик, в Староконстантинове приказал их оставить, чтобы подорвать силу нашего князя. Неизвестно: то ли они ушли, то ли неприятелю в лапы попали. И старик Зацвилиховский как в воду канул. Дай бог, чтоб живым остался!
   - А войска тут много собралось?
   - Немало, да что толку? Один князь мог бы навести порядок, если бы булаву принять согласился, солдаты никого больше не желают слушать. Страшно князь тревожился о тебе и о твоих людях. Единственная полная хоругвь как-никак. Мы уже здесь тебя оплакивали.
   - Ныне только тот и счастлив, по ком плачут.
   Несколько времени они ехали молча, поглядывая на скопившиеся на улицах толпы, слушая возгласы: "Татары! Татары!" В одном месте увидели страшную картину: разорванного в клочья человека, в котором толпа заподозрила лазутчика. Колокола трезвонили, не умолкая.
   - А что, орда скоро нагрянет? - спросил Заглоба.
   - Черт ее знает!.. Может, и нынче. Городу этому долго не продержаться. У Хмельницкого двести тысяч казаков, а еще татары.
   - Беда! - воскликнул старый шляхтич. - Надо было дальше очертя голову ехать! И зачем мы столько побед одержали?
   - Над кем?
   - Над Кривоносом, над Богуном, а над кем еще, одному дьяволу известно!
   - Ого! - сказал Кушель и, обратясь к Скшетускому, спросил, понизив голос: - А тебя, Ян, ничем не порадовал господь? Не нашел ты, кого искал? Не узнал чего-нибудь, по крайней мере?
   - Не время сейчас об этом думать! - воскликнул Скшетуский. - Что значу я со своими бедами перед лицом того, что случилось! Все суета сует, а впереди смерть.
   - И мне видится, что скоро конец света настанет, - сказал Кушель.
   Так доехали до костела бернардинцев, ярко освещенного внутри. Несметные толпы собрались возле него, но войти не могли, так как цепь алебардщиков загораживала вход, пропуская только вельмож и военачальников.
   Скшетуский велел своим людям тоже выстроиться перед костелом.
   - Войдем, - сказал Кушель. - Здесь половина Речи Посполитой.
   Вошли. Кушель не много преувеличил. На совет собралась вся городская знать и верхушка войска. Кого там только не было: воеводы, каштеляны, полковники, ротмистры, офицеры иноземных полков, духовенство, шляхты столько, сколько могло в костеле вместиться, множество низших военных чинов и человек пятнадцать советников из городского магистрата во главе с Грозваером, которому предстояло принять командование отрядами горожан. Присутствовал там и князь, и коронный подчаший - один из региментариев, и киевский воевода, и староста стобницкий, и Вессель, и Арцишевский, и литовский обозный Осинский - эти сидели перед главным алтарем так, чтобы publicum* могло их видеть. Совет проходил в горячке и спешке, как в подобных случаях бывает: ораторы вставали на скамьи и заклинали вельмож и военачальников без сопротивления не отдавать город. Хотя бы ценою жизни надобно неприятеля задержать, дать Речи Посполитой собраться с силами. Чего не хватает для обороны? Стены есть, войско есть, и решимость есть только вождь нужен. А пока произносились речи, в публике поднялся шумок, переросший в громкие возгласы. Собравшиеся все больше одушевлялись. "Погибнем! И с охотою! - раздавались крики. - Кровью смоем пилявицкий позор, грудью заслоним отчизну!" И зазвенели сабли, и обнаженные клинки заблистали в пламени свечей. Иные призывали: "Тише! К порядку!" "Обороняться или не обороняться?" - "Обороняться! Обороняться!" - кричало собрание, и эхо, отражаясь от сводов, повторяло: "Обороняться!" "Кому быть предводителем?" - "Князю Иеремии - он истый вождь! Он герой! Пусть защищает город и Речь Посполитую - отдать ему булаву! Да здравствует князь Вишневецкий!"
   _______________
   * общество (лат.).
   Тут из тысячи грудей вырвался вопль столь громогласный, что задрожали стены и задребезжали стекла в окнах костела:
   - Да здравствует князь Иеремия! С князем Иеремией к победе!
   Блеснули тысячи сабель, все взоры устремились на князя, а он поднялся, и чело его было хмуро и спокойно. И - словно тихий ангел пролетел - мгновенно воцарилось молчанье.
   - Милостивые господа! - сказал князь звучным голосом, который в тишине был услышан каждым. - Когда кимвры и тевтоны напали на Римскую республику, никто не хотел принять консульской власти, пока этого не сделал Марий. Но Марий обладал таким правом, ибо не было вождей, назначенных сенатом... И я бы в черную эту годину от власти не уклонился, желая жизнь отдать служению любимой отчизне, но булавы принять не хочу, чтоб не нанести оскорбленья отечеству, верховным военачальникам и сенату, и самозваным вождем быть не желаю. Есть среди нас тот, которому Речь Посполитая вверила булаву, - пан коронный подчаший...
   Продолжать далее князь не смог: едва он упомянул подчашего, поднялся страшный крик, забряцали сабли, толпа забурлила и взорвалась, как порох, когда на него попадает искра.
   - Долой! Погибель ему! Pereat!* - раздавалось со всех сторон.
   _______________
   * Да погибнет! (лат.).
   - Pereat! Pereat! - гремело под сводами.
   Подчаший - бледный, с каплями холодного пота на лбу - вскочил со своего места, а грозного вида фигуры уже приближались к почетным седалищам, к алтарю, уже слышалось зловещее:
   - Сюда его давайте!
   Князь, видя, к чему клонится дело, встал и простер десницу.
   Толпа сдержала свой пыл и, полагая, что он хочет говорить, мгновенно стихла.
   Но князь хотел только рассеять бурю и страсти утишить, чтобы не допустить пролития крови в храме, когда же увидел, что опасный момент миновал, снова опустился на свое место.
   Двумя стульями далее, рядом с киевским воеводой, сидел несчастный подчаший: седая голова его поникла на грудь, руки бессильно упали, а с губ, прерываемые рыданиями, сорвались слова:
   - Господи! За грехи мои принимаю крест со смиреньем!
   Старец мог возбудить жалость в самом очерствелом сердце, но толпа обычно жалости не знает: вновь там и сям поднялся шум, и тут вдруг встал воевода киевский, дав рукою знак, что просит слова.
   Воевода известен был как соратник Иеремии, разделивший с ним не одну победу, поэтому слушали его со вниманьем.
   А он обратился к князю, заклиная его в трогательных словах не отказываться от булавы и без колебаний стать на защиту отчизны. Когда отечество в опасности, да закроет закон недремлющее свое око, да спасет его от гибели не поименованный вождем, а тот, кто поистине сделать сие способен.
   - Прими ж булаву, непобедимый вождь! Прими и спаси - и не только град этот, а всю нашу отчизну. Ее устами я, старец, тебя молю, а со мной все сословия, все мужи, женщины и дети. Спаси! Спаси!
   Тут произошел случай, тронувший все сердца: к алтарю приблизилась женщина в траурных одеждах и, бросив к ногам князя золотые украшения и еще какие-то драгоценности, упала перед ним на колени и воскликнула, громко рыдая:
   - Прими, князь, достояние наше! Жизнь тебе вверяем, спаси! Отврати погибель.
   Глядя на нее, сенаторы, воины, а за ними и все в толпе разрыдались, и словно из одной груди вырвавшийся вопль сотряс стены костела:
   - Спаси!
   Князь закрыл лицо руками, а когда отнял ладони, в глазах его блестели слезы. И все же Иеремия колебался: если он примет булаву, не умалит ли это достоинства Речи Посполитой?!
   Тут встал коронный подчаший.
   - Я стар, - сказал он, - и раздавлен стыдом и горем. Я имею право от непосильного бремени отказаться и возложить его на более надежные плечи. Посему перед этим распятьем, перед лицом всего рыцарства тебе отдаю булаву - бери ее без колебаний.
   И протянул Вишневецкому этот символ власти. На минуту тишина сделалась такая, что слышно было, как пролетит муха. Наконец раздался голос Иеремии. Он произнес торжественно:
   - За грехи мои - принимаю.
   Исступление охватило собравшихся. Толпа, ломая скамьи, бросилась к Вишневецкому, дабы припасть к его коленам, кинуть под ноги драгоценности и деньги. Весть молнией облетела весь город. Воинство, ошалев от радости, кричало, что желает идти на Хмельницкого, на татар и султана. Горожане уже не о сдаче думали, а о защите до последнего вздоха. Армяне добровольно понесли деньги в ратушу, когда до пожертвований еще и дело не дошло, евреи в синагоге шумно благодарили своего бога, пушки с валов пальбой возвестили радостную новость, на улицах стреляли из пищалей, самопалов и пистолетов. Приветственные крики не смолкали до утра. Случайному человеку могло показаться, что город отмечает торжество или великий праздник.