Страница:
Курьеры не заставили себя долго ждать. Они, как было условлено, явились к отцу моей жены, а от него ко мне. Привезли новую рацию, батареи, блокноты для шифровки и деньги. Их целью было проводить диверсионную работу в Москве, собирать шпионские сведения, устанавливать контакты с антисоветскими элементами. Одеты они были в нашу военную форму, снабжены оружием, рацией и надлежащими документами.
Вечером приказано было усыпить их во время выпивки. Когда они уснули, их сфотографировали, заменили патроны в револьверах на холостые, обыскали. Дали возможность погулять (под наблюдением) по Москве, а потом взяли: одного, по имени Юзек — на вокзале при подсчете поездов, а другого — у женщины, с которой он познакомился. Немцам сообщили, что тот, который был взят у женщины, все время пьет и не желает работать. Немцы приказали его уничтожить. Приказ был выполнен. Связь продолжалась. Я сообщал немцам координаты мест для приземления парашютистов-курьеров и агентов. А они указывали время выброски и сколько должно быть костров для ориентирования парашютистов».
Меня интересовала психология предателя, и общение с подобными типами не вызывало во мне страха. Шура держался спокойно, естественно, наводил их полушутя-полусерьезно на нужный разговор, получая необходимые сведения. Умел этих подонков располагать к себе, соблюдая всегда дистанцию, вызывая уважение к себе как к руководителю операции, не допуская панибратства, заставляя подчиняться своим указаниям.
Когда ночевали у нас курьеры, естественно, мы не имели права спать ни днем, ни ночью. Иногда по три ночи подряд. Нам выдали кристаллы, отгоняющие сон.
Однажды двое, которых усыпили, начали просыпаться, они оказались физически очень сильными. Пришлось еще подпаивать. Один начал буйствовать. Шура скрутил ему руки, заставил уняться, а сам начал терять зрение и бредить. Подоспевшие сотрудники убрали курьеров.
Шура выходил на связь, которую систематически поддерживал с немцами. Передача шла или из леса, или из разных концов города».
Молчание. Терпение. Ожидание нового сигнала как удачного хода военной игры. Бесконечно длинные ночи ожидания летной погоды, удобной для сброса парашюта, звездного неба.
«Мое начальство разработало план еще одной операции, сложной, связанной с Белорусским фронтом. Я сообщил немцам, что меня забирают в армию в технические войска в качестве инженер-капитана, что теперь с ними из Москвы будет держать связь другой радист, подготовленный „организацией“, и что для этого необходима еще одна рация, свою я использую для связи с ними из мест, где буду находиться. Немцы с агентами прислали рацию — и на ней стал держать связь другой наш товарищ».
Через некоторое время я сообщил немцам, согласно плану операции, что в Белоруссии, где я нахожусь, недалеко от линии фронта находится группировка немцев и полицаев под командованием подполковника Шерхорна, которая пробивается на соединение с немецкой армией. Мне, мол, удалось с ними связаться. Эта группировка нуждается в радистах и рациях, деньгах, продуктах и в медпомощи. Немцы стати помогать этой группировке (как мне потом рассказали), сбрасывая грузовые парашюты со всем тем, что требовалось, а также посылали радистов и врачей. Операция дала свои результаты — оказалась полезной для военной разведки Белорусского фронта. В декабре перед Рождеством я принял от немцев радиограмму, в которой сообщалось, что Гитлер произвел Шерхорна в полковники, а меня наградил Железным крестом «С мечами» за храбрость. После этого долгое время я находился в Белоруссии, откуда из Березино держал связь с немцами.
Последний год войны я находился во Львове, откуда продолжал связь по радио с немцами почти до капитуляции Германии. Окончилась эта связь примерно в апреле 1945 года».
«Не изменять чести и совести». Это не слова, а сущность человека. Это было девизом моего отца и мужа.
Воспоминание Зои Зарубиной о своем отчиме Н. Эйтингоне:
Почему мой отчим — Эйтингон? Он всю взрослую жизнь носил фамилию Наумов. Но когда началась война, Берия сказал: «Какой он Наумов? Он Эйтингон, и пусть носит эту фамилию». Поэтому по документам он Эйтингон. К чести этого человека надо заметить, что я в какой-то момент своей жизни спросила, можно ли называть его отцом. Он сказал: «Нет, не надо. У тебя есть папа, очень уважаемый человек. И я буду любить тебя не меньше, если ты будешь называть меня дядя Леонид».
Леонид Эйтингон родился 9 декабря 1899 года в Могилеве. Отец его рано умер от язвы желудка. В семье, кроме него, было две сестры и брат. Он старший. По-моему, был эсером. Я говорю «по-моему», потому что точно не знаю. Когда Феликс Эдмундович Дзержинский бежал из очередной ссылки, он встретил Эйтингона. Молодой человек ему очень понравился. Когда он приехал в Москву, получил комнату на улице Кирова, туда перевез свою маму и сестру. Это была замечательная семья, преданная идеалам революции. Младший брат стал довольно известным ученым —химиком, сестра Соня — прекрасным врачом-терапевтом, работала главным врачом в поликлинике автозавода. Иван Алексеевич Лихачев очень хорошо отзывался о ней. Она так и прожила всю жизнь в этой комнате на улице Кирова. Еще одна сестра — Серафима — была инженером.
Все они были интеллигентными людьми, жили очень скромно. Я встретила дядю Леонида, когда мне было пять лет. По существу получилось так, что я познакомила его со своей мамой, хотя я уверена, что они и раньше видели друг друга. Во всяком случае, с этого момента началась моя жизнь в семье Леонида. Язык не поворачивается сказать «Эйтингона». Какое-то время мы прожили в Пекине, где он был консулом. В это время там был и Василий Иванович Чуйков. Они вместе закончили военную академию, очень дружили, часто играли в шахматы. Кем был в то время В.И. Чуйков, я не знаю, кажется, военным атташе, В Пекине я пережила трагический момент, когда на консульство напали китайцы, согнали всех в клуб, держали там какое-то время, а моя мама тогда была в положении. Ну да ладно, хотя это все было ужасно.
Потом вернулись в Москву, квартиры не было. Жили в гостинице «Метрополь». И я помню, как лазила около кремлевской стены и играла у храма Василия Блаженного. Затем с 1928 по 1931 год мы находились в Турции. Чем там занимался дядя Леонид, не знаю. Я училась в школе, где изучала немецкий и английский языки. Хочу заметить, что значит знание языка. В школе я была Зоя Наумова. Однажды меня спросили, буду ли я заниматься «Скриптчур», что по-английски означает — закон божий. А я поняла как занятия музыкой на скрипке. Пришла домой, сказала маме, что в школе по субботам будут проходить занятия игры на скрипке и спрашивают разрешение родителей. В школе меня спросили: «Ну как? Родители разрешили?» — «Да, разрешили», — ответила я. Это был такой интересный ляпсус.
Когда мы вернулись из Турции, то поселились, как я уже говорила, в первом кооперативном доме. Там жили все крупные руководители Коминтерна, а позднее здесь поселился Берия. Но это совсем другая история.
Когда начались испанские события, Леонид уехал. Куда — мы не ведали. И об истории с убийством Троцкого узнали значительно позднее.
В конце октября 1951 года Леонида посадили. Мы не имели никаких сведений о нем. В марте 1953 года после смерти Сталина его освободили. Реабилитировали. Вернули все ордена, и после короткого отдыха в санатории он вновь вернулся на работу. А в июле 1953 года, во времена Хрущева, вновь посадили. С большим трудом мне удалось добиться, чтобы ему, осужденному на 12 лет, засчитали те два года.
Когда Леонид находился в заключении, ему потребовалась срочная операция, которая была сделана хирургом-онкологом, и жизнь его была спасена.
Я бы хотела отметить, что он был необыкновенным человеком. Об этом, например, говорят его письма из тюрьмы. Как обычно, они приходили в определенные дни, раз в месяц. Но содержание их поражает. Вот один пример: «Милые девочки! Поздравляю вас с наступающей годовщиной Великого Октября. Как я рад, что вы там готовитесь к празднику, трудитесь на благо страны…» И все в таком духе. Я берегу эти письма, они у меня сохранились. Это действительно была вера в страну, ради благополучия которой он работал всю жизнь. Раз в месяц мы ездили во Владимир на свидание с ним. Старались взять как можно больше родственников. А когда его освободили, много народу собралось проводить его, потому что он помогал всем, кому мог. Начальнику тюрьмы, например, делал контрольные работы и давал полезные советы, что позволило ему заочно закончить юридический институт. Словом, это был человек, нацеленный на служение Родине. Когда он вышел из тюрьмы, здоровье его было подорвано: так же, как его отец, он страдал язвой желудка. После освобождения вся его энергия и все силы были направлены на одну цель — реабилитацию. Он писал ходатайства по административной линии и всегда получал однозначный ответ: подождите, сначала вас реабилитирует партия, а потом уже и мы. И только после его кончины нам позвонили из конторы Пельше и спросили: «Вы знаете, какого человека мы потеряли?» Мы-то как раз знали об этом. Нам ответили: «Да, мы припозднились». Я хочу отметить, что такое возможно только в нашем государстве Ведь реабилитацию закончили только в 1990 году. Некоторые говорили: «Вы с ним осторожнее, знаете, реабилитировали из КГБ». Не умеем мы ценить людей. Ведь не секрет, что он участвовал в подготовке ликвидации Троцкого. Но ведь это был приказ. Интересно, кто бы осмелился не выполнить приказ Сталина?!
Узнали мы об этом значительно позже, когда приехал Рамон Меркадер и спросил: «А где комерадо Леонидос?» Он перед нами стоял со звездой Героя Советского Союза, а комерадо Леонидос в это время почему-то сидел в тюрьме?! Ему тоже это было непонятно. Это все история. К ней надо подходить очень осторожно. Рамон Меркадер похоронен на одном из московских кладбищ под фамилией Романа Ивановича Лопаса. Я езжу к нему на могилу. Ну, это неважно. Когда у Леонида была беседа со Сталиным на эту тему, тот сказал: «Партия всегда вам будет благодарна, ваше имя будет вписано в историю золотыми буквами. И ваше имя будут помнить не только ваши дети, но и ваши внуки». Имя действительно будет вписано в историю, но в 1951 году он его посадил, а Хрущев сделал то же самое в 1953-м. И все припозднились оправдать его.
ГЕОРГИЙ ИВАНОВИЧ МОРДВИНОВ
«Яродился 23.04.1896 года в деревне Бурнашово Верхне-Удинского уезда Тарбагатайской волости. Отец мой, Иван Ильич, имел бедняцкое хозяйство, которое бросил и поступил рабочим на Николаевский винокуренный завод А.К. Кобылкина. Свою мать я не помню, она умерла, когда мне было 2—3 года. После смерти отца мне было 7 лет.
Трудовую жизнь я начал очень рано, с 5-классным образованием, работая с детства то на заводе, приучаясь к ремеслу, то мальчиком-учеником в магазине, а затем в фирме «Духай» в Чите. Урывками я пополнял самообразование, но мне не удалось осуществить свою мечту — поступить в городское или ремесленное училище, т.к. приходилось работать, чтобы существовать, и еще помогать младшей сестре.
В 1915 году досрочно я был призван в армию и после двухмесячной муштры с маршевой пластунской ротой попал на Юго-Западный фронт в 75-й Сибирский стрелковый полк в команду конных разведчиков, т.к. с детства был хорошим наездником.
В дни Великой Октябрьской революции я, как фронтовик, был за большевиков и с оружием в руках принимал активное участие в борьбе за Советы, участвовал в ликвидации контрреволюционной верховной ставки генерала Духонина в Могилеве и борьбе с контрреволюционными корниловскими войсками, охранявшими ставку, «дикой» дивизией и прочее.
В декабре 1918 года я участвовал в подавлении юнкерского восстания в Иркутске.
С апреля 1918 года я был привлечен к оперативной работе в Забайкальской областной Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и саботажем (ЧК). Здесь я был принят в июне 1917 года в члены партии.
Выполняя задание руководства ЧК, я со своим помощником Митей Ждановым в августе 1918 года, когда чехи наступали с запада, а японцы с востока, проник в стан врага и, выполняя роль связного между отрядами., анархистов и штабом белогвардейского подполья в Чите, вскрыл заговор анархистов и подготовленное белогвардейское восстание.
Заговор и восстание были ликвидированы, что обеспечило эвакуацию советских организаций, припасов и наших войск на Амур.
После падения советской власти на Дальнем Востоке я с основной группой работников Читинской ЧК, возглавляемой Григорием Трофимовичем Перевозчиковым, ушел в тайгу в районе ст. Гондати (ныне Шимановская). Здесь по заданию партии я налаживал связи в казачьих хуторах по Амуру и с китайской стороной.
В декабре 1918 года мною был сформирован партизанский отряд, которым я командовал. Дрался с японцами и белогвардейцами до 1920 года.
В 1920 году на Восточно-Забайкальском и Амурском фронтах я командовал 1-й Амурской кавалерийской бригадой и одновременно по заданию командования организовал и руководил разведкой фронта. Здесь мною были выполнены два спецзадания командования. У меня до сих пор осталась книжка полевых донесений, в которой сохранились копии донесений в штаб фронта. В них сообщалось о том, что японцы меня расстреляли. Выполнение этих заданий имело важное политическое значение, обеспечивало успешное начало переговоров и последующее заключение перемирия с японцами.
…В дальнейшем перемирие было заключено.
Выполнение второго задания было связано с тем, что, проникнув глубоко в тыл врага, я подчинил себе белогвардейский гарнизон Нерчинска. Это обеспечило успех ликвидации «читинской пробки», семеновцы были отсюда выбиты, и учредительное собрание ДВР собиралось не в семеновской Чите, как хотели японцы, а в городе, занятом нашими амурскими и забайкальскими партизанами.
После ликвидации «читинской пробки» я был начальником транспортного отдела Госполитохраны ДРВ (ЧК).
В конце 1921 года на Восточном фронте под Хабаровском я был комиссаром Особого Амурского полка, сведенного из третьей Амурской дивизии. С этим полком я участвовал в знаменитых имском и волочаевских боях и в «босом» походе полка через ситухимскую тайгу в апрельскую распутицу 1922 года.
В конце лета 1922 года по особому заданию фронта я был послан в тыл врага, где успешно сформировал китайский и корейский партизанские отряды, командуя которыми я подчинил нашему влиянию до 3 тысяч хунхузов в Маньчжурии и обеспечивал во время наступления на Владивосток наших войск охрану наших границ и железнодорожных коммуникаций нашей армии от белогвардейских диверсий со стороны Маньчжурии, где Чжан Цзолинь всегда оказывал белогвардейцам всяческое содействие.
В 1923—1924 гг. я учился на вечернем рабфаке в Чите и был секретарем партийной ячейки.
Летом 1924 г. меня направили на ликвидацию белых банд в пограничный район на р. Аргунь. Я был назначен начальником 19-го, а затем 54-го Нерчинско-заводского пограничного отряда ОГПУ. Здесь я проработал до весны 1926 года — до ликвидации крупного бандитизма, связанного с «Трехгорьем» в Маньчжурии.
В 1926—1929 годах я был комендантом Отдельной погранкомендатуры войск ОГПУ и начальником Феодосийско-Судакского отдела ОГПУ. Участвовал в ликвидации «великброгимовщины» и лично руководил операцией, в результате которой в открытом море на пути в Сипон мною захвачен Омер Хайсеров, являвшийся душой националистической организации «милифирка», державший в своих руках все нити этой организации. Оперативное значение этой операции выходило далеко за пределы Крыма. Дело Хайсерова велось непосредственно Москвой.
В 1929 году учился на курсах усовершенствования Высшей пограничной школы ОГПУ.
В том же году был зачислен студентом Института востоковедения на китайское отделение.
В 1930 году по линии иностранного отдела ОГПУ был послан на разведывательную работу за кордон: сначала в МНР, а затем в Китай. По возвращении из Китая в 1935 году сдал экзамены в Институте востоковедения и по линии ЦК партии был послан на учебу в Институт красной профессуры по факультету истории на китайское отделение. На время учебы был в действующем резерве ОГПУ — НКВД.
С 1938 по конец 1940 года я работал сначала старшим референтом, а затем руководителем восточного сектора «группы» в аппарате Исполнительного комитета Коммунистического Интернационала (ИККИ).
В конце 1940 года я перешел на лекционную работу по международным вопросам и одновременно заочно учился в аспирантуре исторического факультета МГУ имени Ломоносова. Я уже был готов защитить диссертацию по теме «Единый национальный фронт в Китае», но началась война.
В начале Отечественной войны я был призван в НКГБ и с июля по октябрь 1941 года руководил сектором Четвертого управления по партизанским формированиям и созданием баз в тылу врага.
В октябре 1941 года был послан на выполнение задания, с которого вернулся лишь в сентябре 1944 года».
В октябре 1941 года Георгий Иванович был послан в качестве вице-консула советского консульства в Стамбул, но весной следующего года попал в провокацию.
…К началу 1942 года нейтральная позиция Турции все больше не удовлетворяла гитлеровскую Германию, несмотря на то что политика этого государства обеспечивала безопасность балканских позиций немцев и облегчала таким образом операции германских войск на Восточном фронте. Немцы стремились, чтобы Турция пошла дальше по пути германо-турецкого договора о дружбе, заключенного за четыре дня до нападения Германии на Советский Союз. В этой связи они организовали в Анкаре провокацию — инсценировали покушение на посла Германии в Анкаре фон Папена, чтобы склонить турецкое правительство к открытому вооруженному выступлению против Советского Союза.
Из официального правительственного сообщения Турции:
«24 февраля 1942 года. В 10 часов утра на бульваре Ататюрка в Анкаре взорвалась бомба, разорвав на части одного человека, который в этот момент проходил в указанном месте, неся что-то завернутое в руках. Полагают, что этот завернутый предмет был бомбой, которая разорвалась. Германский посол Папен и его жена, которые шли с противоположной стороны, находились на расстоянии 17 метров от места, где разорвалась бомба. От удара взрывной волны они упали на землю, но затем поднялись невредимыми и достигли здания посольства. Начато расследование обстоятельств взрыва. Министр внутренних дел и прокурор немедленно направились на место происшествия. Президент республики и глава правительства послали в германское посольство своих начальников кабинетов, а министр иностранных дел и генеральный секретарь министерства иностранных дел лично посетили фон Папена. Тот факт, что взрыв произошел поблизости от фон Папена, побуждает прокурора серьезно обратить внимание следствия на возможность того, что злонамеренный акт был направлен против немецкого посла».
Через 24 часа после взрыва полиция арестовала двоих турецких подданных — студента Абдурахмана и парикмахера Сулеймана, а также двух советских граждан: сотрудника советского торгпредства в Турции Корнилова и сотрудника советского консульства в Стамбуле Павлова.
Немцы были весьма довольны поведением турецкой полиции и поспешили открыто заявить об этом.
Так, выступая перед журналистами в Софии, фон Папен с удовлетворением отметил, что «турецкая полиция очень быстро арестовала виновных».
Слушание дела о «покушении» на фон Папена началось 1 апреля 1942 года в Ангарском уголовном суде. Абдурахман, Сулейман, Павлов и Корнилов обвинялись в покушении на немецкого посла в связи с тем, что первые двое были товарищами убитого Омерома Токата, который нес бомбу. Суд приговорил Павлова и Корнилова к 20 годам тюремного заключения, а Абдурахмана и Сулеймана к 10 (в решении суда чувствовалось немецкое влияние).
В ноябре 1942 года по кассационной жалобе Павлова и Корнилова турецкий кассационный суд, отменив приговор по причине многочисленных нарушений процессуальных норм, допущенных при судебном разбирательстве, направил дело на новое рассмотрение.
Повторный приговор для Абдурахмана и Сулеймана остался прежним, а для Павлова и Корнилова сокращен до 16 лет и 8 месяцев.
И только в связи с успехами Красной Армии, наносившей удар за ударом армии Германии и ее сателлитам на всем протяжении Восточного фронта, 2 августа 1944 года турецкий меджлис принял закон о разрыве дипломатических отношений с Германией. На этом же заседании меджлиса был принят закон, по которому из тюрьмы были освобождены Павлов и Корнилов, просидевшие там два года и пять месяцев.
«В октябре 1944 года был послан на выполнение нового спецзадания, с которого вернулся лишь после капитуляции Германии в конце мая 1945 года».
…Новое задание заключалось в том, что в районе Белоруссии был создан из немцев-интернационалистов и наших специальных групп «Немецкий котел»,-который поддерживал постоянную радиосвязь с немецким командованием. В «котле» даже принимали инспекторов из Германии, а немцы старательно и регулярно снабжали «войска», попавшие в «котел», оружием, боеприпасами и продуктами питания. Однажды прислали награды за мужество и верность фюреру — Железные кресты.
В дополнение к героической биографии Г.И. Мордвинова считаю необходимым рассказать эпизод из жизни его семьи, изложенный в газете «Вечерняя Москва» № 69 от 22 марта 1969 года («Сын двух матерей (быль)». «В 1947 году он был еще совсем маленьким китайчонком Ми Ми. За два месяца до его рождения отец мальчика погиб, сражаясь против гоминьдановцев. Двух старших братьев Ми Ми тоже убили гоминьдановцы. И они остались вдвоем: мать и сын. Мать была коммунисткой, а ее народ боролся за свободу. И она решила идти на фронт, стать бойцом народно-освободительной армии, как ее муж и сыновья.
Но с кем оставить грудного ребенка? У матери были добрые друзья — советские люди Мордвиновы, которые в то время жили и работали в Харбине. Георгий Иванович Мордвинов еще в Гражданскую войну командовал партизанским отрядом. В Великую Отечественную был трижды ранен. Его жена, Лидия Августовна, тоже старая коммунистка.
И мать Ми Ми решилась: завернув сына в красное одеяло, она отнесла его русской женщине. Сказала, что может не вернуться, и попросила, когда мальчик вырастет, передать ему письмо. «Я ухожу воевать против ненавистных врагов, — писала она. — Скорее всего я погибну, но я счастлива умереть за новый коммунистический Китай. И мне очень хочется, чтобы ты, мой единственный сын, вырос настоящим ленинцем и больше всего на свете дорожил дружбой с советским народом».
Так маленький Ми Ми стал гражданином Советского Союза Мишей Мордвиновым. Вместе с приемными родителями он приехал в Москву. Шли годы, из неуклюжего карапуза вырос смышленый мальчуган. Он хорошо учился в школе, увлекался спортом.
— Это был чудесный парнишка, — вспоминает писательница Зоя Воскресенская, которая рассказала корреспонденту ТАСС эту историю. — Он очень дружил с моим сыном, часто бывал у нас дома.
За это время на его родине многое изменилось. Свершилось то, ради чего пошли на смерть его близкие, — многомиллионный народ обрел свободу. Китай стал социалистическим государством.
— Мордвиновы были уверены, что мать Ми Ми (они ее называли Женя) погибла. Ведь уже десять лет от нее не было никаких вестей. И вдруг…
В жаркий июльский день, когда Миша — Ми Ми с Лидией Августовной был на даче, неожиданно приехала Женя. Оказалось, что в боях с гоминьдановцами ее несколько раз ранило. Однажды враги даже расстреляли ее, но она чудом осталась в живых — истекая кровью, выбралась из наспех вырытой могилы и уползла в лес. После войны она работает на заводе, уже несколько лет входит в руководство Общества китайско-советской дружбы. И вот разыскала сына…
Китайская коммунистка обратилась в Верховный Совет СССР с просьбой разрешить ей взять мальчика с собой. Получив такое разрешение, она добавила к настоящей фамилии Ми Ми еще один иероглиф — фамилию его советских родителей».
На родину мать и сын уехали вместе. Каждую неделю Мордвиновы получали письма. Миша писал, что мечтает приехать в Москву, чтобы повидать своих друзей, приемных родителей. Он писал, что обе его родины — и Советский Союз, и Китай — одинаково ему близки и дороги, и так как он не успел стать членом ВЛКСМ в Москве, то вступил в комсомол в Пекине.
А потом письма перестали приходить. Почти два года Мордвиновы не знали, что с их воспитанником, где он. Они с тревогой следили за авантюрой, громко названной в Пекине «культурной революцией». Мордвиновы понимали, что жизнь Миши в опасности. Что, кроме ненависти, могли испытывать к нему маоисты, которые всеми силами старались подорвать дружбу советского и китайского народов?
Позднее сын Г.И. Мордвинова Б.Г. Мордвинов принял меры по поиску своего приемного брата и его матери. Ответ пришел через много лет, только в 1988 году.
«Уважаемый Баррикадо Георгиевич!
Извините, что только сегодня пишу вам письмо. Вы уже не надеялись получить его! Хотя я вам не писала, но о вашей просьбе никогда не забывала! Но я пошла по неверному пути, начиная поиски с Харбина, Тайюаньцзе, а нужно было начинать с Пекина. Но слава богу, сегодня я вам могу сообщить, что женщина, которую вы разыскиваете, жива! Мать Лю Цзиньмо старая и больная женщина (у нее плохо с сердцем), но у нее светлый ум и хорошая память. Она вас всех помнит по именам, помнит вашу маму и встречи в Союзе. Она была очень тронута, что вы не забыли ее, и до сих пор считает себя обязанной за помощь, которую оказала ваша семья ей в трудное время. Она попросила написать вам от ее имени и передать вам привет. Ей пришлось очень много пережить. Как вы догадывались, она перестала вам писать по политсоображениям. А потом она была в опале и много лет провела в тюрьме. После «культреволюции» ее реабилитировали и она даже занимала ответственный пост на радио, но сейчас на пенсии, не работает. Когда я ее разыскала, она находилась в доме отдыха, под Пекином, где проводит большую часть времени, лишь изредка возвращаясь в город. Она мне рассказала и о печальной судьбе Лю Цзиньмо. Он действительно погиб во время «культреволюции», тогда он был студентом авиационного института. Он покончил жизнь самоубийством Но это вынужденная смерть. Горько об этом писать, но это было очень трудное время для многих хороших людей. После освобождения матери его, «мертвого», тоже реабилитировали. Знаю, как вас это расстроит, но я должна вам все это рассказать. Сейчас Лу Цзиньжу живет вместе с приемным сыном. У нее один внук. Условия у нее очень хорошие, она просит вас не беспокоиться и, наоборот, очень беспокоится о вашей матери, спрашивает, надо ли ей чем-нибудь помочь? Вот видите, как все в жизни интересно! Она совсем недавно, года три-четыре, работала в одной организации с моим мужем! А в городе живет буквально в двух шагах от меня! Это, наверное, ваша удача, что вы «вышли» на меня! Конечно, я просто шучу. Ну вот, Баррикадо Георгиевич, вашу просьбу я выполнила, но все равно очень извиняюсь, что лишь сегодня села вам писать. Если вы захотите ей написать, то лучше пишите на мое имя, я ей передам. Она считает, что так будет лучше. Она старый человек, и слишком тяжелое время ей пришлось пережить, поэтому ей можно простить некоторые странности.
Вечером приказано было усыпить их во время выпивки. Когда они уснули, их сфотографировали, заменили патроны в револьверах на холостые, обыскали. Дали возможность погулять (под наблюдением) по Москве, а потом взяли: одного, по имени Юзек — на вокзале при подсчете поездов, а другого — у женщины, с которой он познакомился. Немцам сообщили, что тот, который был взят у женщины, все время пьет и не желает работать. Немцы приказали его уничтожить. Приказ был выполнен. Связь продолжалась. Я сообщал немцам координаты мест для приземления парашютистов-курьеров и агентов. А они указывали время выброски и сколько должно быть костров для ориентирования парашютистов».
Меня интересовала психология предателя, и общение с подобными типами не вызывало во мне страха. Шура держался спокойно, естественно, наводил их полушутя-полусерьезно на нужный разговор, получая необходимые сведения. Умел этих подонков располагать к себе, соблюдая всегда дистанцию, вызывая уважение к себе как к руководителю операции, не допуская панибратства, заставляя подчиняться своим указаниям.
Когда ночевали у нас курьеры, естественно, мы не имели права спать ни днем, ни ночью. Иногда по три ночи подряд. Нам выдали кристаллы, отгоняющие сон.
Однажды двое, которых усыпили, начали просыпаться, они оказались физически очень сильными. Пришлось еще подпаивать. Один начал буйствовать. Шура скрутил ему руки, заставил уняться, а сам начал терять зрение и бредить. Подоспевшие сотрудники убрали курьеров.
Шура выходил на связь, которую систематически поддерживал с немцами. Передача шла или из леса, или из разных концов города».
Молчание. Терпение. Ожидание нового сигнала как удачного хода военной игры. Бесконечно длинные ночи ожидания летной погоды, удобной для сброса парашюта, звездного неба.
«Мое начальство разработало план еще одной операции, сложной, связанной с Белорусским фронтом. Я сообщил немцам, что меня забирают в армию в технические войска в качестве инженер-капитана, что теперь с ними из Москвы будет держать связь другой радист, подготовленный „организацией“, и что для этого необходима еще одна рация, свою я использую для связи с ними из мест, где буду находиться. Немцы с агентами прислали рацию — и на ней стал держать связь другой наш товарищ».
Через некоторое время я сообщил немцам, согласно плану операции, что в Белоруссии, где я нахожусь, недалеко от линии фронта находится группировка немцев и полицаев под командованием подполковника Шерхорна, которая пробивается на соединение с немецкой армией. Мне, мол, удалось с ними связаться. Эта группировка нуждается в радистах и рациях, деньгах, продуктах и в медпомощи. Немцы стати помогать этой группировке (как мне потом рассказали), сбрасывая грузовые парашюты со всем тем, что требовалось, а также посылали радистов и врачей. Операция дала свои результаты — оказалась полезной для военной разведки Белорусского фронта. В декабре перед Рождеством я принял от немцев радиограмму, в которой сообщалось, что Гитлер произвел Шерхорна в полковники, а меня наградил Железным крестом «С мечами» за храбрость. После этого долгое время я находился в Белоруссии, откуда из Березино держал связь с немцами.
Последний год войны я находился во Львове, откуда продолжал связь по радио с немцами почти до капитуляции Германии. Окончилась эта связь примерно в апреле 1945 года».
«Не изменять чести и совести». Это не слова, а сущность человека. Это было девизом моего отца и мужа.
Воспоминание Зои Зарубиной о своем отчиме Н. Эйтингоне:
Почему мой отчим — Эйтингон? Он всю взрослую жизнь носил фамилию Наумов. Но когда началась война, Берия сказал: «Какой он Наумов? Он Эйтингон, и пусть носит эту фамилию». Поэтому по документам он Эйтингон. К чести этого человека надо заметить, что я в какой-то момент своей жизни спросила, можно ли называть его отцом. Он сказал: «Нет, не надо. У тебя есть папа, очень уважаемый человек. И я буду любить тебя не меньше, если ты будешь называть меня дядя Леонид».
Леонид Эйтингон родился 9 декабря 1899 года в Могилеве. Отец его рано умер от язвы желудка. В семье, кроме него, было две сестры и брат. Он старший. По-моему, был эсером. Я говорю «по-моему», потому что точно не знаю. Когда Феликс Эдмундович Дзержинский бежал из очередной ссылки, он встретил Эйтингона. Молодой человек ему очень понравился. Когда он приехал в Москву, получил комнату на улице Кирова, туда перевез свою маму и сестру. Это была замечательная семья, преданная идеалам революции. Младший брат стал довольно известным ученым —химиком, сестра Соня — прекрасным врачом-терапевтом, работала главным врачом в поликлинике автозавода. Иван Алексеевич Лихачев очень хорошо отзывался о ней. Она так и прожила всю жизнь в этой комнате на улице Кирова. Еще одна сестра — Серафима — была инженером.
Все они были интеллигентными людьми, жили очень скромно. Я встретила дядю Леонида, когда мне было пять лет. По существу получилось так, что я познакомила его со своей мамой, хотя я уверена, что они и раньше видели друг друга. Во всяком случае, с этого момента началась моя жизнь в семье Леонида. Язык не поворачивается сказать «Эйтингона». Какое-то время мы прожили в Пекине, где он был консулом. В это время там был и Василий Иванович Чуйков. Они вместе закончили военную академию, очень дружили, часто играли в шахматы. Кем был в то время В.И. Чуйков, я не знаю, кажется, военным атташе, В Пекине я пережила трагический момент, когда на консульство напали китайцы, согнали всех в клуб, держали там какое-то время, а моя мама тогда была в положении. Ну да ладно, хотя это все было ужасно.
Потом вернулись в Москву, квартиры не было. Жили в гостинице «Метрополь». И я помню, как лазила около кремлевской стены и играла у храма Василия Блаженного. Затем с 1928 по 1931 год мы находились в Турции. Чем там занимался дядя Леонид, не знаю. Я училась в школе, где изучала немецкий и английский языки. Хочу заметить, что значит знание языка. В школе я была Зоя Наумова. Однажды меня спросили, буду ли я заниматься «Скриптчур», что по-английски означает — закон божий. А я поняла как занятия музыкой на скрипке. Пришла домой, сказала маме, что в школе по субботам будут проходить занятия игры на скрипке и спрашивают разрешение родителей. В школе меня спросили: «Ну как? Родители разрешили?» — «Да, разрешили», — ответила я. Это был такой интересный ляпсус.
Когда мы вернулись из Турции, то поселились, как я уже говорила, в первом кооперативном доме. Там жили все крупные руководители Коминтерна, а позднее здесь поселился Берия. Но это совсем другая история.
Когда начались испанские события, Леонид уехал. Куда — мы не ведали. И об истории с убийством Троцкого узнали значительно позднее.
В конце октября 1951 года Леонида посадили. Мы не имели никаких сведений о нем. В марте 1953 года после смерти Сталина его освободили. Реабилитировали. Вернули все ордена, и после короткого отдыха в санатории он вновь вернулся на работу. А в июле 1953 года, во времена Хрущева, вновь посадили. С большим трудом мне удалось добиться, чтобы ему, осужденному на 12 лет, засчитали те два года.
Когда Леонид находился в заключении, ему потребовалась срочная операция, которая была сделана хирургом-онкологом, и жизнь его была спасена.
Я бы хотела отметить, что он был необыкновенным человеком. Об этом, например, говорят его письма из тюрьмы. Как обычно, они приходили в определенные дни, раз в месяц. Но содержание их поражает. Вот один пример: «Милые девочки! Поздравляю вас с наступающей годовщиной Великого Октября. Как я рад, что вы там готовитесь к празднику, трудитесь на благо страны…» И все в таком духе. Я берегу эти письма, они у меня сохранились. Это действительно была вера в страну, ради благополучия которой он работал всю жизнь. Раз в месяц мы ездили во Владимир на свидание с ним. Старались взять как можно больше родственников. А когда его освободили, много народу собралось проводить его, потому что он помогал всем, кому мог. Начальнику тюрьмы, например, делал контрольные работы и давал полезные советы, что позволило ему заочно закончить юридический институт. Словом, это был человек, нацеленный на служение Родине. Когда он вышел из тюрьмы, здоровье его было подорвано: так же, как его отец, он страдал язвой желудка. После освобождения вся его энергия и все силы были направлены на одну цель — реабилитацию. Он писал ходатайства по административной линии и всегда получал однозначный ответ: подождите, сначала вас реабилитирует партия, а потом уже и мы. И только после его кончины нам позвонили из конторы Пельше и спросили: «Вы знаете, какого человека мы потеряли?» Мы-то как раз знали об этом. Нам ответили: «Да, мы припозднились». Я хочу отметить, что такое возможно только в нашем государстве Ведь реабилитацию закончили только в 1990 году. Некоторые говорили: «Вы с ним осторожнее, знаете, реабилитировали из КГБ». Не умеем мы ценить людей. Ведь не секрет, что он участвовал в подготовке ликвидации Троцкого. Но ведь это был приказ. Интересно, кто бы осмелился не выполнить приказ Сталина?!
Узнали мы об этом значительно позже, когда приехал Рамон Меркадер и спросил: «А где комерадо Леонидос?» Он перед нами стоял со звездой Героя Советского Союза, а комерадо Леонидос в это время почему-то сидел в тюрьме?! Ему тоже это было непонятно. Это все история. К ней надо подходить очень осторожно. Рамон Меркадер похоронен на одном из московских кладбищ под фамилией Романа Ивановича Лопаса. Я езжу к нему на могилу. Ну, это неважно. Когда у Леонида была беседа со Сталиным на эту тему, тот сказал: «Партия всегда вам будет благодарна, ваше имя будет вписано в историю золотыми буквами. И ваше имя будут помнить не только ваши дети, но и ваши внуки». Имя действительно будет вписано в историю, но в 1951 году он его посадил, а Хрущев сделал то же самое в 1953-м. И все припозднились оправдать его.
ГЕОРГИЙ ИВАНОВИЧ МОРДВИНОВ
«Яродился 23.04.1896 года в деревне Бурнашово Верхне-Удинского уезда Тарбагатайской волости. Отец мой, Иван Ильич, имел бедняцкое хозяйство, которое бросил и поступил рабочим на Николаевский винокуренный завод А.К. Кобылкина. Свою мать я не помню, она умерла, когда мне было 2—3 года. После смерти отца мне было 7 лет.
Трудовую жизнь я начал очень рано, с 5-классным образованием, работая с детства то на заводе, приучаясь к ремеслу, то мальчиком-учеником в магазине, а затем в фирме «Духай» в Чите. Урывками я пополнял самообразование, но мне не удалось осуществить свою мечту — поступить в городское или ремесленное училище, т.к. приходилось работать, чтобы существовать, и еще помогать младшей сестре.
В 1915 году досрочно я был призван в армию и после двухмесячной муштры с маршевой пластунской ротой попал на Юго-Западный фронт в 75-й Сибирский стрелковый полк в команду конных разведчиков, т.к. с детства был хорошим наездником.
В дни Великой Октябрьской революции я, как фронтовик, был за большевиков и с оружием в руках принимал активное участие в борьбе за Советы, участвовал в ликвидации контрреволюционной верховной ставки генерала Духонина в Могилеве и борьбе с контрреволюционными корниловскими войсками, охранявшими ставку, «дикой» дивизией и прочее.
В декабре 1918 года я участвовал в подавлении юнкерского восстания в Иркутске.
С апреля 1918 года я был привлечен к оперативной работе в Забайкальской областной Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и саботажем (ЧК). Здесь я был принят в июне 1917 года в члены партии.
Выполняя задание руководства ЧК, я со своим помощником Митей Ждановым в августе 1918 года, когда чехи наступали с запада, а японцы с востока, проник в стан врага и, выполняя роль связного между отрядами., анархистов и штабом белогвардейского подполья в Чите, вскрыл заговор анархистов и подготовленное белогвардейское восстание.
Заговор и восстание были ликвидированы, что обеспечило эвакуацию советских организаций, припасов и наших войск на Амур.
После падения советской власти на Дальнем Востоке я с основной группой работников Читинской ЧК, возглавляемой Григорием Трофимовичем Перевозчиковым, ушел в тайгу в районе ст. Гондати (ныне Шимановская). Здесь по заданию партии я налаживал связи в казачьих хуторах по Амуру и с китайской стороной.
В декабре 1918 года мною был сформирован партизанский отряд, которым я командовал. Дрался с японцами и белогвардейцами до 1920 года.
В 1920 году на Восточно-Забайкальском и Амурском фронтах я командовал 1-й Амурской кавалерийской бригадой и одновременно по заданию командования организовал и руководил разведкой фронта. Здесь мною были выполнены два спецзадания командования. У меня до сих пор осталась книжка полевых донесений, в которой сохранились копии донесений в штаб фронта. В них сообщалось о том, что японцы меня расстреляли. Выполнение этих заданий имело важное политическое значение, обеспечивало успешное начало переговоров и последующее заключение перемирия с японцами.
…В дальнейшем перемирие было заключено.
Выполнение второго задания было связано с тем, что, проникнув глубоко в тыл врага, я подчинил себе белогвардейский гарнизон Нерчинска. Это обеспечило успех ликвидации «читинской пробки», семеновцы были отсюда выбиты, и учредительное собрание ДВР собиралось не в семеновской Чите, как хотели японцы, а в городе, занятом нашими амурскими и забайкальскими партизанами.
После ликвидации «читинской пробки» я был начальником транспортного отдела Госполитохраны ДРВ (ЧК).
В конце 1921 года на Восточном фронте под Хабаровском я был комиссаром Особого Амурского полка, сведенного из третьей Амурской дивизии. С этим полком я участвовал в знаменитых имском и волочаевских боях и в «босом» походе полка через ситухимскую тайгу в апрельскую распутицу 1922 года.
В конце лета 1922 года по особому заданию фронта я был послан в тыл врага, где успешно сформировал китайский и корейский партизанские отряды, командуя которыми я подчинил нашему влиянию до 3 тысяч хунхузов в Маньчжурии и обеспечивал во время наступления на Владивосток наших войск охрану наших границ и железнодорожных коммуникаций нашей армии от белогвардейских диверсий со стороны Маньчжурии, где Чжан Цзолинь всегда оказывал белогвардейцам всяческое содействие.
В 1923—1924 гг. я учился на вечернем рабфаке в Чите и был секретарем партийной ячейки.
Летом 1924 г. меня направили на ликвидацию белых банд в пограничный район на р. Аргунь. Я был назначен начальником 19-го, а затем 54-го Нерчинско-заводского пограничного отряда ОГПУ. Здесь я проработал до весны 1926 года — до ликвидации крупного бандитизма, связанного с «Трехгорьем» в Маньчжурии.
В 1926—1929 годах я был комендантом Отдельной погранкомендатуры войск ОГПУ и начальником Феодосийско-Судакского отдела ОГПУ. Участвовал в ликвидации «великброгимовщины» и лично руководил операцией, в результате которой в открытом море на пути в Сипон мною захвачен Омер Хайсеров, являвшийся душой националистической организации «милифирка», державший в своих руках все нити этой организации. Оперативное значение этой операции выходило далеко за пределы Крыма. Дело Хайсерова велось непосредственно Москвой.
В 1929 году учился на курсах усовершенствования Высшей пограничной школы ОГПУ.
В том же году был зачислен студентом Института востоковедения на китайское отделение.
В 1930 году по линии иностранного отдела ОГПУ был послан на разведывательную работу за кордон: сначала в МНР, а затем в Китай. По возвращении из Китая в 1935 году сдал экзамены в Институте востоковедения и по линии ЦК партии был послан на учебу в Институт красной профессуры по факультету истории на китайское отделение. На время учебы был в действующем резерве ОГПУ — НКВД.
С 1938 по конец 1940 года я работал сначала старшим референтом, а затем руководителем восточного сектора «группы» в аппарате Исполнительного комитета Коммунистического Интернационала (ИККИ).
В конце 1940 года я перешел на лекционную работу по международным вопросам и одновременно заочно учился в аспирантуре исторического факультета МГУ имени Ломоносова. Я уже был готов защитить диссертацию по теме «Единый национальный фронт в Китае», но началась война.
В начале Отечественной войны я был призван в НКГБ и с июля по октябрь 1941 года руководил сектором Четвертого управления по партизанским формированиям и созданием баз в тылу врага.
В октябре 1941 года был послан на выполнение задания, с которого вернулся лишь в сентябре 1944 года».
В октябре 1941 года Георгий Иванович был послан в качестве вице-консула советского консульства в Стамбул, но весной следующего года попал в провокацию.
…К началу 1942 года нейтральная позиция Турции все больше не удовлетворяла гитлеровскую Германию, несмотря на то что политика этого государства обеспечивала безопасность балканских позиций немцев и облегчала таким образом операции германских войск на Восточном фронте. Немцы стремились, чтобы Турция пошла дальше по пути германо-турецкого договора о дружбе, заключенного за четыре дня до нападения Германии на Советский Союз. В этой связи они организовали в Анкаре провокацию — инсценировали покушение на посла Германии в Анкаре фон Папена, чтобы склонить турецкое правительство к открытому вооруженному выступлению против Советского Союза.
Из официального правительственного сообщения Турции:
«24 февраля 1942 года. В 10 часов утра на бульваре Ататюрка в Анкаре взорвалась бомба, разорвав на части одного человека, который в этот момент проходил в указанном месте, неся что-то завернутое в руках. Полагают, что этот завернутый предмет был бомбой, которая разорвалась. Германский посол Папен и его жена, которые шли с противоположной стороны, находились на расстоянии 17 метров от места, где разорвалась бомба. От удара взрывной волны они упали на землю, но затем поднялись невредимыми и достигли здания посольства. Начато расследование обстоятельств взрыва. Министр внутренних дел и прокурор немедленно направились на место происшествия. Президент республики и глава правительства послали в германское посольство своих начальников кабинетов, а министр иностранных дел и генеральный секретарь министерства иностранных дел лично посетили фон Папена. Тот факт, что взрыв произошел поблизости от фон Папена, побуждает прокурора серьезно обратить внимание следствия на возможность того, что злонамеренный акт был направлен против немецкого посла».
Через 24 часа после взрыва полиция арестовала двоих турецких подданных — студента Абдурахмана и парикмахера Сулеймана, а также двух советских граждан: сотрудника советского торгпредства в Турции Корнилова и сотрудника советского консульства в Стамбуле Павлова.
Немцы были весьма довольны поведением турецкой полиции и поспешили открыто заявить об этом.
Так, выступая перед журналистами в Софии, фон Папен с удовлетворением отметил, что «турецкая полиция очень быстро арестовала виновных».
Слушание дела о «покушении» на фон Папена началось 1 апреля 1942 года в Ангарском уголовном суде. Абдурахман, Сулейман, Павлов и Корнилов обвинялись в покушении на немецкого посла в связи с тем, что первые двое были товарищами убитого Омерома Токата, который нес бомбу. Суд приговорил Павлова и Корнилова к 20 годам тюремного заключения, а Абдурахмана и Сулеймана к 10 (в решении суда чувствовалось немецкое влияние).
В ноябре 1942 года по кассационной жалобе Павлова и Корнилова турецкий кассационный суд, отменив приговор по причине многочисленных нарушений процессуальных норм, допущенных при судебном разбирательстве, направил дело на новое рассмотрение.
Повторный приговор для Абдурахмана и Сулеймана остался прежним, а для Павлова и Корнилова сокращен до 16 лет и 8 месяцев.
И только в связи с успехами Красной Армии, наносившей удар за ударом армии Германии и ее сателлитам на всем протяжении Восточного фронта, 2 августа 1944 года турецкий меджлис принял закон о разрыве дипломатических отношений с Германией. На этом же заседании меджлиса был принят закон, по которому из тюрьмы были освобождены Павлов и Корнилов, просидевшие там два года и пять месяцев.
«В октябре 1944 года был послан на выполнение нового спецзадания, с которого вернулся лишь после капитуляции Германии в конце мая 1945 года».
…Новое задание заключалось в том, что в районе Белоруссии был создан из немцев-интернационалистов и наших специальных групп «Немецкий котел»,-который поддерживал постоянную радиосвязь с немецким командованием. В «котле» даже принимали инспекторов из Германии, а немцы старательно и регулярно снабжали «войска», попавшие в «котел», оружием, боеприпасами и продуктами питания. Однажды прислали награды за мужество и верность фюреру — Железные кресты.
В дополнение к героической биографии Г.И. Мордвинова считаю необходимым рассказать эпизод из жизни его семьи, изложенный в газете «Вечерняя Москва» № 69 от 22 марта 1969 года («Сын двух матерей (быль)». «В 1947 году он был еще совсем маленьким китайчонком Ми Ми. За два месяца до его рождения отец мальчика погиб, сражаясь против гоминьдановцев. Двух старших братьев Ми Ми тоже убили гоминьдановцы. И они остались вдвоем: мать и сын. Мать была коммунисткой, а ее народ боролся за свободу. И она решила идти на фронт, стать бойцом народно-освободительной армии, как ее муж и сыновья.
Но с кем оставить грудного ребенка? У матери были добрые друзья — советские люди Мордвиновы, которые в то время жили и работали в Харбине. Георгий Иванович Мордвинов еще в Гражданскую войну командовал партизанским отрядом. В Великую Отечественную был трижды ранен. Его жена, Лидия Августовна, тоже старая коммунистка.
И мать Ми Ми решилась: завернув сына в красное одеяло, она отнесла его русской женщине. Сказала, что может не вернуться, и попросила, когда мальчик вырастет, передать ему письмо. «Я ухожу воевать против ненавистных врагов, — писала она. — Скорее всего я погибну, но я счастлива умереть за новый коммунистический Китай. И мне очень хочется, чтобы ты, мой единственный сын, вырос настоящим ленинцем и больше всего на свете дорожил дружбой с советским народом».
Так маленький Ми Ми стал гражданином Советского Союза Мишей Мордвиновым. Вместе с приемными родителями он приехал в Москву. Шли годы, из неуклюжего карапуза вырос смышленый мальчуган. Он хорошо учился в школе, увлекался спортом.
— Это был чудесный парнишка, — вспоминает писательница Зоя Воскресенская, которая рассказала корреспонденту ТАСС эту историю. — Он очень дружил с моим сыном, часто бывал у нас дома.
За это время на его родине многое изменилось. Свершилось то, ради чего пошли на смерть его близкие, — многомиллионный народ обрел свободу. Китай стал социалистическим государством.
— Мордвиновы были уверены, что мать Ми Ми (они ее называли Женя) погибла. Ведь уже десять лет от нее не было никаких вестей. И вдруг…
В жаркий июльский день, когда Миша — Ми Ми с Лидией Августовной был на даче, неожиданно приехала Женя. Оказалось, что в боях с гоминьдановцами ее несколько раз ранило. Однажды враги даже расстреляли ее, но она чудом осталась в живых — истекая кровью, выбралась из наспех вырытой могилы и уползла в лес. После войны она работает на заводе, уже несколько лет входит в руководство Общества китайско-советской дружбы. И вот разыскала сына…
Китайская коммунистка обратилась в Верховный Совет СССР с просьбой разрешить ей взять мальчика с собой. Получив такое разрешение, она добавила к настоящей фамилии Ми Ми еще один иероглиф — фамилию его советских родителей».
На родину мать и сын уехали вместе. Каждую неделю Мордвиновы получали письма. Миша писал, что мечтает приехать в Москву, чтобы повидать своих друзей, приемных родителей. Он писал, что обе его родины — и Советский Союз, и Китай — одинаково ему близки и дороги, и так как он не успел стать членом ВЛКСМ в Москве, то вступил в комсомол в Пекине.
А потом письма перестали приходить. Почти два года Мордвиновы не знали, что с их воспитанником, где он. Они с тревогой следили за авантюрой, громко названной в Пекине «культурной революцией». Мордвиновы понимали, что жизнь Миши в опасности. Что, кроме ненависти, могли испытывать к нему маоисты, которые всеми силами старались подорвать дружбу советского и китайского народов?
Позднее сын Г.И. Мордвинова Б.Г. Мордвинов принял меры по поиску своего приемного брата и его матери. Ответ пришел через много лет, только в 1988 году.
«Уважаемый Баррикадо Георгиевич!
Извините, что только сегодня пишу вам письмо. Вы уже не надеялись получить его! Хотя я вам не писала, но о вашей просьбе никогда не забывала! Но я пошла по неверному пути, начиная поиски с Харбина, Тайюаньцзе, а нужно было начинать с Пекина. Но слава богу, сегодня я вам могу сообщить, что женщина, которую вы разыскиваете, жива! Мать Лю Цзиньмо старая и больная женщина (у нее плохо с сердцем), но у нее светлый ум и хорошая память. Она вас всех помнит по именам, помнит вашу маму и встречи в Союзе. Она была очень тронута, что вы не забыли ее, и до сих пор считает себя обязанной за помощь, которую оказала ваша семья ей в трудное время. Она попросила написать вам от ее имени и передать вам привет. Ей пришлось очень много пережить. Как вы догадывались, она перестала вам писать по политсоображениям. А потом она была в опале и много лет провела в тюрьме. После «культреволюции» ее реабилитировали и она даже занимала ответственный пост на радио, но сейчас на пенсии, не работает. Когда я ее разыскала, она находилась в доме отдыха, под Пекином, где проводит большую часть времени, лишь изредка возвращаясь в город. Она мне рассказала и о печальной судьбе Лю Цзиньмо. Он действительно погиб во время «культреволюции», тогда он был студентом авиационного института. Он покончил жизнь самоубийством Но это вынужденная смерть. Горько об этом писать, но это было очень трудное время для многих хороших людей. После освобождения матери его, «мертвого», тоже реабилитировали. Знаю, как вас это расстроит, но я должна вам все это рассказать. Сейчас Лу Цзиньжу живет вместе с приемным сыном. У нее один внук. Условия у нее очень хорошие, она просит вас не беспокоиться и, наоборот, очень беспокоится о вашей матери, спрашивает, надо ли ей чем-нибудь помочь? Вот видите, как все в жизни интересно! Она совсем недавно, года три-четыре, работала в одной организации с моим мужем! А в городе живет буквально в двух шагах от меня! Это, наверное, ваша удача, что вы «вышли» на меня! Конечно, я просто шучу. Ну вот, Баррикадо Георгиевич, вашу просьбу я выполнила, но все равно очень извиняюсь, что лишь сегодня села вам писать. Если вы захотите ей написать, то лучше пишите на мое имя, я ей передам. Она считает, что так будет лучше. Она старый человек, и слишком тяжелое время ей пришлось пережить, поэтому ей можно простить некоторые странности.