Страница:
В начале 50-х годов Генрих Шерхорн и его группа из числа немецких военнопленных были освобождены и уехали в ГДР, где жили и работали. О дальнейшей их судьбе сведений в архиве Службы внешней разведки РФ не сохранилось.
Что же касается Александра Петровича Демьянова, то он по-прежнему жил в Москве и, как до войны, вращался в артистических кругах — дружил с режиссерами и актерами театра и кино. Не забывал своего увлечения лошадьми — часто посещал манеж.
После войны была предпринята попытка задействовать его в одной из операций внешней разведки, для этого вместе с женой они выехали в Париж, но местные эмигранты не заинтересовались гостем из Москвы. Супруги вернулись домой.
Умер «Гейне» в октябре 1975 года от внезапного разрыва сердца во время прогулки по Москве-реке на моторной лодке. Похоронен на Немецком кладбище рядом со своим тестем, Борисом Александровичем Березанцевым, и женой Татьяной. У них общая могильная ограда. Летом на могилу отбрасывает тень одинокий клен. Осенью его узорчатые желто-багряные листья застилают ее ковром. Зимой снег, медленно кружась, падает на могилу, всю ее засыпая, вплоть до самой ограды.
Ничто не нарушает вечного покоя…
С одной стороны, им вменялось в обязанности выполнять функции традиционной тайной полиции, всячески оберегать диктатуру партийной верхушки, а с какого-то момента единоличную власть всемогущего вождя Сталина, подавлять любое сопротивление, любое несогласие или даже подозрение на вольнодумство. И делать это самыми жестокими методами, вплоть до пыток арестованных, чудовищных лагерных сроков и расстрелов. Всякого усомнившегося в правоте своего дела чекиста ждал тот же подвал и пуля в затылок, выпущенная вчерашним сослуживцем. Регулярно расстреливались и не усомнившиеся ни в чем — лишь потому, что слишком много знали. Таких в общей сложности за годы сталинщины набралось свыше двадцати тысяч человек, в том числе — множество первоклассных, безусловно преданных Отечеству разведчиков и контрразведчиков.
С другой стороны, нужно было обеспечить подлинную безопасность страны, оберегать ее государственные и военные тайны, проникать в замыслы враждебных держав, выявлять настоящих шпионов и диверсантов.
Люди, которые честно и добросовестно занимались этой работой, зачастую сидели в соседних кабинетах с мастаками лепить фальсифицированные дела, костоломами и палачами. И те и другие одинаково назывались чекистами, носили одинаковые фуражки с голубым верхом, сидели рядом на партийных собраниях и ведомственных совещаниях, иногда даже вместе получали ордена из рук одного и того же благодушного старичка с козлиной бородкой и такими же наклонностями» [20].
Часть III
Глава первая
Что же касается Александра Петровича Демьянова, то он по-прежнему жил в Москве и, как до войны, вращался в артистических кругах — дружил с режиссерами и актерами театра и кино. Не забывал своего увлечения лошадьми — часто посещал манеж.
После войны была предпринята попытка задействовать его в одной из операций внешней разведки, для этого вместе с женой они выехали в Париж, но местные эмигранты не заинтересовались гостем из Москвы. Супруги вернулись домой.
Умер «Гейне» в октябре 1975 года от внезапного разрыва сердца во время прогулки по Москве-реке на моторной лодке. Похоронен на Немецком кладбище рядом со своим тестем, Борисом Александровичем Березанцевым, и женой Татьяной. У них общая могильная ограда. Летом на могилу отбрасывает тень одинокий клен. Осенью его узорчатые желто-багряные листья застилают ее ковром. Зимой снег, медленно кружась, падает на могилу, всю ее засыпая, вплоть до самой ограды.
Ничто не нарушает вечного покоя…
* * *
Эпилогом могут служить справедливые слова писателя Т.К. Гладкова о работе сотрудников органов государственной безопасности: «Они тоже на всем протяжении истории ВЧК-ОГПУ-НКВД-МГБ-КГБ играли двойственную роль, иногда героическую, иногда преступную. А чаще всего — одновременно.С одной стороны, им вменялось в обязанности выполнять функции традиционной тайной полиции, всячески оберегать диктатуру партийной верхушки, а с какого-то момента единоличную власть всемогущего вождя Сталина, подавлять любое сопротивление, любое несогласие или даже подозрение на вольнодумство. И делать это самыми жестокими методами, вплоть до пыток арестованных, чудовищных лагерных сроков и расстрелов. Всякого усомнившегося в правоте своего дела чекиста ждал тот же подвал и пуля в затылок, выпущенная вчерашним сослуживцем. Регулярно расстреливались и не усомнившиеся ни в чем — лишь потому, что слишком много знали. Таких в общей сложности за годы сталинщины набралось свыше двадцати тысяч человек, в том числе — множество первоклассных, безусловно преданных Отечеству разведчиков и контрразведчиков.
С другой стороны, нужно было обеспечить подлинную безопасность страны, оберегать ее государственные и военные тайны, проникать в замыслы враждебных держав, выявлять настоящих шпионов и диверсантов.
Люди, которые честно и добросовестно занимались этой работой, зачастую сидели в соседних кабинетах с мастаками лепить фальсифицированные дела, костоломами и палачами. И те и другие одинаково назывались чекистами, носили одинаковые фуражки с голубым верхом, сидели рядом на партийных собраниях и ведомственных совещаниях, иногда даже вместе получали ордена из рук одного и того же благодушного старичка с козлиной бородкой и такими же наклонностями» [20].
Часть III
БЕЗ ГРИФА «СЕКРЕТНО»
Глава первая
ВСПОМИНАЯ БЫЛЫЕ СРАЖЕНИЯ
Из всех чекистов — руководителей операций «Монастырь» и «Березино» — только Павел Анатольевич Судоплатов написал мемуары. Остальные по разным причинам решили остаться «в тени». Ниже будет рассказано об этих людях — воспоминания хорошо знавших их людей, скупые строки автобиографий, краткие биографические очерки. Они не претендуют на полноту, это попытка рассказать о тех, кто придумал и реализовал операцию «Монастырь» — «Березино».
Воспоминания жены Демьянова:
Мой муж, Александр Демьянов, с самого начала Великой Отечественной войны был призван в одно из подразделений НКВД СССР для выполнения специального задания. Это задание он выполнил с честью и был награжден. Я и мой отец, имевший частную практику в Москве, помогали ему.
Александра уже нет — в последнее время не выдержало натруженное сердце. На счастье, он оставил записи. О себе он писал скупо, но за каждым словом его воспоминаний неуловимая человеческая скорбь, невысказанная, скрытая завесой оптимизма, горькая правда человеческой жизни.
«Когда нависшая над Москвой угроза миновала, немцы были отброшены от столицы, мое руководство задумало операцию по засылке меня в тыл к немцам. Для успешного осуществления данной операции имелся ряд предпосылок.
Я происходил из семьи потомственных военных царской армии как со стороны отца, так и со стороны матери. В моей семье не было ни одного штатского. Моему прадеду, запорожскому полковнику Антону Головатому установлен памятник в городе Тамани. После упразднения Запорожской Сечи Головатого командировали запорожцы к Екатерине II и Потемкину с прошением поселить запорожцев по реке Кубани для борьбы с черкесами. Просьба была удовлетворена. Было создано Войско кубанское, а первым войсковым атаманом выбран Антон Головатый.
Отец мой скончался от ран в 1915 году, поэтому в Красной Армии служить не мог. Младший брат отца до революции был контрразведчиком. Он, когда Красная Армия заняла Анапу, был выслан на Север и по дороге умер от тифа.
Согласно плану я, перейдя линию фронта, должен был сдаться немцам, выдавая себя за курьера, посланного антисоветской организацией. Такая организация существовала в СССР на самом деле, но находилась под соответствующим наблюдением, так что немцы всегда могли проверить это через свою агентуру в Москве».
Александр с нетерпением ждал выполнения задания. Не честолюбие руководило им, а желание наконец сделать серьезное, нужное дело для Родины. Он был прирожденным разведчиком. У него был особый талант мышления. Он обладал чувствительной нервной системой, умением концентрировать волю, активным восприятием жизни, способностью глубокого проникновения в психологию человека. Великолепная память, собранность, непоколебимая воля, молниеносная реакция, способность самостоятельно принимать решения в любых обстоятельствах, смелость, честность, острый ум — все эти качества были присущи Александру. И главное — безграничная любовь к Родине.
«Я начал подготовку. Занимался радиоделом, осваивал шифры, тайнопись, подрывное дело и стрельбу из разных пистолетов, включая физические тренировки и лыжный спорт. Кроме того, я сконструировал радиостанцию, которая должна была стать подтверждением того, что организация серьезно готовится для работы, но нужна помощь немцев в снабжении батареями и кварцевыми стабилизаторами.
После завершения подготовки был намечен день моего перехода. До отъезда я побывал у одного видного члена организации, ярого антисоветчика, который меня благословил. Получил явку от руководителей на Берлин (если мне удастся добраться)».
…Перед уходом на задание Александр пришел проститься с моим отцом. Он только сказал отцу, что, если кто-либо будет являться от него, направлять в мою квартиру. Борис Александрович ни о чем не расспрашивал, достал из сейфа мой крестильный крестик (хотя сам не был верующим) и, несмотря на сопротивление Шуры, надел ему на шею, сказав: «Пригодится. Крест Господен спасет вас». Перекрестил, благословляя, обнял на прощание, как сына.
Не сразу отец принял Александра, но постепенно недоверие к нему переросло в настоящую мужскую дружбу.
Война — трудный экзамен для человека, а у отца это была третья. Он понял и почувствовал всю серьезность задания мужа. Согласно отведенной ему роли в операции, сдержанно и деловито, не придавая этому значения подвига, помогал делу. Он уважал Александра за смелость, патриотизм, удивительную скромность. И во многом помогал ему выбираться из трудных ситуаций.
«На другой день меня доставили на фронт за Можайск. Войсковая разведка определила наиболее безопасный путь следования и проводила меня в нейтральную зону. Я залег, так как все время немцы стреляли трассирующими пулями над моей головой и освещали местность осветительными ракетами. Тут я обнаружил, что ремни на лыжных палках армейские, защитного цвета. . Ножа у меня не было, я перетер их о пенек и закопал в снег. После этого привязал белое полотенце к палке (это полотенце при прощании жена, наверное, сама не зная зачем, положила мне в карман). Как только начало светать, стал на лыжи и направился к немцам. Немцы открыли стрельбу, но скоро прекратили. С криком „Не стреляйте!“ я побежал к ним навстречу, размахивая белым полотенцем. В этот момент лыжная палка скользнула по металлу. Я понял, что это мина, и больше палками не пользовался. Когда я добежал до бруствера, немцы помогли мне перебраться, и один из них, отведя в укрытие, просил по-русски немного подождать. Лыжи и палки мои куда-то сразу унесли.
Последовала серия непрерывных допросов, днем и ночью. Я находился под неустанным наблюдением. Меня привели в блиндаж к майору. Тот по-русски спросил меня: «Почему ты предал Родину?» Остро резанул его взгляд, полный холодного презрения, взгляд кадрового офицера, типичного тевтонца, гордого своим превосходством. Он демонстративно встал из-за стола, когда капитан усадил меня пить чай, и, брезгливо бросив реплику «Предатель Родины!», вышел.
Затем меня увели в штаб, который помещался в большой избе.
Немецкий солдат тщательно обыскал меня. При этом он все время извинялся, говоря, что, мол, война и обязан это делать. Сам он был до войны дирижером Берлинской филармонии и проехал нашу страну до Владивостока. Затем начался долгий допрос. Спрашивали, кто меня послал. Выясняли данные моей биографии, как удалось перейти заминированную линию фронта. Повтор одних и тех же вопросов длился до вечера. Допрашивали военный прокурор и два офицера СС.
Вечером меня устроили спать в небольшой комнате на лавке, над которой висело оружие. Но только я лег, как вошел военный прокурор и, увидев меня, заорал на сопровождающих его солдат и вышел. «Дирижер» объяснил мне, снова извиняясь, что гнев прокурора вызван тем, что меня положили спать там, где висело оружие. Меня отправили спать в подпол. По дороге я прихватил подвернувшуюся кошку, так как боялся, что там есть мыши.
Утром все наверху проснулись, а меня как будто забыли. Тогда я осторожно постучал в люк, услышал «Инженер, интеллигент», и меня выпустили.
И снова допрос в большом штабе, где много телефонов, раций, в присутствии большого числа офицеров.
В перерыве между допросами меня вывели в сени. Молодая красивая женщина, проходя мимо, осторожно передала мне пачку сигарет от капитана. Конвоиры, ухмыльнувшись, бросили ей вслед: «Русская шлюха» (но это была связная партизанского отряда). Тут же ко мне подошел толстый неуклюжий полковник (видимо, из бывших белогвардейцев), начал грубо выкрикивать нелепые вопросы, вроде того, почему до сих пор не убили Сталина, вперемежку с площадной бранью, угрожая вздернуть меня на крыльце. Поток его ругани потонул в гуле самолетов. Вблизи разорвалась бомба. Это прорвались наши бомбардировщики. После отбоя тревоги вышел с пакетом солдат, который повез меня в санях дальше.
Только въехали в Гжатск, как наши самолеты начали его бомбить. Немцы попрятались. Били зенитки, дома горели. В дыму и огне метались люди. Я взял под уздцы лошадь и отвел ее в кусты. На снегу я заметил пакет моего конвоира. Подняв его, я укрылся в канаве. Когда бомбежка кончилась, появился конвоир и, расстроенный, стал искать пакет. Я окликнул его и отдал ему пакет. Он пожимал мне руки, высказывая свою признательность.
Мы подъехали к дому, где нас встретили несколько военных во главе с капитаном. Они бесцеремонно меня разглядывали и усмехались. Допрос был коротким. На вторичном допросе, при котором присутствовало много офицеров разных рангов, меня засыпали вопросами: «Кто послал?
Кто члены организации? Как я добрался? Когда ходят поезда на Можайск? Кто моя жена, отец, их адреса?» Проверяли, говорю ли я по-немецки.
Я утверждал версию, что идеологические противники советской власти объединены в организацию «Престол». Их цель — борьба с коммунизмом, несущим гибель России. Большевики уничтожают русскую интеллигенцию, отбросили развитие цивилизации, культуру русских на сотни лет. «Организация» пойдет на любые контакты с фашизмом, так как ее цель — борьба с большевиками любыми средствами, за освобождение России от «красной чумы».
Мне был поставлен ультиматум: если я скажу правду, то сохраню себе жизнь и, пока длится война, буду находиться в концлагере. Дали полчаса на размышление. Если не скажу правды, обещали пытать «третьей степенью». Меня отвели в другую комнату, где стояло несколько коек, по стенам было развешано оружие и мирно отсчитывали время ходики.
Прошло полчаса. О чем думалось в ожидании пыток? Была одна мысль — выдержать, выполнить задание. Тиканье ходиков отдавалось в висках. Нет, страха не было. Не сорваться бы. Над головой висело оружие. Значит, еще проверка. Можно покончить с собой, не ожидая пыток. Но это сорвет операцию, и я не оправдаю доверие товарищей.
Ходики неумолимо продолжали свой ход. Прошло еще полчаса, но казалось, время остановилось. Я лег и заснул с верой в свою счастливую звезду. Разбудил меня стук сапог и толчки прикладов. Три солдата с винтовками вывели меня через крыльцо во двор и поставили к стенке сарая.
Был тихий пасмурный вечер. Только беспокойные лучи прожектора прорезали небо и где-то вспыхивали осветительные ракеты.
В ожидании расстрела я думал не о смерти, а о том, чтобы до конца выполнить свой долг и не дрогнуть. На мгновение мелькнула мысль о жене…
На крыльце появилось несколько офицеров, которые оживленно разговаривали. Один, усмехаясь, обратил внимание прокурора на крест у меня на груди. Меня спросили, буду ли я говорить, на что я ответил: «Я сказал правду». Офицер дал команду — раздались выстрелы из нескольких винтовок, и веер щепок посыпался на меня. Понял — еще жив. Немцы смеялись. (Отец жены оказался прав — крест Господен спас меня.)
Меня проводили в ту же комнату, где допрашивали. Там был накрыт стол, сервированный для ужина. Старший по чину офицер обратился ко мне, радушно приглашая за стол: «Господин Александр, коньяк, водочка. За успех! Будем вместе работать. Вам некоторое время придется побыть в Смоленске, куда мы отправим вас завтра».
Тут же начался инструктаж. Он подействовал на меня так, как шпоры на скакуна. Значит, игра началась.
Рано утром я в сопровождении офицеров на машине отправился из Гжатска в Смоленск. По дороге один из офицеров снимал узкопленочной камерой заносы на дороге, изредка захватывая меня в поле зрения камеры. Все мосты и переезды охранялись вооруженными солдатами с пулеметами, иногда и зенитными орудиями.
Прибыв в Смоленск, мы остановились недалеко от концлагеря. Меня поместили в домик, стоящий в стороне, от основной территории лагеря. В нем жили предатели и специалисты, которых должны были отправить в Германию. Они стали расспрашивать, как я попал к ним. (Я понимал, что наблюдение за мной ведется неустанно.) Я ответил, как меня инструктировали немцы, что был в командировке и, когда немцы заняли город, не успел уехать. Некоторое время спустя меня отвели в барак на территории лагеря, где в «вошебойке» пропарили всю мою одежду. В бараке я видел, в каких ужасных условиях содержатся пленные. Больные находились прямо на полу. У двери лежал умирающий, и дверь на пружине ударяла его, когда кто-нибудь входил в барак.
Все пленные были страшно истощены, так как кормили их баландой. Конвоиры не скупились на удары прикладами. Заставляли всех слушать проповедь предателя-священника. В лагере всюду висели дощечки с надписями: «Пленный, тебе трудно, но в этом виновато твое правительство, которое не вошло в международную конвенцию Красного Креста».
Александр остро реагировал на любое проявление жестокости, хамства по отношению не только к людям, но и к животным. И всегда старался защитить от обидчика. Какого же напряжения стоило ему заставить себя не реагировать на окружающие его зверства. Слышать, как за стеной пытают советского летчика, и молчать, не имея права помочь товарищу. Видеть, как ведут в камеры душегубок босых детей и обнаженных женщин по снегу, подгоняемых ударами плетей, и молчать, не ударить, не убить.
Тяжелым нравственным испытанием было преодолевать в себе отвращение и ненависть к предателям, до жестокой боли выдерживать взгляды безмолвного проклятия военнопленных лагеря и холодное презрение офицеров немецкой армии к предателю Родины, трусу. Только не сорваться. Выдержать. Оградить себя щитом правды исполнения воинского долга перед Родиной. Эта психологическая борьба значительно труднее физической.
«И снова допрос в управлении лагеря. Офицерам абвера мне вновь пришлось повторить версию моего перехода. Они интересовались моей специальностью и знаниями в области радио и электротехники. Просили начертить схему моего передатчика.
В управлении лагерем соообщили, что скоро начнутся мои занятия с инструкторами, которые будут меня сопровождать во избежание неприятностей. Русский, одетый в гражданскую одежду, — специалист по советским документам — проверил мой паспорт и военный билет. Через несколько дней утром явились мои инструкторы Вилли и Юзеф. Я с ними направился к дому в центре города. Здесь в квартире старика-профессора мы приступили к занятиям. Изучали тайнопись, шифровку и радиодело.
Занимались целыми днями. Кормили нас обедом и выдавали бутылку немецкой водки. После занятий один из инструкторов отводил меня обратно в лагерь. . .
Во время занятий мне с большим трудом приходилось скрывать, что я умею работать на телеграфном ключе. Когда я, по мнению инструкторов, уже освоил радиопередатчик, мне доверили вести передачу и прием радиограмм в Центр и из Центра. Передачи из Центра подписывались «Капитан» (это была моя новая кличка).
В домик предателей часто заходил немецкий солдат, при появлении которого раздавалась команда «Встать!». Это был зондерфюрер Гисс, начальник лагеря, наместник фашистской партии. Он ко мне относился с симпатией, угощал сигаретами и справлялся о здоровье. Через солдат передавал консервы и сигареты. Я щедро делился этими подачками со своими инструкторами. Они стали откровеннее со мной, уважительнее относиться, видя такое внимание Гисса ко мне. Во время занятий даже оставляли на некоторое время одного, а вечерами играли со мной в карты.
Через несколько недель после окончания подготовки состоялась встреча с высшими представителями фашистской партии, на которой сообщили, что меня должны отправить в Москву, уточнили задачи и время моих передач, связи с «организацией» по подрывной работе в столице. Условились, что «курьеры», прибывающие в Москву, являться будут к отцу жены, а он будет уведомлять меня о их прибытии. Делалось это для того, чтобы не вызывать подозрения (отец был практикующим врачом).
На следующий день я в сопровождении лейтенанта и капитана прибыл в Минск. Оттуда меня должны были отправить самолетом, чтобы с парашютом высадить за линию фронта, а далее я должен добираться до Москвы.
В Минске меня определили на частную квартиру. Провели очередной инструктаж, вручили для «организации» пакет с деньгами, необходимые радиодетали и обещали за мной заехать. Прошло три дня, но никто не приезжал. Я стал беспокоиться, не случилось ли чего. Может быть, я совершил просчет или засекли мои передачи? Чувствовал, что за мной наблюдают.
Жильцы квартиры пытались со мной заговаривать. Им хотелось узнать мою реакцию на происходящие события. В городе ежедневно немцами совершались зверства. Однажды я увидел из окна, как немцы гнали, жестоко избивая, группу людей. Как пояснила мне соседка, это вели на очередную казнь советских партизан. Она рассказала и о том, что немцы создали в гетто внутреннюю охрану из евреев. Вооруженные палками, они должны были натравливать евреев друг на друга. Целые семьи кончали жизнь самоубийством, так как не могли вынести пыток. И как бы в подтверждение ее слов на улице появилась колонна элегантно одетых, но босых женщин. Их подгоняли плетками немецкие солдаты и потешались, спуская на женщин озверевших псов, которые рвали на них меховые манто. «Это гамбургские еврейки, их гонят на работу», — сказала все та же соседка, не спуская с меня глаз. Я старался ни на что не реагировать и молчал.
Наконец на третий день вечером за мной пришла машина с незнакомыми немцами и меня отвезли на аэродром. Там среди немцев был русский, одетый в солдатскую форму, с револьвером «наган» на поясе, в сапогах, поверх которых были надеты разрезанные сзади валенки. Это был мой «напарник» по фамилии Краснов. Вел он себя развязно. Лицо наглое, грубый хриплый голос.
Спросил, откуда я, о себе сказал, что он из Варшавской разведшколы. Мне дали пистолет и нож. Нас посадили в двухфюзеляжный самолет. Перед вылетом надели парашют и сказали, что Краснов будет прыгать первым в районе Александрова.
Во время полета я очень замерз, так как самолет не отапливался. Ко мне подошел немец и накрыл ноги одеялом. Краснова укачало, поэтому, очевидно, его первым не сбросили. Когда пролетали над Ярославлем (как мне сказал немец), начали бить наши зенитки. Когда пролетали Ярославль, меня поставили над люком, защелкнули карабин шнурка. Раздался вой сирены, свисток, люк открылся, и я полетел вниз. Самолет, взревев моторами, скрылся. Грохот зениток смолк. Наступила тишина. Я медленно приземлился. (Это был мой первый прыжок с парашютом.) Приготовил нож, чтобы резать стропы. Но как я ни старался управлять стропами, меня сносило в сторону от поляны, окаймленной лесом. Видя, что придется садиться на лес, я спрятал ножик и закрыл лицо руками. Раздался треск, и я повис на трех березах. Перерезав стропы, я очутился в глубоком снегу.
Мне казалось, что где-то проходит железная дорога. Решив переждать до утра,, я наломал веток, устроил берлогу и, завернувшись в парашют, лег спать. Впервые за столько времени я заснул без надзирателей, вдыхая чистый воздух свободы. На рассвете я залез на дерево и увидел невдалеке деревню. Попытался идти, но снег оказался очень глубоким. И так как он был покрыт коркой, то я ползком стал двигаться вперед.
Подползая к деревне, я увидел собравшихся у околицы деревенских ребят, которые наблюдали за мной. Я стал им кричать, чтобы дали лыжи, но они ничего не слышали. Я подполз ближе и спросил: «Где староста?» (немцы могли меня выбросить на оккупированную территорию). Они не поняли. Тогда я спросил: «Где председатель?» Дети отвели к нему. Председатель с удивлением посмотрел на меня. На мне было штатское промокшее пальто и финская кепочка. Брюки на коленях разорваны. Я объяснил, что сегодня ночью был сброшен с немецкого самолета диверсант, а меня, мол, выбросил наш самолет, который преследовал немецкий, и что я должен сейчас же сообщить в ближайшее отделение госбезопасности об этом. Председатель сказал, что действительно слышал шум моторов немецкого самолета.
До ближайшего райцентра Арефино было далеко, и лошадей он отказывался давать. В это время в избу набилась вся деревня. Когда я стал настаивать, одна разбитная бабенка начала кричать. «Что вы на него смотрите? Кончать диверсанта, в истребительный батальон дезертира надо отправить! Чего стоите? Бейте его!» Тут я схватился за карман, хотя пистолета у меня не было, он, очевидно, выпал, пока я спускался на парашюте. Это несколько осадило женщин, а председатель сказал, что отправит меня в Арефино.
В Арефино я сообщил свой псевдоним и рассказал, что был ночью сброшен с немецкого самолета и что после меня должны выбросить предателя Краснова, описал его приметы. Просил об этом сразу же сообщить в Москву. Из Москвы приказали немедленно меня доставить в Ярославль после оказания медпомощи (у меня были разбиты колени).
В Ярославле меня тепло встретили. Наконец я принял ванну и спокойно лег спать.
Настало утро. В прозрачном, еще морозном воздухе чувствовалось дуновение весны. Чистота ее дыхания наполняла все мое существо радостью — я вырвался на волю из панциря духовных пыток. Я ощущал невероятный прилив энергии и нетерпения вступить в новый этап борьбы с противником. Нить завязана, но крепость ее надо еще проверить.
В сопровождении сотрудников госбезопасности я отправился в Москву на машине.
Через несколько дней я узнан, что Краснова задержали».
Для Александра любую горькую правду легче сказать, чем солгать. Он верил руководителям операции, и у него не было сомнений, что они доверяют ему. Он чувствовал товарищескую поддержку, строгий контроль, получал нужный совет и своевременную помощь в осуществлении операции, замысел которой принадлежал молодому генералу, который известен был как «товарищ Андрей».
Спокойная уверенность, ясность мысли, сдержанная корректная манера поведения, умный, серьезный, строгий взгляд темных глаз на красивом молодом лице, а за ним тепло души, обращенное к человеку, обаятельная улыбка — все внушало уважение, доверие и располагало к нему. Встреча с таким человеком, одаренной личностью, память хранит долгие годы.
Шура вернулся домой веселый, возбужденный и возмужавший. Появилась уверенность, собранность человека, готового к новому прыжку, азарт опасной игры. Первые две недели он писал отчет и не выходил из дома, так как не исключено, что немцы могли проверить, когда он вернулся. Слишком быстрое возвращение могло вызвать подозрение. «Через две недели я вышел в эфир. Связь с немцами состоялась. Я сообщал им сведения, согласованные с командованием. В первую очередь они должны были снабдить „организацию“ всем необходимым для активизации работы: рацией, деталями, оружием, деньгами и т.д. Радиограмму подписывал псевдонимом „Доктор“.
Воспоминания жены Демьянова:
Мой муж, Александр Демьянов, с самого начала Великой Отечественной войны был призван в одно из подразделений НКВД СССР для выполнения специального задания. Это задание он выполнил с честью и был награжден. Я и мой отец, имевший частную практику в Москве, помогали ему.
Александра уже нет — в последнее время не выдержало натруженное сердце. На счастье, он оставил записи. О себе он писал скупо, но за каждым словом его воспоминаний неуловимая человеческая скорбь, невысказанная, скрытая завесой оптимизма, горькая правда человеческой жизни.
«Когда нависшая над Москвой угроза миновала, немцы были отброшены от столицы, мое руководство задумало операцию по засылке меня в тыл к немцам. Для успешного осуществления данной операции имелся ряд предпосылок.
Я происходил из семьи потомственных военных царской армии как со стороны отца, так и со стороны матери. В моей семье не было ни одного штатского. Моему прадеду, запорожскому полковнику Антону Головатому установлен памятник в городе Тамани. После упразднения Запорожской Сечи Головатого командировали запорожцы к Екатерине II и Потемкину с прошением поселить запорожцев по реке Кубани для борьбы с черкесами. Просьба была удовлетворена. Было создано Войско кубанское, а первым войсковым атаманом выбран Антон Головатый.
Отец мой скончался от ран в 1915 году, поэтому в Красной Армии служить не мог. Младший брат отца до революции был контрразведчиком. Он, когда Красная Армия заняла Анапу, был выслан на Север и по дороге умер от тифа.
Согласно плану я, перейдя линию фронта, должен был сдаться немцам, выдавая себя за курьера, посланного антисоветской организацией. Такая организация существовала в СССР на самом деле, но находилась под соответствующим наблюдением, так что немцы всегда могли проверить это через свою агентуру в Москве».
Александр с нетерпением ждал выполнения задания. Не честолюбие руководило им, а желание наконец сделать серьезное, нужное дело для Родины. Он был прирожденным разведчиком. У него был особый талант мышления. Он обладал чувствительной нервной системой, умением концентрировать волю, активным восприятием жизни, способностью глубокого проникновения в психологию человека. Великолепная память, собранность, непоколебимая воля, молниеносная реакция, способность самостоятельно принимать решения в любых обстоятельствах, смелость, честность, острый ум — все эти качества были присущи Александру. И главное — безграничная любовь к Родине.
«Я начал подготовку. Занимался радиоделом, осваивал шифры, тайнопись, подрывное дело и стрельбу из разных пистолетов, включая физические тренировки и лыжный спорт. Кроме того, я сконструировал радиостанцию, которая должна была стать подтверждением того, что организация серьезно готовится для работы, но нужна помощь немцев в снабжении батареями и кварцевыми стабилизаторами.
После завершения подготовки был намечен день моего перехода. До отъезда я побывал у одного видного члена организации, ярого антисоветчика, который меня благословил. Получил явку от руководителей на Берлин (если мне удастся добраться)».
…Перед уходом на задание Александр пришел проститься с моим отцом. Он только сказал отцу, что, если кто-либо будет являться от него, направлять в мою квартиру. Борис Александрович ни о чем не расспрашивал, достал из сейфа мой крестильный крестик (хотя сам не был верующим) и, несмотря на сопротивление Шуры, надел ему на шею, сказав: «Пригодится. Крест Господен спасет вас». Перекрестил, благословляя, обнял на прощание, как сына.
Не сразу отец принял Александра, но постепенно недоверие к нему переросло в настоящую мужскую дружбу.
Война — трудный экзамен для человека, а у отца это была третья. Он понял и почувствовал всю серьезность задания мужа. Согласно отведенной ему роли в операции, сдержанно и деловито, не придавая этому значения подвига, помогал делу. Он уважал Александра за смелость, патриотизм, удивительную скромность. И во многом помогал ему выбираться из трудных ситуаций.
«На другой день меня доставили на фронт за Можайск. Войсковая разведка определила наиболее безопасный путь следования и проводила меня в нейтральную зону. Я залег, так как все время немцы стреляли трассирующими пулями над моей головой и освещали местность осветительными ракетами. Тут я обнаружил, что ремни на лыжных палках армейские, защитного цвета. . Ножа у меня не было, я перетер их о пенек и закопал в снег. После этого привязал белое полотенце к палке (это полотенце при прощании жена, наверное, сама не зная зачем, положила мне в карман). Как только начало светать, стал на лыжи и направился к немцам. Немцы открыли стрельбу, но скоро прекратили. С криком „Не стреляйте!“ я побежал к ним навстречу, размахивая белым полотенцем. В этот момент лыжная палка скользнула по металлу. Я понял, что это мина, и больше палками не пользовался. Когда я добежал до бруствера, немцы помогли мне перебраться, и один из них, отведя в укрытие, просил по-русски немного подождать. Лыжи и палки мои куда-то сразу унесли.
Последовала серия непрерывных допросов, днем и ночью. Я находился под неустанным наблюдением. Меня привели в блиндаж к майору. Тот по-русски спросил меня: «Почему ты предал Родину?» Остро резанул его взгляд, полный холодного презрения, взгляд кадрового офицера, типичного тевтонца, гордого своим превосходством. Он демонстративно встал из-за стола, когда капитан усадил меня пить чай, и, брезгливо бросив реплику «Предатель Родины!», вышел.
Затем меня увели в штаб, который помещался в большой избе.
Немецкий солдат тщательно обыскал меня. При этом он все время извинялся, говоря, что, мол, война и обязан это делать. Сам он был до войны дирижером Берлинской филармонии и проехал нашу страну до Владивостока. Затем начался долгий допрос. Спрашивали, кто меня послал. Выясняли данные моей биографии, как удалось перейти заминированную линию фронта. Повтор одних и тех же вопросов длился до вечера. Допрашивали военный прокурор и два офицера СС.
Вечером меня устроили спать в небольшой комнате на лавке, над которой висело оружие. Но только я лег, как вошел военный прокурор и, увидев меня, заорал на сопровождающих его солдат и вышел. «Дирижер» объяснил мне, снова извиняясь, что гнев прокурора вызван тем, что меня положили спать там, где висело оружие. Меня отправили спать в подпол. По дороге я прихватил подвернувшуюся кошку, так как боялся, что там есть мыши.
Утром все наверху проснулись, а меня как будто забыли. Тогда я осторожно постучал в люк, услышал «Инженер, интеллигент», и меня выпустили.
И снова допрос в большом штабе, где много телефонов, раций, в присутствии большого числа офицеров.
В перерыве между допросами меня вывели в сени. Молодая красивая женщина, проходя мимо, осторожно передала мне пачку сигарет от капитана. Конвоиры, ухмыльнувшись, бросили ей вслед: «Русская шлюха» (но это была связная партизанского отряда). Тут же ко мне подошел толстый неуклюжий полковник (видимо, из бывших белогвардейцев), начал грубо выкрикивать нелепые вопросы, вроде того, почему до сих пор не убили Сталина, вперемежку с площадной бранью, угрожая вздернуть меня на крыльце. Поток его ругани потонул в гуле самолетов. Вблизи разорвалась бомба. Это прорвались наши бомбардировщики. После отбоя тревоги вышел с пакетом солдат, который повез меня в санях дальше.
Только въехали в Гжатск, как наши самолеты начали его бомбить. Немцы попрятались. Били зенитки, дома горели. В дыму и огне метались люди. Я взял под уздцы лошадь и отвел ее в кусты. На снегу я заметил пакет моего конвоира. Подняв его, я укрылся в канаве. Когда бомбежка кончилась, появился конвоир и, расстроенный, стал искать пакет. Я окликнул его и отдал ему пакет. Он пожимал мне руки, высказывая свою признательность.
Мы подъехали к дому, где нас встретили несколько военных во главе с капитаном. Они бесцеремонно меня разглядывали и усмехались. Допрос был коротким. На вторичном допросе, при котором присутствовало много офицеров разных рангов, меня засыпали вопросами: «Кто послал?
Кто члены организации? Как я добрался? Когда ходят поезда на Можайск? Кто моя жена, отец, их адреса?» Проверяли, говорю ли я по-немецки.
Я утверждал версию, что идеологические противники советской власти объединены в организацию «Престол». Их цель — борьба с коммунизмом, несущим гибель России. Большевики уничтожают русскую интеллигенцию, отбросили развитие цивилизации, культуру русских на сотни лет. «Организация» пойдет на любые контакты с фашизмом, так как ее цель — борьба с большевиками любыми средствами, за освобождение России от «красной чумы».
Мне был поставлен ультиматум: если я скажу правду, то сохраню себе жизнь и, пока длится война, буду находиться в концлагере. Дали полчаса на размышление. Если не скажу правды, обещали пытать «третьей степенью». Меня отвели в другую комнату, где стояло несколько коек, по стенам было развешано оружие и мирно отсчитывали время ходики.
Прошло полчаса. О чем думалось в ожидании пыток? Была одна мысль — выдержать, выполнить задание. Тиканье ходиков отдавалось в висках. Нет, страха не было. Не сорваться бы. Над головой висело оружие. Значит, еще проверка. Можно покончить с собой, не ожидая пыток. Но это сорвет операцию, и я не оправдаю доверие товарищей.
Ходики неумолимо продолжали свой ход. Прошло еще полчаса, но казалось, время остановилось. Я лег и заснул с верой в свою счастливую звезду. Разбудил меня стук сапог и толчки прикладов. Три солдата с винтовками вывели меня через крыльцо во двор и поставили к стенке сарая.
Был тихий пасмурный вечер. Только беспокойные лучи прожектора прорезали небо и где-то вспыхивали осветительные ракеты.
В ожидании расстрела я думал не о смерти, а о том, чтобы до конца выполнить свой долг и не дрогнуть. На мгновение мелькнула мысль о жене…
На крыльце появилось несколько офицеров, которые оживленно разговаривали. Один, усмехаясь, обратил внимание прокурора на крест у меня на груди. Меня спросили, буду ли я говорить, на что я ответил: «Я сказал правду». Офицер дал команду — раздались выстрелы из нескольких винтовок, и веер щепок посыпался на меня. Понял — еще жив. Немцы смеялись. (Отец жены оказался прав — крест Господен спас меня.)
Меня проводили в ту же комнату, где допрашивали. Там был накрыт стол, сервированный для ужина. Старший по чину офицер обратился ко мне, радушно приглашая за стол: «Господин Александр, коньяк, водочка. За успех! Будем вместе работать. Вам некоторое время придется побыть в Смоленске, куда мы отправим вас завтра».
Тут же начался инструктаж. Он подействовал на меня так, как шпоры на скакуна. Значит, игра началась.
Рано утром я в сопровождении офицеров на машине отправился из Гжатска в Смоленск. По дороге один из офицеров снимал узкопленочной камерой заносы на дороге, изредка захватывая меня в поле зрения камеры. Все мосты и переезды охранялись вооруженными солдатами с пулеметами, иногда и зенитными орудиями.
Прибыв в Смоленск, мы остановились недалеко от концлагеря. Меня поместили в домик, стоящий в стороне, от основной территории лагеря. В нем жили предатели и специалисты, которых должны были отправить в Германию. Они стали расспрашивать, как я попал к ним. (Я понимал, что наблюдение за мной ведется неустанно.) Я ответил, как меня инструктировали немцы, что был в командировке и, когда немцы заняли город, не успел уехать. Некоторое время спустя меня отвели в барак на территории лагеря, где в «вошебойке» пропарили всю мою одежду. В бараке я видел, в каких ужасных условиях содержатся пленные. Больные находились прямо на полу. У двери лежал умирающий, и дверь на пружине ударяла его, когда кто-нибудь входил в барак.
Все пленные были страшно истощены, так как кормили их баландой. Конвоиры не скупились на удары прикладами. Заставляли всех слушать проповедь предателя-священника. В лагере всюду висели дощечки с надписями: «Пленный, тебе трудно, но в этом виновато твое правительство, которое не вошло в международную конвенцию Красного Креста».
Александр остро реагировал на любое проявление жестокости, хамства по отношению не только к людям, но и к животным. И всегда старался защитить от обидчика. Какого же напряжения стоило ему заставить себя не реагировать на окружающие его зверства. Слышать, как за стеной пытают советского летчика, и молчать, не имея права помочь товарищу. Видеть, как ведут в камеры душегубок босых детей и обнаженных женщин по снегу, подгоняемых ударами плетей, и молчать, не ударить, не убить.
Тяжелым нравственным испытанием было преодолевать в себе отвращение и ненависть к предателям, до жестокой боли выдерживать взгляды безмолвного проклятия военнопленных лагеря и холодное презрение офицеров немецкой армии к предателю Родины, трусу. Только не сорваться. Выдержать. Оградить себя щитом правды исполнения воинского долга перед Родиной. Эта психологическая борьба значительно труднее физической.
«И снова допрос в управлении лагеря. Офицерам абвера мне вновь пришлось повторить версию моего перехода. Они интересовались моей специальностью и знаниями в области радио и электротехники. Просили начертить схему моего передатчика.
В управлении лагерем соообщили, что скоро начнутся мои занятия с инструкторами, которые будут меня сопровождать во избежание неприятностей. Русский, одетый в гражданскую одежду, — специалист по советским документам — проверил мой паспорт и военный билет. Через несколько дней утром явились мои инструкторы Вилли и Юзеф. Я с ними направился к дому в центре города. Здесь в квартире старика-профессора мы приступили к занятиям. Изучали тайнопись, шифровку и радиодело.
Занимались целыми днями. Кормили нас обедом и выдавали бутылку немецкой водки. После занятий один из инструкторов отводил меня обратно в лагерь. . .
Во время занятий мне с большим трудом приходилось скрывать, что я умею работать на телеграфном ключе. Когда я, по мнению инструкторов, уже освоил радиопередатчик, мне доверили вести передачу и прием радиограмм в Центр и из Центра. Передачи из Центра подписывались «Капитан» (это была моя новая кличка).
В домик предателей часто заходил немецкий солдат, при появлении которого раздавалась команда «Встать!». Это был зондерфюрер Гисс, начальник лагеря, наместник фашистской партии. Он ко мне относился с симпатией, угощал сигаретами и справлялся о здоровье. Через солдат передавал консервы и сигареты. Я щедро делился этими подачками со своими инструкторами. Они стали откровеннее со мной, уважительнее относиться, видя такое внимание Гисса ко мне. Во время занятий даже оставляли на некоторое время одного, а вечерами играли со мной в карты.
Через несколько недель после окончания подготовки состоялась встреча с высшими представителями фашистской партии, на которой сообщили, что меня должны отправить в Москву, уточнили задачи и время моих передач, связи с «организацией» по подрывной работе в столице. Условились, что «курьеры», прибывающие в Москву, являться будут к отцу жены, а он будет уведомлять меня о их прибытии. Делалось это для того, чтобы не вызывать подозрения (отец был практикующим врачом).
На следующий день я в сопровождении лейтенанта и капитана прибыл в Минск. Оттуда меня должны были отправить самолетом, чтобы с парашютом высадить за линию фронта, а далее я должен добираться до Москвы.
В Минске меня определили на частную квартиру. Провели очередной инструктаж, вручили для «организации» пакет с деньгами, необходимые радиодетали и обещали за мной заехать. Прошло три дня, но никто не приезжал. Я стал беспокоиться, не случилось ли чего. Может быть, я совершил просчет или засекли мои передачи? Чувствовал, что за мной наблюдают.
Жильцы квартиры пытались со мной заговаривать. Им хотелось узнать мою реакцию на происходящие события. В городе ежедневно немцами совершались зверства. Однажды я увидел из окна, как немцы гнали, жестоко избивая, группу людей. Как пояснила мне соседка, это вели на очередную казнь советских партизан. Она рассказала и о том, что немцы создали в гетто внутреннюю охрану из евреев. Вооруженные палками, они должны были натравливать евреев друг на друга. Целые семьи кончали жизнь самоубийством, так как не могли вынести пыток. И как бы в подтверждение ее слов на улице появилась колонна элегантно одетых, но босых женщин. Их подгоняли плетками немецкие солдаты и потешались, спуская на женщин озверевших псов, которые рвали на них меховые манто. «Это гамбургские еврейки, их гонят на работу», — сказала все та же соседка, не спуская с меня глаз. Я старался ни на что не реагировать и молчал.
Наконец на третий день вечером за мной пришла машина с незнакомыми немцами и меня отвезли на аэродром. Там среди немцев был русский, одетый в солдатскую форму, с револьвером «наган» на поясе, в сапогах, поверх которых были надеты разрезанные сзади валенки. Это был мой «напарник» по фамилии Краснов. Вел он себя развязно. Лицо наглое, грубый хриплый голос.
Спросил, откуда я, о себе сказал, что он из Варшавской разведшколы. Мне дали пистолет и нож. Нас посадили в двухфюзеляжный самолет. Перед вылетом надели парашют и сказали, что Краснов будет прыгать первым в районе Александрова.
Во время полета я очень замерз, так как самолет не отапливался. Ко мне подошел немец и накрыл ноги одеялом. Краснова укачало, поэтому, очевидно, его первым не сбросили. Когда пролетали над Ярославлем (как мне сказал немец), начали бить наши зенитки. Когда пролетали Ярославль, меня поставили над люком, защелкнули карабин шнурка. Раздался вой сирены, свисток, люк открылся, и я полетел вниз. Самолет, взревев моторами, скрылся. Грохот зениток смолк. Наступила тишина. Я медленно приземлился. (Это был мой первый прыжок с парашютом.) Приготовил нож, чтобы резать стропы. Но как я ни старался управлять стропами, меня сносило в сторону от поляны, окаймленной лесом. Видя, что придется садиться на лес, я спрятал ножик и закрыл лицо руками. Раздался треск, и я повис на трех березах. Перерезав стропы, я очутился в глубоком снегу.
Мне казалось, что где-то проходит железная дорога. Решив переждать до утра,, я наломал веток, устроил берлогу и, завернувшись в парашют, лег спать. Впервые за столько времени я заснул без надзирателей, вдыхая чистый воздух свободы. На рассвете я залез на дерево и увидел невдалеке деревню. Попытался идти, но снег оказался очень глубоким. И так как он был покрыт коркой, то я ползком стал двигаться вперед.
Подползая к деревне, я увидел собравшихся у околицы деревенских ребят, которые наблюдали за мной. Я стал им кричать, чтобы дали лыжи, но они ничего не слышали. Я подполз ближе и спросил: «Где староста?» (немцы могли меня выбросить на оккупированную территорию). Они не поняли. Тогда я спросил: «Где председатель?» Дети отвели к нему. Председатель с удивлением посмотрел на меня. На мне было штатское промокшее пальто и финская кепочка. Брюки на коленях разорваны. Я объяснил, что сегодня ночью был сброшен с немецкого самолета диверсант, а меня, мол, выбросил наш самолет, который преследовал немецкий, и что я должен сейчас же сообщить в ближайшее отделение госбезопасности об этом. Председатель сказал, что действительно слышал шум моторов немецкого самолета.
До ближайшего райцентра Арефино было далеко, и лошадей он отказывался давать. В это время в избу набилась вся деревня. Когда я стал настаивать, одна разбитная бабенка начала кричать. «Что вы на него смотрите? Кончать диверсанта, в истребительный батальон дезертира надо отправить! Чего стоите? Бейте его!» Тут я схватился за карман, хотя пистолета у меня не было, он, очевидно, выпал, пока я спускался на парашюте. Это несколько осадило женщин, а председатель сказал, что отправит меня в Арефино.
В Арефино я сообщил свой псевдоним и рассказал, что был ночью сброшен с немецкого самолета и что после меня должны выбросить предателя Краснова, описал его приметы. Просил об этом сразу же сообщить в Москву. Из Москвы приказали немедленно меня доставить в Ярославль после оказания медпомощи (у меня были разбиты колени).
В Ярославле меня тепло встретили. Наконец я принял ванну и спокойно лег спать.
Настало утро. В прозрачном, еще морозном воздухе чувствовалось дуновение весны. Чистота ее дыхания наполняла все мое существо радостью — я вырвался на волю из панциря духовных пыток. Я ощущал невероятный прилив энергии и нетерпения вступить в новый этап борьбы с противником. Нить завязана, но крепость ее надо еще проверить.
В сопровождении сотрудников госбезопасности я отправился в Москву на машине.
Через несколько дней я узнан, что Краснова задержали».
Для Александра любую горькую правду легче сказать, чем солгать. Он верил руководителям операции, и у него не было сомнений, что они доверяют ему. Он чувствовал товарищескую поддержку, строгий контроль, получал нужный совет и своевременную помощь в осуществлении операции, замысел которой принадлежал молодому генералу, который известен был как «товарищ Андрей».
Спокойная уверенность, ясность мысли, сдержанная корректная манера поведения, умный, серьезный, строгий взгляд темных глаз на красивом молодом лице, а за ним тепло души, обращенное к человеку, обаятельная улыбка — все внушало уважение, доверие и располагало к нему. Встреча с таким человеком, одаренной личностью, память хранит долгие годы.
Шура вернулся домой веселый, возбужденный и возмужавший. Появилась уверенность, собранность человека, готового к новому прыжку, азарт опасной игры. Первые две недели он писал отчет и не выходил из дома, так как не исключено, что немцы могли проверить, когда он вернулся. Слишком быстрое возвращение могло вызвать подозрение. «Через две недели я вышел в эфир. Связь с немцами состоялась. Я сообщал им сведения, согласованные с командованием. В первую очередь они должны были снабдить „организацию“ всем необходимым для активизации работы: рацией, деталями, оружием, деньгами и т.д. Радиограмму подписывал псевдонимом „Доктор“.