Страница:
В конце концов, мне все это так надоело, что я решил сбежать из под плотной опеки моих доброхотов и решить вопрос с посещением Антона Павловича. Тем более, что я уже пребывал в нормальной физической норме и жаждал действий. Последней каплей или толчком для принятия окончательного решения послужила заметка в газете «Московские летописи». Там на последней странице уведомлялось, что известный беллетрист А.Чехов проездом в Швейцарию посетил «Художественный Общедоступный» театр и был тепло встречен московской публикой.
– Если я не пойду сегодня, он уедет в свою Ниццу, и больше такого шанса у меня не будет, – сказал я сам себе, откладывая газету.
Анна Ивановна поначалу восприняла мое намеренье «погулять по городу» в штыки, но я ее переупрямил и с боем получил свою вычищенную и выглаженную одежду.
Быстро одевшись, я вышел на заснеженную, плохо убранную улицу и остановил первого попавшегося «Ваньку» на крестьянских санях. Уже садясь в сани, я подумал, а как мне, собственно, представиться Чехову?
– Малую Дмитровку знаешь? – спросил я извозчика, низкорослого крестьянина, одетого в вывернутый тулуп.
– Как же, мы все знаем! – обрадовал он меня своими способностями.
– Сколько возьмешь?
– Полтинничек, пожалте. Меньше никак, нам резона нет, конец неблизкий.
– Ладно, поехали – согласился я. – Как будешь ехать?
– Известно как, по дороге, – резонно ответил извозчик.
Я уже был достаточно научен разнообразными способностями наших соотечественников отравлять жизнь окружающим своей дуростью и некомпетентностью, потому потребовал уточнения маршрута:
– Расскажи, где это?
– Эка, ты, барин, Фома неверующий. Я Москву, как пять пальцев, знаю. Прямо поедем, потом свернем, а там и рукой подать.
– Ясно, видно, что ты дока, – согласился я. – Страстной монастырь знаешь?
– Как не знать.
– Сможешь до него доехать?
– Как не смочь, конечно, смогу. Только ты давеча просился в Митрово, а это в другой стороне.
Я не стал выяснять, что мужик понимает под таинственным «Митровым», и устроился на застеленной рогожей соломенном сидение.
– Поезжай к Страстному монастырю, дальше я покажу.
– Добавить в таком случае двугривенный надоть, конец неблизкий!
– Езжай скорей, добавлю.
– Помолиться или просто так, из любопытства? – спросил извозчик, скорее всего не из интереса к моим делам, а для поддержания разговора.
– Помолиться, – ответил я.
– Дело хорошее, не согрешишь – не покаешься, не покаешься – не простится. Только дорог стал, скажу я тебе, барин, нынче овес, – сообщил после минутного размышления свое обобщенное мнение о порядке в мироздании возница. – Кусается!
– Овес у нас всегда дорог, как и все энергоносители, – согласился я.
Мужика непонятные слова не смутили, то ли не расслышал, то ли неведомо как перевел на свой понятный язык.
– Это да, здеся в Москве все кусается! Я вот все езжу и думаю, а для чего в Москве столько народа живет, ежели у нас в Костромской губернии овес дешевле?
– Так не все же одним овсом питаются.
– Это ты востро подметил, господин хороший, я вот еще чай оченно уважаю. За день намерзнешься, Пойдешь в трактир, примешь шкалик! Хорошо.
«Господи, – подумал я, – меня к Чехову везет чеховский же персонаж».
– Ты куда поворачиваешь! – поймал я за руку любителя чая, попытавшегося в начале Пречистенки повернуть не налево, а направо.
– Знамо куда, ты же сам велел к Страстному везти! – удивился извозчик.
– Так Страстной монастырь налево, а ты проворачиваешь направо.
– Тут ближе будет, – не очень уверенно сказал мужик и развернул свою клячу. – Привередлив ты, как я посмотрю, барин. Все тебе не так.
Было начало десятого вечера, и я надеялся застать писателя дома. В противном случае придется ждать его на улице.
Как представиться Антону Павловичу, я не знал, Осталось надеяться на собственное нахальство и изворотливость, и его беззащитную деликатность.
От Страстного монастыря мы опять повернули налево и попали на тихую, почти провинциальную Малую Дмитровку, застроенную небольшими особняками.
– А говорил в монастырь на моление едешь, – упрекнул забывший обиду извозчик. – Коли сказал бы, куды тебе надобно, я б тебя враз домчал. Эх, залетные! – прикрикнул на свою единственную клячу костромской крестьянин и помахал над головой лошади кнутом.
Я, не отвечая, разглядывал дома, чтобы не пропустить тот, на котором в будущем будет висеть мемориальная доска. Перед тем, как отправиться в прошлое, я намеренно сходил на эту улицу, чтобы не пришлось расспрашивать прохожих, где найти дом Шешкова, у которого Чехов обычно останавливался, приезжая в Москву.
Улица за сто лет почти не изменилась. Не хватало только нескольких офисных зданий, построенных в XX веке.
– Останови здесь! – велел я извозчику, увидев впереди знакомый дом. Мне еще нужно было время придти в себя и внутренне приготовиться к встрече.
– Рассчитаться бы нужно, барин, как было уговорено.
Я поискал в кармане. Полтинника не нашлось, дал бумажный рубль.
– Оченно вами благодарны, – сказал довольный извозчик, – а на чай и за быстроту не изволишь набавить?
– Сколько же еще набавить? – спросил я, оттягивая за разговором начало незваного визита.
– Как вам будет благоугодно, по сиротству нашему, в рассуждении овсов.
– Синенькой хватит? – вполне серьезно поинтересовался я, вынимая из портмоне пятерку.
– Оно, конечно, коли так, то и ладно, давай скоко есть.
Извозчик с недовольным видом взял купюру и, как мне показалось, недовольно бормоча себе под нос, уехал. Я так и не понял, рад ли он с неба свалившемуся заработку или сетует, что мало выпросил.
– Ну, что же, Антон Павлович, со скорым свиданием, – сказал я, ни к кому конкретно не обращаясь, и решительно пошел к дому.
Калитка в палисадник была открыта, я без спроса вошел в небольшой дворик и поднялся на низкое крыльцо. Еще не поздно было отступить, но я взял себя в руки и решительно дернул веревочку звонка. Где-то внутри задребезжал колокольчик.
Спустя несколько долгих секунд дверь широко распахнулась, и на крыльцо выскочила смеющаяся девушка в переднике и длинной косой, переброшенной на грудь.
– Вам, сударь, кого? – спросила она, не в силах унять внутреннего смеха.
Девушка была некрасивая, с длинноватым носом, но оживленное лицо делало ее симпатичной.
– Мне Антона Павловича Чехова, – слегка запоздав с ответом, сказал я.
– Проходите, раздевайтесь, он в гостиной! – весело сказала она и, затворив за мной дверь, убежала внутрь дома.
Я оказался один в прихожей. Ситуация делалась нелепой. Идти в гостиную одетым было неприлично, а раздеться и изображать званного гостя, нелепо. Однако, мной больше никто не интересовался, пришлось на что-то решаться. Я снял шинель и фуражку, повесил их на вешалку и робко вошел в комнату. Там за большим круглым столом сидело несколько человек. Одного из них я узнал сразу, хотя он был без своего неизменного на портретах пенсне.
На столе стоял начищенный самовар, стаканы в подстаканниках, горкой лежали бутерброды. Разговор был оживленный, веселый, и меня не сразу заметили. Наконец, нелепо торчащая в дверях фигура привлекла внимание, и разговор разом смолк.
– Антон Павлович, это к вам! – сказала, влетая в комнату, веселая девушка.
– Да, да конечно, – произнес, вставая Чехов. – Это ко мне.
Он вплотную подошел ко мне, смотрел, близоруко щурясь, видимо, пытался вспомнить, кто я такой, и не узнавал.
– Извините, господа, мы вас ненадолго оставим, – сообщил он остальной компании. – Пройдем-то в библиотеку, там будет удобнее говорить.
Чувствуя себя самозванцем, я обреченно пошел за ним следом. Чехов провел меня сквозь проходную комнату в библиотеку, повернулся и выжидающе посмотрел в лицо.
– Здравствуйте, Антон Павлович, – прочувственно сказал я.
– Здравствуйте, – чуть улыбнувшись кончиками губ, ответил он, – Простите, не помню вашего име-ии-отчества.
– Алексей Григорьевич, – торопливо представился я.
– Вы Алексей Григорьевич от Алексеева?
– Алексеева? – повторил я за ним. – Какого Алексеева?
– Константина Сергеевича, – удивленно сказал Живой классик.
– А, Станиславского, – по имени-отчеству вспомнил я псевдоним великого режиссера, – нет, я сам по себе. Я, собственно…
– Понятно, – скрывая иронию, проговорил он, – вы учитель или земский врач. Пришли выразить признательность и посмотреть на коллегу? Извольте. На меня в Крыму смотреть приходят целыми гимназическими классами…
– Слышал, – сказал я, – поэтому обещаю не называть вас «певцом сумеречных настроений», не курить сигар и не учить вас писать книги.
Чехов улыбнулся и впервые посмотрел внимательно. Потом надел пенсне и сделался совсем похож на хрестоматийного Антона Павловича.
– Думаете, получится?
– Постараюсь, – пообещал я.
В Чехове было что-то такое, от чего волнение улеглось, и говорил я с ним без внутренней дрожи, даже слегка развязно. Вернее будет сказать – раскованно,
– А почему вы вспомнили про сигары?
– Читал, как вас окуривал какой-то беспардонный гость, – ляпнул я, забыв о способности писателей помнить и подмечать мелочи.
Чехов теперь уже сквозь пенсне внимательно посмотрел на меня и задумчиво пожевал нижнюю губу:
– Странно, что вам известен этот эпизод, не вспомните, от кого?
– Кажется от Бунина.
– Вы знакомы с Иваном Алексеевичем? – оживился Чехов.
– Весьма поверхностно, – сознался я, – вас я знаю лучше.
Говоря о знакомстве, я имел в виду творчество, но писатель этого не знал и удивился.
– Разве мы встречались?
– Нет, лично не встречались. Просто я много чи-тал о вас и неплохо знаю вашу биографию.
– Серьезно? Тогда вы в более выигрышном положении, чем я. К сожалению, я такими знаниями похвастаться не могу. И что же вы обо мне знаете?
Темнить и дурить этого необыкновенного человека мне не хотелось, как и пугать его своим нестандартным появлением в его жизни.
Я попытался отговориться:
– Знаю, как вы в Таганроге сушили испитой чай и подмешивали в свежий. О том, что все в человеке должно быть прекрасно: и душа, и мысли, и одежда. Знаю о вашей врачебной практике, как вы в Серпуховском уезде боролись с холерой… Простите, Антон Павлович, но я действительно много о вас знаю.
– Позвольте узнать, откуда? – то ли смутился, то ли удивился он. – Вы, случайно, не тайный агент?
– Агент? Нет, я только ваш читатель.
– Но я о таких вещах никогда не писал.
– Писали, – не согласился я. – В письмах.
– Вы читали мои письма? – пораженно спросил он. – А что это за фраза о том, что все в человеке должно быть прекрасно?
– Это, если не изменяет память, из вашего письма Михаилу Павловичу.
– Мише? Странно, я не помню.
– Это письмо входит во все сборники ваших писем, а выражение сделалось крылатым.
– Как? Кто-то посмел без разрешения издать мои Письма?
– Что здесь такого, письма классиков входят во все их полные собрания сочинений,
– Вы имеете в виду издание Маркса? – еще больше удивился он.
– Нет, это издание я не читал. У меня другое... более позднее.
– Так вы, что, посланец из будущего?! – догадался Антон Павлович, разом начиная терять ко мне интерес, – С какой, простите, планеты?
– Я не посланец, а простой путешественник по времени, причем даже не сумасшедший. А вот относительно будущего вы правы. Я действительно из будущего. Потому и знаю, что вы сейчас в Москве, и где живете. Долго не решался познакомиться с вами, сегодня решил рискнуть…
– Из какой же вы эпохи? – внимательно наблюдая за моими глазами, спросил он.
– Из следующего века, между нашими временами чуть больше ста лет.
– Понятно, и как там, в вашем времени? Что новенького?
Мне стало понятно, что разговор переходит в плоскость общения врача с пациентом.
– Если я скажу, что вы только что написали черновой вариант «Трех сестер» – это вас убедит?
– Действительно, написал. Но об этом вы могли узнать в «Художественном Общедоступном» театра Я говорил об этом с труппой.
– О вашем романе с Ольгой Леонардовной труппа тоже знает?
Чехов очень мило смутился и скрылся за улыбкой
– Я не делаю из этого тайны.
– Хотите, я расскажу, как случилось, что я заинтересовался не только вашим творчеством, но и вами? – напрямую спросил я.
– Пожалуй, если не очень долго, вы видели, меня вдут гости.
– Да, конечно, гости… Извините, что так вас задержал. Пожалуй, я действительно пойду.
Было заметно, что Чехову сделалось неловко. Он даже слегка покраснел.
– Простите, голубчик, я вас не гоню. Рассказывайте, это действительно интересно.
– Я как-то попал в ваш музей в Мелихове.
– У меня там есть музей? – перебил меня Чехов. – Я же продал Мелихово.
– У вас несколько музеев. Я был в трех: в Мелихово, на Садово-Кудринской в Москве, где вы снимали квартиру, в Ялте в вашем теперешнем доме и, думаю, есть еще в Таганроге и, возможно, Южно-Сахалинске, но я там не был.
– Зачем же мне столько музеев? – усмехнулся писатель. – У вас что, больше некого поминать?
– Почему же, думаю, у Пушкина памятных мест больше, чем у вас.
– Ну, хоть этим вы меня утешили. А то я испугался, что только одного меня потомки и почитают.
– Так вот, в Мелихово я спросил у одной из смотрительниц, кем вам приходится Михаил Чехов.
– Это мой младший брат.
– Я спрашивал о другом Михаиле, выдающемся режиссере.
– Что, был и такой?
– Да, ваш племянник, сын Александра Павловича
– Маленький Миша? Он стал режиссером?
– Да, но он жил в эмиграции, и у нас в стране мало известен. Эта смотрительница мне сказала, что он «не настоящий Чехов», а ваш дальний родственник. Потом я попросил показать фотографию Авиловой, в этом музее очень много фотографий.
– Вы знаете о Лидии Николаевне?
– Знаю, она написала чудесную книгу о ваших отношениях. По-моему, лучше всех из ваших знакомых. Потрясающая женщина!
Мне показалось, что обсуждать свою личную жизнь Чехов категорически не хочет. Во всяком случае, он ничего больше не спросил об Авиловой и сменил тему разговора:
– Так обо мне многие писали?
– Естественно, вы же классик! Большинство из тех ваших знакомых, кто умел писать и хоть немного вас знал.
– Интересно. Я бы с удовольствием почитал. Ругают, поди?
– Кто же великих писателей ругает? Скорее примазываются. Я и Чехов, я и Толстой, я и вселенная.
– Да, – задумчиво сказал Антон Павлович, – коли многие напишут, значит, многие меня пережили. Вы ведь не скажете, когда я умру?
– Конечно, не скажу. Да и зачем это вам?
– Пожалуй, этого действительно человеку знать не нужно. Извините, я вас перебил, вы остановились на Мелихово.
– Да. После музея я решил проверить музейных работников, взялся читать ваши письма и по ним в вас влюбился.
– Так-таки и влюбились! – рассмеялся он. – И что же вам так понравилось?
Я задумался, не зная, как сформулировать мое к нему отношение.
– Скорее всего, то, что во многом думаю так же, как вы. Тот же самый вариант: «Я и Чехов». А из переписки мне больше всего понравились ваши письма Суворину.
– Да, с Алексеем Сергеевичем мы долго были близки по духу. Потом это куда-то ушло.
– Ну, сколько я смог разобраться, не по вашей вине.
– Пожалуй, – грустно сказал Чехов и задумался. – Знаете, Алексей Григорьевич, приятно встретить человека, который младше тебя на сто лет и столько знает о твоих самых интимных делах. – Судя по выражению лица, этого-то очень приятно ему не было. Тем более что он тут же добавил. – Печально все это.
– Не скажите, – возразил я, – многие люди, как о великой удаче мечтают, чтобы окружающие, тем более потомки, покопались в их белье. У вас в этом отношении все в порядке. Не в белье, конечно, а в репутации. К тому же Мария Павловна тщательно поработала над вашим образом. Та же Авилова вернула ей все ваши письма и под ее нажимом созналась, что подробности ваших отношений придумала. Правда, Бунин этому признанию не поверил. Написал, что Лидия Николаевна потрясающий и честнейший человек. Мне тоже так кажется.
– Она замужем, а я болен, – прямо-таки, по-чеховски кратко и емко сказал Антон Павлович. – Ну, а Маша у нас известный блюститель морали. Всегда хотела быть святее папы Римского.
Я не нашелся, что сказать, чтобы не встрять в их семейные дела. Спросить, как ни хотелось, что у него на самом деле было с Авиловой, не решился. В общении с этим человеком, при всей его мягкости, не получалось быть фамильярным.
– Значит, меня не забыли? – спросил он. – Не думал.
– Отнюдь, – горячо возразил я, – слава ваша со временем только растет! – Фраза получилась вычурная и напыщенная, я в очередной раз смутился. – Честно говоря, и сам не пойму, почему. За сто лет жизнь на земле переменилась, теперь на тот же Сахалин по воздуху на аэроплане можно добраться за восемь часов. Поменялись культурные ценности и приоритеты. У нас было много прекрасных писателей, которые не меньше вашего смеялись над человеческими пороками, Так что о тайне вашей популярности вопрос не ко мне. Кстати, я как-то слышал, что вы необыкновенно популярны в Китае.
– Где? – удивился Чехов, потом негромко рассмеялся. – Почему именно в Китае?
– Увы, понятия не имею. Наверное, созвучные ментальности.
– Я не знаю слова «ментальность», что оно означает?
– Это что-то среднее между мировоззрением и психическим складом, – как мог, объяснил я.
– Вот не думал, что я так универсален.
– Пожалуй, именно универсальны. Ваши пьесы, как и шекспировские, ставят во всем мире. Все находит в них свое и причем трактует ровно наоборот.
– Странно, я всегда считал, что пьесы мне не очень даются.
– Мне тоже, – сознался я, – однако, режиссеры и зрителя придерживаются другого мнения. А почему вы не спрашиваете, каким стало будущее, обычно людей это интересует в первую очередь?
– Так вы об этом уже сказали: до Сахалина по воздуху можно долететь за восемь часов, а люди остались прежними.
– Разве вам не интересно узнать, что случилось за сто лет, какие за это время были войны, революции?
– Нет, для вас это все прошлое, а для меня будущее, которого я не увижу. Если о нем судить по вас, то ничего кардинально не изменилось. Надеюсь, вы в своем времени не уникум?
– Упаси боже, самый заурядный человек.
– Вот видите, значит и в вашем будущем все остается так же, как и сейчас. А то, какой царь будет править, какая группа людей придет к власти, должно быть интересно лишь им самим.
Возразить было нечего. Чехов даже не пытался насладиться своей грядущей славой, что непременно сделал бы на его месте почти любой человек: «Как там я, что обо мне говорят, как мной восхищаются?»
Вместо того, чтобы забросать меня такого типа вопросами, Антон Павлович задумался и повернул лицо к темному окну. Я чувствовал, что визит пора завершать, но не решался его беспокоить. Помогла давешняя веселая горничная. Она без стука открыла дверь и радостно сообщила:
– Антон Павлович, к вам гости приехали, Ольга Леонардовна и Владимир Иванович.
Чехов тут же очнулся, заспешил.
– Идемте, Алексей Григорьевич, я вас с моими друзьями познакомлю,
– Спасибо, Антон Павлович, я вас и так задержал, Пожалуй, я лучше пойду.
– Да? – полувопросительно произнес он. – Вам не интересно остаться?
– Интересно, – признался я. – Но я буду в вашей компании явно лишним. Владимир Иванович – это кто, Немирович-Данченко? – Чехов кивнул. – А Ольга Леонардовна, Книппер-Чехова?
– Пока просто Книппер, – усмехнулся он. – С вами действительно страшно общаться. Все-то вы знаете наперед! Ладно, идите, не буду вас задерживать.
Мы направились к дверям.
– Обо мне писать будете? – с шутливой таинственностью спросил он в дверях.
– Непременно, как и положено, – ответил я, – получится, «Я и Чехов»! Только вряд ли кто-нибудь поверит, что мы встречались.
Мы вышли в гостиную. Там, кроме прежних гостей, были статная молодая женщина в дорогом вечернем платье и высокий мужчина во фраке. Кто они, догадаться было несложно. Я примерил Антона Павловича к красивой, величественной немке. Скромный «домашний» Чехов и светская львица в моих глазах никак не совмещались. «И на старуху бывает проруха» – подумал я, отвешивая собравшейся компании общий поклон.
– Я сейчас, только провожу гостя, – сказал Чехов гостям.
Он довел меня до прихожей. Я, чтобы его не задерживать, быстро накинул на себя шинель.
– Прощайте, Антон Павлович, несказанно рад был вас увидеть.
– И какие у вас остались впечатления? – спросил он, подавая мне руку. – Не разочарованы?
– Нет, Чехов – он и есть Чехов!
Глава 13
– Если я не пойду сегодня, он уедет в свою Ниццу, и больше такого шанса у меня не будет, – сказал я сам себе, откладывая газету.
Анна Ивановна поначалу восприняла мое намеренье «погулять по городу» в штыки, но я ее переупрямил и с боем получил свою вычищенную и выглаженную одежду.
Быстро одевшись, я вышел на заснеженную, плохо убранную улицу и остановил первого попавшегося «Ваньку» на крестьянских санях. Уже садясь в сани, я подумал, а как мне, собственно, представиться Чехову?
– Малую Дмитровку знаешь? – спросил я извозчика, низкорослого крестьянина, одетого в вывернутый тулуп.
– Как же, мы все знаем! – обрадовал он меня своими способностями.
– Сколько возьмешь?
– Полтинничек, пожалте. Меньше никак, нам резона нет, конец неблизкий.
– Ладно, поехали – согласился я. – Как будешь ехать?
– Известно как, по дороге, – резонно ответил извозчик.
Я уже был достаточно научен разнообразными способностями наших соотечественников отравлять жизнь окружающим своей дуростью и некомпетентностью, потому потребовал уточнения маршрута:
– Расскажи, где это?
– Эка, ты, барин, Фома неверующий. Я Москву, как пять пальцев, знаю. Прямо поедем, потом свернем, а там и рукой подать.
– Ясно, видно, что ты дока, – согласился я. – Страстной монастырь знаешь?
– Как не знать.
– Сможешь до него доехать?
– Как не смочь, конечно, смогу. Только ты давеча просился в Митрово, а это в другой стороне.
Я не стал выяснять, что мужик понимает под таинственным «Митровым», и устроился на застеленной рогожей соломенном сидение.
– Поезжай к Страстному монастырю, дальше я покажу.
– Добавить в таком случае двугривенный надоть, конец неблизкий!
– Езжай скорей, добавлю.
– Помолиться или просто так, из любопытства? – спросил извозчик, скорее всего не из интереса к моим делам, а для поддержания разговора.
– Помолиться, – ответил я.
– Дело хорошее, не согрешишь – не покаешься, не покаешься – не простится. Только дорог стал, скажу я тебе, барин, нынче овес, – сообщил после минутного размышления свое обобщенное мнение о порядке в мироздании возница. – Кусается!
– Овес у нас всегда дорог, как и все энергоносители, – согласился я.
Мужика непонятные слова не смутили, то ли не расслышал, то ли неведомо как перевел на свой понятный язык.
– Это да, здеся в Москве все кусается! Я вот все езжу и думаю, а для чего в Москве столько народа живет, ежели у нас в Костромской губернии овес дешевле?
– Так не все же одним овсом питаются.
– Это ты востро подметил, господин хороший, я вот еще чай оченно уважаю. За день намерзнешься, Пойдешь в трактир, примешь шкалик! Хорошо.
«Господи, – подумал я, – меня к Чехову везет чеховский же персонаж».
– Ты куда поворачиваешь! – поймал я за руку любителя чая, попытавшегося в начале Пречистенки повернуть не налево, а направо.
– Знамо куда, ты же сам велел к Страстному везти! – удивился извозчик.
– Так Страстной монастырь налево, а ты проворачиваешь направо.
– Тут ближе будет, – не очень уверенно сказал мужик и развернул свою клячу. – Привередлив ты, как я посмотрю, барин. Все тебе не так.
Было начало десятого вечера, и я надеялся застать писателя дома. В противном случае придется ждать его на улице.
Как представиться Антону Павловичу, я не знал, Осталось надеяться на собственное нахальство и изворотливость, и его беззащитную деликатность.
От Страстного монастыря мы опять повернули налево и попали на тихую, почти провинциальную Малую Дмитровку, застроенную небольшими особняками.
– А говорил в монастырь на моление едешь, – упрекнул забывший обиду извозчик. – Коли сказал бы, куды тебе надобно, я б тебя враз домчал. Эх, залетные! – прикрикнул на свою единственную клячу костромской крестьянин и помахал над головой лошади кнутом.
Я, не отвечая, разглядывал дома, чтобы не пропустить тот, на котором в будущем будет висеть мемориальная доска. Перед тем, как отправиться в прошлое, я намеренно сходил на эту улицу, чтобы не пришлось расспрашивать прохожих, где найти дом Шешкова, у которого Чехов обычно останавливался, приезжая в Москву.
Улица за сто лет почти не изменилась. Не хватало только нескольких офисных зданий, построенных в XX веке.
– Останови здесь! – велел я извозчику, увидев впереди знакомый дом. Мне еще нужно было время придти в себя и внутренне приготовиться к встрече.
– Рассчитаться бы нужно, барин, как было уговорено.
Я поискал в кармане. Полтинника не нашлось, дал бумажный рубль.
– Оченно вами благодарны, – сказал довольный извозчик, – а на чай и за быстроту не изволишь набавить?
– Сколько же еще набавить? – спросил я, оттягивая за разговором начало незваного визита.
– Как вам будет благоугодно, по сиротству нашему, в рассуждении овсов.
– Синенькой хватит? – вполне серьезно поинтересовался я, вынимая из портмоне пятерку.
– Оно, конечно, коли так, то и ладно, давай скоко есть.
Извозчик с недовольным видом взял купюру и, как мне показалось, недовольно бормоча себе под нос, уехал. Я так и не понял, рад ли он с неба свалившемуся заработку или сетует, что мало выпросил.
– Ну, что же, Антон Павлович, со скорым свиданием, – сказал я, ни к кому конкретно не обращаясь, и решительно пошел к дому.
Калитка в палисадник была открыта, я без спроса вошел в небольшой дворик и поднялся на низкое крыльцо. Еще не поздно было отступить, но я взял себя в руки и решительно дернул веревочку звонка. Где-то внутри задребезжал колокольчик.
Спустя несколько долгих секунд дверь широко распахнулась, и на крыльцо выскочила смеющаяся девушка в переднике и длинной косой, переброшенной на грудь.
– Вам, сударь, кого? – спросила она, не в силах унять внутреннего смеха.
Девушка была некрасивая, с длинноватым носом, но оживленное лицо делало ее симпатичной.
– Мне Антона Павловича Чехова, – слегка запоздав с ответом, сказал я.
– Проходите, раздевайтесь, он в гостиной! – весело сказала она и, затворив за мной дверь, убежала внутрь дома.
Я оказался один в прихожей. Ситуация делалась нелепой. Идти в гостиную одетым было неприлично, а раздеться и изображать званного гостя, нелепо. Однако, мной больше никто не интересовался, пришлось на что-то решаться. Я снял шинель и фуражку, повесил их на вешалку и робко вошел в комнату. Там за большим круглым столом сидело несколько человек. Одного из них я узнал сразу, хотя он был без своего неизменного на портретах пенсне.
На столе стоял начищенный самовар, стаканы в подстаканниках, горкой лежали бутерброды. Разговор был оживленный, веселый, и меня не сразу заметили. Наконец, нелепо торчащая в дверях фигура привлекла внимание, и разговор разом смолк.
– Антон Павлович, это к вам! – сказала, влетая в комнату, веселая девушка.
– Да, да конечно, – произнес, вставая Чехов. – Это ко мне.
Он вплотную подошел ко мне, смотрел, близоруко щурясь, видимо, пытался вспомнить, кто я такой, и не узнавал.
– Извините, господа, мы вас ненадолго оставим, – сообщил он остальной компании. – Пройдем-то в библиотеку, там будет удобнее говорить.
Чувствуя себя самозванцем, я обреченно пошел за ним следом. Чехов провел меня сквозь проходную комнату в библиотеку, повернулся и выжидающе посмотрел в лицо.
– Здравствуйте, Антон Павлович, – прочувственно сказал я.
– Здравствуйте, – чуть улыбнувшись кончиками губ, ответил он, – Простите, не помню вашего име-ии-отчества.
– Алексей Григорьевич, – торопливо представился я.
– Вы Алексей Григорьевич от Алексеева?
– Алексеева? – повторил я за ним. – Какого Алексеева?
– Константина Сергеевича, – удивленно сказал Живой классик.
– А, Станиславского, – по имени-отчеству вспомнил я псевдоним великого режиссера, – нет, я сам по себе. Я, собственно…
– Понятно, – скрывая иронию, проговорил он, – вы учитель или земский врач. Пришли выразить признательность и посмотреть на коллегу? Извольте. На меня в Крыму смотреть приходят целыми гимназическими классами…
– Слышал, – сказал я, – поэтому обещаю не называть вас «певцом сумеречных настроений», не курить сигар и не учить вас писать книги.
Чехов улыбнулся и впервые посмотрел внимательно. Потом надел пенсне и сделался совсем похож на хрестоматийного Антона Павловича.
– Думаете, получится?
– Постараюсь, – пообещал я.
В Чехове было что-то такое, от чего волнение улеглось, и говорил я с ним без внутренней дрожи, даже слегка развязно. Вернее будет сказать – раскованно,
– А почему вы вспомнили про сигары?
– Читал, как вас окуривал какой-то беспардонный гость, – ляпнул я, забыв о способности писателей помнить и подмечать мелочи.
Чехов теперь уже сквозь пенсне внимательно посмотрел на меня и задумчиво пожевал нижнюю губу:
– Странно, что вам известен этот эпизод, не вспомните, от кого?
– Кажется от Бунина.
– Вы знакомы с Иваном Алексеевичем? – оживился Чехов.
– Весьма поверхностно, – сознался я, – вас я знаю лучше.
Говоря о знакомстве, я имел в виду творчество, но писатель этого не знал и удивился.
– Разве мы встречались?
– Нет, лично не встречались. Просто я много чи-тал о вас и неплохо знаю вашу биографию.
– Серьезно? Тогда вы в более выигрышном положении, чем я. К сожалению, я такими знаниями похвастаться не могу. И что же вы обо мне знаете?
Темнить и дурить этого необыкновенного человека мне не хотелось, как и пугать его своим нестандартным появлением в его жизни.
Я попытался отговориться:
– Знаю, как вы в Таганроге сушили испитой чай и подмешивали в свежий. О том, что все в человеке должно быть прекрасно: и душа, и мысли, и одежда. Знаю о вашей врачебной практике, как вы в Серпуховском уезде боролись с холерой… Простите, Антон Павлович, но я действительно много о вас знаю.
– Позвольте узнать, откуда? – то ли смутился, то ли удивился он. – Вы, случайно, не тайный агент?
– Агент? Нет, я только ваш читатель.
– Но я о таких вещах никогда не писал.
– Писали, – не согласился я. – В письмах.
– Вы читали мои письма? – пораженно спросил он. – А что это за фраза о том, что все в человеке должно быть прекрасно?
– Это, если не изменяет память, из вашего письма Михаилу Павловичу.
– Мише? Странно, я не помню.
– Это письмо входит во все сборники ваших писем, а выражение сделалось крылатым.
– Как? Кто-то посмел без разрешения издать мои Письма?
– Что здесь такого, письма классиков входят во все их полные собрания сочинений,
– Вы имеете в виду издание Маркса? – еще больше удивился он.
– Нет, это издание я не читал. У меня другое... более позднее.
– Так вы, что, посланец из будущего?! – догадался Антон Павлович, разом начиная терять ко мне интерес, – С какой, простите, планеты?
– Я не посланец, а простой путешественник по времени, причем даже не сумасшедший. А вот относительно будущего вы правы. Я действительно из будущего. Потому и знаю, что вы сейчас в Москве, и где живете. Долго не решался познакомиться с вами, сегодня решил рискнуть…
– Из какой же вы эпохи? – внимательно наблюдая за моими глазами, спросил он.
– Из следующего века, между нашими временами чуть больше ста лет.
– Понятно, и как там, в вашем времени? Что новенького?
Мне стало понятно, что разговор переходит в плоскость общения врача с пациентом.
– Если я скажу, что вы только что написали черновой вариант «Трех сестер» – это вас убедит?
– Действительно, написал. Но об этом вы могли узнать в «Художественном Общедоступном» театра Я говорил об этом с труппой.
– О вашем романе с Ольгой Леонардовной труппа тоже знает?
Чехов очень мило смутился и скрылся за улыбкой
– Я не делаю из этого тайны.
– Хотите, я расскажу, как случилось, что я заинтересовался не только вашим творчеством, но и вами? – напрямую спросил я.
– Пожалуй, если не очень долго, вы видели, меня вдут гости.
– Да, конечно, гости… Извините, что так вас задержал. Пожалуй, я действительно пойду.
Было заметно, что Чехову сделалось неловко. Он даже слегка покраснел.
– Простите, голубчик, я вас не гоню. Рассказывайте, это действительно интересно.
– Я как-то попал в ваш музей в Мелихове.
– У меня там есть музей? – перебил меня Чехов. – Я же продал Мелихово.
– У вас несколько музеев. Я был в трех: в Мелихово, на Садово-Кудринской в Москве, где вы снимали квартиру, в Ялте в вашем теперешнем доме и, думаю, есть еще в Таганроге и, возможно, Южно-Сахалинске, но я там не был.
– Зачем же мне столько музеев? – усмехнулся писатель. – У вас что, больше некого поминать?
– Почему же, думаю, у Пушкина памятных мест больше, чем у вас.
– Ну, хоть этим вы меня утешили. А то я испугался, что только одного меня потомки и почитают.
– Так вот, в Мелихово я спросил у одной из смотрительниц, кем вам приходится Михаил Чехов.
– Это мой младший брат.
– Я спрашивал о другом Михаиле, выдающемся режиссере.
– Что, был и такой?
– Да, ваш племянник, сын Александра Павловича
– Маленький Миша? Он стал режиссером?
– Да, но он жил в эмиграции, и у нас в стране мало известен. Эта смотрительница мне сказала, что он «не настоящий Чехов», а ваш дальний родственник. Потом я попросил показать фотографию Авиловой, в этом музее очень много фотографий.
– Вы знаете о Лидии Николаевне?
– Знаю, она написала чудесную книгу о ваших отношениях. По-моему, лучше всех из ваших знакомых. Потрясающая женщина!
Мне показалось, что обсуждать свою личную жизнь Чехов категорически не хочет. Во всяком случае, он ничего больше не спросил об Авиловой и сменил тему разговора:
– Так обо мне многие писали?
– Естественно, вы же классик! Большинство из тех ваших знакомых, кто умел писать и хоть немного вас знал.
– Интересно. Я бы с удовольствием почитал. Ругают, поди?
– Кто же великих писателей ругает? Скорее примазываются. Я и Чехов, я и Толстой, я и вселенная.
– Да, – задумчиво сказал Антон Павлович, – коли многие напишут, значит, многие меня пережили. Вы ведь не скажете, когда я умру?
– Конечно, не скажу. Да и зачем это вам?
– Пожалуй, этого действительно человеку знать не нужно. Извините, я вас перебил, вы остановились на Мелихово.
– Да. После музея я решил проверить музейных работников, взялся читать ваши письма и по ним в вас влюбился.
– Так-таки и влюбились! – рассмеялся он. – И что же вам так понравилось?
Я задумался, не зная, как сформулировать мое к нему отношение.
– Скорее всего, то, что во многом думаю так же, как вы. Тот же самый вариант: «Я и Чехов». А из переписки мне больше всего понравились ваши письма Суворину.
– Да, с Алексеем Сергеевичем мы долго были близки по духу. Потом это куда-то ушло.
– Ну, сколько я смог разобраться, не по вашей вине.
– Пожалуй, – грустно сказал Чехов и задумался. – Знаете, Алексей Григорьевич, приятно встретить человека, который младше тебя на сто лет и столько знает о твоих самых интимных делах. – Судя по выражению лица, этого-то очень приятно ему не было. Тем более что он тут же добавил. – Печально все это.
– Не скажите, – возразил я, – многие люди, как о великой удаче мечтают, чтобы окружающие, тем более потомки, покопались в их белье. У вас в этом отношении все в порядке. Не в белье, конечно, а в репутации. К тому же Мария Павловна тщательно поработала над вашим образом. Та же Авилова вернула ей все ваши письма и под ее нажимом созналась, что подробности ваших отношений придумала. Правда, Бунин этому признанию не поверил. Написал, что Лидия Николаевна потрясающий и честнейший человек. Мне тоже так кажется.
– Она замужем, а я болен, – прямо-таки, по-чеховски кратко и емко сказал Антон Павлович. – Ну, а Маша у нас известный блюститель морали. Всегда хотела быть святее папы Римского.
Я не нашелся, что сказать, чтобы не встрять в их семейные дела. Спросить, как ни хотелось, что у него на самом деле было с Авиловой, не решился. В общении с этим человеком, при всей его мягкости, не получалось быть фамильярным.
– Значит, меня не забыли? – спросил он. – Не думал.
– Отнюдь, – горячо возразил я, – слава ваша со временем только растет! – Фраза получилась вычурная и напыщенная, я в очередной раз смутился. – Честно говоря, и сам не пойму, почему. За сто лет жизнь на земле переменилась, теперь на тот же Сахалин по воздуху на аэроплане можно добраться за восемь часов. Поменялись культурные ценности и приоритеты. У нас было много прекрасных писателей, которые не меньше вашего смеялись над человеческими пороками, Так что о тайне вашей популярности вопрос не ко мне. Кстати, я как-то слышал, что вы необыкновенно популярны в Китае.
– Где? – удивился Чехов, потом негромко рассмеялся. – Почему именно в Китае?
– Увы, понятия не имею. Наверное, созвучные ментальности.
– Я не знаю слова «ментальность», что оно означает?
– Это что-то среднее между мировоззрением и психическим складом, – как мог, объяснил я.
– Вот не думал, что я так универсален.
– Пожалуй, именно универсальны. Ваши пьесы, как и шекспировские, ставят во всем мире. Все находит в них свое и причем трактует ровно наоборот.
– Странно, я всегда считал, что пьесы мне не очень даются.
– Мне тоже, – сознался я, – однако, режиссеры и зрителя придерживаются другого мнения. А почему вы не спрашиваете, каким стало будущее, обычно людей это интересует в первую очередь?
– Так вы об этом уже сказали: до Сахалина по воздуху можно долететь за восемь часов, а люди остались прежними.
– Разве вам не интересно узнать, что случилось за сто лет, какие за это время были войны, революции?
– Нет, для вас это все прошлое, а для меня будущее, которого я не увижу. Если о нем судить по вас, то ничего кардинально не изменилось. Надеюсь, вы в своем времени не уникум?
– Упаси боже, самый заурядный человек.
– Вот видите, значит и в вашем будущем все остается так же, как и сейчас. А то, какой царь будет править, какая группа людей придет к власти, должно быть интересно лишь им самим.
Возразить было нечего. Чехов даже не пытался насладиться своей грядущей славой, что непременно сделал бы на его месте почти любой человек: «Как там я, что обо мне говорят, как мной восхищаются?»
Вместо того, чтобы забросать меня такого типа вопросами, Антон Павлович задумался и повернул лицо к темному окну. Я чувствовал, что визит пора завершать, но не решался его беспокоить. Помогла давешняя веселая горничная. Она без стука открыла дверь и радостно сообщила:
– Антон Павлович, к вам гости приехали, Ольга Леонардовна и Владимир Иванович.
Чехов тут же очнулся, заспешил.
– Идемте, Алексей Григорьевич, я вас с моими друзьями познакомлю,
– Спасибо, Антон Павлович, я вас и так задержал, Пожалуй, я лучше пойду.
– Да? – полувопросительно произнес он. – Вам не интересно остаться?
– Интересно, – признался я. – Но я буду в вашей компании явно лишним. Владимир Иванович – это кто, Немирович-Данченко? – Чехов кивнул. – А Ольга Леонардовна, Книппер-Чехова?
– Пока просто Книппер, – усмехнулся он. – С вами действительно страшно общаться. Все-то вы знаете наперед! Ладно, идите, не буду вас задерживать.
Мы направились к дверям.
– Обо мне писать будете? – с шутливой таинственностью спросил он в дверях.
– Непременно, как и положено, – ответил я, – получится, «Я и Чехов»! Только вряд ли кто-нибудь поверит, что мы встречались.
Мы вышли в гостиную. Там, кроме прежних гостей, были статная молодая женщина в дорогом вечернем платье и высокий мужчина во фраке. Кто они, догадаться было несложно. Я примерил Антона Павловича к красивой, величественной немке. Скромный «домашний» Чехов и светская львица в моих глазах никак не совмещались. «И на старуху бывает проруха» – подумал я, отвешивая собравшейся компании общий поклон.
– Я сейчас, только провожу гостя, – сказал Чехов гостям.
Он довел меня до прихожей. Я, чтобы его не задерживать, быстро накинул на себя шинель.
– Прощайте, Антон Павлович, несказанно рад был вас увидеть.
– И какие у вас остались впечатления? – спросил он, подавая мне руку. – Не разочарованы?
– Нет, Чехов – он и есть Чехов!
Глава 13
В воскресенье Анна Ивановна приготовила роскошный ужин, на который остался даже хозяин. В доме были только свои. Однако, в девять вечера неожиданно для меня приехали гости. Илья Ильич засуетился, начал неловко юлить, что совершенно не шло к его обычному иронично-вальяжному поведению и аристократической внешности. Через несколько минут все стало ясно. К нему пожаловали три дамы: Татьяна Кирилловна с маменькой и, как оказалось, не мифической, а настоящей московской тетушкой. Поспелов ринулся сдувать с дам пушинки, а мне осталось стушеваться, как бедному родственнику.
Херсонская маменька оказалась объемной дамой с решительным и немного топорным лицом, а тетушка – низкорослой, добродушной толстушкой, отставшей от своего времени лет на двадцать. Татьяна Кирилловна выглядела прелестно, но что-то от маменьки в ней уже просматривалось. Мне она небрежно кивнула головой и натянуто улыбнулась. Я ответил почтительным поклоном, заглянул в ее глаза, и они тотчас наполнились слезами. У нашего комильфо Ильи Ильича, исподволь наблюдавшего нашу встречу, побелели скулы.
Для меня все разом прояснилось. Это не Татьяна Кирилловна скрывалась от меня, а Илья Ильич прятал свое сокровище, терзаясь ревностью. Если учесть, на сколько лет я моложе его и тех близких отношений, которые по его небезосновательному подозрению быки между мной и его будущей женой, Поспелова можно было понять.
Гостьи, между тем, освоившись в гостиной, мило щебетали и изображали собой великосветских дам. Мне вскоре стало скучно слушать их милый лепет, я сослался на то, что плохо себя чувствую, и ушел к себе наверх. Идиллический ужин в кругу престарелых матрон меня совсем не прельщал.
Часа через полтора ко мне присоединились Гутмахер с Ольгой, которых также достали семейные воспоминания Таниных родственниц, а позже к нам наверх пришла и Анна Ивановна. Таким образом, образовалось два застолья, оба не очень веселые.
На следующий день я выбрал момент и объяснился с ревнивым Поспеловым. Он угрюмо выслушал мой рассказ о том, как я спасал неразумную отроковицу-толстовку, и уверения, что относился к ней исключительно «по-отцовски». Такую пургу можно было гнать только очень влюбленному человеку, жаждущему спасительной лжи. Что я и сделал, к удовольствию жениха. Мы оба остались довольны, он убедился в непорочности своей голубки, моей благородной роли бескорыстного спасителя и, наконец, снял вето с рассказа о моих злоключениях.
Подобревший и размякший Поспелов рассказал мне историю моего спасения. Оказалось, что когда мы с ним расстались возле флигеля генеральши Кузовлевой, он со своими людьми на улице добросовестно ожидал моего возвращения или оговоренного получасового срока. Однако, через какое-то время несколько неизвестных ему людей вошли во двор флигеля, и моим сообщникам осталось только наблюдать, как будут развиваться события, чтобы успеть прийти мне на помощь.
Наши противники караульного поста на улице не оставили, так что Поспелов со своими помощниками беспрепятственно вошли вслед за ними во двор и наблюдали за окнами. Когда в одном из них загорелся свет, они увидели все, что происходит в комнате. Описывая произошедшее, Илья Ильич, смущаясь сказал, что так быстро, как хотелось, попасть в дом у них не получилось из-за запертой изнутри входной двери, потому они и не успели своевременно помочь мне в неравном бою.
Я, естественно, сделал вид, что верю, что так оно и было на самом деле, хотя кое-какие сомнения в искренности хозяина у меня имелись. Когда началась моя битва с Дмитриевым и Лидией Петровной, мои спасители сумели-таки выломать входную дверь и ворвались в дом, но там, кроме двух убитых охранников и меня с простреленными головой и плечом, больше никого не оказалось. Куда делись Дмитриев и женщина, Поспелов не знал. Они просто исчезли из дома.
На шум и стрельбу явилась полиция в лице квартального надзирателя, и я засветился. Квартальный оказался добросовестным полицейским и на компромисс с совестью не пошел даже за наличную оплату. Поспелову пришлось выкупать меня из кареты скорой помощи – санитары, сопровождавшие мое бездыханное тело в больницу, оказались более сговорчивыми. Они, не мудрствуя лукаво, потеряли раненого по дороге. Отсюда возник законный интерес полицейского ведомства к моей скромной персоне.
– И что вы обо всем этом думаете? – спросил я, выслушав эту странную историю.
То, что я наверняка попал и в Лидию Петровну, и в Дмитриева, сомнений у почти меня не было. Хотя кровь из разодранного лица заливала глаза, их силуэты я видел достаточно отчетливо, и расстояние было так мало, что промазать, стреляя почти в упор, было практически невозможно.
Херсонская маменька оказалась объемной дамой с решительным и немного топорным лицом, а тетушка – низкорослой, добродушной толстушкой, отставшей от своего времени лет на двадцать. Татьяна Кирилловна выглядела прелестно, но что-то от маменьки в ней уже просматривалось. Мне она небрежно кивнула головой и натянуто улыбнулась. Я ответил почтительным поклоном, заглянул в ее глаза, и они тотчас наполнились слезами. У нашего комильфо Ильи Ильича, исподволь наблюдавшего нашу встречу, побелели скулы.
Для меня все разом прояснилось. Это не Татьяна Кирилловна скрывалась от меня, а Илья Ильич прятал свое сокровище, терзаясь ревностью. Если учесть, на сколько лет я моложе его и тех близких отношений, которые по его небезосновательному подозрению быки между мной и его будущей женой, Поспелова можно было понять.
Гостьи, между тем, освоившись в гостиной, мило щебетали и изображали собой великосветских дам. Мне вскоре стало скучно слушать их милый лепет, я сослался на то, что плохо себя чувствую, и ушел к себе наверх. Идиллический ужин в кругу престарелых матрон меня совсем не прельщал.
Часа через полтора ко мне присоединились Гутмахер с Ольгой, которых также достали семейные воспоминания Таниных родственниц, а позже к нам наверх пришла и Анна Ивановна. Таким образом, образовалось два застолья, оба не очень веселые.
На следующий день я выбрал момент и объяснился с ревнивым Поспеловым. Он угрюмо выслушал мой рассказ о том, как я спасал неразумную отроковицу-толстовку, и уверения, что относился к ней исключительно «по-отцовски». Такую пургу можно было гнать только очень влюбленному человеку, жаждущему спасительной лжи. Что я и сделал, к удовольствию жениха. Мы оба остались довольны, он убедился в непорочности своей голубки, моей благородной роли бескорыстного спасителя и, наконец, снял вето с рассказа о моих злоключениях.
Подобревший и размякший Поспелов рассказал мне историю моего спасения. Оказалось, что когда мы с ним расстались возле флигеля генеральши Кузовлевой, он со своими людьми на улице добросовестно ожидал моего возвращения или оговоренного получасового срока. Однако, через какое-то время несколько неизвестных ему людей вошли во двор флигеля, и моим сообщникам осталось только наблюдать, как будут развиваться события, чтобы успеть прийти мне на помощь.
Наши противники караульного поста на улице не оставили, так что Поспелов со своими помощниками беспрепятственно вошли вслед за ними во двор и наблюдали за окнами. Когда в одном из них загорелся свет, они увидели все, что происходит в комнате. Описывая произошедшее, Илья Ильич, смущаясь сказал, что так быстро, как хотелось, попасть в дом у них не получилось из-за запертой изнутри входной двери, потому они и не успели своевременно помочь мне в неравном бою.
Я, естественно, сделал вид, что верю, что так оно и было на самом деле, хотя кое-какие сомнения в искренности хозяина у меня имелись. Когда началась моя битва с Дмитриевым и Лидией Петровной, мои спасители сумели-таки выломать входную дверь и ворвались в дом, но там, кроме двух убитых охранников и меня с простреленными головой и плечом, больше никого не оказалось. Куда делись Дмитриев и женщина, Поспелов не знал. Они просто исчезли из дома.
На шум и стрельбу явилась полиция в лице квартального надзирателя, и я засветился. Квартальный оказался добросовестным полицейским и на компромисс с совестью не пошел даже за наличную оплату. Поспелову пришлось выкупать меня из кареты скорой помощи – санитары, сопровождавшие мое бездыханное тело в больницу, оказались более сговорчивыми. Они, не мудрствуя лукаво, потеряли раненого по дороге. Отсюда возник законный интерес полицейского ведомства к моей скромной персоне.
– И что вы обо всем этом думаете? – спросил я, выслушав эту странную историю.
То, что я наверняка попал и в Лидию Петровну, и в Дмитриева, сомнений у почти меня не было. Хотя кровь из разодранного лица заливала глаза, их силуэты я видел достаточно отчетливо, и расстояние было так мало, что промазать, стреляя почти в упор, было практически невозможно.