Страница:
Не знаю, что меня спасло, провидение или случай, но я внезапно проснулся от металлического щелчка. Мой угрюмый тюремщик, видимо, тревожившийся, чтобы в его дежурство не произошло что-нибудь недозволенное, заглядывая в волчок, задел какой-то элемент запора. Звук был слабый, но нервы у меня, хотя я уже спал, оставались напряженными. Я приоткрыл глава. За решетчатым окном по-прежнему было темно. Соседа слышно не было. Я начал опять проваливаться в сладкое беспамятство, когда увидел, что Николаев неслышно, как тень надвигался на мою кровать со стороны электрической лампочки. Я еще не проснулся до конца, но уже нащупал правой рукой под рукавом тюремной куртки рукоятку стилета.
Николаев вплотную подошел к моей постели. Лицо его сквозь прикрытые веки я видел нечетко. К тому же он стоял спиной к свету, и оно было в тени. Потом он, как и прежде, бесшумно сместился в сторону так, что бы свет падал на меня, и ему лучше было видно. Теперь и его можно было хорошо разглядеть. Ничего зверского или рокового в его лице не было. Обычное сосредоточенное лицо человека, готовящегося выполнить какую-то ответственную работу.
Он опустил руку в карман тюремной куртки и вытащил короткий, косой сапожный нож. Я лежал на спине, сведя руки на животе под тонким шерстяным одеялом. Убийца вытянул вперед руку с ножом, будто примериваясь к удару. Бить он намеревался в горло. Я застыл, думая, как можно отразить удар. Кажется, я чуть запоздал приготовиться к атаке. Если бы он вздумал рискнуть и ударил без подготовки, то увернуться от ножа, лежа в постели, было практически невозможно. Как и успеть ударить его стилетом. Рука у меня была под одеялом, и опередить Николаева у меня почти не оставалось шансов. Пришлось рисковать.
Я широко открыл глаза и прямо на него посмотрел. Убийца, встретив спокойный, без тени испуга взгляд предполагаемой беззащитной жертвы, от неожиданности инстинктивно подался назад. Этого мгновения мне хватило, чтобы вытащить из-под одеяла руку с длинным, узким кинжалом. Я был значительно выше противника, соответственно, и рука много длиннее, чем у него, к тому же в ней было страшное даже по одному виду оружие.
У Николаева еще было в запасе мгновение, чтобы успеть полоснуть меня по горлу своим кривым ножом, но он его пропустил. Он попятился назад, с ужасом глядя на мой стилет. Было ощущение, что на него напал столбняк. Стоял, выпучив глаза, и не шевелился. Теперь уже я смотрел во все глаза, не понимая, что происходит с соседом.
– Казимир, – трясущимися губами произнес он. – Казимир! Прости, сукой буду, не знал!
От вопроса, кто такой этот Казимир, я воздержался. Молча ждал, что будет дальше. Николаев глядел на меня, как на привидение. Лицо его жалко сморщилось. Подбитый глаз зажмурился, а здоровый остекленел. Кажется, он меня с кем-то перепутал, и я почти догадался, с кем.
– Казимир, это все полковник Прохоров. Он приказал успокоить студента. Если бы я знал, кто ты! Не держи зла, я тебе друг. Могилой клянусь, это ошибка! Все твари жандармские, они меня на крючке держат. Я Жора Самокат, может, слышал?
– Ладно, – сказал я, садясь на постели, – успокойся, разберемся. Если не виноват, без вопросов.
– Спасибо, Казимир! Только не держи зла, – бормотал Самокат, он же Николаев,
– Не знаешь, за что меня жандармы подписали?
– Толком не скажу, Прохоров разве скажет! Он же лис. Век ему не прощу, что на тебя навел! Скажи слово, и ему не жить, на виселицу пойду, а зарежу!
Жора Самокат выглядел не только напутанным, но и очень расстроенным. Скорее всего, собравшись поднять руку на авторитета, он серьезно нарушал кодекс воровской чести. Кто такой этот Казимир, я не знал и, понятное дело, не мог спросить у Николаева. Попытался хоть что-то узнать не прямо, обиняком:
– Как ты меня узнал?
– По перу, Казимир, как увидел на нем твое кольцо – веришь, душа зашлась. Да и кто кроме тебя мог протащить перо в крытку! Прохоров, сука, когда на тебя наводил, сказал, что ты из революционеров. Велел сначала подъехать, а ночью кончить. Я, клянусь совсем ни при чем…
Я скосил взгляд на свой стилет, чтобы понять, о каком кольце он говорит. Действительно, между рукояткой и клинком было вставлено кольцо из красного металла, то ли червонного золота, то ли медное. Я уже обращал внимание на его нестандартную форму, оно было не овальное, как у обычного кинжала, а круглое с косой нарезкой.
– И ведь не открой ты глаза, я бы тебя расписал! – бормотал Николаев. – Тогда бы мне точняка не жить!
Кажется, как большинство убийц, Самокат к своей жизни относился со священным трепетом.
«Неужели этот легендарный Казимир – наш с Поспеловым сбежавший киллер? – подумал я. – А мы мало того, что его упустили, а еще и ограбили! Может, мой арест – его работа? С другой стороны, вряд ли такой опытный и умный человек, как Илья Ильич, мог не знать о столь влиятельной в преступном мире личности.»
– Где ты узнал о кольце? – задал я очередной вопрос Николаеву.
– Слышал, людишки много чего болтают, – неопределенно ответил он.
Самокат все дальше отступал в сторону двери-Кривой сапожный нож он держал в опущенной к бедру руке. Я тоже не убирал стилет. В какой-то момент я перестал верить, что он так уж боится легендарного Казимира. Было видно, что он уже оправился от неожиданности и чувствует себя достаточно уверенно. Может быть, я совершил какую-то ошибку в разговоре, повел себя не так, как должен был вести себя на моем месте воровской авторитет, и он усомнился в том, что я тот, за кого он меня принял.
Я уже окончательно пришел в себя и не испытывал перед Самокатом никакого страха. Понятно, что затевать поножовщину в тюрьме – самое последнее дело, но это не самая большая проблема в первые минуты после того, как тебе едва не перерезали горло.
– Казимир, – опять начал бормотать сосед, – я сейчас уйду, а мы потом с тобой все решим! Надеюсь, ты на меня не в обиде?
Он, не отрываясь, смотрел мне в глаза, и это раздражало. Появилось чувство, что душегуб, как дикий зверь, готовится к прыжку и тихим голосом, плавными движениями руки убаюкивает жертву.
Между тем я видел то, что делается за его спиной. Массивная обитая металлом дверь начала медленно открываться. Кажется, ему подоспела подмога. Он это-го еще не услышал, так бесшумно ее отворяли. Я встал, чтобы хоть как-то контролировать ситуацию. Это Николаева почему-то встревожило, он сделал еще шаг назад и должен был опереться о дверь, но ее за спиной не оказалось, и он как будто оступился, его невольно качнуло назад.
– Казимир, ты что? – спросил он и шагнул назад в камеру. Глаза его неестественно округлились, он широко открыл рот, так, как будто собирался закричать, но не закричал, сделал движение, схватил зубами и деснами воздух и вдруг плашмя упал на пол.
Я по-прежнему стоял со своим стилетом возле кровати, ничего не понимая. В дверном проеме показалось лицо моего угрюмого надзирателя.
– Что с ним? – спросил я, но ответ не услышал, да он был уже лишним. Причина смерти была на лицо и страшно-красноречива – из под левой лопатки Николаева торчал какой-то металлический прут. Он был еще жив, он елозил руками по полу и даже пытался встать. Потом поднял лицо с гримасой смертельной тоски, посмотрел на меня снизу вверх беспомощными, молящими глазами, опять открыл рот, но из него вырвался не крик, а черная струя крови.
Надзиратель переступил через неподвижное уже тело, аккуратно ступая тяжелыми сапогами, обошел растекающуюся кровавую лужу и остановился в шаге от меня.
– За что ты его? – спросил я, не в силах оторвать взгляд от страшного штыря в спине убитого.
– Сына моего зарезал, – коротко ответил он. – Получил по заслугам.
Мы с минуту молча постояли над телом, словно поминая усопшего. У меня в голове было совершенно пусто, вернее, слишком много всего, чтобы сосредоточиться на чем-то одном. Наконец я сумел взять себя в руки.
– Что будем делать? – спросил я надзирателя.
– Он тебя хотел, господин студент, зарезать, – не отвечая на вопрос, проговорил он, еще на шаг отступая от растекающейся по полу лужи.
– Знаю, – ответил я и машинально посмотрел на свой стилет, – я вовремя проснулся.
– Теперь тебе нужно бежать, – неторопливо сказал он, – а то засудят.
Мой надзиратель вел себя, как и прежде, угрюмо-сдержано, и если бы я не заметил, как у него предательски дрожат руки, то решил, что он совершенно спокоен.
– Как мне бежать? – спросил я. – В окно вылететь в тюремной робе?
– Я припас одежду, – неожиданно сказал он, – тебе подойдет.
– А как мне отсюда выйти? – Это не твоя забота, я выведу. Пошли, что ли, а то скоро утро.
– Подожди, – попросил я, – только возьму документы и деньги.
– Они у меня, – остановил он мой порыв в сторону параши, – на, вот, забери…
Он вынул из кармана штанов мой паспорт с вложенной в него пачкой купюр и протянул мне. Я удивленно взял их в руки – оказывается, мой тайник был сразу же им открыт.
– Поспеши, господин студент! Не успеем…
Мы вышли из камеры, и он запер ее на засов. Потом торопливо двинулись по длинному коридору, он впереди, я следом.
В подсобке, комнате отдыха надзирателей, были только стол и несколько стульев. На одном из них аккуратной стопкой лежало жандармское обмундирование. Рядом на полу стояли сапоги.
– Переоденься, господин студент, под тебя одежу подбирал, авось, не ошибся.
Я, не стесняясь его присутствия, скинул тюремную одежду и облачился в полную форму рядового жандарма. Она оказалась почти впору, только сапоги немного жали. Пока я переодевался, надзиратель молча сидел за столом, опустив голову на руки.
– Готов, – сказал я, в завершение туалета надевая шинель и черную шапку с бараньей опушкой и царской кокардой.
Нестеренко поднял голову и посмотрел на меня измученными, слезящимися глазами. Потом встал и поправил на мне одежду.
– Ну, с Богом. Если что, не держи на меня сердца. Все одно тебе здесь было не жить. Не так, так иначе…
– Понятно, спасибо тебе.
Он кивнул, и мы вышли из комнаты.
– Иди за мной, – велел он, – и как ни что, молчи.
Я понял, что он имеет в виду, и не переспросил.
Мы, не торопясь, двинулись к выходу. Дорогу я помнил. В конце коридора мой чичероне отпер специальным ключом решетчатую дверь, и мы оказались на лестнице. По ночному времени в тюрьме было тихо. Навстречу нам поднимался человек в одежде надзирателя. Увидев нас, остановился.
– Далеко, Нестеренко? – спросил он.
– До господина полковника, – ответил тот, – вот, новенького к нему веду.
Встречный надзиратель насмешливо посмотрел на меня и двусмысленно хмыкнул:
– Крестить, что ли?
– Это мне без интереса, – ответил Нестеренко, – мне велено, я исполняю.
– Ну, удачи, – засмеялся он. – После их высокоблагородия в баню сходи и в церкви свечку поставь, грехи смой.
– Что это он? – спросил я, когда мы остались вдвоем.
– Блуд все это, грех и подлость, – угрюмо сказал Нестеренко и, не оглядываясь, пошел вперед.
У ворот нас остановил сонный часовой.
– Куда, Нестеренко, так поздно? – спросил он моего провожатого, одновременно освещая мне лицо фонарем. – Что-то я тебя, служивый, не признаю, никак, новенький?
– Новей не бывает, – как всегда угрюмо ответил Нестеренко, – второй день служит. К полковнику.
Часовой осклабился и опять осветил меня:
– Такой подойдет, привет ихнему высокоблагородию.
– Тьфу на вас всех, – проворчал надзиратель. – Ни стыда, ни совести. Ты-то, Петро, взрослый мужик, а туда же!
– Мне-то что, я в своем праве. После смены в трактир пойдешь?
– Там видно будет, – ответил Нестеренко, выходя за тюремные ворота. Я держался за ним следом. Часовой запер за нами калитку, и я оказался на свободе. Что представляет собой полковник Прохоров, я теперь представлял вполне реально, но обсуждать с конвоиром не стал. Мы двинулись в сторону Савеловского вокзала. Я поравнялся с Нестеренко, и мы пошли рядом. Меня все время подмывало ускорить шаг и как можно быстрее убраться из опасного места, но я умерял темперамент и старался не спешить. Совершенно неожиданно в голову пришла сумасшедшая, шальная идея. От удовольствия я даже стукнул кулаком в ладонь и притопнул ногой.
– Ты что это? Радуешься, что из Бутырок вышел? – спросил надзиратель,
– Это само собой, и еще есть у меня одна интересная мыслишка…
– А мне теперь свое душегубство век замаливать, – совсем не в тему сказал он.
– Ты куда теперь? – спросил я, реально представляя, в каком положении окажется мой спаситель.
– Посижу в трактире, помяну сына и сдамся, – после долгой паузы ответил он. – Куда мне еще деваться! Будь что будет…
– Ты, Нестеренко, знаешь что, погоди сдаваться, Может быть, мы сначала поговорим с вашим полковником.
– Это еще зачем?
– Потолкуем о том, о сем, может, удастся его прижать и тебя отмазать.
– Это как же так понять, «отмазать», – соборовать, что ли?
– Соборовать тебя еще рано. Попробуем уговорить полковника тебя выручить из беды. У него, кстати, есть семья?
– Откуда, холостует. Чего нам к нему идти-то? – не просто удивился, а испугался надзиратель. – Сказился ты, что ли, господин студент, зачем их высокоблагородию меня выручать? Да он вперед меня застрелит, и вся недолга!
– Это еще посмотрим, кто кого застрелит. Ты лучше мне скажи, ходят к нему по ночам молодые солдаты?
– Ходят, когда прикажет.
– Вот и давай пойдем к нему, как будто он меня вызвал. Как я понял, он живет где-то рядом с тюрьмой?
– Тут, недалече, в переулке, мы уже прошли. Фатера у него казенная.
– Давай сходим, попытка не пытка. Тебе все равно терять нечего.
– Тебе-то чего за радость из-за меня муку принимать? Твое дело теперь вольное, беги, куда глаза глядят!
– У меня к полковнику тоже вопросы есть, хочу узнать, за что он приказал меня убить. К нему на «фатеру» очень сложно попасть?
– Да нет, попасть-то можно, солдатики к нему часто наведываются. Сам к нему водил молоденьких. Мне, – словно оправдываясь, сказал надзиратель, – чтобы до Самоката добраться, много чего вынести пришлось. Из-за него, ирода, крепкое хозяйство бросил и в тюремщики пошел. Сына моего единственного душегуб, как барана, зарезал, – опять пояснил он, – А его, изверга, за то не на виселицу отправили, а от праведного суда в жандармском корпусе спрятали, Он у полковника вроде как палачом служит, то есть служил. Царство ему, душегубу, небесное, – перекрестился Нестеренко. – Я, почитай, цельный год случая ждал. Вот и дождался...
– Ну, что, пойдем к полковнику? – прервал я грустный рассказ Нестеренко. – Не боязно?
– Мне нечего бояться, как сына потерял, больше ничего не боюсь.
– За что его убили? – спросил я, понимая, что надзирателю необходимо выговориться. Он убил человека, вероятно, впервые в жизни совершил такое страшное преступление и теперь пытался оправдаться, возможно, даже перед самим собой.
– Кабы самому знать. Мой Ваня был хорошим мальчиком, тихим, скромным, не мне в пример. Очень любил учиться. Сам по букварю постиг грамоту. Потом в селе у попа учился, – надзиратель замолчал, уйдя в воспоминания, потом поглядел на меня провалившимися, темными глазами и продолжил невеселый рассказ. – Батюшка наш, отец Филарет, и посоветовал отослать его в город в школу. Я его в Харьков и отвез, в реальное училище. Он экзамен какой-то сдал, сразу во второй класс взяли. Так-то вот. Учителя его хвалили, говорили, что он очень способный, каждый год награды давали. А как кончил он училища, то подался в Москву, дальше учиться. Приняли его в Императорское московское техническое училище, – тщательно выговорил заученное название надзиратель. – Как он здесь жил, не знаю, письма Ваня редко писал. А сам я не шибко грамотный, в его жизни мало что понимал. Только вот выучиться Ваня не успел. В кружок ходил, книжки они запретные читали. Кто-то донес, он и попал в тюрьму. Сидел в нашей Бутырке, только недолго. Там его и зарезали.
Нестеренко замолчал, шел, тяжело ступая по каменному тротуару. Я его не торопил.
– Как я про то узнал, думал, умом тронусь. Мать, жинка моя, то есть, та не сдюжила, плакала, плакала и померла от горя. Ну, я сначала, как водится, запил, а потом такая меня обида взяла… Хозяйство у меня крепкое было, пять работников держал. Все распродал и сюда подался. Только ничего не добился, куда не ткнусь, никто правду не говорит. Понятно, чего господам с мужиком разговаривать. Людей здесь много, у каждого своя жисть, где там в чужое горе вникать. Пришлось самому разбираться. В тюремщики пошел, в тюрьме Ваню порешили. Подмазал кого надо, взяли в надзиратели. Ну, а уж в Бутырках сам все проведал. Зарезал сыночка моего Ваню Жорка Самокат. Дальше ты сам знаешь…
– Почему его убили, удалось узнать?
Удивительно, но, скорее всего, эта простая мысль не приходила в голову крестьянину.
– Говорю же, Самокат его зарезал.
– Самокат и меня хотел убить, – попытался объяснить я, – но он ведь это делал не сам по себе. Ему так приказали. Так что главная вина не на нем, а на том, кто отдал приказ.
– Как это? – не понял Нестеренко. – Кто ж такое приказать может?
Следствие с причиной у него явно не сходились. Не хватало способности к абстрактному мышлению.
– Самокат у вас в тюрьме чем занимался?
– Сидел, – коротко ответил он. Пришлось расширить вопрос:
– Его сажали к неугодным арестантам, и он их убивал?
– Ну.
– Значит, и твоего Ваню он мог зарезать не по своей воле, а потому, что ему начальство велело.
– Так зачем сына-то было убивать, кому он мешал?
– Вот это и нужно выяснить! Поэтому пошли к полковнику, он-то наверняка знает.
Надзиратель задумался и начал замедлять шаг, пока совсем не остановился.
– Так выходит, я Самоката зря убил?
Вопрос, как говорится, получился хороший. Вот только ответить на него однозначно было невозможно. Это кому как: око за око, или ударят по правой, подставь левую. Пришлось уйти от прямого ответа и оценки:
– Пойдем лучше к Прохорову, у него все и узнаем.
– Если это он, – даже задохнулся Нестеренко, – так я ж его! Он главный в следственной части!
– Успокойся, если доберемся до него, он нам все расскажет, никуда не денется!
Глава 15
Николаев вплотную подошел к моей постели. Лицо его сквозь прикрытые веки я видел нечетко. К тому же он стоял спиной к свету, и оно было в тени. Потом он, как и прежде, бесшумно сместился в сторону так, что бы свет падал на меня, и ему лучше было видно. Теперь и его можно было хорошо разглядеть. Ничего зверского или рокового в его лице не было. Обычное сосредоточенное лицо человека, готовящегося выполнить какую-то ответственную работу.
Он опустил руку в карман тюремной куртки и вытащил короткий, косой сапожный нож. Я лежал на спине, сведя руки на животе под тонким шерстяным одеялом. Убийца вытянул вперед руку с ножом, будто примериваясь к удару. Бить он намеревался в горло. Я застыл, думая, как можно отразить удар. Кажется, я чуть запоздал приготовиться к атаке. Если бы он вздумал рискнуть и ударил без подготовки, то увернуться от ножа, лежа в постели, было практически невозможно. Как и успеть ударить его стилетом. Рука у меня была под одеялом, и опередить Николаева у меня почти не оставалось шансов. Пришлось рисковать.
Я широко открыл глаза и прямо на него посмотрел. Убийца, встретив спокойный, без тени испуга взгляд предполагаемой беззащитной жертвы, от неожиданности инстинктивно подался назад. Этого мгновения мне хватило, чтобы вытащить из-под одеяла руку с длинным, узким кинжалом. Я был значительно выше противника, соответственно, и рука много длиннее, чем у него, к тому же в ней было страшное даже по одному виду оружие.
У Николаева еще было в запасе мгновение, чтобы успеть полоснуть меня по горлу своим кривым ножом, но он его пропустил. Он попятился назад, с ужасом глядя на мой стилет. Было ощущение, что на него напал столбняк. Стоял, выпучив глаза, и не шевелился. Теперь уже я смотрел во все глаза, не понимая, что происходит с соседом.
– Казимир, – трясущимися губами произнес он. – Казимир! Прости, сукой буду, не знал!
От вопроса, кто такой этот Казимир, я воздержался. Молча ждал, что будет дальше. Николаев глядел на меня, как на привидение. Лицо его жалко сморщилось. Подбитый глаз зажмурился, а здоровый остекленел. Кажется, он меня с кем-то перепутал, и я почти догадался, с кем.
– Казимир, это все полковник Прохоров. Он приказал успокоить студента. Если бы я знал, кто ты! Не держи зла, я тебе друг. Могилой клянусь, это ошибка! Все твари жандармские, они меня на крючке держат. Я Жора Самокат, может, слышал?
– Ладно, – сказал я, садясь на постели, – успокойся, разберемся. Если не виноват, без вопросов.
– Спасибо, Казимир! Только не держи зла, – бормотал Самокат, он же Николаев,
– Не знаешь, за что меня жандармы подписали?
– Толком не скажу, Прохоров разве скажет! Он же лис. Век ему не прощу, что на тебя навел! Скажи слово, и ему не жить, на виселицу пойду, а зарежу!
Жора Самокат выглядел не только напутанным, но и очень расстроенным. Скорее всего, собравшись поднять руку на авторитета, он серьезно нарушал кодекс воровской чести. Кто такой этот Казимир, я не знал и, понятное дело, не мог спросить у Николаева. Попытался хоть что-то узнать не прямо, обиняком:
– Как ты меня узнал?
– По перу, Казимир, как увидел на нем твое кольцо – веришь, душа зашлась. Да и кто кроме тебя мог протащить перо в крытку! Прохоров, сука, когда на тебя наводил, сказал, что ты из революционеров. Велел сначала подъехать, а ночью кончить. Я, клянусь совсем ни при чем…
Я скосил взгляд на свой стилет, чтобы понять, о каком кольце он говорит. Действительно, между рукояткой и клинком было вставлено кольцо из красного металла, то ли червонного золота, то ли медное. Я уже обращал внимание на его нестандартную форму, оно было не овальное, как у обычного кинжала, а круглое с косой нарезкой.
– И ведь не открой ты глаза, я бы тебя расписал! – бормотал Николаев. – Тогда бы мне точняка не жить!
Кажется, как большинство убийц, Самокат к своей жизни относился со священным трепетом.
«Неужели этот легендарный Казимир – наш с Поспеловым сбежавший киллер? – подумал я. – А мы мало того, что его упустили, а еще и ограбили! Может, мой арест – его работа? С другой стороны, вряд ли такой опытный и умный человек, как Илья Ильич, мог не знать о столь влиятельной в преступном мире личности.»
– Где ты узнал о кольце? – задал я очередной вопрос Николаеву.
– Слышал, людишки много чего болтают, – неопределенно ответил он.
Самокат все дальше отступал в сторону двери-Кривой сапожный нож он держал в опущенной к бедру руке. Я тоже не убирал стилет. В какой-то момент я перестал верить, что он так уж боится легендарного Казимира. Было видно, что он уже оправился от неожиданности и чувствует себя достаточно уверенно. Может быть, я совершил какую-то ошибку в разговоре, повел себя не так, как должен был вести себя на моем месте воровской авторитет, и он усомнился в том, что я тот, за кого он меня принял.
Я уже окончательно пришел в себя и не испытывал перед Самокатом никакого страха. Понятно, что затевать поножовщину в тюрьме – самое последнее дело, но это не самая большая проблема в первые минуты после того, как тебе едва не перерезали горло.
– Казимир, – опять начал бормотать сосед, – я сейчас уйду, а мы потом с тобой все решим! Надеюсь, ты на меня не в обиде?
Он, не отрываясь, смотрел мне в глаза, и это раздражало. Появилось чувство, что душегуб, как дикий зверь, готовится к прыжку и тихим голосом, плавными движениями руки убаюкивает жертву.
Между тем я видел то, что делается за его спиной. Массивная обитая металлом дверь начала медленно открываться. Кажется, ему подоспела подмога. Он это-го еще не услышал, так бесшумно ее отворяли. Я встал, чтобы хоть как-то контролировать ситуацию. Это Николаева почему-то встревожило, он сделал еще шаг назад и должен был опереться о дверь, но ее за спиной не оказалось, и он как будто оступился, его невольно качнуло назад.
– Казимир, ты что? – спросил он и шагнул назад в камеру. Глаза его неестественно округлились, он широко открыл рот, так, как будто собирался закричать, но не закричал, сделал движение, схватил зубами и деснами воздух и вдруг плашмя упал на пол.
Я по-прежнему стоял со своим стилетом возле кровати, ничего не понимая. В дверном проеме показалось лицо моего угрюмого надзирателя.
– Что с ним? – спросил я, но ответ не услышал, да он был уже лишним. Причина смерти была на лицо и страшно-красноречива – из под левой лопатки Николаева торчал какой-то металлический прут. Он был еще жив, он елозил руками по полу и даже пытался встать. Потом поднял лицо с гримасой смертельной тоски, посмотрел на меня снизу вверх беспомощными, молящими глазами, опять открыл рот, но из него вырвался не крик, а черная струя крови.
Надзиратель переступил через неподвижное уже тело, аккуратно ступая тяжелыми сапогами, обошел растекающуюся кровавую лужу и остановился в шаге от меня.
– За что ты его? – спросил я, не в силах оторвать взгляд от страшного штыря в спине убитого.
– Сына моего зарезал, – коротко ответил он. – Получил по заслугам.
Мы с минуту молча постояли над телом, словно поминая усопшего. У меня в голове было совершенно пусто, вернее, слишком много всего, чтобы сосредоточиться на чем-то одном. Наконец я сумел взять себя в руки.
– Что будем делать? – спросил я надзирателя.
– Он тебя хотел, господин студент, зарезать, – не отвечая на вопрос, проговорил он, еще на шаг отступая от растекающейся по полу лужи.
– Знаю, – ответил я и машинально посмотрел на свой стилет, – я вовремя проснулся.
– Теперь тебе нужно бежать, – неторопливо сказал он, – а то засудят.
Мой надзиратель вел себя, как и прежде, угрюмо-сдержано, и если бы я не заметил, как у него предательски дрожат руки, то решил, что он совершенно спокоен.
– Как мне бежать? – спросил я. – В окно вылететь в тюремной робе?
– Я припас одежду, – неожиданно сказал он, – тебе подойдет.
– А как мне отсюда выйти? – Это не твоя забота, я выведу. Пошли, что ли, а то скоро утро.
– Подожди, – попросил я, – только возьму документы и деньги.
– Они у меня, – остановил он мой порыв в сторону параши, – на, вот, забери…
Он вынул из кармана штанов мой паспорт с вложенной в него пачкой купюр и протянул мне. Я удивленно взял их в руки – оказывается, мой тайник был сразу же им открыт.
– Поспеши, господин студент! Не успеем…
Мы вышли из камеры, и он запер ее на засов. Потом торопливо двинулись по длинному коридору, он впереди, я следом.
В подсобке, комнате отдыха надзирателей, были только стол и несколько стульев. На одном из них аккуратной стопкой лежало жандармское обмундирование. Рядом на полу стояли сапоги.
– Переоденься, господин студент, под тебя одежу подбирал, авось, не ошибся.
Я, не стесняясь его присутствия, скинул тюремную одежду и облачился в полную форму рядового жандарма. Она оказалась почти впору, только сапоги немного жали. Пока я переодевался, надзиратель молча сидел за столом, опустив голову на руки.
– Готов, – сказал я, в завершение туалета надевая шинель и черную шапку с бараньей опушкой и царской кокардой.
Нестеренко поднял голову и посмотрел на меня измученными, слезящимися глазами. Потом встал и поправил на мне одежду.
– Ну, с Богом. Если что, не держи на меня сердца. Все одно тебе здесь было не жить. Не так, так иначе…
– Понятно, спасибо тебе.
Он кивнул, и мы вышли из комнаты.
– Иди за мной, – велел он, – и как ни что, молчи.
Я понял, что он имеет в виду, и не переспросил.
Мы, не торопясь, двинулись к выходу. Дорогу я помнил. В конце коридора мой чичероне отпер специальным ключом решетчатую дверь, и мы оказались на лестнице. По ночному времени в тюрьме было тихо. Навстречу нам поднимался человек в одежде надзирателя. Увидев нас, остановился.
– Далеко, Нестеренко? – спросил он.
– До господина полковника, – ответил тот, – вот, новенького к нему веду.
Встречный надзиратель насмешливо посмотрел на меня и двусмысленно хмыкнул:
– Крестить, что ли?
– Это мне без интереса, – ответил Нестеренко, – мне велено, я исполняю.
– Ну, удачи, – засмеялся он. – После их высокоблагородия в баню сходи и в церкви свечку поставь, грехи смой.
– Что это он? – спросил я, когда мы остались вдвоем.
– Блуд все это, грех и подлость, – угрюмо сказал Нестеренко и, не оглядываясь, пошел вперед.
У ворот нас остановил сонный часовой.
– Куда, Нестеренко, так поздно? – спросил он моего провожатого, одновременно освещая мне лицо фонарем. – Что-то я тебя, служивый, не признаю, никак, новенький?
– Новей не бывает, – как всегда угрюмо ответил Нестеренко, – второй день служит. К полковнику.
Часовой осклабился и опять осветил меня:
– Такой подойдет, привет ихнему высокоблагородию.
– Тьфу на вас всех, – проворчал надзиратель. – Ни стыда, ни совести. Ты-то, Петро, взрослый мужик, а туда же!
– Мне-то что, я в своем праве. После смены в трактир пойдешь?
– Там видно будет, – ответил Нестеренко, выходя за тюремные ворота. Я держался за ним следом. Часовой запер за нами калитку, и я оказался на свободе. Что представляет собой полковник Прохоров, я теперь представлял вполне реально, но обсуждать с конвоиром не стал. Мы двинулись в сторону Савеловского вокзала. Я поравнялся с Нестеренко, и мы пошли рядом. Меня все время подмывало ускорить шаг и как можно быстрее убраться из опасного места, но я умерял темперамент и старался не спешить. Совершенно неожиданно в голову пришла сумасшедшая, шальная идея. От удовольствия я даже стукнул кулаком в ладонь и притопнул ногой.
– Ты что это? Радуешься, что из Бутырок вышел? – спросил надзиратель,
– Это само собой, и еще есть у меня одна интересная мыслишка…
– А мне теперь свое душегубство век замаливать, – совсем не в тему сказал он.
– Ты куда теперь? – спросил я, реально представляя, в каком положении окажется мой спаситель.
– Посижу в трактире, помяну сына и сдамся, – после долгой паузы ответил он. – Куда мне еще деваться! Будь что будет…
– Ты, Нестеренко, знаешь что, погоди сдаваться, Может быть, мы сначала поговорим с вашим полковником.
– Это еще зачем?
– Потолкуем о том, о сем, может, удастся его прижать и тебя отмазать.
– Это как же так понять, «отмазать», – соборовать, что ли?
– Соборовать тебя еще рано. Попробуем уговорить полковника тебя выручить из беды. У него, кстати, есть семья?
– Откуда, холостует. Чего нам к нему идти-то? – не просто удивился, а испугался надзиратель. – Сказился ты, что ли, господин студент, зачем их высокоблагородию меня выручать? Да он вперед меня застрелит, и вся недолга!
– Это еще посмотрим, кто кого застрелит. Ты лучше мне скажи, ходят к нему по ночам молодые солдаты?
– Ходят, когда прикажет.
– Вот и давай пойдем к нему, как будто он меня вызвал. Как я понял, он живет где-то рядом с тюрьмой?
– Тут, недалече, в переулке, мы уже прошли. Фатера у него казенная.
– Давай сходим, попытка не пытка. Тебе все равно терять нечего.
– Тебе-то чего за радость из-за меня муку принимать? Твое дело теперь вольное, беги, куда глаза глядят!
– У меня к полковнику тоже вопросы есть, хочу узнать, за что он приказал меня убить. К нему на «фатеру» очень сложно попасть?
– Да нет, попасть-то можно, солдатики к нему часто наведываются. Сам к нему водил молоденьких. Мне, – словно оправдываясь, сказал надзиратель, – чтобы до Самоката добраться, много чего вынести пришлось. Из-за него, ирода, крепкое хозяйство бросил и в тюремщики пошел. Сына моего единственного душегуб, как барана, зарезал, – опять пояснил он, – А его, изверга, за то не на виселицу отправили, а от праведного суда в жандармском корпусе спрятали, Он у полковника вроде как палачом служит, то есть служил. Царство ему, душегубу, небесное, – перекрестился Нестеренко. – Я, почитай, цельный год случая ждал. Вот и дождался...
– Ну, что, пойдем к полковнику? – прервал я грустный рассказ Нестеренко. – Не боязно?
– Мне нечего бояться, как сына потерял, больше ничего не боюсь.
– За что его убили? – спросил я, понимая, что надзирателю необходимо выговориться. Он убил человека, вероятно, впервые в жизни совершил такое страшное преступление и теперь пытался оправдаться, возможно, даже перед самим собой.
– Кабы самому знать. Мой Ваня был хорошим мальчиком, тихим, скромным, не мне в пример. Очень любил учиться. Сам по букварю постиг грамоту. Потом в селе у попа учился, – надзиратель замолчал, уйдя в воспоминания, потом поглядел на меня провалившимися, темными глазами и продолжил невеселый рассказ. – Батюшка наш, отец Филарет, и посоветовал отослать его в город в школу. Я его в Харьков и отвез, в реальное училище. Он экзамен какой-то сдал, сразу во второй класс взяли. Так-то вот. Учителя его хвалили, говорили, что он очень способный, каждый год награды давали. А как кончил он училища, то подался в Москву, дальше учиться. Приняли его в Императорское московское техническое училище, – тщательно выговорил заученное название надзиратель. – Как он здесь жил, не знаю, письма Ваня редко писал. А сам я не шибко грамотный, в его жизни мало что понимал. Только вот выучиться Ваня не успел. В кружок ходил, книжки они запретные читали. Кто-то донес, он и попал в тюрьму. Сидел в нашей Бутырке, только недолго. Там его и зарезали.
Нестеренко замолчал, шел, тяжело ступая по каменному тротуару. Я его не торопил.
– Как я про то узнал, думал, умом тронусь. Мать, жинка моя, то есть, та не сдюжила, плакала, плакала и померла от горя. Ну, я сначала, как водится, запил, а потом такая меня обида взяла… Хозяйство у меня крепкое было, пять работников держал. Все распродал и сюда подался. Только ничего не добился, куда не ткнусь, никто правду не говорит. Понятно, чего господам с мужиком разговаривать. Людей здесь много, у каждого своя жисть, где там в чужое горе вникать. Пришлось самому разбираться. В тюремщики пошел, в тюрьме Ваню порешили. Подмазал кого надо, взяли в надзиратели. Ну, а уж в Бутырках сам все проведал. Зарезал сыночка моего Ваню Жорка Самокат. Дальше ты сам знаешь…
– Почему его убили, удалось узнать?
Удивительно, но, скорее всего, эта простая мысль не приходила в голову крестьянину.
– Говорю же, Самокат его зарезал.
– Самокат и меня хотел убить, – попытался объяснить я, – но он ведь это делал не сам по себе. Ему так приказали. Так что главная вина не на нем, а на том, кто отдал приказ.
– Как это? – не понял Нестеренко. – Кто ж такое приказать может?
Следствие с причиной у него явно не сходились. Не хватало способности к абстрактному мышлению.
– Самокат у вас в тюрьме чем занимался?
– Сидел, – коротко ответил он. Пришлось расширить вопрос:
– Его сажали к неугодным арестантам, и он их убивал?
– Ну.
– Значит, и твоего Ваню он мог зарезать не по своей воле, а потому, что ему начальство велело.
– Так зачем сына-то было убивать, кому он мешал?
– Вот это и нужно выяснить! Поэтому пошли к полковнику, он-то наверняка знает.
Надзиратель задумался и начал замедлять шаг, пока совсем не остановился.
– Так выходит, я Самоката зря убил?
Вопрос, как говорится, получился хороший. Вот только ответить на него однозначно было невозможно. Это кому как: око за око, или ударят по правой, подставь левую. Пришлось уйти от прямого ответа и оценки:
– Пойдем лучше к Прохорову, у него все и узнаем.
– Если это он, – даже задохнулся Нестеренко, – так я ж его! Он главный в следственной части!
– Успокойся, если доберемся до него, он нам все расскажет, никуда не денется!
Глава 15
Все гениальное, как известно, просто, вот, к сожалению, не все простое бывает гениально. Это подтвердилось уже спустя час, после моего побега из Бутырской тюрьмы. Сначала у нас все проходило как по нотам: мы с надзирателем без труда добились от недовольного неурочным приходом гостей дворника Абдулки и начали требовать, чтобы он пустил нас в шикарный вестибюль казенного дома министерства внутренних дел.
– Чего в ночь шляться? – спросил он.
– Их высокоблагородие приказали, – сказал в своей краткой манере Нестеренко.
– Спят он. Зачем ходит туда-сюда?
– Тебе что за дело, сказано, приказали прийти, значит нужно слушаться.
– Ходит туда-сюда, – проворчал Абдулка но перечить не решился, открыл дверь и посторонился, когда мы вошли.
Мы молча поднялись на бельэтаж, к квартире полковника Прохорова. Надзиратель несколько раз провернул ручку механического звонка. В ночной тишине было слышно, как внутри звякал колокольчик, нам долго никто не отпирал.
– Спит, поди, Митрич без задних ног, – сказал Нестеренко, – поди, его добудись.
Он опять покрутил ручку. Дверь, наконец, открылась. Мы вошли в просторную прихожую, отделанную дубовыми панелями. Старик слуга, со свалявшимися со сна седыми бакенбардами и наброшенной на плечи старой офицерской шинелью без погон, видимо, тот самый Митрич, подслеповато щурился на нас:
– Чего-то не признаю, кто вы есть такие. Вам чего, служивые ?
– Это я, Митрич, Нестеренко, нам к их высокоблагородию.
– А, теперь разглядел, а это кто с тобой?
– Тебе-то какое дело, – рассердился надзиратель. – Что ты всегда кишки мотаешь! Сказано тебе, полковник приказал привести солдатика. Иди, доложи.
– А, по этному, что ли, делу. Так бы сразу и сказал. Идите, они в спальне почивают.
Митрич громко зевнул, демонстрируя нам беззубый рот, запахнул полу шинели и ушел, шаркая веревочными тапочками в свою коморку возле входной двери.
– Шляются, шляются, ни минуты покоя, – бормотал он.
– Пойдем, – сказал Нестеренко, – посмотрим, что из этого выйдет.
– Сейчас, – сказал я и первым делом перерезал у телефона, висевшего возле входных дверей провод. Так оно будет спокойнее.
Мы перешли из прихожей в большую комнату, скорее всего, холл, куда выходило несколько дверей. Полковник жил с размахом, явно не по чину: везде была дорогая, сколько можно было судить в полутьме, мебель, на стенах висели картины в массивных, золоченый рамах. Не казенная квартира старшего жандармского офицера, а филиал дворцового музея.
– Вот его спальня, – указал надзиратель на одну из дверей.
Я осторожно ее открыл, мы вошли в освещенное маленьким ночничком помещение. Сразу понять, что здесь к чему, было невозможно, и я на цыпочках пошел к наиболее вероятному месту обитания хозяина – огромной кровати под балдахином, Она стояла почти в середине большой, задрапированной материей комнаты, чуть сдвинутая от центра к дальней от двери стене.
Я отвел полог балдахина и посмотрел, там ли полковник Прохоров. Разглядеть в бледном кружеве постельного белья и комьях вспененных подушек его голову сразу не удалось, но то, что какой-то человек определенно в постели лежит, я увидел.
– Господин Прохоров, – позвал я и потянул за край пухового одеяла.
Вдруг под потолком вспыхнул яркий свет и одновременно вскрикнул Нестеренко. Я резко обернулся. Недалеко от надзирателя стоял сам Прохоров, но не в черном мундире, в котором я видел его на допросе, а в ярком шелковом халате с китайскими драконами, отделанном золотистой шнуровкой, и целился в меня из нагана.
– Я вас уже давно поджидаю, господин студент, – насмешливо проговорил он. – Где это вы так долго гуляете? Ветер свободы вскружил вам голову?
Первая мысль была: Нестеренко заманил меня в ловушку. Я быстро на него взглянул. Он стоял бледный, с круглыми то ли от ужаса, то ли удивления глазами.
Полковник был премного доволен производимым эффектом, однако для полного удовольствия ему явно не хватало красивого завершения сцены и восторга зрителей. Я не смог оценить его актерские способности и не пал к ногам в театральном раскаянье. Сказал спокойно и уверенно, как будто предвидел именно такую встречу:
– Очень хорошо, что вы не спите. У нас к вам есть серьезный разговор.
Прохоров, ожидавший определенной, задуманной им реакции, от неожиданности немного смешался и посмотрел на меня уже не таким, как раньше, гоголем.
– Я уже все знаю, господин студент! Вы не поняли, против кого решили бороться! Я предвидел и предусмотрел все ваши мысли еще до того, как они пришли в вашу пустую голову!
Говоря о своих необыкновенных способностях, он распалялся и раздувался от гордости. Скорее всего, самооценка и самоуважение у него были необыкновенно высокие. Оспаривать или доказывать обратное было совершенно бесполезно. Подобные люди высшее счастье видят именно в пребывании в сладостном заблуждении на свой счет. Поэтому я сразу же перешел к сути:
– Меня интересует, почему вы приказал убить сына надзирателя Нестеренко?
Теперь уже я несколько озадачил хозяина. Он ожидал совсем другого вопроса и разговора.
– Какого надзирателя? Какого сына? – вполне натурально удивился он. – Этого, что ли?
Мы оба посмотрели на застывшего у дверей Нестеренко.
– Я впервые слышу такой нонсенс, – не совсем внятно по-русски сказал он. – Нестеренко у тебя, что, есть сын?
– Был, ваше высокоблагородие, его зарезал Жорка Самокат.
– Самокат? Какой Самокат? Это Николаев, что ли? А я тут при чем?
– По вашему приказу, – начал блефовать я, – убили сына этого человека. Мы хотим знать, за что?
– Вы городите чушь, господин студент. Никакого Нестеренку я не приказывал убивать! Я вообще никогда не знал такого человека, – твердо сказал Прохоров.
– Сына моего, Ваню, в Бутырке, в камере Самокат зарезал, – медленно, как-то мучительно выговаривая слова, проговорил надзиратель, – а звали его, верно, не Нестеренко, фамилия у него была совсем другая, наша природная, Плотниковы. Иван Трофимович Плотников, студент Императорского московского технического училища. Помните такого, ваше высокоблагородие?
– Плотников, – повторил за ним полковник, – Плотников… это когда было?
– Позапрошлым летом.
– Нет, не помню. Столько людей. Всех не упомнишь. Он что, студентом был, как и вы, господин калужский мещанин Синицын? – спросил уже меня Прохоров.
Я кивнул. Теперь мы стояли, образовывая как бы равносторонний треугольник. У двери, ближе к окну, надзиратель, у противоположной стены полковник с направленным на меня наганом, и я посередине комнаты.
– Ну, что ж, тогда невелика потеря. Не лезь со свиным рылом в калашный ряд, и никто тебя не тронет. Родился крестьянином, будь крестьянином, мещанином – торгуй, занимайся ремеслом. А вы, господа новые русские, все норовите чужое ухватить. Господь лучше знал, кому кем родиться, а вы восстаете против его промысла, а потом еще обижаетесь, что вас режут и вешают!
Полковник говорил почти вдохновенно, так, как будто выступал на государственном совете.
– Есть в человечестве, – горячо заговорил он, размахивая в такт своим словам наганом, – натуральная сила инерции, имеющая великое значение… Сила эта, безусловно, необходима для благосостояния общества. В пренебрежении или забвении этой силы – вот в чем главный порок новейшего прогресса! – Он закончил восклицанием, и мне показалось, что на этом его идеи иссякли, но я ошибся. Он продолжил развивать тему:
– Чего в ночь шляться? – спросил он.
– Их высокоблагородие приказали, – сказал в своей краткой манере Нестеренко.
– Спят он. Зачем ходит туда-сюда?
– Тебе что за дело, сказано, приказали прийти, значит нужно слушаться.
– Ходит туда-сюда, – проворчал Абдулка но перечить не решился, открыл дверь и посторонился, когда мы вошли.
Мы молча поднялись на бельэтаж, к квартире полковника Прохорова. Надзиратель несколько раз провернул ручку механического звонка. В ночной тишине было слышно, как внутри звякал колокольчик, нам долго никто не отпирал.
– Спит, поди, Митрич без задних ног, – сказал Нестеренко, – поди, его добудись.
Он опять покрутил ручку. Дверь, наконец, открылась. Мы вошли в просторную прихожую, отделанную дубовыми панелями. Старик слуга, со свалявшимися со сна седыми бакенбардами и наброшенной на плечи старой офицерской шинелью без погон, видимо, тот самый Митрич, подслеповато щурился на нас:
– Чего-то не признаю, кто вы есть такие. Вам чего, служивые ?
– Это я, Митрич, Нестеренко, нам к их высокоблагородию.
– А, теперь разглядел, а это кто с тобой?
– Тебе-то какое дело, – рассердился надзиратель. – Что ты всегда кишки мотаешь! Сказано тебе, полковник приказал привести солдатика. Иди, доложи.
– А, по этному, что ли, делу. Так бы сразу и сказал. Идите, они в спальне почивают.
Митрич громко зевнул, демонстрируя нам беззубый рот, запахнул полу шинели и ушел, шаркая веревочными тапочками в свою коморку возле входной двери.
– Шляются, шляются, ни минуты покоя, – бормотал он.
– Пойдем, – сказал Нестеренко, – посмотрим, что из этого выйдет.
– Сейчас, – сказал я и первым делом перерезал у телефона, висевшего возле входных дверей провод. Так оно будет спокойнее.
Мы перешли из прихожей в большую комнату, скорее всего, холл, куда выходило несколько дверей. Полковник жил с размахом, явно не по чину: везде была дорогая, сколько можно было судить в полутьме, мебель, на стенах висели картины в массивных, золоченый рамах. Не казенная квартира старшего жандармского офицера, а филиал дворцового музея.
– Вот его спальня, – указал надзиратель на одну из дверей.
Я осторожно ее открыл, мы вошли в освещенное маленьким ночничком помещение. Сразу понять, что здесь к чему, было невозможно, и я на цыпочках пошел к наиболее вероятному месту обитания хозяина – огромной кровати под балдахином, Она стояла почти в середине большой, задрапированной материей комнаты, чуть сдвинутая от центра к дальней от двери стене.
Я отвел полог балдахина и посмотрел, там ли полковник Прохоров. Разглядеть в бледном кружеве постельного белья и комьях вспененных подушек его голову сразу не удалось, но то, что какой-то человек определенно в постели лежит, я увидел.
– Господин Прохоров, – позвал я и потянул за край пухового одеяла.
Вдруг под потолком вспыхнул яркий свет и одновременно вскрикнул Нестеренко. Я резко обернулся. Недалеко от надзирателя стоял сам Прохоров, но не в черном мундире, в котором я видел его на допросе, а в ярком шелковом халате с китайскими драконами, отделанном золотистой шнуровкой, и целился в меня из нагана.
– Я вас уже давно поджидаю, господин студент, – насмешливо проговорил он. – Где это вы так долго гуляете? Ветер свободы вскружил вам голову?
Первая мысль была: Нестеренко заманил меня в ловушку. Я быстро на него взглянул. Он стоял бледный, с круглыми то ли от ужаса, то ли удивления глазами.
Полковник был премного доволен производимым эффектом, однако для полного удовольствия ему явно не хватало красивого завершения сцены и восторга зрителей. Я не смог оценить его актерские способности и не пал к ногам в театральном раскаянье. Сказал спокойно и уверенно, как будто предвидел именно такую встречу:
– Очень хорошо, что вы не спите. У нас к вам есть серьезный разговор.
Прохоров, ожидавший определенной, задуманной им реакции, от неожиданности немного смешался и посмотрел на меня уже не таким, как раньше, гоголем.
– Я уже все знаю, господин студент! Вы не поняли, против кого решили бороться! Я предвидел и предусмотрел все ваши мысли еще до того, как они пришли в вашу пустую голову!
Говоря о своих необыкновенных способностях, он распалялся и раздувался от гордости. Скорее всего, самооценка и самоуважение у него были необыкновенно высокие. Оспаривать или доказывать обратное было совершенно бесполезно. Подобные люди высшее счастье видят именно в пребывании в сладостном заблуждении на свой счет. Поэтому я сразу же перешел к сути:
– Меня интересует, почему вы приказал убить сына надзирателя Нестеренко?
Теперь уже я несколько озадачил хозяина. Он ожидал совсем другого вопроса и разговора.
– Какого надзирателя? Какого сына? – вполне натурально удивился он. – Этого, что ли?
Мы оба посмотрели на застывшего у дверей Нестеренко.
– Я впервые слышу такой нонсенс, – не совсем внятно по-русски сказал он. – Нестеренко у тебя, что, есть сын?
– Был, ваше высокоблагородие, его зарезал Жорка Самокат.
– Самокат? Какой Самокат? Это Николаев, что ли? А я тут при чем?
– По вашему приказу, – начал блефовать я, – убили сына этого человека. Мы хотим знать, за что?
– Вы городите чушь, господин студент. Никакого Нестеренку я не приказывал убивать! Я вообще никогда не знал такого человека, – твердо сказал Прохоров.
– Сына моего, Ваню, в Бутырке, в камере Самокат зарезал, – медленно, как-то мучительно выговаривая слова, проговорил надзиратель, – а звали его, верно, не Нестеренко, фамилия у него была совсем другая, наша природная, Плотниковы. Иван Трофимович Плотников, студент Императорского московского технического училища. Помните такого, ваше высокоблагородие?
– Плотников, – повторил за ним полковник, – Плотников… это когда было?
– Позапрошлым летом.
– Нет, не помню. Столько людей. Всех не упомнишь. Он что, студентом был, как и вы, господин калужский мещанин Синицын? – спросил уже меня Прохоров.
Я кивнул. Теперь мы стояли, образовывая как бы равносторонний треугольник. У двери, ближе к окну, надзиратель, у противоположной стены полковник с направленным на меня наганом, и я посередине комнаты.
– Ну, что ж, тогда невелика потеря. Не лезь со свиным рылом в калашный ряд, и никто тебя не тронет. Родился крестьянином, будь крестьянином, мещанином – торгуй, занимайся ремеслом. А вы, господа новые русские, все норовите чужое ухватить. Господь лучше знал, кому кем родиться, а вы восстаете против его промысла, а потом еще обижаетесь, что вас режут и вешают!
Полковник говорил почти вдохновенно, так, как будто выступал на государственном совете.
– Есть в человечестве, – горячо заговорил он, размахивая в такт своим словам наганом, – натуральная сила инерции, имеющая великое значение… Сила эта, безусловно, необходима для благосостояния общества. В пренебрежении или забвении этой силы – вот в чем главный порок новейшего прогресса! – Он закончил восклицанием, и мне показалось, что на этом его идеи иссякли, но я ошибся. Он продолжил развивать тему: