Шхиян Сергей. Ангелы террора

   – Не знаю, куда они подевались, – сказал Поспелов, кончая свой рассказ. – Мы с квартальным обшарили весь дом и не нашли там больше ни одного человека.
   – Как вы думаете, я в кого-нибудь попал?
   – Вне всякого сомнения. Пока вы болели, я предпринял ряд усилий, чтобы разыскать сообщников вашего Поэта. Кое-что мне удалось. Люди, которые напали на вас, действительно члены радикально-революционной организации. Неясно только, что их связывало с вашим недругом. Они поклоняются разным богам. Остальные сподвижники Поэта, обыкновенные уголовники, правда, из очень крутых (щегольнул новым словечком Поспелов). О нем, как и в ваше время, очень мало известно… Мне, правда, один человек обещал разузнать подробнее, но что из этого получится, я не знаю...
   – А женщина, которая там была? О ней что-нибудь известно?
   – В доме не было никакой женщины. Я сам видел, кто туда входил – только одни мужчины.
   – Дело в том, что там я встретил старую знакомую, это она разодрала мне лицо. Может быть, женщина была в мужском платье, и вы приняли ее за мужчину?
   Илья Ильич едва заметно пожал плечами и состроил сочувственную мину:
   – Думаю, вам это просто показалось, или в результате ранения возникло…
   Я взглянул на него и понял, что доказывать свою правоту бесполезно и, перебив, спросил о киллере:
   – А что сталось с нашим душегубом, так и сидит в вашем подвале?
   – Убежал, подлец. Сумел открыть дверь и скрылся, как тать в нощи.
   Говорил он об этом совершенно спокойно, даже с юмором. Мне эта новость не показалась такой уж веселой.
   – И что теперь? Он же начнет нам мстить!
   – Вряд ли, думаю, что после того как он узнал, с кем связался, будет обходить мой дом за сто верст.
   Поспелов иронически улыбнулся и не без самодовольства посмотрел на меня. Мне такая самоуверенность не понравилась. Киллер, как мне показалось, был не тем человеком, который мог позволить так безнаказанно с собой обращаться. Тем более, что мы лишили его всего состояния и подорвали деловую репутацию.
   – Жаль, что ему удалось бежать. Хороший враг – это мертвый враг. Как бы он чего-нибудь не натворил…
   – Пустое, я знаю такой тип людей, они способны нападать только из-за утла.
   – Вот и я о том же, – сказал я. – А что удалось выяснить о роли в этом деле ваших соседей? Что за женщина и дети там были в их доме?
   – Это все пустое. Всего лишь кухаркины родственники. Наш неудалый стрелок подрядил за сто рублей племянницу стряпухи, чтобы та под видом жениха провела его в дом. Да и тех денег, кстати, не отдал. Оказался скопидомом. Зато теперь Марфа никого и за тысячу рублей на порог не пустит. Так что можете не бояться подходить к окнам.
   Меня такой расклад событий не очень порадовал. Я надеялся, что хотя бы на некоторое время можно будет расслабиться и не опасаться за собственную жизнь. Теперь же вставала новая проблема, что мне делать дальше. Этого я, честно говоря, не знал.
   Программу минимум я уже выполнил. Москву начала двадцатого века худо-бедно увидел. С Чеховым познакомился. Оставалось гулять по городу, развлекаться и тратить деньги на свои удовольствия. Однако, когда толком не знаешь своих противников и приходится ожидать выстрела в спину, вести рассеянную жизнь, грубо говоря, не по кайфу. Возвратиться домой, чтобы продолжить выяснять отношения с милицией, желания у меня не было, как и пухнуть от скуки на антресолях у Ильи Ильича. Оставалось куда-нибудь уехать, благо материальные возможности для этого у меня были. Однако, пока я был связан ответственностью за своих безалаберных друзей, и все свои действия приходилось координировать с Гутмахером и Ольгой, которые по моей косвенной вине влипли в эту историю.
   Этим же вечером я воспользовался тем, что Ильи Ильича не было дома, и устроил совещание. Мои разгульные приятели решили передохнуть от бурных развлечений, остались дома и коротали вечер за картами в малой гостиной. Я присоединился к ним и начал важный для себя разговор:
   – Аарон Моисеевич, – спросил я Гутмахера, – что вы собираетесь делать дальше?
   Профессор блудливо хмыкнул, игриво покосился на Ольгу:
   – Мы думаем обвенчаться.
   – Вы, что приняли православие? – удивился я.
   – Алексей, вы же знаете, что я агностик и не принадлежу ни к какой религиозной конфессии. Просто венчание – красивый и торжественный обряд. Тем более, что Олюшка непременно хочет повенчаться в церкви. Как вы думаете, где нам лучше повенчаться? Может быть, в Елоховской церкви?
   – А храм Христа Спасителя вам не подходит? Я имел в виду, что вы собираетесь делать вообще. Вернетесь домой или останетесь здесь?
   – Конечно, здесь, – ответила за Гутмахера Ольга. – Фига б я не видела в твоем двадцать первом веке. Жрачка здесь лучше, прикид клевый, люди простые, в гости друг к другу ходят. Чего нам в Арикиной хрущевке сидеть и в ящик пялиться? Ты нам бабки, что от Илюши получил, откидываешь?
   – Откидываю, – внутренне поморщившись от такой прямолинейности, ответил я. – Только на сколько же вам их при таком образе жизни хватит? На полгода?
   – Ну, ты даешь! – возмутилась Ольга. – Какой это такой у нас образ жизни? Да мы за шестьдесят тысяч себе настоящее имение купим, помещиками станем! Я от этого просто тащусь. Представляешь, у нас будут крепостные крестьяне, кареты, горничные, лакеи в ливреях, слуги, то, се… Все мне кланяются, а я в бальном платье…
   – Супер! – восхитился я. – Только где ты крепостных крестьян возьмешь? А революции не боишься? Учти, скоро будет революция, и большевики все у вас отберут, имение сожгут, а тебя отправят на Соловки!
   – Арик, когда у нас революция будет? В шестнадцатом или в семнадцатом? – деловым тоном спросила Ольга.
   – В семнадцатом, – сказал Гутмахер. – Только сначала, в четырнадцатом году, будет первая мировая война.
   – Значит, в тринадцатом мы отвалим в Европу.
   – Европа-то и будет воевать, – уточнил Аарон Моисеевич.
   – Тогда в Америку или Австралию, там-то войны, надеюсь, не будет?
   – Там не будет, – подтвердил я.
   – Ну, вот, мы туда и переедем. Арик, ты где хочешь жить?
   – С тобой я хочу жить, лапуля, – умильно заверил Ольгу Гутмахер. – Мне с тобой везде хорошо. А какие планы у вас, Алексей?
   – Нет у меня планов, – не очень бодро ответил я. – А может быть тоже, купить именьице, ходить на охоту, гусей стрелять?..
   – Ну, ты и живодер! – непонятно почему возмутилась Ольга. – Что тебе гуси плохого сделали?!
   – Ничего не сделали, это я так образно говорю…
   – А, то-то, чуть, что, и сразу стрелять. Жениться тебе нужно, деток растить, а не на охоту ходить. Ладно, вы тут покурите, а я к Аннушке схожу.
   Ольга оставила нас вдвоем, и я счел возможным поинтересоваться у Гутмахера:
   – Аарон Моисеевич, а вы не боитесь так круто менять жизнь? Оля, конечно, прекрасная девушка, но все-таки…
   – Знаете, Алексей, можете не продолжать, я и так догадываюсь, что вы скажете. Все это верно, но поверьте старику, это вздорное, взбалмошное создание – лучшее, что у меня случилось в жизни! Может быть, даже самое лучшее. Я понимаю, что физически гублю себя, но пусть все будет так, как будет! Я никогда еще не жил такой полной жизнью, так остро не чувствовал счастье. Вот так-то, голубчик!
   – Да, нет, право, я не совсем в том смысле… Конечно, если такая любовь, то о чем разговор…
   – Я знаю, что вы не осуждаете меня за легкомыслие. Раньше я делал это сам, но потом решил, пусть все будет, так, как будет. Даже если не несколько лет, а несколько недель, я проживу не умом, а сердцем, это будет подарок судьбы. Конечно, Ольга скоро бросит меня. Я понимаю, что гожусь ей даже не в отцы, а в деды, но…
   Мы так ни до чего определенного и не договорились, и все на какое-то время осталось, как прежде. Между тем на святой Руси начались Святки. У меня к этому времени отросла условная бородка, и когда к ней добавилось пенсне с простыми стеклами, я стал похож на самого обыкновенного студента и наконец смог покинуть свое вынужденное заточение, и окунулся в московскую праздничную жизнь.
   Сказать, что мне от этого стало много веселее, нельзя. Город, по сравнению с нашим временем, выглядел, как до сих пор любят говорить провинциалы, большой деревней. Конечно, я не смог пробиться в так называемое «приличное общество» и встречал горожан в относительно недорогих заведениях, где появление студента было уместно. Люди, по сравнению с нами, были спокойны, казались туповатыми и большей частью довольными жизнью.
   Записные красавицы начала века, на которых оборачивались здешние мужчины, мне не нравились, как не понравилась Ольга Леонардовна, будущая жена Чехова. Я нарочно купил билет на первый ряд партера в Художественный театр, чтобы лучше разглядеть эту искусительницу Антона Павловича. Она была крупной женщиной, с округлыми формами, на мой взгляд, ничего особенного.
   Да и великий театр Станиславского и Немировича-Данченко меня не потряс. Играли, в общем-то, прилично, актеры говорили театрально громко и подчеркнуто выразительно. Публика же принимала спектакли на «ура». Только после того, как я посетил несколько других театров, я понял, почему. Даже Малый театр и недавно открывшийся театр Корша по сравнению с Художественным выглядели жидковато. Так что все познается в сравнении.
   Студенческая молодежь меня так же не заинтересовала. Как-то в театре Корша я познакомился со студентом Костей из города Орла. Он, следуя моде быть левым, считал себя умеренным радикалом и зазвал меня на заседание студенческого кружка. Я из любопытства согласился. В небольшой меблированной комнате собрались десять человек молодых и не очень людей. Кружковцы пили жидкий чай с ситным хлебом и дешевой колбасой и решали судьбу России. Для конспирации, если вдруг нагрянет полиция, на столе лежала гитара. В общем, это была чистая революционная романтика без какой-нибудь серьезной подоплеки.
   Как водилось в те времена, социал-демократы тут же сцепились с социалистами-революционерами. Обе стороны идеологически громили друг друга, а две некрасивые курсистки и я были «массой» или, как еще называли идеологически неопределившихся соотечественников, «болотом», за власть над душами которых и боролись революционеры.
   Я в разговор не вмешивался, только слушал, поражаясь наивной вере наших предков в «прогрессивные идеи». Курсистки, напротив, ничего не понимали в тонкостях идеологических и партийных противоречий, но были в восторге от обстановки и, возможно, повышенного мужского внимания.
   – А что думает по этому поводу господин Синицын? – неожиданно втянул меня в общий разговор чахоточного вида молодой социал-демократ.
   – По какому поводу? – не очень понял я.
   – Чья тактика вам больше нравится? – уточнил он вопрос. – Каким путем следует идти к революции: работая с массами или террором?
   – Прекратите обвинять нас в терроризме! – не дав мне ответить, закричал на него социалист-революционер. – Мы боремся за права трудящихся и за восьмичасовой рабочий день!
   Про меня тут же забыли, спор разгорелся с новой силой, и мне не пришлось придумывать отговорки, чтобы открещиваться от их программ.
   – Как вам понравились мои товарищи? – поинтересовался мой новый приятель, когда мы вышли на Морозный воздух из закуренного душного помещения. – Вы за кого?
   – Костя, – грустно сказал я, – я, как и все, только за себя. Поверьте мне, политика – дело злодеев. Почитайте про великую французскую революцию и представьте, что будет у нас, когда настанет великий русский бунт! Увы, в политике не бывает ни правых, ни святых, бывают только оболваненные фанатики и борьба интересов. А стенания ваших лидеров о благе народа – только необходимая для привлечения симпатий простаков демагогия.
   – Извините, Алексей, вы случайно не служите в охранке? – ледяным тоном спросил меня умеренный радикал.
   – Не служу, – честно сказал я. – Возможно, к сожалению…
   – Что же, в таком случае, прощайте. Наше знакомство не может быть продолжено, – тем же тоном заявил добродушный Костя, – надеюсь, вы не побежите на нас доносить!
   – О чем доносить? – сказал я ему вслед. – О том, что вы полные идиоты?
   Однако, мой знакомец уже далеко отошел от меня и последних слов реплики не расслышал. Услышали ее, судя по всему, другие люди. Я почувствовал, как меня оторвали от земли и понесли по воздуху. Два крепыша в одинаковых пальто и шляпах-котелках, приподняв меня над землей, потащили к остановившейся возле обочины дороги крытой пролетке.
   – Вы что делаете! – только и успел воскликнуть я, как меня с силой впихнули в открывшую дверцу темной, без окон, пролетки в чьи-то невидимые, но цепкие руки.
   – Тише, господин студент! – сказал насмешливый голос, когда я машинально попытался вырваться. – Зачем же шуметь!
   Шуметь я и не собирался, пытался понять, что происходит, и кто эти люди. То, что их не меньше двух было понятно, хорошо бы, если не больше.
   – Кто вы? – спросил я, и голос у меня, надо сказать, дрогнул. Слишком ловко прошло похищение чтобы остаться уверенным в себе.
   – А вы сами, господин студент, догадайтесь? – продолжил куражиться тот же невидимый человек. – Ну, давайте, с трех раз?!
   Самым безопасным для меня, было, пожалуй, оказаться в руках полиции. В таком случае, оставался хоть какой-то шанс выпутаться из неожиданной передряги.
   – Вы из полиции? – спросил я, в глубине души надеясь на положительный ответ,
   – Вот какой вы догадливый, господин студент, с нервого раза почти угадали!
   – Что значит – почти? Раз вы не полиция, тогда кто, и что вам от меня нужно?! – говорил я, группируясь и пытаясь хотя бы на ощупь сориентироваться в кромешном мраке.
   – Те, господин студент, кто занимается государственными преступниками!
   – Жандармы, что ли? – уточнил я, вспомнив о разделении карательных функций между полицией, занимавшейся уголовными делами и жандармским корпусом – политическими.
   Невидимый тюремщик похвалил:
   – Теперь попали в самую точку! Я почти успокоился. Гораздо хуже для меня было Попасть к моим старым врагам. Перед Российской короной и жандармским корпусом у меня вины не было, так что и беспокоиться не стоило. Максимум, что мне могли предъявить – это фальшивые документы.
   – И что вам от меня, господа жандармы, нужно? – перестав пытаться вырваться из удерживающих рук, спросил я.
   – Погодите, скоро обо всем узнаете, – явно насмехаясь, пообещал невидимый тюремщик. – Нехорошо, господин студент, бунтовать против начальства, за это можно и в Сибирь прогуляться!
   – Вы меня с кем-то путаете, господин хороший, – ответил я, – и не дышите мне в лицо, а то от вас чесноком воняет!
   – Ишь ты, как он заговорил, – перешел на «ты» невидимый, но пахучий шутник, – скоро не говорить, а петь будешь, как соловушка!
   Меня сильно ударили чем-то твердым и жестким, скорее всего, сапогом, под колени. От неожиданности я упал на дно пролетки.
   – Ну, погоди, сволочь, – невольно воскликнул я, – обещаю, мало тебе не покажется!
 
   Увы, мало не показалось мне. Даже показалось слишком много. Власть, она и в Африке власть, что же говорить о России! Удары посыпались на меня из темноты, и непонятно было, кому и куда отвечать. Хорошо еще, в тесноте пролетки жандармам было трудно развернуться, иначе мне после недолеченных ранений пришлось бы совсем плохо. Ругаться, кричать или звать на помощь было совершенно бесполезно, И я только молча защищался.
   Били меня долго, но не очень успешно. Для настоящей трепки здесь было слишком тесно. Наконец жандармы устали или посчитали, что выполнили свой профессиональный долг, и все тот же говорливый субъект спросил:
   – Ну, что будешь еще нас сволочить, господин студент?
   Я не ответил и вообще никак не отреагировал на вопрос, продолжил, скорчившись, сидеть на дне повозки.
   – Эй, ты живой? – через минуту спросил он. – Слышь, тебя спрашиваю, живой ты или как? – не дождавшись ответа, он нашел рукой мою голову и зачем-то сжал затылок. В чем-то удостоверился, возможно, в том, что я еще не остыл. – Ну, мразь, ну антилигенция хренова, до чего хлипкий народишко! Я и бил-то просто так, можно сказать, любя!
   – Никак, помер? – спросил второй голос. – Вечно с тобой, Иванов, влипаешь в историю! Опять полковник выволочку даст.
   – Да не боись, Кривов, коли помер, доложим, что оказал сопротивление, пытался ударить меня ножом. Велика потеря – студентика приморили!
   – Нам его не морить велели, а доставить в чистом виде. Он, может, что полезное знал для полковника, а теперь пойдет писать губерния!
   – Да брось ты, Кривов, панихиду разводить, может, еще и оживет!
   Разговор продолжился в том же пессимистическом ключе, и обо мне на время забыли. Между тем пролетка продолжала куда-то ехать. Глаза уже привыкли к темноте, и можно было хоть как-то сориентироваться. Жандармов было двое, тот, что покрупнее – Иванов, подлиннее и худощавый – Кривов. Они сидели друг против друга на узких скамейках, а я валялся у них в ногах. Подавать признаки жизни я пока не хотел, но изображать беспамятство оказалось тяжело. От неудобной позы немело тело, к тому же нестерпимо хотелось чихнуть. Сколько мог, я сдерживался и незаметно чесал нос о воротник шинели. Главное сейчас было – получить хоть какую-то информацию об этом деле. Слова жандарма Кривова о каком-то полковнике и его вопросах ко мне говорили о том, что меня арестовали не по ошибке, и это значительно меняло дело.
   Однако, разговор правоохранителей как забуксовал на подлых студентах и неприятностях, которые они причиняют жандармскому корпусу, так вокруг них и крутился. Персонально обо мне не говорили, ругали всех, и свое суровое начальство и грамотеев, которых последние годы развелось немерено, и друг друга. Мне уже стало понятно, что я так ничего интересного о своем деле не услышу и зря мучаюсь на тряском полу пролетки. Однако, подать признаки жизни я так и не успел. Пролетка куда-то повернула, потом остановилась. Мои жандармы замолчали на полуслове.
   – Кажись, приехали, – сказал товарищу Кривов. – Сам пойдешь полковнику докладать, мое дело сторона.
   – Сволочь ты все-таки, Кривов, – обиженно прокомментировал Иванов. – Нет в тебе никакого товарищества.
   Пока они разговаривали, пролетка вновь тронулась с места, немного проехала и окончательно остановилась. Дверь открыли снаружи, и чей-то новый голос приказал:
   – Давай, выводи!
   «Мои» жандармы откликнулись не сразу, потом Иванов все-таки собрался с духом, высунулся наружу и доложил:
   – Господин унтер-офицер, студентик, кажись того, немного сомлел.
   – Что значит сомлел? Помер, что ли?
   – Да кто его знает, может, он хворый или с перепою, только как свалился, так и лежит.
   – Ну, смотрите у меня, если это ваша работа, на себя пеняйте! – сердито закричал невидимый унтер. – Давайте его сюда.
   Иванов тяжело вздохнул и собрался спрыгнуть на землю. Это был мой шанс, и я его не упустил. Причем, делать ничего особенного не пришлось, я только незаметно придержал его ногу. Жандарм был уже в поступательном движении вперед, и никакая святая сила и ковкость не смогли бы ему помочь благополучно достигнуть земли. Теперь, когда он неожиданно полетел вниз головой, все для него зависело только от двух факторов, земного притяжения и удачи.
   Не помню, как называется закон физики, измеряющий силу удара о землю тела большой массы при значительном ускорении, впрочем, в ту секунду это было и неважно. Судя по одновременно раздавшимся воплям разных людей, сила это превзошла самые оптимистичные прогнозы.
   – Ты что, мать твою! – надрывался унтер-офицер. – Ты что это делаешь!
   Иванов по какой-то причине ему не ответил, тогда унтер закричал уже кому-то в сторону:
   – Эй, помогите, не видите, он же убился. Переступив через меня, наружу выбрался второй жандарм. Он более удачно соскочил наземь и включился в общий ор вокруг поверженного Иванова. К счастью, никто ничего не заметил, в противном случае не уверен, что для меня такая шутка кончилась бы благополучно. Пока же обо мне просто забыли. Я принял более комфортную позу и, наконец, смог чихнуть. – Подымай его, придерживай, – командовал унтер-офицер, – да не ногами, балда, вперед головой.
   Голоса начали удаляться, и я рискнул выглянуть из пролетки наружу. Судя по всему, мы находились во внутреннем дворе какого-то каземата. Прямо перед дверью пролетки была массивная железная дверь. Она была распахнута настежь, и в нее несколько человек в жандармской форме вносили массивное тело моего недавнего обидчика. У меня появилась мысль выскочить наружу и, пока никого нет поблизости, попытаться сбежать, но я вспомнил, что во время первой остановки скрипели какие-то ворота и остался на месте. Тем более, что после выволочки, которую мне устроили жандармы, я пребывал не в самой лучшей спортивной форме.
   Минут через пять вся исчезнувшая за железными дверями компания вернулась обратно. Верховодил рядовыми жандармами тот же унтер-офицер, чей голос я уже слышал. Только теперь я смог его рассмотреть. У него оказались роскошные нафабренные усы. Жандармы подошли к пролетке, и унтер заглянул внутрь. Я по-прежнему лежал, скорчившись с закрытыми глазами.
   – Вытащите его, – приказал он, – только осторожнее, может, он еще жив.
   Меня кто-то взял за плечи и подтащил к дверце. Потом подняли на руки и куда-то понесли. Я, как и прежде, никак не реагировал на окружающее. Двое жандармов держали меня за руки, третий нес ноги.
   – Куда его, господин унтер-офицер? – спросил новый голос. – В лазарет?
   – Несите в двадцать пятую камеру, там у нас сейчас свободно.
   – Кажись, и вправду живой, – сказал тот же голос. – Покойники, они всегда тяжелее. Кривов, это вы его так отделали?
   – Никто его не отделывал, сам упал.
   – Ага, сам, и заодно морду разбил и в грязи вывалялся. Не любите вы с Ивановым студентов!
   – Молчал бы ты лучше, Сивков, – недовольно оборвал разговорчивого жандарма Кривов, – сам ты их, видно, очень любишь. Мне все одно, что студент, что какой другой. Главное, чтобы не бунтовал.
   – А этот из каких, из революционных?
   – Я почем знаю, нам сказали привезти, мы и привезли. А остальное – мое дело сторона.
   Так, переговариваясь, меня несли по каким-то коридорам, поднялись по лестнице и внесли в вонючее помещение.
   – Клади осторожней, – распорядился словоохотливый Сивков, и меня положили на узкую железную койку.
   – Унтер-то куда ушел, за доктором?
   – Наверное, будут проверять, отчего студент помер.
   – Мое дело сторона, – угрюмо ответил Кривов, явно боявшийся предстоящей экспертизы. – Пошли, что ли, отсюда, от греха подальше.
   Как уходят жандармы, я не слышал, но, как только хлопнула металлическая дверь и лязгнул замок, тотчас сел на постели. Двадцать пятая камера была невелика, всего на две койки. Разглядывать интерьер мне было некогда, первым делом я отцепил от запястья бандитский стилет и заметался по камеры в поисках укромного места, куда его можно спрятать. Увы, в таком тесном помещении место для тайника найти было просто невозможно. Я выбрал самый дурацкий, но психологически неотразимый способ спрятать нож – открыто положил его на полку с жестяной посудой и прикрыл его какой-то тряпицей. Подумал и на всякий случай решил спрятать свой фальшивый паспорт и часть бывших со мной денег,
   В камере у дверей стояла параша, деревянная бадья с ручками по бокам. Она была пустой и даже чистой. Я перевернул её вверх дном. Между клепками и днищем, как у любой бочки, был зазор, туда я и пришпилил английской булавкой паспорт с вложенными в него купюрами.
   Кажется, мне начало немного везти. Главное, и самое удачное, было то, что меня не обыскали на входе. Теперь я вполне мог отказаться и от фальшивого паспорта, и от стилета. Врач, за которым отправился унтер, пока не показывался, и я вновь прилег на тюремную койку.
   – Живой он, – закричали возле моей камеры в коридоре, – глаза открыл!
   Я посмотрел на дверь и вспомнил о тюремном волчке. В нем виднелся чей-то голубой глаз.
   – Ишь, ты, смотри, зырит! – продолжил делиться с кем-то своими ценными наблюдением бдительный надзиратель.
   Дверь в камеру открылась, и вошли унтер-офицер и человек в штатском. Я испуганно посмотрел на них и спросил:
   – Где я?
   Штатский, не отвечая, подошел и взял меня за запястье. У него были выпуклые глаза сильно пьющего человека с красными прожилками.
   – Что случилось, что вы делаете? – спросил я его, кося под наивного обывателя.
   Врач сделал вид, что меня не услышал. Отпустил мою руку и направился к выходу из камеры.
   – Пульс нормальный, наверное, был обморок, – сказал он унтер-офицеру. – Мне здесь делать нечего.
   При том жалком зрелище, которое я являл, это было смелое утверждение.
   – Вы врач? – окликнул я его.
   – Врач, ну и что? – вопросом на вопрос ответил он, не останавливаясь.
   – Погодите, мне нужна медицинская помощь, меня избили!
   Доктор моих слов опять не услышал, молча вышел. Я остался с унтер-офицером, в дверях маячил охранник в обычной солдатской форме, вероятно надзиратель.
   – Господин студент, следуйте за мной, – приказал унтер не терпящим возражения тоном,
   Я продолжал лежать на койке.
   – Извольте встать!
   – Где я нахожусь, и за что меня задержали? – спросил я, оставаясь лежать.
   – Вы в Бутырской тюрьме, а за что вас задержали, не мое дело. В свое время узнаете, когда вам предъявят обвинение. Извольте встать!
   – Я не могу вставать, у меня кружится голова, – заупрямился я, продолжая развивать тему потери сознания. – Мне нужна медицинская помощь!