Лодовико Буонарроти встал, подошел к брату, - его нельзя было узнать. Черты лица его сковал мороз, глаза стали серые. От снега волос веяло холодом. Он шел не как старик, а выпрямившись, тяжелый, каменный.
   - Ты... смеешь... грозить... моему сыну... костром? - прохрипел он.
   Пронзительный испуганный крик монны Лукреции, кинувшейся с раскрытым объятием к Микеланджело. Но юноша опередил ее. Одним толчком открыл дверь и, ни на кого не глядя, ушел во тьму.
   Перед ним ночь и пустота. Он сделал несколько шагов и, как подкошенный, упал в траву, влажную от ночной росы, охладившей его пылающее лицо. Веки были тяжелые и болели, словно раздраженные каким-то воспаленьем. Пальцы впились в землю. Хватая открытым ртом воздух, он чувствовал, что вот-вот извергнет всю кровь из сердца, подступившую к самому горлу. Мозг был сухой, выжженный. Юноша лежал, как неодушевленный предмет, лежал долго. Не подавал голоса, - и глаза его тоже были сухи, их жгло и резало. Он лежал так под грузом ночи, тьма навалилась на него, словно усеянный прожилками мрамор. Долгое время прошло над ним, пока снова не наступил час рыбьих звезд и он не продрог, - видно, скоро рассвет. Тут он медленно встал, тяжело и неуверенно опустился на камень, поглядел прямо перед собой; голова тупо болела. Медленно, нерешительно возвращались мысли. Куда теперь идти? Куда? Ясно, он свяжет свой узел нищего, узел слоняющегося по княжеским дворам и монастырям безносого странника, - и пойдет. Куда? Где теперь фра Тимотео? Мы пойдем с ним вместе, будем читать молитвенник нищеты, шагая вдоль канав, под лай заляпанных грязью злых собак, - два человеческих камня на пути, подобных дорожному праху. Нет, пойду один. Буду всегда один. Он прижал руки к вискам. Ночь волочила свое бледнеющее покрывало по его разгоряченному лицу. Куда угодно, только вон из Флоренции, подальше от этого города, где меня страшит каждый камень. По улицам ходят мертвецы с сжатыми руками, на небе горит новая ядовито-зеленого цвета звезда, люди видели, как на статуях выступает кровавый пот. Вон из Флоренции, где говорят только о гибели, исчезновении, где грозятся сжечь, где сулят только костер, вон из этого города!.. Но куда? Куда же теперь?
   Вдруг его озарило. Папа. Рим. Папа ищет новых художников.
   Иннокентий Восьмой пышно принял в Ватикане Полициано, и Полициано, конечно, сейчас же напишет мне рекомендательное письмо к его святости. Иннокентий Восьмой до сих пор ни в чем не отказывал Медичи, вот я и попрошу Пьера, и он напишет письмо к его святости. Иннокентий Восьмой, нарушив церемониал, устроил торжественную встречу юному кардиналу Джованни, - вот я, как приеду в Рим, и попрошу кардинала Джованни, и тот введет меня к его святости. Как это мне раньше в голову не приходило? Папа ищет новых художников, я явлюсь с рекомендацией Медичи. А если вернусь когда-нибудь сюда, так только затем, чтоб посмеяться над этим городом... Я был медицейским художником. А теперь стану художником папским.
   Одно прибежище: папа. И я устремлюсь к этой последней своей надежде так пламенно, что бог, наверно, услышит меня.
   Теперь июль, паркий июль. Что - римские ночи в июле такие же паркие и душные, как эта? Июльский жар. Но сейчас начнет светать... Час рыбьих звезд... В эту пору улицы там, наверно, безлюдны, пустынны, город дышит зноем, всюду мир и покой, все кардиналы и богачи уехали за город...
   Час рыбьих звезд.
   Но в этот час римские улицы не были безлюдны и пустынны, в городе не было мира и покоя, и все кардиналы поспешно вернулись из своих летних резиденций, потому что в этот час умирал папа.
   Тяжелым шагом маршируют по улицам войска церковных сановников. Канцлер церкви кардинал Родриго Борджа и кардинал св. Петра в оковах Джулиано делла Ровере, давние недруги, поспешно укрепляются в своих дворцах. Между солдатами их уже кипит настоящая битва. Четыреста воинов в полном вооружении осадили Ватикан. Потому что умирает папа. У Понте-Систо идет ожесточеннейший бой между баронами. А чернь штурмует ворота, в город ворвались разбойники из окрестностей, до сих пор не внесшие положенной платы за безнаказанность. Граф Питильяно, главнокомандующий, ударил по ним со всей силой, но уже прибежал гонец с известием, что командование римским гарнизоном поручено Жану де Вилье де ла Гросле, представителю французского короля. И велел графу Питильяно повернуть пушки против города. Умирает папа. Савелли уже пробились к новым улицам и хлынули кровавым половодьем, грозя испанцам смертью. Кардинал-канцлер приказал увезти принца Джема под охраной, не забывая о сорока пяти тысячах Баязетовых дукатах, хоть и умирает папа. На Эсквилине бушует пожар. Через ворота Портезе бежит переодетый папский сын Франческо Чиба, не пожелавший остаться у смертного ложа отца, так как дело идет о жизни и смерти. Недолго длилось его пребывание на посту верховного кондотьера церкви, это была грубая, бесстыдная проделка, насмешка, - не война, так как он быстро распродал все, что должен был охранять, - имущество церкви, церковные города и земли к северу от Рима, потом область вокруг Витербо и Браччано, выгодно продал все это врагу, Вирджинио Орсини, верховному кондотьеру неаполитанского короля. И вот бежит, чувствуя на себе коготь Борджа, бежит папский сын, вымогатель, торговец индульгенциями и картежный мошенник, оставив жену с ребенком на милость врага - в Риме. Перед базиликой св. Петра идет отчаянная резня, там бьются воины семейства Фарнезе. Умирает папа.
   Гул пушечной пальбы доходит даже до постели умирающего, вокруг которого идет жестокая перебранка. У стен стоят коленопреклоненные монахи бенедиктинского ордена, - молятся, но никто не слышит их молитв из-за дикого галдежа и рева кардиналов, спорящих о ключах от замка Святого Ангела. А папа уже не может говорить, он только кивками головы показывает, что ключи должны быть у канцлера церкви кардинала Борджа. Монахи молятся, умирающий папа кивает головой, с окровавленных улиц доносятся выстрелы, а кардинал Борджа, через постель умирающего, тычет кулаком в нос кардиналу Джулиано и орет, что тот - негодяй и разбойник. А кардинал Джулиано, через постель, где в агонии кивает головой папа, - мечет ругательства в кардинала Родриго, называя его цыганом и сыном испанской курвы. Под их размахавшимися руками с тяжким хрипом умирает папа Иннокентий Восьмой. У стен стоят коленопреклоненные бенедиктинские монахи и усердно молятся о блаженном успении. И молитва их услышана. Потому что, когда Родриго и Джулиано уже хотели, сжав кулаки, броситься друг на друга, подскочили кардинал Сфорца и кардинал Колонна, развели разъяренных противников, и, воспользовавшись этим мгновеньем тишины, папа поспешно умер, что совершилось в час рыбьих звезд, когда ночь распахнула свое бледнеющее покрывало, в час рыбьих звезд, на рассвете двадцать пятого июля в лето господне тысяча четыреста девяносто второе, под шелест молитв и грохот пушек.
   СНЕЖНЫЙ ВЕЛИКАН
   Хотя над Флоренцией стояла морозная зимняя полночь, приор Сан-Спирито отец Эпипод Эпимах, ученый муж, все сидел за столом, покрытым пергаментными свитками, книгами и географическими картами. Келья под звездообразным сводом была переполнена книгами, и на полках, на столиках было множество физических и астрономических инструментов, перегонных аппаратов, колб, хрустальных сосудов с редкими реактивами, пузырей, битком набитых заморскими семенами, разных удивительных оптических и баллистических приборов, магнитных маятников. Целый угол кельи занимал охваченный обручами большой планетарий. Два вытянутых вверх узких окна прорезали южную ее стену, оконечины их были искусно перевиты свинцовыми полосами и розетками. Время - полночь. За окном - сильно снежит. В очаге пылает огонь.
   Декабрь.
   Никто во Флоренции не запомнил такой массы снега, и нет ничего удивительного, что многие отнесли это к прежде наблюдаемым знамениям и предостережениям, - таким, как выступавший на церковных статуях кровавый пот, два восходящих порознь на зимнем небе солнца, зеленый свет новой звезды и обнаружение семи раскрытых могил.
   Худое лицо отца Эпипода Эпимаха изборождено длинными глубокими морщинами. Читая, он затеняет себе глаза белой-белой рукой, так как у него слабое зрение, а свет свечей слишком резко падает на белую широкую плоскость фолианта. Он читает медленно, внимательно, время от времени записывая на узких полосках пергамента свои замечания и вкладывая их между теми страницами, к которым они относятся. Отец приор читает сочинение Петра д'Эйи "Jumago mundi" 1, внося в него поправки на основе новых данных, сообщенных ему нынче одним его старым другом, знаменитым флорентийским астрономом Паоло дель Поццо Тосканелли, который уже за двадцать лет до того давал советы португальскому королю, а теперь дает их испанскому мореплавателю Колумбу относительно более короткого пути на запад, к пряностям и золоту, чем через Гвинею. Говорят, этой весной мореплаватель Христофор Колумб вернулся из путешествия, и сообщения, содержавшиеся в пространном письме приора отца Хуана Переса из испанского монастыря Ла-Рабида, которое он прислал своему ученому другу, были настолько важны, что старенький ученый без колебаний взял это длинное письмо и побрел по снежным сугробам в Сан-Спирито, к своему другу, отцу Эпиподу Эпимаху, чтобы сообщить ему новость, после чего оба ученых, запершись в келье, весь день обсуждали ее, сопоставляя сообщения заграничных друзей со старыми географическими картами и данными прежних исследований. Астроном Паоло дель Поццо Тосканелли давно уже предвидел те открытия, которые сделал теперь Колумб, состоящий на испанской службе, вернувшийся летом из плавания и приставший в месте своего отплытия, на Сальтесской песчаной отмели, близ устья Одиелли и Рио-Тинто. Тосканелли очень хотел бы узнать, что скажут об этом все его друзья за границей, с которыми он усердно переписывался, например, немец Мартин Бехайм из города Нюрнберга, светило науки, составивший, вместе с арабскими учеными, таблицы, с помощью которых мореплаватели получили возможность по высоте солнца определять географическую широту, затем - испанский прелат дон Педро де ля Карриеда Барреда и Зарза, приславший им во Флоренцию такое подробное сообщение о путешествии португальских мореплавателей, затем ученый Джон Колет, сын лондонского лорд-мэра, который приезжал во Флоренцию, вывез отсюда сочинения Марсилио Фичино и поддерживает с обоими тесные дружеские отношения, наконец, Иоганн Региомонтанус, чьи слова были прямо законом, так как никто не мог сравниться с ним в знании движения звезд и астрономических законов. Надо сказать, что многие письма Иоганна Региомонтануса могли бы дать повод к расследованию со стороны Святой инквизиции и говорили о нем только шепотом, причем отец Эпипод для верности выходил из кельи посмотреть, нет ли кого на галерее, так как ученый Региомонтанус намекал кое-что насчет шаровидности и полушариях, о вращении земли, о том, будто центр земли - не наша планета, на которой жил и претерпел муки Спаситель, а будто центром является солнце, а наша земля будто бы шар и вращается вокруг солнца и будто есть звезды, гораздо более крупные и более яркие, чем земля, которая относится к самым маленьким звездочкам вселенной, - вот на что таинственно намекал в письмах своих ученый Региомонтанус, и потому оба ученых беседуют об этом понизив голос, - с Святой инквизицией шутки плохи. Но отец Эпипод Эпимах убежден, что Святая инквизиция когда-нибудь должна будет признать много своих ошибок, и приор, муж науки, улыбается счастливой улыбкой при мысли о том дне, когда Святой инквизиции дадут понять, что в вопросах искусства и науки ей лучше помалкивать. Недавно Святая инквизиция перехватила письмо Джона Колета, сына лондонского лорд-мэра, но ничего плохого не произошло, так как Джон Колет еще верит в открытие райских островов Антилии, в остров Семиградья и в остров Св. Брандана. Это успокоило Святую инквизицию, и отец Эпипод Эпимах, который уже не верит в остров Св. Брандана, с удовлетворением потер руки.
   1 "Описание мира" (лат.).
   Весь день сидел астроном Тосканелли в келье у отца Эпипода Эпимаха, и они беседовали, рассматривая старые географические карты и сличая. Совершенно ясно, что в свете новых данных сочинение Петра д'Эйи потеряло всякую ценность, хоть оно и основано на древних авторитетах, считавшихся непогрешимыми, - на Аристотеле, Сенеке, Плинии, Марине Тирском, Птолемее. У отца Эпипода мурашки по спине бегали, пока он со своим другом обнаруживал все эти несоответствия. Рушились старые устойчивые авторитеты.
   Мир выглядит совсем иначе: на экваторе нет такого страшного зноя, который сжигал бы дотла каждого, кто туда попадет, нет там великанов с щупальцами вместо рук, земля не переходит на востоке в рай земной - в страну вечной молодости, и нет, может быть, магнитной горы, вытаскивающей гвозди из кораблей, неосторожно к ней приблизившихся! Оба ученых, склонив друг к другу головы, сидели с разгоряченными лицами, не смея сделать все выводы, которых требуют новые данные, и отец Эпипод с уважением смотрел на своего старого друга, который уже двадцать лет тому назад составил здесь, во Флоренции, на основе лишь собственных своих расчетов, план путешествия на запад, оказавшийся ныне таким верным, и послал его португальскому королю, но португальский король Альфонс Пятый пренебрег этим замыслом, - он вел войну в Кастилии, желая присоединить к своему королевству еще Кастилию и Леон, но все проиграл, не добыл ни Кастилии, ни Леона и не присоединил к своему государству огромные золотоносные заморские края, оттого что не послушался мудрого совета ученого Тосканелли из Флоренции, убеждавшего не воевать, а развивать мореходство. Оба ученых в тишине кельи намечали дальнейшие задачи, которые теперь встают, - например, необходимость определения географической долготы. И прибегали к помощи новых фолиантов, исписывали пергамент цифрами, стояли в раздумье перед планетарием, размышляя о пространстве, море, звездах и земле.
   Под окнами ревела чернь, наводнившая улицы, с факелами в руках. Был рождественский пост, строгий пост, а чернь обнаружила, что мессер Фабиано, старшина цеха шелкомотальщиков, оскоромился яичницей и держит у себя картину "Суд Париса" с изображением голой богини. И чернь потребовала обязательных обысков жилья, так как ее молитвы не доходят из-за разврата и язычества других. Тяжелые ворота дворцов торопливо закрывались перед толпами, которые валят по улицам, требуя обязательных обысков жилья и соблюдения закона покаяния для всех слоев населения. Потом новая волна тревоги прокатилась по городу, и многие стали требовать призыва к оружию. Дело в том, что Пьер Медичи, чтоб расчистить себе дорогу к единоличной власти, велел схватить двух своих дядьев, Лоренцо и Джованни Медичи, двоюродных братьев его отца. Это было как удар грома. Хорошие нравы заводит Пьер в семье Медичи! Никогда до сих пор Медичи не подымали руки на своих, предоставив взаимное истребленье семействам Бальони, Малатеста, Скалигеров, Бентивольо, Сфорца и д'Эсте, никогда до сих пор решетки и кинжал не заправляли у них в роду политикой, - славные арагонские нравы заводит среди Медичи Пьер! Но пускай себе рвут друг друга как волки. Еще более ошеломляющей была новость, что оба дяди перед казнью бежали из тюрьмы, да прямо к Карлу Восьмому во Францию! Вот это был громовой удар! Теперь уж и Медичи бегут к этому предсказанному Савонаролой Киру просить защиты от Пьера, жаждущему лишить граждан последних остатков свобод! Но многие смеялись. Никогда бы не подумал Лоренцо Маньифико, что Медичи будут в борьбе друг против друга прибегать к помощи Карла Восьмого французского! Пьер...
   Оба ученых не обращали внимания ни на рев черни, ни на тревогу в городе. Погруженные в свои вычисления, они говорили о земле, морях и звездах. Как много времени прошло с тех пор, как Гиль Эаннес и Гонсальвес Бальдайя, проплыв вокруг таинственной горной страны Боядор, привезли растения и берберийских туземцев! А после них - знаменитый Диниз Диас, завладевший Кабо Верде, Сенегалом, Гамбией и Гвинеей и нашедший золото. И так как он нашел золото, вслед за ним поплыл Педро де Синтра, мореплаватель африканских далей, муж бурь, не боявшийся вихрей, лишений, морских- чудищ, голода и ненависти экипажа, месяцами питавшийся сам и кормивший своих товарищей тухлым мясом и заплесневелой мукой, но плывший вперед и вперед, пока не высадился на Перечный Берег, на Золотой Берег, на Берег Слоновой Кости. Не существует людей с такой длинной шеей, чтоб они могли объедать макушки деревьев, нет троеруких уродов, говорящих пупком. Это знал муж бурь и африканских далей, мореплаватель Педро де Синтра. Были и другие. Мартин Бехайм из города Нюрнберга, светило науки, плавал с Диегу Кан и потом написал отцу Эпиподу Эпимаху о находках в устье Конго, об удивительных темнокожих людях и загадочных растениях, невиданных хищниках и змеях. Но пусть другие ищут золото, Мартин Бехайм изучал там бурю. В тех местах удивительно быстро изменяется погода, там - другое воздушное давление, туманы над горными хребтами вдали производят другое действие, чем здесь, в Европе... И открываются не только новые земли, открываются также неизвестные до сих пор звезды. Пусть другие жаждут новых земель, Мартин Бехайм жаждет новых звезд, - и ученый из Нюрнберга проводил ночи без сна в устье Конго, тщательно изучая новые пути их и новые сочетания. Потом отправился в плаванье Бартоломео Диас на ветхих кораблях, - питались червивой мукой, в мачты ударяли молнии, плыли все время среди бурь, так что неоглядная морская гладь превратилась в водяную пустыню, - это было страшное плаванье. Вскоре на корабле стало полно помешанных, которых пришлось кидать на поживу морским чудовищам, потом потеряли руль и направление, и просто ветер гнал их дальше и дальше, и волны, волны, волны, неоглядная водная пустыня... А все-таки одержал победу над морем Бартоломео Диас с кораблем, полным помешанных, - он открыл самую южную оконечность Африки и назвал ее горько мысом Бурь, Кабо-Торментозо, но после его славного возвращения король Иоанн Второй с папой Иннокентием рассудили иначе и, в надежде на золото и новых христиан, папа и король решили лучше назвать этот мыс Кабоде-Бон-Эсперанца, мысом Доброй Надежды... Идут поиски пути в Индию и Китай. Астроном Тосканелли писал из Флоренции королю португальскому, но король пренебрег, предпочел воевать и проиграл. Христофор Колумб, состоя на испанской службе, поплыл и дошел до Саргассова моря, надеясь найти там твердую землю. Но не нашел, плавание длилось гораздо дольше, - новое доказательство, что венецианец Марко Поло говорил неправду и был справедливо посажен в темницу. И когда наконец Колумб, открыв остров Сан-Сальвадор, Гаити, а за ними новый материк, высадился таким путем в восточной Азии, он не обнаружил там никакой Китайской империи, не было там ни городов, ни мандаринов, ни императоров, ни ханов, ни сокровищ, выдуманных Марком Поло, который оказался лжецом, как все венецианцы. Но, говорят, несмотря на это, Колумб привез много золота, новые минералы, неизвестных птиц, загадочные растения и диких людей. Опять была открыта новая, полная таинственности земля... Когда Паоло Тосканелли побрел по снегу домой, тяжело опираясь на посох, был уже поздний вечер. Отец Эпипод, оставшись один, с разгоряченной головой сел за свои книги и карты, вносить заботливой рукой поправки в старых авторов. Потом он встал, взял горсть трав и, подойдя к очагу, бросил их в огонь. Поднялось густое белое облако чада, вырвался язык пламени, сперва зеленого цвета, потом багрового, пополз по дровам и погас в густом белом дыму. По келье разлилось очень приятное, сладкое благоуханье, напоившее жаркий воздух. Отец Эпипод Эпимах с довольным видом сел опять за работу. Он очень любил благовония и охотно приправлял ими воздух своей кельи. Идя в город, он брал с собой в коробочке несколько пахучих зерен и то и дело их нюхал.
   Через некоторое время он, опершись на подлокотники кресла и положив худые белые руки на книгу, стал отдыхать. Мысли его мало-помалу возвращались с чужбины на родину. Почему это выла нынче днем грубая, невежественная чернь под окнами? Обезумевший город! Верно, опять безумный проповедник Савонарола будоражит народ, и пока он здесь - не будет покоя. Слава богу, есть большая надежда, что бывший кардинал Родриго Борджа, а теперь его святость папа Александр Шестой, великий друг искусств и наук, прекратит Савонаролово карканье, и в городе опять воцарится мир, расцветут торговля и искусство, и Флоренция, над которой теперь всюду смеются, называя ее "слезливой Флоренцией", снова станет королевой городов, а об этом времени будет вспоминать со стыдом. Пьер должен был бы оказать больше твердости, чем у Лоренцо Маньифико, и прямо попросить папу, чтобы тот употребил свою власть против этого ошалелого плакальщика, которому ненавистен всякий духовный взлет, каждый шаг к новому познанию, который хуже, да, хуже Святой инквизиции, - вот что должен бы сделать Пьер... А его святость папа Александр Шестой в таких же дружеских отношениях с Медичи, как был Иннокентий, и, конечно, исполнил бы просьбу, - ведь этот проповедник нападает на самые основы папства! Отец Эпипод Эпимах вспомнил, что будет завтра обедать у Медичи, что он позван Пьером, вспомнил, что надо будет воспользоваться этим и навестить молодого художника Микеланджело, который лежит там больной. Напрасно он, приор, предостерегал юношу. Узнав о смерти Иннокентия, молодой художник принялся работать как сумасшедший. Из мраморной глыбы, которую он купил на деньги, полученные еще от князя Лоренцо, он изваял прекрасную, могучую статую Геркулеса, но ее пришлось отвезти в Медицейские сады, - говорят, дома юношу из-за нее хотели избить до смерти... и родной дядя донес на него Савонароле, - дескать, парень нарочно изваял языческого полубога, наперекор всему, в поношение истинного бога и семьи... Может быть, как символ своей силы, - слегка улыбнулся приор, - силы, а может - только строптивости, потому что поставил опирающегося на палицу великана лицом к двери дома, через которую каждый день ходят к дяде и братьям... Какая смелая мысль! - опять улыбнулся приор. - Очень я люблю этого малого, жалко, что, спасая статую от уничтожения, Пьер увез ее в сады, - я бы велел купить для монастыря и поставил у ворот. Отец Эпипод улыбнулся теперь тихой, иронической улыбкой, ведь это в самом деле будет Геркулесов труд - опять все привести в порядок! Прекрасная статуя, но дядя из-за нее донес на юношу Савонароле, однако Савонарола оказался умней дядюшки, не обратил внимания на донос, и будто бы братья решили статую разбить, но Пьер вовремя узнал и приказал отвезти к себе в сады, где теперь работает Микеланджело со своим другом Граначчи, которого правитель, по настоянию Микеланджело, тоже пригласил. А одновременно с Геркулесом он изваял для нашего монастыря большое распятие, помещенное над главным алтарем. Это должно было успокоить семью, но не успокоило, дядя и братья никогда не ходят в Сан-Спирито, я не пользуюсь расположением сторонников Савонаролы, говорят, я для них подозрительней, чем думаю, - Савонарола не любит ученых священнослужителей, ему милей невежественный сброд, который, бия себя в грудь, поносил бы науку, как он поносит искусство... Не успокоило их распятие в Сан-Спирито; говорят, дядя объявил, что нельзя одной и той же рукой ваять Геркулеса и тут же распятие, что он не станет молиться перед этим распятием... нельзя служить двум господам, творить произведения языческие и христианские! Но юноша служит не двум господам, а только одному: этот господин - искусство, путь божий. Бог есть сама красота, его нельзя прославлять уничтожением прекрасных предметов, как это делает Савонарола... А деньги взяли' Все деньги, полученные от Пьера за Геркулеса и от нас за распятие, он отдал семье, - вот какой народ: за статую хотели парнишку до смерти избить, перед распятием молиться не желают, а деньги взяли, - взяли, глазом не моргнув, и вложили целиком в меняльную контору на Ор-Сан-Микеле, Микеланджело ни скудо себе не оставил.
   Он набросился на работу как сумасшедший, словно хотел что-то в себе убить, погасить, заглушить. Странный паренек... Он меня любит, я знаю, любит, и я поверяю ему из своих научных сведений много такого, чего другому не сказал бы. Он любит меня, а все-таки не так, как того старого францисканца, простеца фра Тимотео... Ну, и пускай себе любит, старик своим добродушным шамканьем не может ничего испортить... Дивная была минута, когда мальчик в Сан-Спирито подвел старика к распятию... Нищий монах опустился на колени и стал молиться так горячо, так умиленно, - я до тех пор ни разу не слышал, чтоб так молились, в наше время вообще редко услышишь тихую, горячую молитву, все больше вопли; чем кто сильней воет, тем искренней считается покаянье... Старик молился горячо и тихо, воздев руки, по щекам его текли слезы, древо креста светилось на солнце, - мне казалось, что передо мной совершается чудо... вот какая была молитва! Старик уж стоит одной ногой в могиле, может быть, это была последняя его молитва перед алтарем.
   Я не удивляюсь, что он молился так горячо, потому что распятие прекрасное! Надо, чтоб люди молились только перед прекрасными распятиями, а бывают, к сожалению, такие безобразные, что не способны вызвать подлинного благочестивого чувства. У нас в монастыре осталось несколько таких распятий от прошлых столетий, не понимаю, как люди могли перед ними молиться... Мы их все убрали, заменили прекрасными, потому что красота должна идти рука об руку с благочестием, нельзя хорошо молиться перед уродливыми изображениями... Наверно, фра Тимотео оттого и молился так горячо, что стоял на коленях перед прекрасным распятием. Юноша может радоваться, он сам видел, что его произведение зовет к молитве, видел и был счастлив. Потому нищенствующий монах и мог так усердно молиться, что мы благоговели перед красотой. Только искусство и наука, наряду с верой в бога, творца прекрасного, представляют собой те ценности, на которых человек может утвердить свою жизнь. И красота коснулась простого сердца фра Тимотео, нищенствующего монаха, который видел в жизни своей так мало красоты, и он стал вдруг горячо молиться, благодарно поминая в молитвах своих имя юноши, потому что мы должны быть благодарны художникам, создающим для нас прекрасные вещи, чтоб возносить души и сердца наши к богу, который - сама красота и мудрость.