Мюллер спросил:
— Что ты делаешь на Лемносе парень?
— Я археолог. Это моя первая полевая экспедиция. Мы пытаемся провести детальное обследование этого лабиринта.
— Но получилось так, что лабиринт является чьим-то домом. Вы вломились в этот дом, нарушили покой.
Раулинс смутился.
— Скажи ему, что вы не могли знать о его пребывании тут, — подсказал Бордман.
— Мы понятия не имели, что здесь кто-то есть. А другого способа, чтобы исследовать лабиринт, не было.
— И послали сюда эти автоматы? Но с той минуты, как вы установили здесь присутствие кого-то, кто, как вы хорошо убедились, не желает принимать никаких гостей…
— Я вас не понимаю, — сказал Раулинс. — Мы предположили, что вы уцелели после катастрофы какого-то звездолета. Мы хотели оказать помощь.
Мюллер посмотрел грозно.
— Ты не знаешь, почему я здесь?
— Не знаю.
— Ты можешь и не знать. Ты был тогда слишком молод. Но те… когда они увидели мое лицо, они должны были предостеречь тебя. Почему они ничего не сказали тебе? Твой робот передал изображение моего лица. Ты знал, что это я. Они тебе ничего не сказали обо мне?
— Я в самом деле не понимаю…
— Подойди ближе! — рявкнул Мюллер. Раулинс подошел вперед, уже не подсчитывая шагов. Неожиданно он оказался лицом к лицу с Мюллером и ощутил огромную ладонь на своем плече. Ошеломленный прикосновением, он качнулся, падая в какие-то бездны отчаянья. Однако он все же исхитрился не потерять равновесия.
— А теперь убирайся от меня! — рявкнул Мюллер. — Ну, быстро! Вон отсюда! Прочь!
Раулинс не тронулся с места.
Мюллер выматерился от души и неловко вбежал в невысокий домик со стеклянными стенами и матовыми окнами, напоминающими чьи-то незрячие глаза. Двери закрылись так плотно, что даже следа не осталось от них на стене. Раулис вдохнул поглубже, стараясь вернуть себе самообладание. Лоб его набухал, словно что-то лезло наружу из-под кожи.
— Оставайся на месте, — сказал Бордман. — Пусть у него пройдет приступ ярости. Все идет, как мы задумали.
— Что ты делаешь на Лемносе парень?
— Я археолог. Это моя первая полевая экспедиция. Мы пытаемся провести детальное обследование этого лабиринта.
— Но получилось так, что лабиринт является чьим-то домом. Вы вломились в этот дом, нарушили покой.
Раулинс смутился.
— Скажи ему, что вы не могли знать о его пребывании тут, — подсказал Бордман.
— Мы понятия не имели, что здесь кто-то есть. А другого способа, чтобы исследовать лабиринт, не было.
— И послали сюда эти автоматы? Но с той минуты, как вы установили здесь присутствие кого-то, кто, как вы хорошо убедились, не желает принимать никаких гостей…
— Я вас не понимаю, — сказал Раулинс. — Мы предположили, что вы уцелели после катастрофы какого-то звездолета. Мы хотели оказать помощь.
Мюллер посмотрел грозно.
— Ты не знаешь, почему я здесь?
— Не знаю.
— Ты можешь и не знать. Ты был тогда слишком молод. Но те… когда они увидели мое лицо, они должны были предостеречь тебя. Почему они ничего не сказали тебе? Твой робот передал изображение моего лица. Ты знал, что это я. Они тебе ничего не сказали обо мне?
— Я в самом деле не понимаю…
— Подойди ближе! — рявкнул Мюллер. Раулинс подошел вперед, уже не подсчитывая шагов. Неожиданно он оказался лицом к лицу с Мюллером и ощутил огромную ладонь на своем плече. Ошеломленный прикосновением, он качнулся, падая в какие-то бездны отчаянья. Однако он все же исхитрился не потерять равновесия.
— А теперь убирайся от меня! — рявкнул Мюллер. — Ну, быстро! Вон отсюда! Прочь!
Раулинс не тронулся с места.
Мюллер выматерился от души и неловко вбежал в невысокий домик со стеклянными стенами и матовыми окнами, напоминающими чьи-то незрячие глаза. Двери закрылись так плотно, что даже следа не осталось от них на стене. Раулис вдохнул поглубже, стараясь вернуть себе самообладание. Лоб его набухал, словно что-то лезло наружу из-под кожи.
— Оставайся на месте, — сказал Бордман. — Пусть у него пройдет приступ ярости. Все идет, как мы задумали.
3
Мюллер притаился за двеью. По его телу катились потоки пота. Его трясло.
Он же не хотел приветствовать пришельца таким способом.
Обмен парой фраз, резкое требование, чтобы его оставили в покое, потом, если этот парень не уберется, смертоносное оружие. Но я заколебался. Я слишком много говорил и слишком много услыхал. Сын Стивена Раулинса? Группа археологов? Парнишка подвергся действию облучения с очень близкого расстояния. Может быть излучение со временем начало терять силу?
Он взял себя в руки и попытался проанализировать свою враждебность. Откуда во мне страх? Почему я так стремлюсь к одиночеству? Ведь нет же причин, чтобы мне следовало бояться людей с Земли: это они, а не я страдают от общения со мной. Ноесли я убегаю от них, то причиной тому паническая трусость.
Мюллер немедленно поднялся и открыл дверь. Вышел из дома. Уже настала ночь, быстро как всегда зимой. Небо стало черным. Парнишка все еще стоял на площади, явно растеряннный. Самый большой спутник Клотто заливал его светом, в котором его волосы как бы светились изнутри. Лицо его казалось очень бледным. Голубые глаза поблескивали от испытанного шока.
Мюллер подошел, не зная, какую тактику избрать. Он почти ощущал, как какая-то заржавевшая машина начала в нем работу.
— Нед? — начал он. — Послушай, Нед. Я хотел бы извиниться. Ты должен понять, что я отвык от людей.
— Все в порядке, мистер Мюллер. Я понимаю, что вам тяжело.
— Дик. Зови мня Дик. — Мюллер поднял обе руки и развел их. — Я уже полюбил мое одиночество. Можно научиться ценить даже собственный рак. Я прибыл сюда сознательно. Это не была катастрофа корабля. Я выбрал себе то единственное место во вселенной, где одиночество до конца жизни казалось правдоподобным.
— Дик, если тебе не хочеться, чтобы был здесь, я уйду! — выкрикнул Раулинс.
— Наверное это было бы самым лучшим для нас обоих. Подожди. Останься! Ты очень паршиво чувствуешь себя в моем присутствии?
— Как-то невесело, — немного слукавил Раулинс. — Но не настолько плохо, чтобы не сознавать этого. Незнаю почему, но на таком расстоянии мне просто печально.
— Почему не знаешь? — спросил Мюллер? — Судя по твоим ответам, Нед, я думаю, что что ты знаешь. Ты только делаешь вид, будто не знаешь, как меня обработали на Бете Гидры 4.
Раулинс покраснел.
— Что-то такое припоминаю. Они повлияли на твое сознание.
— Именно. Ты чувствуешь, Нед, как моя душа растекается в воздухе. Ты принимаешь нервные волны прямо из моей макушки. Попробуй подойди поближе.
Раулинс приблизился.
— Ну, — сказал Мюллер, — теперь посильнее, когда стоишь здесь? Жуткое удовольствие верно? На расстоянии один метр это делается непереносимым. Ты можешь представить себе, что ты держишь в обьятиях женщину? А ласкать женщину на расстоянии в десять метров трудновато. Присядем, Нед. Нам здесь ничего не грозит. У меня есть детекторы массы, и ловушек тут никаких нет. Садись. Нед, — поинтересовался Мюллер, когда они сели, — сколько тебе лет?
— Двадцать три.
— Ты женат?
— Нет, увы.
— А девушка у тебя есть?
— Была одна. Контракт на свободную связь был расторгнут нами, когда я подписался на эту работу.
— В вашей экспедиции есть женщины?
— Только сексаторы, — ответил Раулинс.
— Не очень-то помогают, правда, Нед?
— Мы могли бы взять с собой несколько женщин, Но…
— Что, но?
— Это слишком опасно. Лабиринт..
— Сколько смельчаков вы потеряли?
— Пятерых. Я бы хотел познакомиться с людьми, которые догадались что-то такое выстроить.
Мюллер сказал:
— Это был величайший триумф созидания их расы. Их сверхтворение, их памятник. Какими рассудочными были они в создании этой фабрики убийств. Это в первую очередь квинтэссенция.
— Ты высказываешь только предположения или какие-то следы свидетельствуют об их культурных горизонтах?
— Единственный след, говорящий о их горизонтах, это то, что нас окружает. Но я знаю эту психику. Я знаю больше любого человека, потому что я единственный из людей сталкивался с неизвестным видом разумных существ. Убей чужого — это закон вселенной. И если не убьешь их, то хоть придуши немного.
— Но мы не таковы! — ужаснулся Раулинс. — Мы же не проявляем инстиктивной враждебности против…
— Ерунда!
— Но… Мюллер сказал:
— Если бы как-нибудь на одной их наших планет опустился какой-нибудь незнакомый звездолет, мы бы поставили его на карантин, посадили бы экипаж за решетку и допрашивали его до тех пор, пока бы они не померли. Может быть мы бы нарушили душевный покой, но от этого пострадали бы только наша изысканность и самолюбование. Мы делаем вид, что слишком воспитанные, чтобы ненавидеть других, но доброта наша вытекает из слабостей. Возьмем, к примеру, гидрян. Некая влиятельная фракция в Совете Земли настаивала на том , чтобы прежде чем мы вышлем к ним эмиссара для знакомства, рассеять слой облаков, которые окружают их планету, и дать им дополнительное солнце…
— Да?!
— Проект был отклонен, а эмиссара, который был выслан, гидряне приняли слишком хорошо. Меня. — Неожиданно что-то пришло Мюллеру в голову.
— Вы имели дело с гидрянами за последние девять лет? Были какие-нибудь контакты? Война?
— Нет, — ответил Раулинс. — мы держимся подальше от них.
— Ты мне говоришь правду, или, может быть, мы избавили вселенную от этих сукиных сынов? Господь свидетель, что я не имел бы ничего против, хотя это вовсе не их вина в том, что они натворили со мной. Просто они реагировали своим, типично неофобическим способом, Нед, мы с ними не воевали?
— Нет, могу поклястся, что нет. Мюллер успокоился. Чуть погодя он сказал:
— Ладно. Я не буду просить тебя, чтобы ты информировал меня исчерпывающе о новых событиях в остальных областях. Меня, по сути дела, Земля не интересует. Долго вы собираетесь оставаться на Лемносе?
— Еще не знаем. Я полагаю, несколько недель. Собственно, мы даже еще не приступали к исследованиям в лабиринте. И в дополенение еще эта внешняя территория. Мы хотим скорректировать наши исследования с работами предшествующих археологов и…
— Это значит, что какое-то время вы будете тут. Твои коллеги тоже собираются навестить центр лабиринта?
Раулинс облизал губы.
— Они послали меня вперед, чтобы я установил с тобой отношения. Сейчас мы еще не строим никаких планов. Все это зависит от тебя. Мы не хотим быть помехой. Так что если тебе не хочется, чтобы мы тут работали…
— Не хочу, — быстро сказал Мюллер. — Повтори это своим коллегам. Лет через пятьдесят — шестьдесят меня уже не будет в живых, тогда пусть и копаются. Но пока я здесь, я не хочу видеть никаких посетителей. Они могут работать в нескольких внешних зонах. Но если кто-нибудь из них ступит ногой в зоны «А», «Б» или «Ц», я убью его. Я способен на это Нед.
— А я… меня ты можешь принимать?
— Время от времени. Мне трудно предвидеть свои настроения. Если тебе захочется поболтать со мной — приходи, но если я при этом скажу: «Нед, убирайся к дьяволу! — немедленно уходи. Ясно?»
Раулинс радужно улыбнулся:
— Ясно!
— Он встал с мостовой. Мюллер, видя это поднялся тоже. Раулинс сделал несколько шагов к нему.
— Куда ты, Нед?
— Я предпочитаю разговаривать нормально, я не кричать на расстоянии. Могу я подойти к тебе немного поближе?
Мюллер подозрительно спросил:
— Ты, случаем, не какой-нибудь там мазохист?
— Ну что ты! Нет.
— А я со своей стороны не имею никакой склонности к садизму. И предпочитаю, чтобы ты не приближался.
— Это в самом деле не так уж и тяжело, Дик.
— Ты лжешь. Ты также не выносишь этой эманации, как все остальные. Скажем, меня гложет проказа, приятель. Если уж ты извращенец и испытываешь тягу к прокаженым, то я тебе очень сочувствую, но не подходи ко мне слишком близко. Меня попросту из себя выводит вид кого-либо, страдающего из-за меня.
Раулинс остановился.
— Хорошо, раз уж ты так говоришь. Слушй Дик, я не хочу причинить тебе хлопот. Я просто предлагаю тебе дружбу и помощь. Может быть, я это делаю способом, который тебя раздражает… скажи, тогда. Я попробую каа-нибудь по другому. У меня нет никаких причин к тому, чтобы ухудшать твое положение.
— Это звучит весьма невнятно, сынок. Чего ты, собственно, хочешь от меня?
— Ничего.
— Так зачем тогда ты пачкаешь мне мозги?
— Ты — человек, и уже столько времени сидишь тут в одиночестве. С моей стороны вполне естественно, что я хочу составить тебе компанию по крайней мере сейчас. Или это тоже глупо звучит?
Мюллер пожал плечами.
— Никудышный из тебя товарищ, — сказал он. — Было бы лучше, если бы ты со своими естественнными христианскими побуждениями шел бы куда подальше. Ты можешь только растравить рану, напоминая мне о том, чего для меня больше не существует или чего я не знаю. — Мюллер, холодный теперь и далекий, смотрел мимо Раулинса туда, где на стенах дрожали тени от животных. Ему хотелось есть и как раз приближалось время охоты для ужина. Он резко закончил: — сынок, мое терпение вроде бы подходит к концу. Самое время тебе убираться.
— Хорошо. А я могу прийти завтра?
— Кто знает. Кто знает. Теперь улыбка парнишки стала искренней:
— Спасибо, что ты согласен поговорить со мной, Дик. До свидания!
Он же не хотел приветствовать пришельца таким способом.
Обмен парой фраз, резкое требование, чтобы его оставили в покое, потом, если этот парень не уберется, смертоносное оружие. Но я заколебался. Я слишком много говорил и слишком много услыхал. Сын Стивена Раулинса? Группа археологов? Парнишка подвергся действию облучения с очень близкого расстояния. Может быть излучение со временем начало терять силу?
Он взял себя в руки и попытался проанализировать свою враждебность. Откуда во мне страх? Почему я так стремлюсь к одиночеству? Ведь нет же причин, чтобы мне следовало бояться людей с Земли: это они, а не я страдают от общения со мной. Ноесли я убегаю от них, то причиной тому паническая трусость.
Мюллер немедленно поднялся и открыл дверь. Вышел из дома. Уже настала ночь, быстро как всегда зимой. Небо стало черным. Парнишка все еще стоял на площади, явно растеряннный. Самый большой спутник Клотто заливал его светом, в котором его волосы как бы светились изнутри. Лицо его казалось очень бледным. Голубые глаза поблескивали от испытанного шока.
Мюллер подошел, не зная, какую тактику избрать. Он почти ощущал, как какая-то заржавевшая машина начала в нем работу.
— Нед? — начал он. — Послушай, Нед. Я хотел бы извиниться. Ты должен понять, что я отвык от людей.
— Все в порядке, мистер Мюллер. Я понимаю, что вам тяжело.
— Дик. Зови мня Дик. — Мюллер поднял обе руки и развел их. — Я уже полюбил мое одиночество. Можно научиться ценить даже собственный рак. Я прибыл сюда сознательно. Это не была катастрофа корабля. Я выбрал себе то единственное место во вселенной, где одиночество до конца жизни казалось правдоподобным.
— Дик, если тебе не хочеться, чтобы был здесь, я уйду! — выкрикнул Раулинс.
— Наверное это было бы самым лучшим для нас обоих. Подожди. Останься! Ты очень паршиво чувствуешь себя в моем присутствии?
— Как-то невесело, — немного слукавил Раулинс. — Но не настолько плохо, чтобы не сознавать этого. Незнаю почему, но на таком расстоянии мне просто печально.
— Почему не знаешь? — спросил Мюллер? — Судя по твоим ответам, Нед, я думаю, что что ты знаешь. Ты только делаешь вид, будто не знаешь, как меня обработали на Бете Гидры 4.
Раулинс покраснел.
— Что-то такое припоминаю. Они повлияли на твое сознание.
— Именно. Ты чувствуешь, Нед, как моя душа растекается в воздухе. Ты принимаешь нервные волны прямо из моей макушки. Попробуй подойди поближе.
Раулинс приблизился.
— Ну, — сказал Мюллер, — теперь посильнее, когда стоишь здесь? Жуткое удовольствие верно? На расстоянии один метр это делается непереносимым. Ты можешь представить себе, что ты держишь в обьятиях женщину? А ласкать женщину на расстоянии в десять метров трудновато. Присядем, Нед. Нам здесь ничего не грозит. У меня есть детекторы массы, и ловушек тут никаких нет. Садись. Нед, — поинтересовался Мюллер, когда они сели, — сколько тебе лет?
— Двадцать три.
— Ты женат?
— Нет, увы.
— А девушка у тебя есть?
— Была одна. Контракт на свободную связь был расторгнут нами, когда я подписался на эту работу.
— В вашей экспедиции есть женщины?
— Только сексаторы, — ответил Раулинс.
— Не очень-то помогают, правда, Нед?
— Мы могли бы взять с собой несколько женщин, Но…
— Что, но?
— Это слишком опасно. Лабиринт..
— Сколько смельчаков вы потеряли?
— Пятерых. Я бы хотел познакомиться с людьми, которые догадались что-то такое выстроить.
Мюллер сказал:
— Это был величайший триумф созидания их расы. Их сверхтворение, их памятник. Какими рассудочными были они в создании этой фабрики убийств. Это в первую очередь квинтэссенция.
— Ты высказываешь только предположения или какие-то следы свидетельствуют об их культурных горизонтах?
— Единственный след, говорящий о их горизонтах, это то, что нас окружает. Но я знаю эту психику. Я знаю больше любого человека, потому что я единственный из людей сталкивался с неизвестным видом разумных существ. Убей чужого — это закон вселенной. И если не убьешь их, то хоть придуши немного.
— Но мы не таковы! — ужаснулся Раулинс. — Мы же не проявляем инстиктивной враждебности против…
— Ерунда!
— Но… Мюллер сказал:
— Если бы как-нибудь на одной их наших планет опустился какой-нибудь незнакомый звездолет, мы бы поставили его на карантин, посадили бы экипаж за решетку и допрашивали его до тех пор, пока бы они не померли. Может быть мы бы нарушили душевный покой, но от этого пострадали бы только наша изысканность и самолюбование. Мы делаем вид, что слишком воспитанные, чтобы ненавидеть других, но доброта наша вытекает из слабостей. Возьмем, к примеру, гидрян. Некая влиятельная фракция в Совете Земли настаивала на том , чтобы прежде чем мы вышлем к ним эмиссара для знакомства, рассеять слой облаков, которые окружают их планету, и дать им дополнительное солнце…
— Да?!
— Проект был отклонен, а эмиссара, который был выслан, гидряне приняли слишком хорошо. Меня. — Неожиданно что-то пришло Мюллеру в голову.
— Вы имели дело с гидрянами за последние девять лет? Были какие-нибудь контакты? Война?
— Нет, — ответил Раулинс. — мы держимся подальше от них.
— Ты мне говоришь правду, или, может быть, мы избавили вселенную от этих сукиных сынов? Господь свидетель, что я не имел бы ничего против, хотя это вовсе не их вина в том, что они натворили со мной. Просто они реагировали своим, типично неофобическим способом, Нед, мы с ними не воевали?
— Нет, могу поклястся, что нет. Мюллер успокоился. Чуть погодя он сказал:
— Ладно. Я не буду просить тебя, чтобы ты информировал меня исчерпывающе о новых событиях в остальных областях. Меня, по сути дела, Земля не интересует. Долго вы собираетесь оставаться на Лемносе?
— Еще не знаем. Я полагаю, несколько недель. Собственно, мы даже еще не приступали к исследованиям в лабиринте. И в дополенение еще эта внешняя территория. Мы хотим скорректировать наши исследования с работами предшествующих археологов и…
— Это значит, что какое-то время вы будете тут. Твои коллеги тоже собираются навестить центр лабиринта?
Раулинс облизал губы.
— Они послали меня вперед, чтобы я установил с тобой отношения. Сейчас мы еще не строим никаких планов. Все это зависит от тебя. Мы не хотим быть помехой. Так что если тебе не хочется, чтобы мы тут работали…
— Не хочу, — быстро сказал Мюллер. — Повтори это своим коллегам. Лет через пятьдесят — шестьдесят меня уже не будет в живых, тогда пусть и копаются. Но пока я здесь, я не хочу видеть никаких посетителей. Они могут работать в нескольких внешних зонах. Но если кто-нибудь из них ступит ногой в зоны «А», «Б» или «Ц», я убью его. Я способен на это Нед.
— А я… меня ты можешь принимать?
— Время от времени. Мне трудно предвидеть свои настроения. Если тебе захочется поболтать со мной — приходи, но если я при этом скажу: «Нед, убирайся к дьяволу! — немедленно уходи. Ясно?»
Раулинс радужно улыбнулся:
— Ясно!
— Он встал с мостовой. Мюллер, видя это поднялся тоже. Раулинс сделал несколько шагов к нему.
— Куда ты, Нед?
— Я предпочитаю разговаривать нормально, я не кричать на расстоянии. Могу я подойти к тебе немного поближе?
Мюллер подозрительно спросил:
— Ты, случаем, не какой-нибудь там мазохист?
— Ну что ты! Нет.
— А я со своей стороны не имею никакой склонности к садизму. И предпочитаю, чтобы ты не приближался.
— Это в самом деле не так уж и тяжело, Дик.
— Ты лжешь. Ты также не выносишь этой эманации, как все остальные. Скажем, меня гложет проказа, приятель. Если уж ты извращенец и испытываешь тягу к прокаженым, то я тебе очень сочувствую, но не подходи ко мне слишком близко. Меня попросту из себя выводит вид кого-либо, страдающего из-за меня.
Раулинс остановился.
— Хорошо, раз уж ты так говоришь. Слушй Дик, я не хочу причинить тебе хлопот. Я просто предлагаю тебе дружбу и помощь. Может быть, я это делаю способом, который тебя раздражает… скажи, тогда. Я попробую каа-нибудь по другому. У меня нет никаких причин к тому, чтобы ухудшать твое положение.
— Это звучит весьма невнятно, сынок. Чего ты, собственно, хочешь от меня?
— Ничего.
— Так зачем тогда ты пачкаешь мне мозги?
— Ты — человек, и уже столько времени сидишь тут в одиночестве. С моей стороны вполне естественно, что я хочу составить тебе компанию по крайней мере сейчас. Или это тоже глупо звучит?
Мюллер пожал плечами.
— Никудышный из тебя товарищ, — сказал он. — Было бы лучше, если бы ты со своими естественнными христианскими побуждениями шел бы куда подальше. Ты можешь только растравить рану, напоминая мне о том, чего для меня больше не существует или чего я не знаю. — Мюллер, холодный теперь и далекий, смотрел мимо Раулинса туда, где на стенах дрожали тени от животных. Ему хотелось есть и как раз приближалось время охоты для ужина. Он резко закончил: — сынок, мое терпение вроде бы подходит к концу. Самое время тебе убираться.
— Хорошо. А я могу прийти завтра?
— Кто знает. Кто знает. Теперь улыбка парнишки стала искренней:
— Спасибо, что ты согласен поговорить со мной, Дик. До свидания!
4
В неспокойном свете лун Раулинс выбрался из зоны «А». Голос мозга корабля вел его назад тем же самым путем, причем порой в самых опасных местах на эти указания накладывался голос Бордмана.
— Хорошо начал, — говорил Бордман. — Это уже плюс, что он вообще терпит тебя. Как ты себя чувствуешь?
— Паршиво, Чарльз.
— Потому что был так близко от него?
— Потому что поступаю как свинья.
— Престань бредить, Нед. Если мне придеться читать тебе нотации каждый раз, как ты оттуда отправляешься…
— Свое задание я выполню, — заявил Раулинс. — Но это не значит, что мне он нравиться.
Он осторожно прошел по каменной плите с пружиной, которая сбросила бы его в пропасть, если бы он ступил на нее в непредусмотренное время. Какой-то некрупный, невероятно зубастый зверек запищал, словно смеялся над ним. По ту сторону плиты он ткнул стену в соответствующем месте, и стена разошлась. Он вошел в зону «Б». Поглядев наверх, на притолку, он заметил глаз в углублении, который вне сомнения был видеофоном. Он улыбнулся ему на тот случай, если Мюллер следит за его уходом.
Теперь понятно, думал он, почему Мюллер решил изолироваться от мира. В подобных условиях я поступил точно также. Мюллер, благодаря гидрянам, получил духовное увечье, причем в эпоху, когда любое увечье воспринимается как достойный сожаления пережиток прошлого. С точки зрения эстетики считалось преступлением отсутствие конечностей, глаза или носа, но эти недостатки можно легко исправить, хотя бы из заботы о ближних. Демонстрация своего уродства перед человечеством — антисоциальный поступок, вне сомнения.
Однако ни один из специалистов не смог бы излечить уродство Мюллера. Такому оставалось лишь отьединиться от общества. Кто-то слабый избрал бы смерть. Мюллер предпочел изгнание.
Раулинс все еще дрожал от недолгого, прямого контакта с Мюллером. Ведь он чуть ли не минуту воспринимал эманацию незащищенных обнаженных эмоций, действующих без слов. Эта волна, бьющая из глубин человеческой души, пробуждала страх, угнетение.
То, чем гидряне наделили его, не было телепатическим даром. Из него непроизвольно излучалась его личность: ревущий поток дичайшего отчаянья, река печали и сожалений, вся грязь души. И он не мог сдержать это. В то короткое время Раулинс буквально был залит этим водопадом эмоций, а сперва и позже его охватывала лишь жалость.
Он осознавал это по-своему. Печаль Мюлллера не была лишь его личной печалью, он транслировал не больше и не меньше, а лишь сознание тех наказаний, какие изобрел Космос для живущих в нем. В те мговенья Раулинс ощущал себя настроенным на каждый из диссонансов мироздания — упущенные возможности, растоптанная любовь, торопливые слова, неоправданные сожаления, голод, чванство и жажда, стилет зависти, яд разочарований, смертоносные клыки времени, гибель на зиму крохотных насекомых, слезы отчаиния, слезы созданий божьих. В те мгновенья он познал старение, утраты, ярость, беспомощность, одиночество, опустошение, самоув еренность и безумие. Услышал немой рев космического гнева.
Неужели все мы таковы? — поразился он. И то же самое излучаем и я, и Бордман, и моя мать, и та девушка, которую я любил когда-то? Неужели все мы , блуждая по миру, издаем такие же сигналы, разве что не способны воспринимать волны такой частоты? Настоящее счастье. Слушать такую песню было бы невероятно болезненно.
Бордман сказал:
— Очнись Нед. Перестань предаваться печальным размышлениям и следи за тем, чтобы тебя что-либо не убило. Ты уже почти в зоне «Ц».
— Чарльз, что ты чувствовал, когда был рядом с Мюллером после его возвращения с Беты Гидры?
— Об этом поговорим попозже.
— Ты чувствовал себя так, словно внезапно понял, что такое человеческие существа?
— Я же сказал — попозже…
— Позволь мне говорить о том, о чем мне хочеться говорить, Чарльз. Дорога здесь безопасна. Сегодня я заглянул в душу человека… Ошеломляюще! Но, послушай… Не может быть, что он на самом деле такой. Он же хороший человек. От него бьет мерзостью, но это только фон. Какие-то отвратительные помехи, которые не говорят нам правды о Дике Мюллере. Что-то, чего мы не должны слышать… искаженные сигналы, как тогда, когда ты нацеливаешь открытый апликатор на звезды и слышишь завывание призраков, знаешь… тогда даже от самых прекрасных звезд доносятся гнусные вопли, но это только реакция апликатора… и не имеет ничего общего с самой природой той звезды, это… это… это…
— Нед!
— Прости, Чарльз!
— Возвращайся в лагерь! Мы все согласны, что Дик — превосходный человек. Именно поэтому он и необходим нам. И ты нам необходим тоже, так что заткнись, наконец, и смотри куда идешь. Будь осторожнее! Спокойней! Спокойней! Спокойней. Что это за зверюга там слева? Прибавь шаг, Нед. Но спокойно. Это единственный способ, сынок! Сохраняй спокойствие.
— Хорошо начал, — говорил Бордман. — Это уже плюс, что он вообще терпит тебя. Как ты себя чувствуешь?
— Паршиво, Чарльз.
— Потому что был так близко от него?
— Потому что поступаю как свинья.
— Престань бредить, Нед. Если мне придеться читать тебе нотации каждый раз, как ты оттуда отправляешься…
— Свое задание я выполню, — заявил Раулинс. — Но это не значит, что мне он нравиться.
Он осторожно прошел по каменной плите с пружиной, которая сбросила бы его в пропасть, если бы он ступил на нее в непредусмотренное время. Какой-то некрупный, невероятно зубастый зверек запищал, словно смеялся над ним. По ту сторону плиты он ткнул стену в соответствующем месте, и стена разошлась. Он вошел в зону «Б». Поглядев наверх, на притолку, он заметил глаз в углублении, который вне сомнения был видеофоном. Он улыбнулся ему на тот случай, если Мюллер следит за его уходом.
Теперь понятно, думал он, почему Мюллер решил изолироваться от мира. В подобных условиях я поступил точно также. Мюллер, благодаря гидрянам, получил духовное увечье, причем в эпоху, когда любое увечье воспринимается как достойный сожаления пережиток прошлого. С точки зрения эстетики считалось преступлением отсутствие конечностей, глаза или носа, но эти недостатки можно легко исправить, хотя бы из заботы о ближних. Демонстрация своего уродства перед человечеством — антисоциальный поступок, вне сомнения.
Однако ни один из специалистов не смог бы излечить уродство Мюллера. Такому оставалось лишь отьединиться от общества. Кто-то слабый избрал бы смерть. Мюллер предпочел изгнание.
Раулинс все еще дрожал от недолгого, прямого контакта с Мюллером. Ведь он чуть ли не минуту воспринимал эманацию незащищенных обнаженных эмоций, действующих без слов. Эта волна, бьющая из глубин человеческой души, пробуждала страх, угнетение.
То, чем гидряне наделили его, не было телепатическим даром. Из него непроизвольно излучалась его личность: ревущий поток дичайшего отчаянья, река печали и сожалений, вся грязь души. И он не мог сдержать это. В то короткое время Раулинс буквально был залит этим водопадом эмоций, а сперва и позже его охватывала лишь жалость.
Он осознавал это по-своему. Печаль Мюлллера не была лишь его личной печалью, он транслировал не больше и не меньше, а лишь сознание тех наказаний, какие изобрел Космос для живущих в нем. В те мговенья Раулинс ощущал себя настроенным на каждый из диссонансов мироздания — упущенные возможности, растоптанная любовь, торопливые слова, неоправданные сожаления, голод, чванство и жажда, стилет зависти, яд разочарований, смертоносные клыки времени, гибель на зиму крохотных насекомых, слезы отчаиния, слезы созданий божьих. В те мгновенья он познал старение, утраты, ярость, беспомощность, одиночество, опустошение, самоув еренность и безумие. Услышал немой рев космического гнева.
Неужели все мы таковы? — поразился он. И то же самое излучаем и я, и Бордман, и моя мать, и та девушка, которую я любил когда-то? Неужели все мы , блуждая по миру, издаем такие же сигналы, разве что не способны воспринимать волны такой частоты? Настоящее счастье. Слушать такую песню было бы невероятно болезненно.
Бордман сказал:
— Очнись Нед. Перестань предаваться печальным размышлениям и следи за тем, чтобы тебя что-либо не убило. Ты уже почти в зоне «Ц».
— Чарльз, что ты чувствовал, когда был рядом с Мюллером после его возвращения с Беты Гидры?
— Об этом поговорим попозже.
— Ты чувствовал себя так, словно внезапно понял, что такое человеческие существа?
— Я же сказал — попозже…
— Позволь мне говорить о том, о чем мне хочеться говорить, Чарльз. Дорога здесь безопасна. Сегодня я заглянул в душу человека… Ошеломляюще! Но, послушай… Не может быть, что он на самом деле такой. Он же хороший человек. От него бьет мерзостью, но это только фон. Какие-то отвратительные помехи, которые не говорят нам правды о Дике Мюллере. Что-то, чего мы не должны слышать… искаженные сигналы, как тогда, когда ты нацеливаешь открытый апликатор на звезды и слышишь завывание призраков, знаешь… тогда даже от самых прекрасных звезд доносятся гнусные вопли, но это только реакция апликатора… и не имеет ничего общего с самой природой той звезды, это… это… это…
— Нед!
— Прости, Чарльз!
— Возвращайся в лагерь! Мы все согласны, что Дик — превосходный человек. Именно поэтому он и необходим нам. И ты нам необходим тоже, так что заткнись, наконец, и смотри куда идешь. Будь осторожнее! Спокойней! Спокойней! Спокойней. Что это за зверюга там слева? Прибавь шаг, Нед. Но спокойно. Это единственный способ, сынок! Сохраняй спокойствие.
Глава восьмая
1
Ранним утром следующего дня, когда они вновь встретились, ои чувствовали себя свободнее. Раулинс после ночи, проведенной в лагере под металлической сеткой генератора сна, выспавшийся и отдохнувший, отыскал Мюллера у высокого пилона на краю обширной центральной площади.
— Как ты думаешь, что это? — начал разговор Мюллер, едва заметив его появление. — Такой стоит здесь на каждом из восьми углов площади. Я уже много лет слежу за ними. Они вращаются. Посмотри.
Он указал на один из боков пилона. Подходя, Раулинс на расстоянии метров в десять начал ощущать эамнацию Мюллера. Однако он пересилил себя и подошел поближе. Так близко ему вчера быть не приходилось за исключением той жуткой минуты, когда Мюллер схватил его и притянул к себе.
— Видишь это? — спросил Мюллер, постукивая по пилону.
— Какой-то знак.
— У меня ушло чуть ли не шесть месяцев на то, чтобы нацарапать его. Я пользовался обломками кристаллов вон от той стены. Каждый день я посвящал этому час, а то и два, пока не получил четкий след на металле. Потом наблюдал. На протяжении одного местного года пилон совершает один полный оброт, а значит — он вращается. Незаметно, но вращается. Что-то вроде календаря.
— А он… а ты… а ты когда-нибудь…
— Ближе к делу сынок.
— Прости. — Раулинс отступил на пару шагов, стараясь не показать, что эта близость плохо влияет на него. Он был оглушенный, растерянный. На расстоянии в пять метров он уже почувствовал определенное облегчение, но не без того, чтобы выдержать это, он был вынужден постоянно повторять про себя, что переносит эманацию с каждой минутой все лучше.
— О чем ты спрашивал?
— Ты наблюдаешь только за этим пилоном?
— Я сделал знаки еще на паре. Наверняка все они вращаются. Однако их механизмы я не обнаружил. Под этим городом скрываеться какой-то фантастический мозг. Старый, насчитывающий миллионы лет, но все еще работающий. Может быть, это какой-то жидкий металл, в котором циркулируют первоэлементы сознания. Этот мозг заставляет вращатся пилоны, следить за чистотой воды, чистит улицы.
— И расставляет ловушки.
— И расставляет ловушки, — подтвердил Мюллер. — Но для меня это непонятно. Когда я копал и тут и там, под тротуаром, я натыкался только на почву. Может быть, вы, сукины дети археологи, сможете локализовать мозг этого города? Ну? Есть какие-нибудь наметки?
— Вроде бы никаких, — сказал Раулинс.
— Ты говоришь это без особой уверенности.
— Потому что не знаю. Я не принимаю никакого участия в работах на территории лабиринта. — Раулинс невольно виновато улыбнулся. Он тут же пожалел об этом и услышал по контрольной линии замечание Бордмана, что виноватая улыбка как правило заранее отмечает ложь, и что Мюллер в любую минуту может сообразить это. — Я преимущественно работал снаружи, — обьяснял он Мюллеру, — вел исследования у входа. А потом, когда вошел, то направился прямо сюда. Так что я не знаю что наоткрывали тут другие. Если вообще они что-то открыли.
— Они собираються вести раскопки на улицах? — спросил Мюллер.
— Не думаю. Теперь мы так часто не копаем. У нас есть исследовательская аппаратура, сенсорные устройства и зондирующие лучи. — Захваченный собственнной импровизацией, он продолжал: — Разумеется, когда-то археология несла разрушения. Чтобы исследовать то, что находиться под пирамидой, надо было пирамиду разобрать. Но сейчас для многих работ мы можем использовать роботов. Понимаешь, это новая школа — исследование грунта без раскопки его. Таким образом мы сохраняем памятники прошлых дней…
— На одной из планет Эпсилон Индейца. — сказал Мюллер, — какие-нибудь пятнадцать лет назад группа археологов разобрала древнейший погребальный павильон неизвестного происхождения и ни одним способов не удалось восстановить это сооружение, поскольку никто не знал, на каком принципе оно было построено. Как бы ни пытались сложить его, оно падало, и это была огромная потеря. Я случайно видел его развалины несколько месяцев спустя. Разумеется ты знаешь эту историю.
Раулинс истории этой не знал. Покраснев, он произнес:
— Ну… в любой области всегда отыщутся свои халтурщики…
— Лишь бы их здесь не было. Я не потерплю никаких разрушений в лабиринте. Это не значит, что у них нашлось бы много возможностей для этого. Лабиринт превосходно защищает себя. — Мюллер неторопливо отошел от пилона.
Раулинс чувствовал все большее облегчение по мере того, как росло расстояние между ними, но Бордман посоветовал ему пойти за Мюллером. Тактика преодолевания недоверчивости Мюллера предусматривала намеренное пребывание в эмоциональном поле. Не оборачиваясь, Мюллер произнес как бы сам себе:
— Клетки опять закрыты.
— Клетки?
— Посмотри… вон там, на той улице. Раулинс увидел нишу в стене здания. Прямо из мостовой вырастало несколько десятков прутьев из белого металла, постепенно изгибающихся и входящих в стену на высоте примерно четырех метров. Таким образом, они создавали нечто вроде клетки. Другую такую же клетку он разглядел дальше на той же улице.
Мюллер сказал:
— Всего их двадцать, они симметрично расположены на улицах, отходящих от площади. Трижды за то время, пока я здесь нахожусь, клетки открывались. Прутья как-то вдвигаются в тротуар и исчезают. Последний, третий раз это произошло позавчера ночью. Я никогда не видел самого процеса открытия или закрытия. И на этот раз проворонил.
— Для чего, как тебе кажется, могли служить эти клетки? — поинтересовался Раулинс.
— В них содержались опасные звери. Или же плененные врани, быть может. Для чего же еще могут служить клетки?
— Но ведь они открываються до сих пор.
— Город все еще заботится о своих жителях. В наружные зоны проникли враги. Вот клетки и ждут в готовности на тот случай, если кто-то из них будет пойман.
— Ты говоришь о нас?
— Да. О врагах. — В глазах Мюллера неожиданно блеснула параноидальная ярость. Угрожающе быстр после логических рассуждений последовал этот холодный взрыв. — Хомо сапиенс! Самое безжалостное, самое грязное и самое подлое животное во Вселенной!
— Ты говоришь так, словно сам в это веришь…
— Верю.
— Успокойся, — сказал Раулинс. — Ты же всю свою жизнь старался на благо человечества. Не может быть, чтобы ты в это верил…
— Всю свою жизнь, медленно произнес Мюллер, — я потратил на благо Ричарда Мюллера.
— Он повернулся к Раулинсу. Расстояние между ними было метров шесть — семь, но, казалось, что эманация почти так же сильна, как если бы они стояли лицом к лицу.
— Человечесвво, — продожал он, — нисколько не касалось меня, малыш. Я видел звезды и хотел завладеть ими. Мне мерещилось божественное могущество. Одного мира мне казалось мало. Я жаждал обладать всеми мирами. Поэтому я выбрал себе профессию которая сделал звезды доступными для мене. Я тысячу раз был перед лицом смерти, выдерживал фантастические температуры. От дыхания причудливыми газами легкие мои сгнили, так что мне пришлось подвергнуть их обновлению. Я ел мерзость, один рассказ о которых вызывает тошноту. А детишки, такие как ты, обожали меня и писали рефераты о моей самоотверженности в работе на благо человечества, о моей безграничной жажде зананий.
А я тебе обьясню, что это было на самом деле. Во мне было столько же самоотверженности, как в Колумбе, Магелане или Марко Поло. Это были великие путешественники, конечно же, но при этом они стремились и к немалой прибыли. Прибыль же, которой добился я — все вокруг. Я хотел сделаться стокилометрового роста. Хотел, чтобы памятники мне из золота были установлены на тысячах планет. Знаешь, как в стихах: «Слава — вот наши шпоры… последняя слабость утонченного ума». Мильтон.
Ты знаком с этими самыми греками? Когда человек забирается слишком высоко, боги сбрасывают его вниз. Это называется гибрис. Я познакомился с этим фатальным образом. Когда я сквозь облака спускался к гидрянам, Я ощущал себя богом. Когда я улетал оттуда, вновь сквозь те же облака… тоже был богом. Для гидрян это уже вне сомнения. Тогда я думал: я останусь в их мифах, они всегда будут рассказывать легенды обо мне. Существо, спустившееся к ним и встревожившее их настолько, что пришлось его обезвредить… Но…
— Эта клетка… — Позволь, я закончу! — рявкнул Мюллер. — Ты понимашь, в действительности я никакой не бог… я обычный паршивый смертный, одержимый иллюзиями собственной богоравности, пока истинные боги не позаботились преподать мне небольшой урок. Это они сочли необходимым напомнить мне, что под пластиковым комбинезоном скрывается волосатый ско т… что в этом интеллигентном черепе кроется звериный мозг. Это по их поручению гидряне воспользовались кой-какими своими хирургическими уловками — наверняка одной из своих специальностей — и открыли у меня этот мозг.
— Как ты думаешь, что это? — начал разговор Мюллер, едва заметив его появление. — Такой стоит здесь на каждом из восьми углов площади. Я уже много лет слежу за ними. Они вращаются. Посмотри.
Он указал на один из боков пилона. Подходя, Раулинс на расстоянии метров в десять начал ощущать эамнацию Мюллера. Однако он пересилил себя и подошел поближе. Так близко ему вчера быть не приходилось за исключением той жуткой минуты, когда Мюллер схватил его и притянул к себе.
— Видишь это? — спросил Мюллер, постукивая по пилону.
— Какой-то знак.
— У меня ушло чуть ли не шесть месяцев на то, чтобы нацарапать его. Я пользовался обломками кристаллов вон от той стены. Каждый день я посвящал этому час, а то и два, пока не получил четкий след на металле. Потом наблюдал. На протяжении одного местного года пилон совершает один полный оброт, а значит — он вращается. Незаметно, но вращается. Что-то вроде календаря.
— А он… а ты… а ты когда-нибудь…
— Ближе к делу сынок.
— Прости. — Раулинс отступил на пару шагов, стараясь не показать, что эта близость плохо влияет на него. Он был оглушенный, растерянный. На расстоянии в пять метров он уже почувствовал определенное облегчение, но не без того, чтобы выдержать это, он был вынужден постоянно повторять про себя, что переносит эманацию с каждой минутой все лучше.
— О чем ты спрашивал?
— Ты наблюдаешь только за этим пилоном?
— Я сделал знаки еще на паре. Наверняка все они вращаются. Однако их механизмы я не обнаружил. Под этим городом скрываеться какой-то фантастический мозг. Старый, насчитывающий миллионы лет, но все еще работающий. Может быть, это какой-то жидкий металл, в котором циркулируют первоэлементы сознания. Этот мозг заставляет вращатся пилоны, следить за чистотой воды, чистит улицы.
— И расставляет ловушки.
— И расставляет ловушки, — подтвердил Мюллер. — Но для меня это непонятно. Когда я копал и тут и там, под тротуаром, я натыкался только на почву. Может быть, вы, сукины дети археологи, сможете локализовать мозг этого города? Ну? Есть какие-нибудь наметки?
— Вроде бы никаких, — сказал Раулинс.
— Ты говоришь это без особой уверенности.
— Потому что не знаю. Я не принимаю никакого участия в работах на территории лабиринта. — Раулинс невольно виновато улыбнулся. Он тут же пожалел об этом и услышал по контрольной линии замечание Бордмана, что виноватая улыбка как правило заранее отмечает ложь, и что Мюллер в любую минуту может сообразить это. — Я преимущественно работал снаружи, — обьяснял он Мюллеру, — вел исследования у входа. А потом, когда вошел, то направился прямо сюда. Так что я не знаю что наоткрывали тут другие. Если вообще они что-то открыли.
— Они собираються вести раскопки на улицах? — спросил Мюллер.
— Не думаю. Теперь мы так часто не копаем. У нас есть исследовательская аппаратура, сенсорные устройства и зондирующие лучи. — Захваченный собственнной импровизацией, он продолжал: — Разумеется, когда-то археология несла разрушения. Чтобы исследовать то, что находиться под пирамидой, надо было пирамиду разобрать. Но сейчас для многих работ мы можем использовать роботов. Понимаешь, это новая школа — исследование грунта без раскопки его. Таким образом мы сохраняем памятники прошлых дней…
— На одной из планет Эпсилон Индейца. — сказал Мюллер, — какие-нибудь пятнадцать лет назад группа археологов разобрала древнейший погребальный павильон неизвестного происхождения и ни одним способов не удалось восстановить это сооружение, поскольку никто не знал, на каком принципе оно было построено. Как бы ни пытались сложить его, оно падало, и это была огромная потеря. Я случайно видел его развалины несколько месяцев спустя. Разумеется ты знаешь эту историю.
Раулинс истории этой не знал. Покраснев, он произнес:
— Ну… в любой области всегда отыщутся свои халтурщики…
— Лишь бы их здесь не было. Я не потерплю никаких разрушений в лабиринте. Это не значит, что у них нашлось бы много возможностей для этого. Лабиринт превосходно защищает себя. — Мюллер неторопливо отошел от пилона.
Раулинс чувствовал все большее облегчение по мере того, как росло расстояние между ними, но Бордман посоветовал ему пойти за Мюллером. Тактика преодолевания недоверчивости Мюллера предусматривала намеренное пребывание в эмоциональном поле. Не оборачиваясь, Мюллер произнес как бы сам себе:
— Клетки опять закрыты.
— Клетки?
— Посмотри… вон там, на той улице. Раулинс увидел нишу в стене здания. Прямо из мостовой вырастало несколько десятков прутьев из белого металла, постепенно изгибающихся и входящих в стену на высоте примерно четырех метров. Таким образом, они создавали нечто вроде клетки. Другую такую же клетку он разглядел дальше на той же улице.
Мюллер сказал:
— Всего их двадцать, они симметрично расположены на улицах, отходящих от площади. Трижды за то время, пока я здесь нахожусь, клетки открывались. Прутья как-то вдвигаются в тротуар и исчезают. Последний, третий раз это произошло позавчера ночью. Я никогда не видел самого процеса открытия или закрытия. И на этот раз проворонил.
— Для чего, как тебе кажется, могли служить эти клетки? — поинтересовался Раулинс.
— В них содержались опасные звери. Или же плененные врани, быть может. Для чего же еще могут служить клетки?
— Но ведь они открываються до сих пор.
— Город все еще заботится о своих жителях. В наружные зоны проникли враги. Вот клетки и ждут в готовности на тот случай, если кто-то из них будет пойман.
— Ты говоришь о нас?
— Да. О врагах. — В глазах Мюллера неожиданно блеснула параноидальная ярость. Угрожающе быстр после логических рассуждений последовал этот холодный взрыв. — Хомо сапиенс! Самое безжалостное, самое грязное и самое подлое животное во Вселенной!
— Ты говоришь так, словно сам в это веришь…
— Верю.
— Успокойся, — сказал Раулинс. — Ты же всю свою жизнь старался на благо человечества. Не может быть, чтобы ты в это верил…
— Всю свою жизнь, медленно произнес Мюллер, — я потратил на благо Ричарда Мюллера.
— Он повернулся к Раулинсу. Расстояние между ними было метров шесть — семь, но, казалось, что эманация почти так же сильна, как если бы они стояли лицом к лицу.
— Человечесвво, — продожал он, — нисколько не касалось меня, малыш. Я видел звезды и хотел завладеть ими. Мне мерещилось божественное могущество. Одного мира мне казалось мало. Я жаждал обладать всеми мирами. Поэтому я выбрал себе профессию которая сделал звезды доступными для мене. Я тысячу раз был перед лицом смерти, выдерживал фантастические температуры. От дыхания причудливыми газами легкие мои сгнили, так что мне пришлось подвергнуть их обновлению. Я ел мерзость, один рассказ о которых вызывает тошноту. А детишки, такие как ты, обожали меня и писали рефераты о моей самоотверженности в работе на благо человечества, о моей безграничной жажде зананий.
А я тебе обьясню, что это было на самом деле. Во мне было столько же самоотверженности, как в Колумбе, Магелане или Марко Поло. Это были великие путешественники, конечно же, но при этом они стремились и к немалой прибыли. Прибыль же, которой добился я — все вокруг. Я хотел сделаться стокилометрового роста. Хотел, чтобы памятники мне из золота были установлены на тысячах планет. Знаешь, как в стихах: «Слава — вот наши шпоры… последняя слабость утонченного ума». Мильтон.
Ты знаком с этими самыми греками? Когда человек забирается слишком высоко, боги сбрасывают его вниз. Это называется гибрис. Я познакомился с этим фатальным образом. Когда я сквозь облака спускался к гидрянам, Я ощущал себя богом. Когда я улетал оттуда, вновь сквозь те же облака… тоже был богом. Для гидрян это уже вне сомнения. Тогда я думал: я останусь в их мифах, они всегда будут рассказывать легенды обо мне. Существо, спустившееся к ним и встревожившее их настолько, что пришлось его обезвредить… Но…
— Эта клетка… — Позволь, я закончу! — рявкнул Мюллер. — Ты понимашь, в действительности я никакой не бог… я обычный паршивый смертный, одержимый иллюзиями собственной богоравности, пока истинные боги не позаботились преподать мне небольшой урок. Это они сочли необходимым напомнить мне, что под пластиковым комбинезоном скрывается волосатый ско т… что в этом интеллигентном черепе кроется звериный мозг. Это по их поручению гидряне воспользовались кой-какими своими хирургическими уловками — наверняка одной из своих специальностей — и открыли у меня этот мозг.