Не знаю, сделали ли они это из злости, чтобы я узнал, что такое жизнь в аду, или же решили, что должны избавить меня от моего врожденного порока, а именно — неумения проявлять чувства. Они — чужие нам создания. Ты только представь их себе. Но они внесли это небольшое исправление.
А я вернулся на Землю. Герой и прокаженный в одном лице. Встаньте рядом со мной и вас начнет рвать. Почему? Да потому, что то, что бьет из меня, напоминает каждому, что он тоже зверь. И в результате мы лишь несемся сломя голову по нашему порочнуму кругу. Любой начинает ненавидеть меня, поскольку побыв рядом начинает разбираться в своей собственной душе. И я ненавижу всех, так как знаю, что они стороняться меня. Видишь ли, я разносчик заразы, и имя этой заразы — правда. Я утверждаю, что залогом человеческого счастья служит плотность черепной коробки. Если бы люди обладали хоть зачатками телепатических способностей, хотя бы той смутной силой, умением обходиться без слов, какими располагаю я, то они попросту не смогли бы находиться в обществе друг друга. Существование человеческого коллектива сделалось бы невозможным. А гидряне могут взаимовоспринимать мысли друг друга, и, скорее всего, это доставляет им удовольствие. Но мы так не можем. И именно потому я заявляю тебе, что человек — это скорее всего наиболее достойное удивления животное во всей вселенной, неспособное даже переносить запахсвоих ближних… Душа не желает знать душу…
Раулинс сказал:
— Эти клетки вроде открываються.
— Что? Сейчас погляжу. Мюллер побежал наугад. Раулинс не успел достаточно быстро отстраниться и испытал мгновенный удар эманации. На этот раз это не было болезненно: он увидел осень, засыхающие листья, вянущие цветы, пыль от порывов ветра, ранние сумерки. Он испытал скорее сожаление, чем боль от кратковременности жизни, неизбежного омертвления. Тем временем Мюллер, забыв обо всем, смотрел на алебастровые прутья клетки.
— Они ушли в тротуар уже на несколько сантиметров. Почему ты мне сказал только сейчас?
— Я пытался и раньше. Но ты меня не слушал.
— Да, да. Эти мои чертовы монологи! — Мюллер рассмеялся. — Нед, я ждал много лет, чтобы увидеть это. Эта клетка действительно открываеться. Смотри, как быстро исчезают прутья в мостовой. Это очень странно, Нед. До сих пор они ни разу не открывались дважды в год, а ту второй раз за одну неделю…
— Может быть ты просто не замечал этого, — предположил Раулинс. — Может быть, ты спал, когда они…
— Ладно смотри!
— Как ты думаешь, почему они открываются именно в эту минуту?
— Повсюду вокруг враги, — сказал Мюллер. — Меня город принимает за своего. Я — постоянный житель, слишком долго я нахожусь здесь. А теперь смысл, наверное, заключается в том, чтобы запереть тебя. Врага. Человека.
Клетка раскрылась полностью. Не было видно ни следа от прутьев, разве что на тротуаре остался ряд небольших отверстий. — Ты пытался когда нибудь что-нибудь поместить в эту клетку? — спросил Раулинс. — Какое-нибудь животное?
— Разумеется. В одну из них я засунул здоровую убитую зверюгу. Клетка не закрылась. Тогда я поместил в нее несколько небольших пойманных зверьков. Я их связал и сунул живьем. И она опять не закрылась. — Мюллер нахмурил брови. — Однажды я даже сам вошел, хотел проверить, закроется ли клетка автоматически, почувствовав живого человека. И тоже ничего не произошло. Я тебе советую: не ставь таких экспериментов, когда очутишься в одиночестве. — Он замолчал, а потом спросил через минуту: — Ты хотел бы помочь мне в исследовании ее? А Нед?
Раулинс заколебался. Разряженный воздух неожиданно как огнем начал жечь ему легкие.
Мюллер спокойно продолжал:
— Ты только войди в нишу и постой там пару минут. Посмотрим, закроется ли клетка, чтобы задержать тебя. Это стоит проверить.
— А если она закроется? — поинтересовался Раулинс, не отнесясь к этому предложению серьезно. — У тебя есть ключ, чтобы выпустить меня из нее?
— Мы всегда можем выломать эти прутья.
— Это было бы уничтожением для того, чтобы выпустить меня. Ты сам говорил мне, что не позволишь ничего разрушать в лабиринте.
— Временами приходиться уничтожать для того, чтобы обрести знания. Ну же Нед, войди в эту нишу!
Мюллер произнес это страшным приказывающим тоном. Теперь он замер в каком-то причудливом ожидании, полупригнувшись, уткнув руки в бок. Словно сам собираеться броситься в клетку, подумал Раулинс.
Тихонько прозвучал голос Бордмана:
— Сделай это, Нед. Войди. Покажи, что ты ему доверяешь. Ему-то доверяю, подумал Раулинс, а вот этой клетке — нет. Он тревожно представил себе, как в клетке, едва успеют сомкнутся прутья, провалится пол, и он рухнет куда-нибудь в подземелье прямо в чан с кислотой или в море огня. Лобное место для плененных врагов. Где взять уверенность, что это не так?
— Войди туда, Нед, — прошептал Бордман. Это был великолепный жест и совершенно безумный. Раулинс переступил ряд отверстий и повернулся спиной к стене. Почти немедленно прутья выскочили их своих гнезд и не оставляя ни щели, заперли его. Не произошло ничего из тех ужасов, которые он ожидал, но он стал узником.
— Интересно, — сказал Мюллер. — Скоре всего, клетка реагирует на интелект. Поэтому и не получились проверки с животными. И живыми и мертвыми. А ты что об этом думаешь, Нед?
— Я рад, что помог тебе в твоих изысканиях. Но был бы рад еще больше, если бы ты выпустил меня отсюда.
— Я не могу управлять этими прутьями.
— Но ты говорил, что можешь их выломать.
— Зачем так сразу браться за разрушение? Подождем с этим, ладно? Может быть, она сама откроется. Я принесу тебе что-нибудь перекусить, если ты захочешь. В клетке ты в полной безопасности. А твои коллеги не переполошатся, если ты не вернешься до наступления сумерек?
— Я им сообщу, — кисло сказал Раулинс. — Однако, я надеюсь, что до тех пор я отсюда выберусь.
— Не горячись, — услышал он голос Бордмана. — В худшем случае, мы сами можем извлечь тебя оттуда. А сейчас поддакивай Мюллеру в чем только сможешь, пока окончательно не завоюешь его симпатию. Если ты меня слышишь, коснись правой рукой подбородка.
Раулинс коснулся подбородка правой рукой.
Мюллер сказал:
— Ты достаточно смел, Нед. Или глуп. Порой я не уверен, не одно ли это и то же. Но я в любом случае благодарен тебе. Мне надо было знать, как обстоит дело с этими клетками.
— Видишь, и от меня какая-то польза. Значит люди, несмотря ни на что, не такие уж чудовища.
— Сознательно — нет. Мерзка лишь та гниль, что в глубине их естества. Ну , напомню тебе, — Мюллер подошел к клетке и ухватился руками за гладкие прутья, белые как кость, — то, что под черепной коробкой. Сам я , разумеется, никогда не смогу ощутить этого. Разве что выведу путем экстраполяции по реакции окружающих. Это должно вызывать отвращение.
— Я бы смог к этому привыкнуть, — сказал Раулинс. Он уселся на полу клетки по-турецки. — После возвращения на Землю с Беты Гидры 4 ты никак не пытался избавиться от этого?
— Я беседовал со специалистами по перевоплощениям. Но они не смогло разобраться, какие перемены произошли в моих нервных связях, и поэтому не знали, что делать. Мило, правда?
— Ты еще долго оставался на Земле?
— Несколько месяцев. Достаточно долго, чтобы обнаружить, что все мои знакомые зеленеют, стоит им ко мне приблизиться. Я принялся оплакивать себя и себя же ненавидеть, что более или менее стыдно и почти одно и тоже. Знаешь, я даже хотел покончить с собой, дабы избавить мир от этой напасти. Раулинс сказал:
— Я не верю. Некоторые люди попросту не способны на самоубийство. И ты один из них.
— Благодарю, но я сам знаю об этом. Будь добр заметить, я жив еще до сих пор. Сперва я ударился в лучшие из наркотиков, потом начал пить, затем принялся отыскивать разнообразнейшие опасности. И вот жив еще. За один месяц меня по очереди лечили в четырех психиатрических клиниках. Я пытался носить свинцовый шлем с мягкой прокладкой, чтобы задерживать излучение мысли. Но это было то же самое, что пытаться ловить ведром нейтроны. Я даже умудрился вызвать панику в одном из публичных домов на Венере. Все девицы выскочили в чем мать родила, едва почувствовав этот запашок. — Мюллер сплюнул. — Знаешь, я всегда мог находиться или не находиться в компании, Находясь среди людей, я был добродушным, сердечным, проявлял дружеские чувства. Не такой сердечный паинька, как ты, чрезмерно тактичный и вежливый… и все же я мог находить общий язык с людьми, болтать с ними, развлекаться. А потом отправился в путешествие года на полтора, никого не видя, ни с кем не разговаривая, но мне тоже было хорошо. Лишь в ту минуту, когда я навсегда отрезал себя от человечества, я обнаружил, что на самом-то деле люди мне необходимы. Но теперь с этим покончено. Я подавил в себе эту тягу, сынок. Я могу провести в одиночестве и сто лет, не тоскуя по живой душе. Я перестроил себя, чтобы видеть человечество также, как он видит меня… и теперь оно для меня — нечто угнетающее, вызывающее неприязнь, словно изувеченное создание, которое лучше обойти стороной.
Чтобы вам всем гореть в аду! Я никому из вас не должен, никого не люблю. У меня нет никаких обязанностей перед вами. Я мог бы оставить тебя здесь, чтобы ты сгнил в этой клетке, Нед, и ни разу бы не испытал укоров совести по этому поводу. Я мог бы приходить сюда дважды в день и улыбаться твоему черепу. И не потому, что я ненавижу тебя лично или же всю Галактику, полную тебе подобных. Посто-напросто потому, что не воспринимаю тебя. Ты для меня — ничто. Ты меньше, чем ничто. Горстка праха. Я уже знаю тебя, ты знаешь меня.
— Ты говоришь так, словно принадлежишь к другой расе, — задумчиво сказал Раулинс.
— Нет я принадлежу к расе людей. Я наиболее человек из всех вас, потому что я единственный, кто не может скрыть своей принадлежности к людям. Ты чувствуешь это? Ощущаешь эту вонь?
То, что живет во мне, есть и тебе. Слетай к гидрянам, они помогут тебе вызволить это из себя. А потом от тебя также начнут разбегаться люди, как это было со мной. Поскольку я свидетельствую от имени человечества. Говорю правду. Я тот мозг, что случайно оказался не скрыт под мышцами и кожей, малыш. Те внутренности, отходы, существования которых мы предпочитаем не признавать. Я — это всемозможная ложь, жадность, вспышки ненависти, болезни, зависть. Я тот, кто ощущал себя богом. Гибрис. Мне дали понять, кто я на самом деле.
— Почему, — спокойно спросил Раулинс, — ты решил прилететь на Лемнос?
— Мне подсказал эту мыслишку некто Чарльз Бордман. Раулинс вздрогнул от неожиданности, когда прозвучало это имя.
— Знаешь его? — спросил Мюллер.
— Ну да, знаю, разумеется. Он… он… крупная фигура в нашем правительстве.
— Чтож, про него можно сказать и так. Так вот, этот самый Чарльз Бордман отправил меня на Бету Гидры 4. Да-а, он не завлекал меня обманом, ему не пришлось прибегать ни к одному из своих не особо вежливых способов. Он слишком хорошо знал, что я из себя представляю. Он просто-напросто сыграл на моем честолюбии. Он напомнил мне, что есть планета, населенная чужаками, чужими разумными существами, и надо, чтобы там появился человек. Скорее всего, это работа для самоубийцы, но одновременно — первый контакт человечества с иной рассой существ, наделенных разумом, так что не хотел бы я взяться за это?
Разумеется, я захотел. Он предвидел, что я не смогу противостоять такому предложению. Потом, когда я вернулся в своем этом состоянии, он какое-то время старался избегать меня… может быть, из-за того, что не мог вынести моей эманации, может быть из-за чувства вины.
Но в конце концов я подловил его и сказал: «Посмотри на меня, Чарльз, вот каким я стал. Посоветуй, куда мне отправиться и чем заняться». Я близко подошел к нему. Почти вплотную. И лицо его покрылось потом, Ему пришлось принять таблетки. Я видел отвращение в его глазах. И когда он напомнил мне об этом лабиринте на Лемносе.
— Почему?
— Он решил, что самое подходящее для меня убежище — это здесь. Не знаю, от чистого ли сердца или не без задних мыслей был это совет. может быть, он надеялся, что лабиринт убьет меня… Достойная смерть для таких как я. В любом случае, лучшая, чем сделать глоток какого-нибудь растворителя и стечь в канализацию. Но я, разумееться, сказал ему, что мне даже и не снилось лететь на Лемнос. Я хотел замести следы за собой. Я разыграл гнев, накричал, что это последнее дело, которое я бы сделал. Потом провел месяц, болтаясь по подземельям Нового Орлеана, а когда вновь вынырнул на поверхность, то нанял корабль и прилетел сюда. Я петлял, как только мог, чтобы уже никто наверняка не сообразил, куда я направляюсь. Бордман оказался прав. Это в самом деле наиболеее подходящее место для меня.
— Но каким образом, — сросил Раулинс, — ты смог добраться до центра лабиринта?
— Мне просто не повезло.
— Не повезло?
— Я мечтал погибнуть в лучах славы, — сказал Мюллер. — Мне было все равно, уцелею ли я, проходя через лабиринт, или нет. Я просто шел, куда глаза глядят, и волей-неволей оказался в центре.
— Мне в это трудно поверить.
— Твое дело, но примерно так это и было. Суть в том, что я из тех людей, которые способны преодолеть все. Это какое-то природное качество, если вообще не что-то сверхестественное. У меня необычайно быстрая реакция. Интуиция. Шестое чувство, как говорят. И необычайно сильная жажда жизни. Кроме того, я прихватил с собой детекторы массы и еще кое-что из полезного барахла. Так что когда я забрался в лабиринт, то если видел, что где-то рядом лежат трупы, начинал внимательно приглядываться, а когда чувствовал, что глаза начинают меня подводить, останавливался и делал передышку. В зоне «Х» я был уверен, что меня поджидает смерть. Но судьба решила иначе, я умудрился пройти там, где никому другому это не удавалос ь… потому, наверное, что я шел без страха, безразлично, не было первичной скованности. Я пробирался как кошка, мышцы мои работали превосходно, и таким образом я к моему величайшему разочарованию преодолел самые опасные части лабиринта и оказался вот тут.
— Ты когда-нибудь выходил наружу?
— Нет. Иногда я прогуливаюсь до зоны «Е», в которой находятся сейчас твои коллеги. Дважды я побывал в зоне"А». Но преимущественно я остаюсь в трех внутренних зонах. Я совсем неплохо устроился. Запасы мяса я храню в радиационном холодильнике. И отвел целый дом под свою библиотеку и подходящее место для сексаторов. В другом доме я препарурую животных. Часто охочусь. И изучаю лабиринт, пытаясь исследовать все его приспособления. Я надиктовал уже несколько кубиков дневников. Ручаюсь, что твои приятели-археологи дорвались бы до этих записей с величайшей радостью.
— Наверняка они дали бы нам множество информации, — согласился Раулинс.
— Не сомневаюсь. Так что я их припрячу, чтобы никто из вас не смог бы добраться до них. Ты еще не проголодался, сынок?
— Слегка.
— Пойду, принесу тебе обед.
А я вернулся на Землю. Герой и прокаженный в одном лице. Встаньте рядом со мной и вас начнет рвать. Почему? Да потому, что то, что бьет из меня, напоминает каждому, что он тоже зверь. И в результате мы лишь несемся сломя голову по нашему порочнуму кругу. Любой начинает ненавидеть меня, поскольку побыв рядом начинает разбираться в своей собственной душе. И я ненавижу всех, так как знаю, что они стороняться меня. Видишь ли, я разносчик заразы, и имя этой заразы — правда. Я утверждаю, что залогом человеческого счастья служит плотность черепной коробки. Если бы люди обладали хоть зачатками телепатических способностей, хотя бы той смутной силой, умением обходиться без слов, какими располагаю я, то они попросту не смогли бы находиться в обществе друг друга. Существование человеческого коллектива сделалось бы невозможным. А гидряне могут взаимовоспринимать мысли друг друга, и, скорее всего, это доставляет им удовольствие. Но мы так не можем. И именно потому я заявляю тебе, что человек — это скорее всего наиболее достойное удивления животное во всей вселенной, неспособное даже переносить запахсвоих ближних… Душа не желает знать душу…
Раулинс сказал:
— Эти клетки вроде открываються.
— Что? Сейчас погляжу. Мюллер побежал наугад. Раулинс не успел достаточно быстро отстраниться и испытал мгновенный удар эманации. На этот раз это не было болезненно: он увидел осень, засыхающие листья, вянущие цветы, пыль от порывов ветра, ранние сумерки. Он испытал скорее сожаление, чем боль от кратковременности жизни, неизбежного омертвления. Тем временем Мюллер, забыв обо всем, смотрел на алебастровые прутья клетки.
— Они ушли в тротуар уже на несколько сантиметров. Почему ты мне сказал только сейчас?
— Я пытался и раньше. Но ты меня не слушал.
— Да, да. Эти мои чертовы монологи! — Мюллер рассмеялся. — Нед, я ждал много лет, чтобы увидеть это. Эта клетка действительно открываеться. Смотри, как быстро исчезают прутья в мостовой. Это очень странно, Нед. До сих пор они ни разу не открывались дважды в год, а ту второй раз за одну неделю…
— Может быть ты просто не замечал этого, — предположил Раулинс. — Может быть, ты спал, когда они…
— Ладно смотри!
— Как ты думаешь, почему они открываются именно в эту минуту?
— Повсюду вокруг враги, — сказал Мюллер. — Меня город принимает за своего. Я — постоянный житель, слишком долго я нахожусь здесь. А теперь смысл, наверное, заключается в том, чтобы запереть тебя. Врага. Человека.
Клетка раскрылась полностью. Не было видно ни следа от прутьев, разве что на тротуаре остался ряд небольших отверстий. — Ты пытался когда нибудь что-нибудь поместить в эту клетку? — спросил Раулинс. — Какое-нибудь животное?
— Разумеется. В одну из них я засунул здоровую убитую зверюгу. Клетка не закрылась. Тогда я поместил в нее несколько небольших пойманных зверьков. Я их связал и сунул живьем. И она опять не закрылась. — Мюллер нахмурил брови. — Однажды я даже сам вошел, хотел проверить, закроется ли клетка автоматически, почувствовав живого человека. И тоже ничего не произошло. Я тебе советую: не ставь таких экспериментов, когда очутишься в одиночестве. — Он замолчал, а потом спросил через минуту: — Ты хотел бы помочь мне в исследовании ее? А Нед?
Раулинс заколебался. Разряженный воздух неожиданно как огнем начал жечь ему легкие.
Мюллер спокойно продолжал:
— Ты только войди в нишу и постой там пару минут. Посмотрим, закроется ли клетка, чтобы задержать тебя. Это стоит проверить.
— А если она закроется? — поинтересовался Раулинс, не отнесясь к этому предложению серьезно. — У тебя есть ключ, чтобы выпустить меня из нее?
— Мы всегда можем выломать эти прутья.
— Это было бы уничтожением для того, чтобы выпустить меня. Ты сам говорил мне, что не позволишь ничего разрушать в лабиринте.
— Временами приходиться уничтожать для того, чтобы обрести знания. Ну же Нед, войди в эту нишу!
Мюллер произнес это страшным приказывающим тоном. Теперь он замер в каком-то причудливом ожидании, полупригнувшись, уткнув руки в бок. Словно сам собираеться броситься в клетку, подумал Раулинс.
Тихонько прозвучал голос Бордмана:
— Сделай это, Нед. Войди. Покажи, что ты ему доверяешь. Ему-то доверяю, подумал Раулинс, а вот этой клетке — нет. Он тревожно представил себе, как в клетке, едва успеют сомкнутся прутья, провалится пол, и он рухнет куда-нибудь в подземелье прямо в чан с кислотой или в море огня. Лобное место для плененных врагов. Где взять уверенность, что это не так?
— Войди туда, Нед, — прошептал Бордман. Это был великолепный жест и совершенно безумный. Раулинс переступил ряд отверстий и повернулся спиной к стене. Почти немедленно прутья выскочили их своих гнезд и не оставляя ни щели, заперли его. Не произошло ничего из тех ужасов, которые он ожидал, но он стал узником.
— Интересно, — сказал Мюллер. — Скоре всего, клетка реагирует на интелект. Поэтому и не получились проверки с животными. И живыми и мертвыми. А ты что об этом думаешь, Нед?
— Я рад, что помог тебе в твоих изысканиях. Но был бы рад еще больше, если бы ты выпустил меня отсюда.
— Я не могу управлять этими прутьями.
— Но ты говорил, что можешь их выломать.
— Зачем так сразу браться за разрушение? Подождем с этим, ладно? Может быть, она сама откроется. Я принесу тебе что-нибудь перекусить, если ты захочешь. В клетке ты в полной безопасности. А твои коллеги не переполошатся, если ты не вернешься до наступления сумерек?
— Я им сообщу, — кисло сказал Раулинс. — Однако, я надеюсь, что до тех пор я отсюда выберусь.
— Не горячись, — услышал он голос Бордмана. — В худшем случае, мы сами можем извлечь тебя оттуда. А сейчас поддакивай Мюллеру в чем только сможешь, пока окончательно не завоюешь его симпатию. Если ты меня слышишь, коснись правой рукой подбородка.
Раулинс коснулся подбородка правой рукой.
Мюллер сказал:
— Ты достаточно смел, Нед. Или глуп. Порой я не уверен, не одно ли это и то же. Но я в любом случае благодарен тебе. Мне надо было знать, как обстоит дело с этими клетками.
— Видишь, и от меня какая-то польза. Значит люди, несмотря ни на что, не такие уж чудовища.
— Сознательно — нет. Мерзка лишь та гниль, что в глубине их естества. Ну , напомню тебе, — Мюллер подошел к клетке и ухватился руками за гладкие прутья, белые как кость, — то, что под черепной коробкой. Сам я , разумеется, никогда не смогу ощутить этого. Разве что выведу путем экстраполяции по реакции окружающих. Это должно вызывать отвращение.
— Я бы смог к этому привыкнуть, — сказал Раулинс. Он уселся на полу клетки по-турецки. — После возвращения на Землю с Беты Гидры 4 ты никак не пытался избавиться от этого?
— Я беседовал со специалистами по перевоплощениям. Но они не смогло разобраться, какие перемены произошли в моих нервных связях, и поэтому не знали, что делать. Мило, правда?
— Ты еще долго оставался на Земле?
— Несколько месяцев. Достаточно долго, чтобы обнаружить, что все мои знакомые зеленеют, стоит им ко мне приблизиться. Я принялся оплакивать себя и себя же ненавидеть, что более или менее стыдно и почти одно и тоже. Знаешь, я даже хотел покончить с собой, дабы избавить мир от этой напасти. Раулинс сказал:
— Я не верю. Некоторые люди попросту не способны на самоубийство. И ты один из них.
— Благодарю, но я сам знаю об этом. Будь добр заметить, я жив еще до сих пор. Сперва я ударился в лучшие из наркотиков, потом начал пить, затем принялся отыскивать разнообразнейшие опасности. И вот жив еще. За один месяц меня по очереди лечили в четырех психиатрических клиниках. Я пытался носить свинцовый шлем с мягкой прокладкой, чтобы задерживать излучение мысли. Но это было то же самое, что пытаться ловить ведром нейтроны. Я даже умудрился вызвать панику в одном из публичных домов на Венере. Все девицы выскочили в чем мать родила, едва почувствовав этот запашок. — Мюллер сплюнул. — Знаешь, я всегда мог находиться или не находиться в компании, Находясь среди людей, я был добродушным, сердечным, проявлял дружеские чувства. Не такой сердечный паинька, как ты, чрезмерно тактичный и вежливый… и все же я мог находить общий язык с людьми, болтать с ними, развлекаться. А потом отправился в путешествие года на полтора, никого не видя, ни с кем не разговаривая, но мне тоже было хорошо. Лишь в ту минуту, когда я навсегда отрезал себя от человечества, я обнаружил, что на самом-то деле люди мне необходимы. Но теперь с этим покончено. Я подавил в себе эту тягу, сынок. Я могу провести в одиночестве и сто лет, не тоскуя по живой душе. Я перестроил себя, чтобы видеть человечество также, как он видит меня… и теперь оно для меня — нечто угнетающее, вызывающее неприязнь, словно изувеченное создание, которое лучше обойти стороной.
Чтобы вам всем гореть в аду! Я никому из вас не должен, никого не люблю. У меня нет никаких обязанностей перед вами. Я мог бы оставить тебя здесь, чтобы ты сгнил в этой клетке, Нед, и ни разу бы не испытал укоров совести по этому поводу. Я мог бы приходить сюда дважды в день и улыбаться твоему черепу. И не потому, что я ненавижу тебя лично или же всю Галактику, полную тебе подобных. Посто-напросто потому, что не воспринимаю тебя. Ты для меня — ничто. Ты меньше, чем ничто. Горстка праха. Я уже знаю тебя, ты знаешь меня.
— Ты говоришь так, словно принадлежишь к другой расе, — задумчиво сказал Раулинс.
— Нет я принадлежу к расе людей. Я наиболее человек из всех вас, потому что я единственный, кто не может скрыть своей принадлежности к людям. Ты чувствуешь это? Ощущаешь эту вонь?
То, что живет во мне, есть и тебе. Слетай к гидрянам, они помогут тебе вызволить это из себя. А потом от тебя также начнут разбегаться люди, как это было со мной. Поскольку я свидетельствую от имени человечества. Говорю правду. Я тот мозг, что случайно оказался не скрыт под мышцами и кожей, малыш. Те внутренности, отходы, существования которых мы предпочитаем не признавать. Я — это всемозможная ложь, жадность, вспышки ненависти, болезни, зависть. Я тот, кто ощущал себя богом. Гибрис. Мне дали понять, кто я на самом деле.
— Почему, — спокойно спросил Раулинс, — ты решил прилететь на Лемнос?
— Мне подсказал эту мыслишку некто Чарльз Бордман. Раулинс вздрогнул от неожиданности, когда прозвучало это имя.
— Знаешь его? — спросил Мюллер.
— Ну да, знаю, разумеется. Он… он… крупная фигура в нашем правительстве.
— Чтож, про него можно сказать и так. Так вот, этот самый Чарльз Бордман отправил меня на Бету Гидры 4. Да-а, он не завлекал меня обманом, ему не пришлось прибегать ни к одному из своих не особо вежливых способов. Он слишком хорошо знал, что я из себя представляю. Он просто-напросто сыграл на моем честолюбии. Он напомнил мне, что есть планета, населенная чужаками, чужими разумными существами, и надо, чтобы там появился человек. Скорее всего, это работа для самоубийцы, но одновременно — первый контакт человечества с иной рассой существ, наделенных разумом, так что не хотел бы я взяться за это?
Разумеется, я захотел. Он предвидел, что я не смогу противостоять такому предложению. Потом, когда я вернулся в своем этом состоянии, он какое-то время старался избегать меня… может быть, из-за того, что не мог вынести моей эманации, может быть из-за чувства вины.
Но в конце концов я подловил его и сказал: «Посмотри на меня, Чарльз, вот каким я стал. Посоветуй, куда мне отправиться и чем заняться». Я близко подошел к нему. Почти вплотную. И лицо его покрылось потом, Ему пришлось принять таблетки. Я видел отвращение в его глазах. И когда он напомнил мне об этом лабиринте на Лемносе.
— Почему?
— Он решил, что самое подходящее для меня убежище — это здесь. Не знаю, от чистого ли сердца или не без задних мыслей был это совет. может быть, он надеялся, что лабиринт убьет меня… Достойная смерть для таких как я. В любом случае, лучшая, чем сделать глоток какого-нибудь растворителя и стечь в канализацию. Но я, разумееться, сказал ему, что мне даже и не снилось лететь на Лемнос. Я хотел замести следы за собой. Я разыграл гнев, накричал, что это последнее дело, которое я бы сделал. Потом провел месяц, болтаясь по подземельям Нового Орлеана, а когда вновь вынырнул на поверхность, то нанял корабль и прилетел сюда. Я петлял, как только мог, чтобы уже никто наверняка не сообразил, куда я направляюсь. Бордман оказался прав. Это в самом деле наиболеее подходящее место для меня.
— Но каким образом, — сросил Раулинс, — ты смог добраться до центра лабиринта?
— Мне просто не повезло.
— Не повезло?
— Я мечтал погибнуть в лучах славы, — сказал Мюллер. — Мне было все равно, уцелею ли я, проходя через лабиринт, или нет. Я просто шел, куда глаза глядят, и волей-неволей оказался в центре.
— Мне в это трудно поверить.
— Твое дело, но примерно так это и было. Суть в том, что я из тех людей, которые способны преодолеть все. Это какое-то природное качество, если вообще не что-то сверхестественное. У меня необычайно быстрая реакция. Интуиция. Шестое чувство, как говорят. И необычайно сильная жажда жизни. Кроме того, я прихватил с собой детекторы массы и еще кое-что из полезного барахла. Так что когда я забрался в лабиринт, то если видел, что где-то рядом лежат трупы, начинал внимательно приглядываться, а когда чувствовал, что глаза начинают меня подводить, останавливался и делал передышку. В зоне «Х» я был уверен, что меня поджидает смерть. Но судьба решила иначе, я умудрился пройти там, где никому другому это не удавалос ь… потому, наверное, что я шел без страха, безразлично, не было первичной скованности. Я пробирался как кошка, мышцы мои работали превосходно, и таким образом я к моему величайшему разочарованию преодолел самые опасные части лабиринта и оказался вот тут.
— Ты когда-нибудь выходил наружу?
— Нет. Иногда я прогуливаюсь до зоны «Е», в которой находятся сейчас твои коллеги. Дважды я побывал в зоне"А». Но преимущественно я остаюсь в трех внутренних зонах. Я совсем неплохо устроился. Запасы мяса я храню в радиационном холодильнике. И отвел целый дом под свою библиотеку и подходящее место для сексаторов. В другом доме я препарурую животных. Часто охочусь. И изучаю лабиринт, пытаясь исследовать все его приспособления. Я надиктовал уже несколько кубиков дневников. Ручаюсь, что твои приятели-археологи дорвались бы до этих записей с величайшей радостью.
— Наверняка они дали бы нам множество информации, — согласился Раулинс.
— Не сомневаюсь. Так что я их припрячу, чтобы никто из вас не смог бы добраться до них. Ты еще не проголодался, сынок?
— Слегка.
— Пойду, принесу тебе обед.
2
Размашистым шагом Мюллер направился в сторону ближайших домов. Когда но исчез, Раулинс негромко произнес:
— Это страшно, Чарльз. Он явно свихнулся.
— Не будь в этом так уверен, — ответил Бордман. — Вне сомнения, девять лет одиночества могут нарушить человеческую уравновешенность, а Мюллер уже тогда, когда я видел его в последний раз, не отличался уравновешенностью. Но скорее всего, он начал с тобою какую-то игру… строит из себя психа, пытаясь выяснить, насколько ты легковерен.
— А если он не притворяется?
— В свете того, что нам требуется, его сумашествие не играет никакой роли. Это могло бы только помочь.
— Я не понимаю.
— Тебе и не надо понимать, — спокойно ответил Бордман. — Только веди себя спокойнно, Нед. До сих пор ты все делал превосходно.
Мюллер вернулся, неся миску с мясом и изящный хрустальный сосуд с водой.
— Ничем лучшим я не могу тебя побаловать, — сказал он и пропихнул кусок мяса между прутьями. — Местная дичь. Ты ешь обычную натуральную пищу, верно?
— Да.
— В твоем возрасте так и надо. Ты говорил, сколько тебе лет? Двадцать пять?
— Двадцать три.
— Это еще хуже. Мюллер подал Раулинсу сосуд. Вода имела приятный привкус или, может быть, отсутствие вкуса. Потом он молча сел рядом с клеткой и сам приступил к еде. Раулинс убедился, что эманация уже не такая омерзительная, даже на расстоянии менее пяти метров. Наверное, к ней можно приспособиться, подумал он. Если кому-то это очень понадобиться.
После длительного молчания он спросил:
— Ты не вышел бы на пару дней из своего убежища, чтобы познакомиться с моими спутниками?
— Исключено.
— Им не терпится поговорить с тобой.
— А меня беседа с ними совершено не интересует. Я предпочитаю разговаривать с животными.
— Со мной же ты говоришь, — заметил Раулинс.
— Поскольку это для меня в новинку. Поскольку твой отец был моим приятелем. Поскольку как человек ты достаточно сносный. Но у меня нет никакоо желания оказаться среди толпы археологов, пилящих на меня глаза…
— Тогда, может, ты встретишься с парой из них? — предложил Раулинс. — Чтобы освоиться с мыслью, что ты снова будешь среди людей.
— Нет.
— Не вижу причин… Мюллер прервал его:
— Подожди-ка! Зачем это мне осваиваться с мыслью, что я снова буду среди людей?
Раулинс, смешавшись, ответил:
— Ну, ведь люди уже здесь. Потому что это нехорошо, если ты так долго намерен сторониться…
— Что ты здесь крутишь? Ты хочешь одурачить меня выманить из лабиринта? Эй приятель, скажи, что это ты там задумал? Задумал своим крошечным умишком. Какие у тебя причины, чтобы мне привыкать к людям?
Раулинс заколебался. Во время наступившего неловкого молчания Бордман быстро подсказал ему верный ответ — именнно тот, который был нужен. И он повторил эти слова, стараясь, чтобы они прозвучали естественно:
— Ты делаешь из меня интригана, Дик. Но я клянусь тебе: у меня нет дурных намерений. Я могу признаться, я в самом деле пытаюсь немного подыграть тебе, нравиться, завоевать симпатию. Наверное мне стоит обьяснить причину этого.
— Наверное стоит.
— Это из-за наших архелогичесих исследований. Мы можем провести на Лемносе едва несколько недель. А ты тут… сколько лет здесь? Девять? Ты уже накопал кучу данных об этом лабиринте, Дик. С твоей стороны было бы некрасиво оставить их у себя, Так что я надеюсь, что как-то смогу переубедить тебя, что сначала ты подружишься со мной, а потом, может быть, придешь к остальным в зону «Е» и переговоришь с ними, ответишь на их вопросы, поделишься информацией…
— С моей стороны некрасиво держать эти данные при себе?
— Ну да. Скрытые знания — это грех.
— А красиво со стороны людей называть меня нечистым и бежать от меня?
— Это иное дело, — ответил Раулинс. — И его не решишь таким способом. Тут причина в твоем несчастьи… которого ты не заслужил, и все жалеют, что такое несчастье случилось с тобой, но ты же сам должен понимать, что людям довольно трудно переносить безразлично твой… твой… твой…
— Мой смрад, — закончил Мюллер. — Ладно. Я понимаю, что находиться рядом со мной тяжело. Поэтому я и предпочитаю не огорчать твоих коллег. И не смей думать, что я собираюсь попивать с ними чай, разговаривать или вообще иметь с ними какое-то дело. Я изолировал себя от человечества и таким отшельником и останусь. И тот факт, что я сделал для тебя исключение и позволил надоедать своим присутствием, не играет никакой роли. А поскольку я обьяснил уже тебе это, то знай, что мое несчастье не было незаслуженным. Я заслужыл его, поскольку заглянул туда, куда не должен был залядывать. Тщеславие распирало меня, я был уверен, что могу добиться всего, я начал было считать себя сверхчеловеком. ГИБРИС. Я уже обьяснил тебе это слово.
Бордман продлжал давать Раулинсу свои указания. Чувствуя едкий привкус от собственной лжи, Раулинс пытался продолжать:
— Я не могу сердиться на тебя, Дик, что ты так поставил себя. И все же мне кажеться, что ты поступишь некрасиво, если не поделишься с нами информацией. Вернись в памяти ко времени твоих собственных исследований. Когда ты совершал посадку на какой-нибудь из планет, и кто-нибудь там знал что-то важное, что было необходимо знать и тебе, разве ты не прилагал все усилия, чтобы эту информацию получить… пусть даже тот человек имел свои личные проблемы, которые…
— Мне очень жаль, — холодно возразил Мюллер, — но меня в самом деле все это больше не касается.
И ушел, оставив Раулинса в клетке с двумя кусками мяса и почти пустым сосудом.
— Это страшно, Чарльз. Он явно свихнулся.
— Не будь в этом так уверен, — ответил Бордман. — Вне сомнения, девять лет одиночества могут нарушить человеческую уравновешенность, а Мюллер уже тогда, когда я видел его в последний раз, не отличался уравновешенностью. Но скорее всего, он начал с тобою какую-то игру… строит из себя психа, пытаясь выяснить, насколько ты легковерен.
— А если он не притворяется?
— В свете того, что нам требуется, его сумашествие не играет никакой роли. Это могло бы только помочь.
— Я не понимаю.
— Тебе и не надо понимать, — спокойно ответил Бордман. — Только веди себя спокойнно, Нед. До сих пор ты все делал превосходно.
Мюллер вернулся, неся миску с мясом и изящный хрустальный сосуд с водой.
— Ничем лучшим я не могу тебя побаловать, — сказал он и пропихнул кусок мяса между прутьями. — Местная дичь. Ты ешь обычную натуральную пищу, верно?
— Да.
— В твоем возрасте так и надо. Ты говорил, сколько тебе лет? Двадцать пять?
— Двадцать три.
— Это еще хуже. Мюллер подал Раулинсу сосуд. Вода имела приятный привкус или, может быть, отсутствие вкуса. Потом он молча сел рядом с клеткой и сам приступил к еде. Раулинс убедился, что эманация уже не такая омерзительная, даже на расстоянии менее пяти метров. Наверное, к ней можно приспособиться, подумал он. Если кому-то это очень понадобиться.
После длительного молчания он спросил:
— Ты не вышел бы на пару дней из своего убежища, чтобы познакомиться с моими спутниками?
— Исключено.
— Им не терпится поговорить с тобой.
— А меня беседа с ними совершено не интересует. Я предпочитаю разговаривать с животными.
— Со мной же ты говоришь, — заметил Раулинс.
— Поскольку это для меня в новинку. Поскольку твой отец был моим приятелем. Поскольку как человек ты достаточно сносный. Но у меня нет никакоо желания оказаться среди толпы археологов, пилящих на меня глаза…
— Тогда, может, ты встретишься с парой из них? — предложил Раулинс. — Чтобы освоиться с мыслью, что ты снова будешь среди людей.
— Нет.
— Не вижу причин… Мюллер прервал его:
— Подожди-ка! Зачем это мне осваиваться с мыслью, что я снова буду среди людей?
Раулинс, смешавшись, ответил:
— Ну, ведь люди уже здесь. Потому что это нехорошо, если ты так долго намерен сторониться…
— Что ты здесь крутишь? Ты хочешь одурачить меня выманить из лабиринта? Эй приятель, скажи, что это ты там задумал? Задумал своим крошечным умишком. Какие у тебя причины, чтобы мне привыкать к людям?
Раулинс заколебался. Во время наступившего неловкого молчания Бордман быстро подсказал ему верный ответ — именнно тот, который был нужен. И он повторил эти слова, стараясь, чтобы они прозвучали естественно:
— Ты делаешь из меня интригана, Дик. Но я клянусь тебе: у меня нет дурных намерений. Я могу признаться, я в самом деле пытаюсь немного подыграть тебе, нравиться, завоевать симпатию. Наверное мне стоит обьяснить причину этого.
— Наверное стоит.
— Это из-за наших архелогичесих исследований. Мы можем провести на Лемносе едва несколько недель. А ты тут… сколько лет здесь? Девять? Ты уже накопал кучу данных об этом лабиринте, Дик. С твоей стороны было бы некрасиво оставить их у себя, Так что я надеюсь, что как-то смогу переубедить тебя, что сначала ты подружишься со мной, а потом, может быть, придешь к остальным в зону «Е» и переговоришь с ними, ответишь на их вопросы, поделишься информацией…
— С моей стороны некрасиво держать эти данные при себе?
— Ну да. Скрытые знания — это грех.
— А красиво со стороны людей называть меня нечистым и бежать от меня?
— Это иное дело, — ответил Раулинс. — И его не решишь таким способом. Тут причина в твоем несчастьи… которого ты не заслужил, и все жалеют, что такое несчастье случилось с тобой, но ты же сам должен понимать, что людям довольно трудно переносить безразлично твой… твой… твой…
— Мой смрад, — закончил Мюллер. — Ладно. Я понимаю, что находиться рядом со мной тяжело. Поэтому я и предпочитаю не огорчать твоих коллег. И не смей думать, что я собираюсь попивать с ними чай, разговаривать или вообще иметь с ними какое-то дело. Я изолировал себя от человечества и таким отшельником и останусь. И тот факт, что я сделал для тебя исключение и позволил надоедать своим присутствием, не играет никакой роли. А поскольку я обьяснил уже тебе это, то знай, что мое несчастье не было незаслуженным. Я заслужыл его, поскольку заглянул туда, куда не должен был залядывать. Тщеславие распирало меня, я был уверен, что могу добиться всего, я начал было считать себя сверхчеловеком. ГИБРИС. Я уже обьяснил тебе это слово.
Бордман продлжал давать Раулинсу свои указания. Чувствуя едкий привкус от собственной лжи, Раулинс пытался продолжать:
— Я не могу сердиться на тебя, Дик, что ты так поставил себя. И все же мне кажеться, что ты поступишь некрасиво, если не поделишься с нами информацией. Вернись в памяти ко времени твоих собственных исследований. Когда ты совершал посадку на какой-нибудь из планет, и кто-нибудь там знал что-то важное, что было необходимо знать и тебе, разве ты не прилагал все усилия, чтобы эту информацию получить… пусть даже тот человек имел свои личные проблемы, которые…
— Мне очень жаль, — холодно возразил Мюллер, — но меня в самом деле все это больше не касается.
И ушел, оставив Раулинса в клетке с двумя кусками мяса и почти пустым сосудом.
3
Когда он исчез, Бордман сказал:
— Какой он раздражительный, верно? Но я и не рассчитывал, что он проявит мягкость характера. Ты начинаешь добираться до него, Нед. Ты как раз в нужных пропорциях соединяешь в себе хитрость с наивностью.
— И в результате сижу в клетке.
— Ну и что? Мы можем прислать робота, чтобы он тебя освободил, если вскоре клетка сама не откроется.
— Мюллер отсюда не выйдет, — продолжал Раулинс. — Он полон ненависти. Прямо сочится ей. В любом случае его не удасться склонить к сотрудничеству. Я никогда не видел, чтобы столько злобы умещалось в одном человеке.
— Ты не знаешь, что это за ненависть, — заметил Бордман. — И он не знает. Уверяю тебя, все идет хорошо. Вне сомнения, будут еще кое-какии неудачи, но основное — это что он вообще с тобой разговаривает. Он не хочет ненавидеть. Создай такие условия, чтобы его лед растаял.
— Когда вы пришлете за мной робота?
— Попозже, — сказал Бордман, — если в том будет необходимость.
— Какой он раздражительный, верно? Но я и не рассчитывал, что он проявит мягкость характера. Ты начинаешь добираться до него, Нед. Ты как раз в нужных пропорциях соединяешь в себе хитрость с наивностью.
— И в результате сижу в клетке.
— Ну и что? Мы можем прислать робота, чтобы он тебя освободил, если вскоре клетка сама не откроется.
— Мюллер отсюда не выйдет, — продолжал Раулинс. — Он полон ненависти. Прямо сочится ей. В любом случае его не удасться склонить к сотрудничеству. Я никогда не видел, чтобы столько злобы умещалось в одном человеке.
— Ты не знаешь, что это за ненависть, — заметил Бордман. — И он не знает. Уверяю тебя, все идет хорошо. Вне сомнения, будут еще кое-какии неудачи, но основное — это что он вообще с тобой разговаривает. Он не хочет ненавидеть. Создай такие условия, чтобы его лед растаял.
— Когда вы пришлете за мной робота?
— Попозже, — сказал Бордман, — если в том будет необходимость.
4
Мюллер не возращался. Сгущались сумерки и сделалось холоднее. Раулинс сидел в клетке, продрогший, сьежившийся. Он пытался вообразить город в те времена, когда в нем бурлила жизнь, когда клетка служила для показа творений, выловленных в лабиринте. Сюда приходят толпы строителей города, невысоких и плотных, покрытых густой медного цвета шерстью, с зеленоватой кожей. Размахивают длинными руками, указывая на клетку. А в клетке извивается существо, напоминающее какого-то исполинского скорпиона. Зрачки его полыхают, белые когти дерут мостовую, внезапно бьет хвост, и животное только и ждет, чтобы кто-то подошел слишком близко.
Скрежещущая музыка звучит в городе, чужаки смеются. От них идет теплый, мускусный запах. Дети плюют в клетку. Слюна их — как огонь. В ярких лунных лучах пляшут тени. Ужасный узник, полный злых намеренний, чувствует себя одиноким без создания своего вида, которые кишмя кишат в освещенных тунеллях на планете Альфекка или Маркаба — очень далеко.
А тут целыми днями приходят строители города, издеваются, дразнят. Создание в клетке видеть не может их хрупкие тела, переплетающиеся длинные тоненькие пальцы. Но однажды под клеткой пол проваливается, поскольку обитателям города наскучил их пленник их чужого мира, и он, взмахнув хвостом, рушится в бездну, оскалившуюся остриями ножей.
Настала ночь. Раулинс уже несколько часов не слышал голос Бордмана. Мюллера же он не видел с позднего полдня. По площади крались животные, преимущественно — небольшие, с отвратительными зубам и когтями. А он на этот раз пришел сюда безоружный. Он был готов затоптать любое из этих созданий, которое бы только сунулось между прутьев клетки.
Он дрожал от холода, ему хотелось есть. Он пытался отыскать во тьме Мюллера. Все это перестало быть шуткой.
— Ты меня слышишь? — спросил Бордман. — Вскоре мы тебя оттуда вызволим.
— Да? Но когда?
— Мы выслали робота, Нед.
— Значит, достаточно будет четверти часа, чтобы робот дошел сюда. Здесь безопасные зоны.
Какое-то время Бордман молчал.
— Час назад Мюллер задержал робота и уничтожил его.
— И ты не мог мне об этом сказать сразу?
— Мы тотчас же выслали несколько роботов одновременно, — сообщил Бордман. — Мюллер наверняка уничтожит еще хотя бы одного. Все идет отлично, Нед. Тебе не грозит ни малейшая опасность.
— Если только ничего не случится, — пробормотал Раулинс. Он не стал продолжать этого разговора, все более иззябший и голодный он оперся о стену и ждал. Наблюдал, как на расстоянии ста метров небольшие гибкие зверюшки набрасываются и убивают животных, значительно себя больших. Минуту спустя туда уже набегали стервятники, чтобы обглодать кучу окровавленных костей. Он прислушивался к звукам этой охоты и насыщений. Его поле зрения было частично ограниченно, так что ему приходилось вытягивать шею в поисках робота, высланного ему на помощь. Но робота не было.
Он ощущал себя человеком, принесенным в жертву, избранником смерти.
Стервятники завершили свою работу. И тихо двинулись через площадь к нему — небольшие, напоминающие лисиц зверюшки, с крупными крутолобыми головами, кривоватыми лапами и желтыми, загибающимися внутрь когтями. Они шевелили золотистыми белками, посматривая на него с интересом, задумчиво, серьезно. Мордочки их были измазаны густой, пурпурной кровью.
Они приближались. Раулинс заметил длинное узкое рыльце между прутьями клетки. Ударил. Морда убралась. Но с левой стороны уже другой зверек протискивался сквозь решетку. А дальше — еще трое.
И неожиданно эти зверюшки начали проникать в клетку отовсюду.
Скрежещущая музыка звучит в городе, чужаки смеются. От них идет теплый, мускусный запах. Дети плюют в клетку. Слюна их — как огонь. В ярких лунных лучах пляшут тени. Ужасный узник, полный злых намеренний, чувствует себя одиноким без создания своего вида, которые кишмя кишат в освещенных тунеллях на планете Альфекка или Маркаба — очень далеко.
А тут целыми днями приходят строители города, издеваются, дразнят. Создание в клетке видеть не может их хрупкие тела, переплетающиеся длинные тоненькие пальцы. Но однажды под клеткой пол проваливается, поскольку обитателям города наскучил их пленник их чужого мира, и он, взмахнув хвостом, рушится в бездну, оскалившуюся остриями ножей.
Настала ночь. Раулинс уже несколько часов не слышал голос Бордмана. Мюллера же он не видел с позднего полдня. По площади крались животные, преимущественно — небольшие, с отвратительными зубам и когтями. А он на этот раз пришел сюда безоружный. Он был готов затоптать любое из этих созданий, которое бы только сунулось между прутьев клетки.
Он дрожал от холода, ему хотелось есть. Он пытался отыскать во тьме Мюллера. Все это перестало быть шуткой.
— Ты меня слышишь? — спросил Бордман. — Вскоре мы тебя оттуда вызволим.
— Да? Но когда?
— Мы выслали робота, Нед.
— Значит, достаточно будет четверти часа, чтобы робот дошел сюда. Здесь безопасные зоны.
Какое-то время Бордман молчал.
— Час назад Мюллер задержал робота и уничтожил его.
— И ты не мог мне об этом сказать сразу?
— Мы тотчас же выслали несколько роботов одновременно, — сообщил Бордман. — Мюллер наверняка уничтожит еще хотя бы одного. Все идет отлично, Нед. Тебе не грозит ни малейшая опасность.
— Если только ничего не случится, — пробормотал Раулинс. Он не стал продолжать этого разговора, все более иззябший и голодный он оперся о стену и ждал. Наблюдал, как на расстоянии ста метров небольшие гибкие зверюшки набрасываются и убивают животных, значительно себя больших. Минуту спустя туда уже набегали стервятники, чтобы обглодать кучу окровавленных костей. Он прислушивался к звукам этой охоты и насыщений. Его поле зрения было частично ограниченно, так что ему приходилось вытягивать шею в поисках робота, высланного ему на помощь. Но робота не было.
Он ощущал себя человеком, принесенным в жертву, избранником смерти.
Стервятники завершили свою работу. И тихо двинулись через площадь к нему — небольшие, напоминающие лисиц зверюшки, с крупными крутолобыми головами, кривоватыми лапами и желтыми, загибающимися внутрь когтями. Они шевелили золотистыми белками, посматривая на него с интересом, задумчиво, серьезно. Мордочки их были измазаны густой, пурпурной кровью.
Они приближались. Раулинс заметил длинное узкое рыльце между прутьями клетки. Ударил. Морда убралась. Но с левой стороны уже другой зверек протискивался сквозь решетку. А дальше — еще трое.
И неожиданно эти зверюшки начали проникать в клетку отовсюду.