Страница:
А Артемьев, глядя в эту минуту на его опечаленное лицо и на его ордена, вдруг подумал:
«Неужели его никак нельзя предупредить? Но как предупредить и о чем предупредить? Сказать, что Надя была нехороша с ним, Артемьевым, так и не полюбила его по-настоящему, и потому он думает, что Надя вообще не в состоянии никого полюбить? Но, может быть, она не в состоянии была полюбить его, Артемьева, но в состоянии будет полюбить этого сидящего напротив него человека? Он, Артемьев, не верит в это. Но почему тот, другой, должен не верить ей? Ведь год назад он сам не поверил бы, если бы ему сказали, что Надя не способна его полюбить! Что же можно сделать? Да ровно ничего. Не может же он, в самом деле, рассказывать сейчас о том, что женщина, в которую он был влюблен и которая отвечала ему той взаимностью, на какую была способна, что эта женщина пустая и, несмотря на порывы доброты, равнодушная ко всему на свете, кроме самой себя, и что другому человеку, полюбившему ее теперь, едва ли следует на ней жениться. Какой мужчина скажет это и какой мужчина будет слушать?
Артемьев прекрасно понимал невозможность сказать все так глядел на Козырева, сознавая, что сама подобная мысль была вздором, вдруг родившимся от симпатии к этому сидящему против него человеку.
– Завидую тем. кто уже воевал с фашистами, – сказал Артемьев.
– Это ты верно, – отозвался Козырев, сидевший задумчиво, подперев рукой подбородок. – Кто воевал – тот военный. А кто не воевал – тот еще не военный. Таких мы видели. Такие еще неизвестно, какие они будут.
Он с хмельным вызовом уставился на Артемьева, с минуту смотрел на него и потом, словно что-то вспомнив, сказал:
– Это я зря. Это я тебя, друг, обидел. Давай запьем за дело.
Артемьеву пришлось выпить. Он не боялся за себя, но Козырев начинал пьянеть.
– Ты не бойся. – Он снова налил Артемьеву и себе. – Пей! Я тебя не оставлю. Сказал: довезу – и довезу! Ты какого года?
– Двенадцатого.
– И я двенадцатого. Давай – за наш год рождения! Чтоб мы не подкачали, чтоб – кровь с носу – все отдали!
Но Артемьев пить не стал. Он не желал увидеть Козырева пьяным и из-за него самого, и из-за его полковничьего звания и орденов и твердо решил не допустить этого. В минуту задумчивости Козырева он жестом подозвал официанта и заранее расплатился.
– Мы сидим уже полтора часа, – сказал Артемьев, – а ты обещал через час отвезти меня домой. Меня ждут.
Козырев обиделся:
– На часы смотришь? Хочешь, мои дам? Не можешь с Козыревым лишние полчаса посидеть? Давай по последней, а то уважать тебя не буду!
Сейчас он уже не так хотел выпить сам, как захотел заставить пить Артемьева.
– Ну что ж, не уважай, – сказал Артемьев. – А доставить меня до дому ты все-таки дал слово.
– Слово! Слово! – проворчал Козырев. – Я вижу, таким, как ты, и слово-то опасно давать.
Но Артемьев пропустил это мимо ушей.
– Ну, будешь пить или нет?
Козырев поднял рюмку, но, видя, что Артемьев не пьет, один тоже не стал пить и потребовал счет.
– Уж заплачено, – сказал официант, показывая глазами на Артемьева.
– Еще чего! – Козырев вытащил пачку денег. Артемьев подумал, что сейчас может вспыхнуть ненужная ссора, и сказал:
– Половину могу принять.
– Я тебя звал, а не ты меня.
– Я ведь не барышня, – усмехнулся Артемьев. – Есть в кармане деньги – хожу с товарищами, а нет своих – на чужие не пью.
– Ну, давай отсчитывай половину, – вдруг смягчившись, сказал Козырев.
Артемьев его злил, но в то же время сквозь хмель все больше нравился ему.
Когда Артемьев взял у него из пачки тридцатирублевку, Козырев повернулся к официанту и протянул ему другую:
– Держи. От меня.
Потом сгреб деньги в кулак, сунул их в карман галифе и поднялся из-за стола.
Артемьев с тревогой подумал, что Козырев сейчас, наверное, пойдет пошатываясь, и был готов поддержать его. Но, к его удивлению, Козырев мгновенно подобрался и пошел к дверям напряженной, но твердой походкой.
Они спустились с лестницы. Козырев, не оглядываясь на Артемьева, все той же напряженной походкой пересек вестибюль и вышел на улицу.
«Как-то он поведет машину?» – подумал Артемьев, садясь рядом с Козыревым. Но его тревога и на этот раз оказалась напрасной. Козырев вцепился руками в руль, а глазами в дорогу и повел машину так, словно она была продолжением его собравшегося в комок маленького сильного тела. Он ехал всю дорогу молча и только на углу Пироговской, напротив академии, спросил:
– Куда теперь?
– Прямо.
– А теперь? – спросил Козырев, когда они доехали до перекрестка.
– Налево.
– Говоря заранее, – сказал Козырев. Они свернули еще раз и подъехали к дому Артемьева.
– Благодарю, – сказал Артемьев, вылезая из машины.
Козырев протянул ему руку и, уже захлопывая дверцу, сказал:
– А паршивый у тебя характер, капитан!
«Эмка» рванулась с места, блеснула на повороте стоп-сигналом и скрылась за углом.
Мать была уже дома. Когда Артемьев вошел, она стирала на кухне белье. В последние дни, по вечерам, возвращаясь с работы, она исподволь собирала сына в дорогу и всякий раз, когда он приходил домой, встречала его вопросительным взглядом: «Как, неужто уже завтра?»
– Завтра, – сказал Артемьев, останавливаясь на пороге и встречая взгляд матери.
Татьяна Степановна шумно шлепнула в корыто белье, вздохнула, вытерла полотенцем руки и молча прошла в комнату.
– Что ж ты даже ничего не скажешь? – спросил Артемьев, проходя в комнату вслед за матерью.
– А чего же мне говорить? Надо в дорогу тебя собирать.
Она подошла к письменному столу сына, надела очки, взяла карандаш и газету и стала на полях ее составлять список вещей. При этом у нее был такой сердитый вид, словно сын был в чем-то виноват перед ней. Но Артемьев знал, что и ее немногословно и озабоченность – все это лишь для того, чтобы скрыть огорчение.
– Ну, скажи что-нибудь, – повторил он, думая, что матери будет легче, если она разговорится. – Что тебе, не жалко, что ли, что я еду?
– Нет, не жалко, – ответила Татьяна Степановна и через очки посмотрела ему в глаза сердито и строго, как иногда смотрел отец.
Она сидела напротив сына, такая же рослая и сильная, как он, немолодая, только что потерявшая мужа и все-таки не согнутая жизнью женщина, знавшая себе цену и уверенная, что не только ей будет тяжела разлука с сыном, но и ему будет тяжела разлука с ней. Глядя сейчас на сына, она видела, что он выпил, взволнован и на кого-то зол, по это не могло быть из-за отъезда, которого он хотел и ждал.
– Что случилось-то? – после долгого молчания спросила она наконец.
– Плохие дела, мама, – коротко сказал Артемьев, зная, что матери достаточно этих двух слов, чтобы все понять. – Вернее сказать, хорошие дела. Все окончательно окончено.
При этих словах он через силу улыбнулся. Татьяна Степановна ничего не сказала в ответ. Она ждала такой развязки и не хотела другой. Сын ехал далеко, может быть, на долгие годы, у него начиналась новая жизнь, и она была рада, что он уезжает хотя и огорченный, но вполне свободный для этой новой жизни.
– В какую часть пошлют, так еще я не сказали? – спросила Татьяна Степановна, как бы подчеркивая этими словами, что все перемелется и надо сейчас думать о главном – о службе.
– Так еще и не сказали. В Чите скажут.
Глава четвертая
Летчик вышел из кабины, громко сказал, обращаясь к пассажирам:
– Прошу следить за воздухом, – И снова скрылся в кабине.
Артемьев, как ему казалось, только что задремавший, с удивлением посмотрел на часы и прильнул к окну. Оказывается, он проспал больше часа. Красный шар солнца стоял совсем низко над горизонтом, и слева по земле неслась черная тень самолета. Тень была огромной, потому что самолет шел на бреющем полете, у самой земли, – он находился уже в зоне досягаемости японских истребителей.
Как сначала все долго не происходило и как все разом произошло потом! Еще вчера, то есть, в сущности, сегодня, в час ночи, они сизели с Санаевым в Чите, в общежитии для приезжих, на кроватях с продавленными сетками, и завидовали Бондарчуку, которого они только что проводили на владивостокский поезд. Он получил полк в районе Посьета, а они все еще сидела в Чите и ждали назначения.
Но не успели она посетовать на судьбу, как в коридоре зазвонил телефон и их срочно вызвали в штаб. А через час, еле успев собрать чемоданы, они уже грузились в отправлявшийся на аэродром штабной автобус. Предписания у обоих были в воинскую часть 113, то есть в группу наших войск, расквартированных в Монголии. Полковник, выдававший им предписания, сказал, что на монгольско-маньчжурской границе четырнадцатого произошла стычка наземных войск, а в воздухе бои не прекращаются ни на один день.
Артемьев и Санаев переглянулись, довольные тем, что летят вместе и, кажется, попадут в гущу событий.
Шофер гнал автобус вовсю, боясь не поспеть к самолету, но самолет, который должен был прилететь из Монголии ночью, не прилетел. На летном поле напрасно жгли до утра костры.
Дежурный по аэродрому был хмур и озабочен. Сначала он отмалчивался, а потом угрюмо сказал, что товарищи командира должны сами понимать – у него нет причин задерживать их, раз у них на руках предписания.
– Придет самолет, заправим, получим сводку погоды – и полетите.
В три часа дня самолет наконец приземлился.
Едва он покатился по полю, как навстречу ему из авиагородка выехал санитарный автобус. Из самолета на носилках вынесли двух раненых. Артемьев заметил, что к ручкам вторых носилок был пристегнут за ремень летный шлем. Раненых быстро погрузили в санитарную машину, и она уехала. Потом из самолета вылезли летчик и штурман и, переговариваясь с дежурным, пошли через аэродром к командному пункту. Артемьев, пока они шли мимо него, услышал обрывок разговора.
– Из-за них и задержались вчера, – сказал летчик. – Связь с городом есть? Надо доложить.
– Есть, – сказал дежурный. – А как в воздухе?
– В воздухе нормально. Только быстрей заправляйте, а то я засветло до Тамцака не дойду. У вас люди только в Тамцак или и в Ундур-Хан?
– Есть и в Ундур-Хан, – сказал дежурный.
– Тем более!
Летчик и штурман ушли вместе с дежурным, а самолет сразу начали заправлять.
Он вылетел в обратный рейс, битком набитый людьми, половина которых через два часа сошла в Ундур-Хане. Самолет стоял, не выключая моторов, летчики торопились, и Артемьев даже не успел как следует проститься с Санаевым.
В предписании вслед за одним и тем же помором воинской части стояли разные дроби, за которыми скрываюсь разные моста назначения: у Санаева – Ундур-Хан, у Артемьева – Тамцак-Булак.
Когда они получили эти предписания и даже когда Санаев слезал в Ундур-Хане, Артемьеву все еще казалось, что они будут служить где-то рядом. Но теперь, когда Ундур-Хан остался позади, а самолет уже второй час все летел и летел на восток. Артемьев подумал, что на этих просторах у него, пожалуй, немногим больше шансов встретиться с Санаевым, чем с Климовичем или с уехавшим в Посьет Бондарчуком.
Начинавшая темнеть степь продолжала лететь за окном.
Артемьев посмотрел на часы и покосился на своего нового соседа, пересевшего после Ундур-Хана на место Санаева.
Сосед – единственный в самолете штатский – был худой, очкастый человек в кепке и плаще, из-под которого виднелся лацкан пестроватого пиджака и небрежно повязанный клетчатый галстук. В руках он держал книжку; время от времени он клал ее на колени, потирал длинные пальцы так, словно они зябли, и снова принимался читать.
«Что может быть нужно этому человеку в Тамцак-Булаке и кому он там нужен сейчас?» – подумал Артемьев.
– Почему не следите за воздухом? – спросил он, полуоборачиваясь к соседу.
Тот положил книжку, не спеша потер свои зябнущие пальцы и тоже повернулся к Артемьеву. За стеклами очков оказались насмешливые и твердые глаза. Он посмотрел на Артемьева так, словно хотел спросить его: «А что ж ты сам, голубчик, тут дрых только что целый час?» И наконец проговорил, показав пальцем на очки:
– Думаю, что это бесполезно.
– А кто вы по профессии, извините за нескромный вопрос?
Штатский снова потер свои зябнущие пальцы.
– Как вам сказать… В настоящее время я, видите ли, интендант, и притом даже второго ранга. – Он искоса глянул на одну шпалу на петлице Артемьева, как бы стесняясь того, что он по званию старше своего соседа. – Но это, впрочем, недавно, и даже еще не имею обмундирования. А вы, очевидно, кадровый? – И он довольно бесцеремонно оглядел Артемьева.
– Да, – подтвердил Артемьев и, чтобы избежать дальнейших вопросов, взглянув в окно, сказал, что степи здесь дикие, но красивые и с воздуха кажутся гладкими, как стол.
– Да, – сказал его сосед, – и притом не только кажутся, но такие и есть.
«Наверное, какой-нибудь ветеринар, – подумал Артемьев. – Нет, тогда он был бы не интендантом, а военврачом. Или какой-нибудь бывший внешторговец, специалист по шерсти…»
«Внешторговец» вновь, не обращая внимания на Артемьева, углубился в книжку.
Заглянув через его плечо, Артемьев увидел, что это были какие-то стихи.
– Внимание! – сказал штурман, выходя из кабины. – Через пять минут посадка – Тамцак-Булак.
Когда самолет начал разворачиваться, ложась на одно крыло, Артемьев в своем окне увидел совсем близко летящую землю с круглыми крышами юрт, а в противоположном – почти черное небо.
Солнце уже закатилось; они сели на землю за несколько минут до наступления полной темноты.
Сойдя с самолета, Артемьев еще успел окинуть глазом окружающую картину. Аэродромом служило просто гладкое травянистое поле, на котором сейчас стоял их самолет. Точно такое же ровное поле тянулось и дальше, до горизонта. На восток уходила тоненькая цепочка телеграфных столбов, а к западу от летного поля был расположен, как его называли в Чите, город Тамцак-Булак – поселок из нескольких глинобитных зданий и полусотни юрт.
Стояла тишина. Только над головами поющей тучей висели комары да где-то в Тамцак-Булаке тихо, по отчетливо постукивал движок.
Все остальные пассажиры, кроме «внешторговца» и Артемьева, были летчиками – лейтенантами и старшими лейтенантами. Они гурьбой высыпали из самолета и окружили человека с летными петлицами, вылезшего им навстречу из кабины полуторки.
– Значит, прилетели, ребята? – сказал он, с довольным видом оглядывая их.
– Выходит, что прилетели, товарищ военный инженер, – ответил один из них. – Летный состав на месте. А вот как с материальной частью?
– Матчасть есть, – ответил инженер.
– Есть или будет? – спросил летчик.
– Для кого есть, а для кого будет. Перегоняют. Давайте, ребята, помогите мотор сгрузить, да поедем.
Летчики быстро выгрузили два самолетных винта и по доскам спустили с самолета в кузов подъехавшей полуторки авиационный мотор.
– Ну, рассаживайтесь, – сказал инженер. – Задний борт закройте, а то высыплетесь. Мы поехали, – повернулся он к авиационному старшине, принимавшему самолет, и полуторка быстро покатила в степь, к уже совсем черному горизонту.
– А вы куда? – спросил старшина у Артемьева и «внешторговца».
– Мне в политотдел, – сказал «внешторговец».
– Мне к оперативному дежурному, – сказал Артемьев.
– Тогда вам обоим вон в этот дом, видите? – показал старшина. – Ближний отсюда.
Было уже совсем темно, и Артемьев не видел дома, но примерно помнил, где он его видел, когда смотрел в ту сторону пять минут назад.
– Вижу, – сказал он.
– Оперативный дежурный ближе с этой стороны, – сказал старшина, – а политотдел – с той или обойти дом.
– Пойдемте, – сказал «внешторговец», – у меня есть фонарик.
– Особенно-то не светите – вдогонку ему крикнул старшина. – Пока по ночам не летают, но все-таки…
Однако им пришлось светить себе под ноги, потому что темнота стала непроглядной. Наконец они добрались до низкого, одноэтажного здания с занавешенными изнутри окнами.
– Вам, кажется, сюда, – сказал «внешторговец» и, продолжая светить себе под ноги, пошел дальше.
Артемьев на ощупь толкнул дверь, сбитую из неструганых досок, и вошел.
– Дверь закрывайте! – раздался голос. – Комары!
Артемьев захлопнул за собой дверь, поставил на пол чемодан и огляделся.
В комнате стояли топчан и три стола со стульями, за одним из них сидел старший лейтенант, приподнявшийся навстречу Артемьеву. Над столом был зацеплен за гвоздик провод с маленькой, тусклой лампочкой.
– Слушаю вас, товарищ капитан.
– Вы оперативный дежурный? – спросил Артемьев.
– Так точно. Попрошу ваши документы.
Артемьев предъявил предписание и командирское удостоверение. Оперативный дежурный стоял долго и внимательно рассматривал их.
– Да вы садитесь, – сказал он, словно спохватившись и, однако, все еще продолжая разглядывать предписание. Потом сел, сделал одну отметку на предписании, вторую – у себя в лежавшей рядом с телефоном книге дежурств и наконец вернул документы Артемьеву. – Значит, вы в 113/4…
Артемьев кивнул.
– Значит, так, – сказал дежурный, растягивая слова, как будто его что-то смущало.
– Куда мне идти? – нетерпеливо спросил Артемьев.
– Да идти вам будет далеко, – сказал дежурный, – теперь вам ехать надо.
Он снова помолчал в раздумье и наконец сказал:
– Вы уж ночуйте тут.
– А, что, разве штаб 113/4 не здесь? – спросил Артемьел.
– Да он здесь! – нерешительно сказал дежурный. – Вот и дежурю, – показал он на себя и на телефон. – А вообще-то штаб сейчас как раз на колесах, едет. А опергруппа уже на Хамардабе.
Начальник штаба был тут сегодня днем, тоже уехал на Хамардабу.
– А где эта Хамардаба? Далеко отсюда? – спросил Артемьев, озадаченный тоном дежурного, очевидно что-то недоговаривавшего.
– Километров сто, – сказал дежурный. – Вы уж тут заночуйте. Утром туда пойдут машины, я вас извещу. Только где вас положить?
– Могу здесь, – сказал Артемьев.
Но дежурному, как видно, не хотелось уступать свой топчан, а класть капитана, хотя бы и вновь прибывшего, на пол было неудобно.
– Нет, надо вас где-нибудь положить, – задумчиво проговорил он, взялся за ручку телефона, но тут же радостно спохватился: – В госпитальную юрту, вот вас куда!
– Я пока не больной.
– Да нет, это для персонала юрта, она сегодня, должно быть, почти пустая. А найти ее так…
Он встал, чтобы открыть дверь и показать с порога, но вспомнил про комаров и остановился.
– Все равно ничего не видно. Я вам просто скажу: как выйдете из двери – прямо. Третья юрта по левой руке. Чемодан, если хотите, оставьте.
– Да нет уж, все равно!
Артемьев поднял было чемодан, но снова опустил его, решив спросить о том, что его больше всего интересовало:
– Как обстановка?
– Да вроде начались события на сегодняшний день, – с заминкой сказал дежурный.
– Ну, события-то, положим, начались еще четырнадцатого, – стремясь показать свою осведомленность, возразил Артемьев.
– Подробности об обстановке на сегодня мне неизвестны, – как улитка в раковину, уполз в себя дежурный, – а завтра на Хамардабе вы будете лучше меня знать.
Артемьев простился с ним, подхватил чемодан и, помня о комарах, быстро закрыл за собой дверь.
На ощупь пройдя мимо двух юрт, в одной из которых постукивала пишущая машинка, Артемьев у третьей юрты больно ушиб ногу о здоровенный кол с прикрученной к нему, уходившей куда-то вверх веревкой, чертыхнулся и услышал басистый голос:
– Товарищ военврач, что ж вы фонарик-то забыли?
– Я не военврач, – сказал Артемьев, подходя к человеку, которого не мог разглядеть, – по меня направили ночевать в госпитальную юрту. Это она?
– К товарищу Апухтину? – спросил голос.
– Не знаю уж, к кому, – сказал Артемьев, с досадой чувствуя, что он здорово расшиб коленку. – Знаю только, что в госпитальную юргу.
– Заходите, – сказал голос, – только товарища Апухтина нету, придется подождать.
Человек откинул угол кошмы, закрывавшей вход в юрту, и пропустил Артемьева вперед. Артемьев влез в юрту, поставил чемодан и устало плюхнулся на него. Посередине юрты стоял стол, а по окружности – пять парусиновых коек, из которых только одна была застлана. Огарок свечи, пристроенный на консервной банке из-под сгущенного молока, слабо освещал все это.
Человек, с которым говорил Артемьев, оказался немолодым старшиной медицинской службы.
– Значит, вы не медик? – сказал он, глядя на петлицы Артемьева.
– Значит, не медик, – сердито потирая ушибленную ногу, ответил Артемьев, – но тем не менее из юрты вашей не уйду.
– Мое дело маленькое, товарищ капитан. Это как товарищ Апухтин скажет. Чаю хотите?
– Еще как!
– Я сейчас товарищу Апухтину за чаем пойду, – сказал старшина, – так возьму и для вас.
Он взял чайник, сунул под мышку термос, а в карман – лежавший на столе сверток с заваркой и, перед тем как выйти, с сомнением оглянулся на Артемьева, словно колеблясь между необходимостью принести чай и нежеланием оставить тут этого неизвестного капитана без разрешения товарища Апухтина.
Артемьев пересел с чемодана на койку и лишь теперь почувствовал, как у него горит все лицо. Пока он в темноте ходил по Тамцак-Булаку, комары, оказывается, совершенно искусали его. Открыв чемодан, он вытащил флакон одеколона и стал растирать лицо и шею.
– Это вы зря одеколоном, – сказал кто-то за его спиной.
Он обернулся. У входа в юрту, еще придерживая только что закрытую за собой кошму, стоял высокий военврач с тремя шпалами на петлицах. У него была по-военному подтянутая фигура, крепко охваченная ремнем с маленькой кобурой. Лицо у военврача было молодое, властное, с зачесанными на пробор светлыми волосами. Фуражку он держал в руке и обмахивался ею.
– Вот видите, даже и здесь зуммерят, – сказал он, прислушавшись к гудению комаров, положил фуражку на стол и протянул руку Артемьеву: – Апухтин.
Артемьев встал и назвал себя.
– Да сидите вы, – сказал военврач, – Только что прилетели?
– Да.
– Ночевать прислали?
– Да.
– Знают, что мы уже почти эвакуировались.
– Эвакуировались?
– Вперед эвакуировались, – улыбнулся Апухтин. – Поближе туда госпиталь передислоцировали, – неопределенно ткнул он рукой в стену юрты. – Всё отправили. Даже не знаю, чем вам укрыться. Тут ночи холодные.
– Ничего, я шинелью, – сказал Артемьев. – Была бы койка.
– Видно, так, – сказал Апухтин. – У меня тут сейчас осталось только четверо тяжелораненых. Из-за них, собственно, и задержался. С этим же самолетом, каким вы прилетели, с рассветом отправлю их в Читу, а сам двинусь на новое место. У нас еще некомплект: я и за начальника, и за главного хирурга. Что, не помогает одеколон?
– Нет, – сказал Артемьев, – в первую минуту было легче, а сейчас опять горит.
– Ничего не помогает, – кивнул Апухтин, – только терпение.
– Я сегодня видел в Чите двух тяжелораненых, ваши?
– Мои, вчерашние, – подтвердил Апухтин. – Правда, один вряд ли выживет, хоть я и очень старался. Летчики. А сегодня с утра уже пехота-матушка пошла.
– А что, бои? – спросил Артемьев.
Апухтин удивленно посмотрел на него, но, вспомнив, что капитан только что прилетел, коротко сказал, что японцы с утра перешли в наступление и к трем часам дня в госпитале было уже девяносто раненых.
– И как раз передислокация! Три хирурга уже на новом месте, а я еще здесь, на старом. Как в книгах пишут – по локти в крови. Когда пришли, никого тут не застали?
– Старшину. Он за чаем пошел.
– Вот это замечательно!
– Вы впервые? – спросил Артемьев. Он хотел спросить, впервые ли Апухтин на войне, но почему-то неуклюже спросил: – Впервые оперируете?
Но Апухтин понял смысл его вопроса.
– Нет, не впервые. Я был на Хасане. Но вообще-то наша хирургия дело всегда кровавое. Так что для нас в этом смысле на войне меньше разницы, чем для всех других. А вы впервые?
– Впервые.
– Останетесь здесь, в Тамцаке, или поедете на Хамардабу?
– Должен ехать завтра утром. Вы не туда?
Апухтин задумался.
– Могу подвезти до госпиталя. Это немного в сторону, но оттуда можно с обратной санитаркой прямо на передовую.
Апухтин взял одну из подушек, лежавших на застеленной койке, и перебросил ее на койку, где сидел Артемьев.
– Ложитесь пока, до чая.
Артемьев положил под голову подушку и натянул до подбородка шинель. Он лежал, закрыв глаза, и вспоминал зал Большого Кремлевского дворца в день торжественного выпуска в ту минуту, когда начальник их Академии имени Фрунзе от лица всех академий рапортовал, стоя в трех шагах от Сталина.
– Прошу следить за воздухом, – И снова скрылся в кабине.
Артемьев, как ему казалось, только что задремавший, с удивлением посмотрел на часы и прильнул к окну. Оказывается, он проспал больше часа. Красный шар солнца стоял совсем низко над горизонтом, и слева по земле неслась черная тень самолета. Тень была огромной, потому что самолет шел на бреющем полете, у самой земли, – он находился уже в зоне досягаемости японских истребителей.
Как сначала все долго не происходило и как все разом произошло потом! Еще вчера, то есть, в сущности, сегодня, в час ночи, они сизели с Санаевым в Чите, в общежитии для приезжих, на кроватях с продавленными сетками, и завидовали Бондарчуку, которого они только что проводили на владивостокский поезд. Он получил полк в районе Посьета, а они все еще сидела в Чите и ждали назначения.
Но не успели она посетовать на судьбу, как в коридоре зазвонил телефон и их срочно вызвали в штаб. А через час, еле успев собрать чемоданы, они уже грузились в отправлявшийся на аэродром штабной автобус. Предписания у обоих были в воинскую часть 113, то есть в группу наших войск, расквартированных в Монголии. Полковник, выдававший им предписания, сказал, что на монгольско-маньчжурской границе четырнадцатого произошла стычка наземных войск, а в воздухе бои не прекращаются ни на один день.
Артемьев и Санаев переглянулись, довольные тем, что летят вместе и, кажется, попадут в гущу событий.
Шофер гнал автобус вовсю, боясь не поспеть к самолету, но самолет, который должен был прилететь из Монголии ночью, не прилетел. На летном поле напрасно жгли до утра костры.
Дежурный по аэродрому был хмур и озабочен. Сначала он отмалчивался, а потом угрюмо сказал, что товарищи командира должны сами понимать – у него нет причин задерживать их, раз у них на руках предписания.
– Придет самолет, заправим, получим сводку погоды – и полетите.
В три часа дня самолет наконец приземлился.
Едва он покатился по полю, как навстречу ему из авиагородка выехал санитарный автобус. Из самолета на носилках вынесли двух раненых. Артемьев заметил, что к ручкам вторых носилок был пристегнут за ремень летный шлем. Раненых быстро погрузили в санитарную машину, и она уехала. Потом из самолета вылезли летчик и штурман и, переговариваясь с дежурным, пошли через аэродром к командному пункту. Артемьев, пока они шли мимо него, услышал обрывок разговора.
– Из-за них и задержались вчера, – сказал летчик. – Связь с городом есть? Надо доложить.
– Есть, – сказал дежурный. – А как в воздухе?
– В воздухе нормально. Только быстрей заправляйте, а то я засветло до Тамцака не дойду. У вас люди только в Тамцак или и в Ундур-Хан?
– Есть и в Ундур-Хан, – сказал дежурный.
– Тем более!
Летчик и штурман ушли вместе с дежурным, а самолет сразу начали заправлять.
Он вылетел в обратный рейс, битком набитый людьми, половина которых через два часа сошла в Ундур-Хане. Самолет стоял, не выключая моторов, летчики торопились, и Артемьев даже не успел как следует проститься с Санаевым.
В предписании вслед за одним и тем же помором воинской части стояли разные дроби, за которыми скрываюсь разные моста назначения: у Санаева – Ундур-Хан, у Артемьева – Тамцак-Булак.
Когда они получили эти предписания и даже когда Санаев слезал в Ундур-Хане, Артемьеву все еще казалось, что они будут служить где-то рядом. Но теперь, когда Ундур-Хан остался позади, а самолет уже второй час все летел и летел на восток. Артемьев подумал, что на этих просторах у него, пожалуй, немногим больше шансов встретиться с Санаевым, чем с Климовичем или с уехавшим в Посьет Бондарчуком.
Начинавшая темнеть степь продолжала лететь за окном.
Артемьев посмотрел на часы и покосился на своего нового соседа, пересевшего после Ундур-Хана на место Санаева.
Сосед – единственный в самолете штатский – был худой, очкастый человек в кепке и плаще, из-под которого виднелся лацкан пестроватого пиджака и небрежно повязанный клетчатый галстук. В руках он держал книжку; время от времени он клал ее на колени, потирал длинные пальцы так, словно они зябли, и снова принимался читать.
«Что может быть нужно этому человеку в Тамцак-Булаке и кому он там нужен сейчас?» – подумал Артемьев.
– Почему не следите за воздухом? – спросил он, полуоборачиваясь к соседу.
Тот положил книжку, не спеша потер свои зябнущие пальцы и тоже повернулся к Артемьеву. За стеклами очков оказались насмешливые и твердые глаза. Он посмотрел на Артемьева так, словно хотел спросить его: «А что ж ты сам, голубчик, тут дрых только что целый час?» И наконец проговорил, показав пальцем на очки:
– Думаю, что это бесполезно.
– А кто вы по профессии, извините за нескромный вопрос?
Штатский снова потер свои зябнущие пальцы.
– Как вам сказать… В настоящее время я, видите ли, интендант, и притом даже второго ранга. – Он искоса глянул на одну шпалу на петлице Артемьева, как бы стесняясь того, что он по званию старше своего соседа. – Но это, впрочем, недавно, и даже еще не имею обмундирования. А вы, очевидно, кадровый? – И он довольно бесцеремонно оглядел Артемьева.
– Да, – подтвердил Артемьев и, чтобы избежать дальнейших вопросов, взглянув в окно, сказал, что степи здесь дикие, но красивые и с воздуха кажутся гладкими, как стол.
– Да, – сказал его сосед, – и притом не только кажутся, но такие и есть.
«Наверное, какой-нибудь ветеринар, – подумал Артемьев. – Нет, тогда он был бы не интендантом, а военврачом. Или какой-нибудь бывший внешторговец, специалист по шерсти…»
«Внешторговец» вновь, не обращая внимания на Артемьева, углубился в книжку.
Заглянув через его плечо, Артемьев увидел, что это были какие-то стихи.
– Внимание! – сказал штурман, выходя из кабины. – Через пять минут посадка – Тамцак-Булак.
Когда самолет начал разворачиваться, ложась на одно крыло, Артемьев в своем окне увидел совсем близко летящую землю с круглыми крышами юрт, а в противоположном – почти черное небо.
Солнце уже закатилось; они сели на землю за несколько минут до наступления полной темноты.
Сойдя с самолета, Артемьев еще успел окинуть глазом окружающую картину. Аэродромом служило просто гладкое травянистое поле, на котором сейчас стоял их самолет. Точно такое же ровное поле тянулось и дальше, до горизонта. На восток уходила тоненькая цепочка телеграфных столбов, а к западу от летного поля был расположен, как его называли в Чите, город Тамцак-Булак – поселок из нескольких глинобитных зданий и полусотни юрт.
Стояла тишина. Только над головами поющей тучей висели комары да где-то в Тамцак-Булаке тихо, по отчетливо постукивал движок.
Все остальные пассажиры, кроме «внешторговца» и Артемьева, были летчиками – лейтенантами и старшими лейтенантами. Они гурьбой высыпали из самолета и окружили человека с летными петлицами, вылезшего им навстречу из кабины полуторки.
– Значит, прилетели, ребята? – сказал он, с довольным видом оглядывая их.
– Выходит, что прилетели, товарищ военный инженер, – ответил один из них. – Летный состав на месте. А вот как с материальной частью?
– Матчасть есть, – ответил инженер.
– Есть или будет? – спросил летчик.
– Для кого есть, а для кого будет. Перегоняют. Давайте, ребята, помогите мотор сгрузить, да поедем.
Летчики быстро выгрузили два самолетных винта и по доскам спустили с самолета в кузов подъехавшей полуторки авиационный мотор.
– Ну, рассаживайтесь, – сказал инженер. – Задний борт закройте, а то высыплетесь. Мы поехали, – повернулся он к авиационному старшине, принимавшему самолет, и полуторка быстро покатила в степь, к уже совсем черному горизонту.
– А вы куда? – спросил старшина у Артемьева и «внешторговца».
– Мне в политотдел, – сказал «внешторговец».
– Мне к оперативному дежурному, – сказал Артемьев.
– Тогда вам обоим вон в этот дом, видите? – показал старшина. – Ближний отсюда.
Было уже совсем темно, и Артемьев не видел дома, но примерно помнил, где он его видел, когда смотрел в ту сторону пять минут назад.
– Вижу, – сказал он.
– Оперативный дежурный ближе с этой стороны, – сказал старшина, – а политотдел – с той или обойти дом.
– Пойдемте, – сказал «внешторговец», – у меня есть фонарик.
– Особенно-то не светите – вдогонку ему крикнул старшина. – Пока по ночам не летают, но все-таки…
Однако им пришлось светить себе под ноги, потому что темнота стала непроглядной. Наконец они добрались до низкого, одноэтажного здания с занавешенными изнутри окнами.
– Вам, кажется, сюда, – сказал «внешторговец» и, продолжая светить себе под ноги, пошел дальше.
Артемьев на ощупь толкнул дверь, сбитую из неструганых досок, и вошел.
– Дверь закрывайте! – раздался голос. – Комары!
Артемьев захлопнул за собой дверь, поставил на пол чемодан и огляделся.
В комнате стояли топчан и три стола со стульями, за одним из них сидел старший лейтенант, приподнявшийся навстречу Артемьеву. Над столом был зацеплен за гвоздик провод с маленькой, тусклой лампочкой.
– Слушаю вас, товарищ капитан.
– Вы оперативный дежурный? – спросил Артемьев.
– Так точно. Попрошу ваши документы.
Артемьев предъявил предписание и командирское удостоверение. Оперативный дежурный стоял долго и внимательно рассматривал их.
– Да вы садитесь, – сказал он, словно спохватившись и, однако, все еще продолжая разглядывать предписание. Потом сел, сделал одну отметку на предписании, вторую – у себя в лежавшей рядом с телефоном книге дежурств и наконец вернул документы Артемьеву. – Значит, вы в 113/4…
Артемьев кивнул.
– Значит, так, – сказал дежурный, растягивая слова, как будто его что-то смущало.
– Куда мне идти? – нетерпеливо спросил Артемьев.
– Да идти вам будет далеко, – сказал дежурный, – теперь вам ехать надо.
Он снова помолчал в раздумье и наконец сказал:
– Вы уж ночуйте тут.
– А, что, разве штаб 113/4 не здесь? – спросил Артемьел.
– Да он здесь! – нерешительно сказал дежурный. – Вот и дежурю, – показал он на себя и на телефон. – А вообще-то штаб сейчас как раз на колесах, едет. А опергруппа уже на Хамардабе.
Начальник штаба был тут сегодня днем, тоже уехал на Хамардабу.
– А где эта Хамардаба? Далеко отсюда? – спросил Артемьев, озадаченный тоном дежурного, очевидно что-то недоговаривавшего.
– Километров сто, – сказал дежурный. – Вы уж тут заночуйте. Утром туда пойдут машины, я вас извещу. Только где вас положить?
– Могу здесь, – сказал Артемьев.
Но дежурному, как видно, не хотелось уступать свой топчан, а класть капитана, хотя бы и вновь прибывшего, на пол было неудобно.
– Нет, надо вас где-нибудь положить, – задумчиво проговорил он, взялся за ручку телефона, но тут же радостно спохватился: – В госпитальную юрту, вот вас куда!
– Я пока не больной.
– Да нет, это для персонала юрта, она сегодня, должно быть, почти пустая. А найти ее так…
Он встал, чтобы открыть дверь и показать с порога, но вспомнил про комаров и остановился.
– Все равно ничего не видно. Я вам просто скажу: как выйдете из двери – прямо. Третья юрта по левой руке. Чемодан, если хотите, оставьте.
– Да нет уж, все равно!
Артемьев поднял было чемодан, но снова опустил его, решив спросить о том, что его больше всего интересовало:
– Как обстановка?
– Да вроде начались события на сегодняшний день, – с заминкой сказал дежурный.
– Ну, события-то, положим, начались еще четырнадцатого, – стремясь показать свою осведомленность, возразил Артемьев.
– Подробности об обстановке на сегодня мне неизвестны, – как улитка в раковину, уполз в себя дежурный, – а завтра на Хамардабе вы будете лучше меня знать.
Артемьев простился с ним, подхватил чемодан и, помня о комарах, быстро закрыл за собой дверь.
На ощупь пройдя мимо двух юрт, в одной из которых постукивала пишущая машинка, Артемьев у третьей юрты больно ушиб ногу о здоровенный кол с прикрученной к нему, уходившей куда-то вверх веревкой, чертыхнулся и услышал басистый голос:
– Товарищ военврач, что ж вы фонарик-то забыли?
– Я не военврач, – сказал Артемьев, подходя к человеку, которого не мог разглядеть, – по меня направили ночевать в госпитальную юрту. Это она?
– К товарищу Апухтину? – спросил голос.
– Не знаю уж, к кому, – сказал Артемьев, с досадой чувствуя, что он здорово расшиб коленку. – Знаю только, что в госпитальную юргу.
– Заходите, – сказал голос, – только товарища Апухтина нету, придется подождать.
Человек откинул угол кошмы, закрывавшей вход в юрту, и пропустил Артемьева вперед. Артемьев влез в юрту, поставил чемодан и устало плюхнулся на него. Посередине юрты стоял стол, а по окружности – пять парусиновых коек, из которых только одна была застлана. Огарок свечи, пристроенный на консервной банке из-под сгущенного молока, слабо освещал все это.
Человек, с которым говорил Артемьев, оказался немолодым старшиной медицинской службы.
– Значит, вы не медик? – сказал он, глядя на петлицы Артемьева.
– Значит, не медик, – сердито потирая ушибленную ногу, ответил Артемьев, – но тем не менее из юрты вашей не уйду.
– Мое дело маленькое, товарищ капитан. Это как товарищ Апухтин скажет. Чаю хотите?
– Еще как!
– Я сейчас товарищу Апухтину за чаем пойду, – сказал старшина, – так возьму и для вас.
Он взял чайник, сунул под мышку термос, а в карман – лежавший на столе сверток с заваркой и, перед тем как выйти, с сомнением оглянулся на Артемьева, словно колеблясь между необходимостью принести чай и нежеланием оставить тут этого неизвестного капитана без разрешения товарища Апухтина.
Артемьев пересел с чемодана на койку и лишь теперь почувствовал, как у него горит все лицо. Пока он в темноте ходил по Тамцак-Булаку, комары, оказывается, совершенно искусали его. Открыв чемодан, он вытащил флакон одеколона и стал растирать лицо и шею.
– Это вы зря одеколоном, – сказал кто-то за его спиной.
Он обернулся. У входа в юрту, еще придерживая только что закрытую за собой кошму, стоял высокий военврач с тремя шпалами на петлицах. У него была по-военному подтянутая фигура, крепко охваченная ремнем с маленькой кобурой. Лицо у военврача было молодое, властное, с зачесанными на пробор светлыми волосами. Фуражку он держал в руке и обмахивался ею.
– Вот видите, даже и здесь зуммерят, – сказал он, прислушавшись к гудению комаров, положил фуражку на стол и протянул руку Артемьеву: – Апухтин.
Артемьев встал и назвал себя.
– Да сидите вы, – сказал военврач, – Только что прилетели?
– Да.
– Ночевать прислали?
– Да.
– Знают, что мы уже почти эвакуировались.
– Эвакуировались?
– Вперед эвакуировались, – улыбнулся Апухтин. – Поближе туда госпиталь передислоцировали, – неопределенно ткнул он рукой в стену юрты. – Всё отправили. Даже не знаю, чем вам укрыться. Тут ночи холодные.
– Ничего, я шинелью, – сказал Артемьев. – Была бы койка.
– Видно, так, – сказал Апухтин. – У меня тут сейчас осталось только четверо тяжелораненых. Из-за них, собственно, и задержался. С этим же самолетом, каким вы прилетели, с рассветом отправлю их в Читу, а сам двинусь на новое место. У нас еще некомплект: я и за начальника, и за главного хирурга. Что, не помогает одеколон?
– Нет, – сказал Артемьев, – в первую минуту было легче, а сейчас опять горит.
– Ничего не помогает, – кивнул Апухтин, – только терпение.
– Я сегодня видел в Чите двух тяжелораненых, ваши?
– Мои, вчерашние, – подтвердил Апухтин. – Правда, один вряд ли выживет, хоть я и очень старался. Летчики. А сегодня с утра уже пехота-матушка пошла.
– А что, бои? – спросил Артемьев.
Апухтин удивленно посмотрел на него, но, вспомнив, что капитан только что прилетел, коротко сказал, что японцы с утра перешли в наступление и к трем часам дня в госпитале было уже девяносто раненых.
– И как раз передислокация! Три хирурга уже на новом месте, а я еще здесь, на старом. Как в книгах пишут – по локти в крови. Когда пришли, никого тут не застали?
– Старшину. Он за чаем пошел.
– Вот это замечательно!
– Вы впервые? – спросил Артемьев. Он хотел спросить, впервые ли Апухтин на войне, но почему-то неуклюже спросил: – Впервые оперируете?
Но Апухтин понял смысл его вопроса.
– Нет, не впервые. Я был на Хасане. Но вообще-то наша хирургия дело всегда кровавое. Так что для нас в этом смысле на войне меньше разницы, чем для всех других. А вы впервые?
– Впервые.
– Останетесь здесь, в Тамцаке, или поедете на Хамардабу?
– Должен ехать завтра утром. Вы не туда?
Апухтин задумался.
– Могу подвезти до госпиталя. Это немного в сторону, но оттуда можно с обратной санитаркой прямо на передовую.
Апухтин взял одну из подушек, лежавших на застеленной койке, и перебросил ее на койку, где сидел Артемьев.
– Ложитесь пока, до чая.
Артемьев положил под голову подушку и натянул до подбородка шинель. Он лежал, закрыв глаза, и вспоминал зал Большого Кремлевского дворца в день торжественного выпуска в ту минуту, когда начальник их Академии имени Фрунзе от лица всех академий рапортовал, стоя в трех шагах от Сталина.