Страница:
Атлет расцеловал свое семейство, что-то шепнул жене и, как мне показалось, одним движением оказался подле нас. Такого попросту не могло быть – нас разделяло приличное расстояние, а еще столы, стулья, велосипеды мальчишек. Но – было.
Напуганный бес кувырком слетел со стула и схоронился за моими ногами.
– Салют стратегический, господа, – пророкотал атлет глубоким бархатным голосом и широко улыбнулся. Приветливости в этой улыбке было с гулькин клюв.
Я затравленно пискнул: «сте». Но он смотрел только на Убеева. Наверное, учуял своим хищническим нюхом исходящую от того похоть и догадался, кому она адресована. А лицо Железного Хромца менялось с катастрофической скоростью. Оно враз постарело, обычная спесивость улетучилась бесследно, уступив место чему-то небывалому – чему-то наподобие виноватого испуга. Так мог бы выглядеть ничтожный конюх, уличенный в преступном вожделении к императрице и брошенный перед грозным императором на колени.
– Здравствуй, дорогой, – сказал он со среднеазиатским акцентом, которого я от него ни разу не слыхивал прежде. – Тебе чем-то помочь? Спрашивай, пожалуйста.
– Как вам здешняя кухня? – Император развлекался. Он покамест размышлял, разорвать ли срамника лошадьми, изгнать ли за пределы государства, привязав к хвостам все той же конской четверки, или просто втихаря удавить. Боюсь, от того решения, которое он примет, впрямую зависела и наша с Жераром судьба. Как соумышленников.
Убеев астматически запыхтел и совсем уж через силу выдавил:
– Спасибо, дорогой, все замечательно. Хорошо покушали.
– Рад за вас, – сказал атлет.
Как же, рад. Таким тоном желают поскорее сдохнуть закадычному врагу-
Больше оба они не произнесли ни звука. Этот тип возвышался подле нас как изваяние Аполлона в садах Сан-Суси, и я вдруг сообразил, что он так и будет стоять, холодно улыбаясь, пока мы отсюда не уберемся. Или пока его поза и ухмылочка Убеева на драку не спровоцируют. Ой, лишенько-лихо…
Вскоре сообразил это и Убеев. Но к драке с таким волкодавом он не был расположен. Поэтому выкарабкался из-за стола, принудительно расправил плечи во всю ширь и, нервно теребя лисий хвост, двинулся к мотоциклу. Я, подхватив Жерара, торопливо шмыгнул следом. Уже покинув кафе, я не удержался и обернулся, чтобы еще раз посмотреть на человека, который способен нагнать страху на самого Железного Хромца.
Дьявольщина! Он находился тут, прямо за моим плечом!
– Парень, – сказал он тепло и проникновенно. Да только в глазах его была арктическая стужа. – Меня до смерти раздражает нечисть, ищущая популярности у моих близких. Поэтому. Если ты или твой бес еще хоть раз возникнете в поле зрения моей жены или ребенка…– Он сделал длинную паузу, за время которой мы с Жераром успели придумать по десятку окончаний незавершенной им фразы. Ни одно из них не было похоже на рождественскую сказку. Атлет прищурился. – По вашим смышленым лицам вижу, что продолжать не обязательно. Доброй ночи, господа.
Железный Хромец яростно пнул рычаг стартера.
Глава одиннадцатая
Напуганный бес кувырком слетел со стула и схоронился за моими ногами.
– Салют стратегический, господа, – пророкотал атлет глубоким бархатным голосом и широко улыбнулся. Приветливости в этой улыбке было с гулькин клюв.
Я затравленно пискнул: «сте». Но он смотрел только на Убеева. Наверное, учуял своим хищническим нюхом исходящую от того похоть и догадался, кому она адресована. А лицо Железного Хромца менялось с катастрофической скоростью. Оно враз постарело, обычная спесивость улетучилась бесследно, уступив место чему-то небывалому – чему-то наподобие виноватого испуга. Так мог бы выглядеть ничтожный конюх, уличенный в преступном вожделении к императрице и брошенный перед грозным императором на колени.
– Здравствуй, дорогой, – сказал он со среднеазиатским акцентом, которого я от него ни разу не слыхивал прежде. – Тебе чем-то помочь? Спрашивай, пожалуйста.
– Как вам здешняя кухня? – Император развлекался. Он покамест размышлял, разорвать ли срамника лошадьми, изгнать ли за пределы государства, привязав к хвостам все той же конской четверки, или просто втихаря удавить. Боюсь, от того решения, которое он примет, впрямую зависела и наша с Жераром судьба. Как соумышленников.
Убеев астматически запыхтел и совсем уж через силу выдавил:
– Спасибо, дорогой, все замечательно. Хорошо покушали.
– Рад за вас, – сказал атлет.
Как же, рад. Таким тоном желают поскорее сдохнуть закадычному врагу-
Больше оба они не произнесли ни звука. Этот тип возвышался подле нас как изваяние Аполлона в садах Сан-Суси, и я вдруг сообразил, что он так и будет стоять, холодно улыбаясь, пока мы отсюда не уберемся. Или пока его поза и ухмылочка Убеева на драку не спровоцируют. Ой, лишенько-лихо…
Вскоре сообразил это и Убеев. Но к драке с таким волкодавом он не был расположен. Поэтому выкарабкался из-за стола, принудительно расправил плечи во всю ширь и, нервно теребя лисий хвост, двинулся к мотоциклу. Я, подхватив Жерара, торопливо шмыгнул следом. Уже покинув кафе, я не удержался и обернулся, чтобы еще раз посмотреть на человека, который способен нагнать страху на самого Железного Хромца.
Дьявольщина! Он находился тут, прямо за моим плечом!
– Парень, – сказал он тепло и проникновенно. Да только в глазах его была арктическая стужа. – Меня до смерти раздражает нечисть, ищущая популярности у моих близких. Поэтому. Если ты или твой бес еще хоть раз возникнете в поле зрения моей жены или ребенка…– Он сделал длинную паузу, за время которой мы с Жераром успели придумать по десятку окончаний незавершенной им фразы. Ни одно из них не было похоже на рождественскую сказку. Атлет прищурился. – По вашим смышленым лицам вижу, что продолжать не обязательно. Доброй ночи, господа.
Железный Хромец яростно пнул рычаг стартера.
Глава одиннадцатая
ДОВЕРЧИВОСТИ ГОРЬКИЕ ПЛОДЫ
Дав прогадиться императрицынским водителям (описание собственных ощущений я из скромности опускаю), обложив со всей ласкою нерасторопного служителя подземного гаража, пнув дверь чересчур медлительного лифта, распугав бешеным взглядом компанию мальчишек на лестничной площадке, в квартире своей Убеев первым делом прошагал на кухню, где единым махом всосал полстакана «Смирновской можжевеловой». Пожевав горбушку «Бородинского» с горчицей и хреном, он тяжко задумался на минуту, сказал: «А хули тут!» – и тяпнул добавки. Уже по-гвардейски, безо всяких, понимаете, гражданских излишеств наподобие закуски. Отчасти восстановив таким образом душевное спокойствие, он с омерзением содрал наряд супергероя (а с ним изрядную долю брутальности), влез во фланелевые брюки, стеганый ромбами атласный халат и вычурные сафьяновые шлепанцы с загнутыми носами, распустил самурайский волосяной пучок на макушке и расслабленно повалился в кресла.
– Э-э, Павля, – проговорил он оттуда, окутанный роскошными клубами табачного дыма. – Ты чего как неродной? Ты давай, того… располагайся. Будь как дома и так далее. Вопросы какие-то возникнут – к Жерару. Он у нас главный квартирмейстер и распорядитель по хозяйственной части. А Овлана Мудреновича минут тридцать не кантовать. Ибо он старенький, ему потребна кволити релаксейшн. О'кей?
Интересно, кто-нибудь намекал Убееву, что его неуклюжие попытки говорить на молодежном арго выглядят просто жалко?
– Хорошо, – сказал я.
– Ну вот и славно, – сказал он и нахлобучил на голову огромные студийные наушники, извлеченные откуда-то снизу. Потом как-то эдак покряхтел горлом, откашлялся, поклекотал – и запел. «Куда, куда вы удалились…» Голос у него был – закачаешься. Поставленный. Громкий. Что-то среднее между фальцетом и дискантом.
Голос был, зато слух… Без мишки косолапого в убеевском детстве не обошлось.
Я растерянно потоптался и пошел искать Жерара.
Конечно же, он кушал. Стоял подле распахнутого холодильника и с упоением лакал из яркого пластикового корытца витаминизированный творожок «Danon». Сосиски заразной трактирщицы не пошли ему впрок.
– Так вот, значит, где твоя берлога, – сказал я.
– Ну натурально. – Он облизнулся.
– Давно? – Я опустился на табурет.
– Лет пять. Как со старухой Рукавицыной расплевался. Паша, будь любезен, во-он тот глазированный сырок на верхней полке. Не в службу… Мне, мне. Угу, гран мерси.
– Рукавицыной… Что-то знакомое…– пробормотал я. И вдруг меня осенило: – А, виконтесса де Шовиньяк!
– Баронесса.
– Ах да, прости. Конечно же баронесса. Но, зверь…– Я в замешательстве шмыгнул носом. – Разве она существовала в действительности?
– Позволь?.. – он недоуменно приподнял бровь. —
Ты же сам…
– Понимаешь, я ее выдумал. От зонтика до титула.
– Брось заливать, – не поверил бес. – А как же детали? Этюды Гогена, покойный муж-барон, любовь к юношам, русскому мату, ботфортам и мини-юбкам с кружевами. Брось, брось, напарник. Поверить, что ты меня не разыгрываешь…
– Глупо было бы…– опередил я его. Он ревниво взглянул на меня:
– Если ты начнешь еще к месту и ни к месту вставлять «колоссально»…
– …То сплошь покроюсь лохматой шерстью и у меня вырастет красивый пушистый хвост, – подхватил я.
– Красивый и пушистый – это вряд ли, – с сомнением заметил Жерар. – Скорей розовый, голый, задорным таким колечком. И нос станет пятачком.
– Да у меня сейчас уже такой, – сказал я, приподнимая кончик носа пальцем. – Хрю-хрю. – Тебе идет, – сказал он. После чего мне была поведана подлинная история злоключений беса в Париже и освобождения его из рабства окаянной Наталии де Шовиньяк благословенным Овланом Убеевым. Баронство де Шовиньяков было не то чтобы сомнительным, но сильно подпорченным примесью худородной крови. Когда тридцатилетний Жиль де Шовиньяк вернулся в тысяча восемьсот тридцать втором году из Алжира не тем блестящим офицером, коим отбывал на войну с повстанцами Абд аль-Кадера, а одноногим и одноухим инвалидом, дела древней фамилии понеслись под откос со скоростью самума. Не стяжавший желанной военной славы в Западной Африке, Жиль пустился во все тяжкие. Он кутил, играл и дрался на дуэлях. Стрелял он изрядно, вспыльчивости (называемой ныне поствоенным синдромом) был неописуемой, поэтому денежки на подкуп лиц, обязанных расследовать возникновение подозрительных трупов с пулевыми ранениями, текли рекой. Вскоре река обмелела. Настал черед закладных расписок. Когда выписывать их стало более не на что, Жиль докатился до того, что ответил согласием на чудовищное предложение ростовщика-армянина. За списание долга «поделиться» титулом. Каким образом? Жениться на единственной его дочери.
Впрочем, впоследствии Жиль ни разу о том не пожалел. Мариэтта, девица, чья внешность была весьма далека от канонов французской красоты того времени (приземистая, усатая, смуглая и черноволосая), оказалась на редкость милой и заботливой женой и страстной любовницей. В приданое за ней, кроме списанных долгов (кстати, векселя и закладные на всякий случай хранились все-таки у предусмотрительного тестя), был дан крошечный забавный песик. Очень скоро выяснилось, что малютка Жерар – отродье дьявола, приставленное старым Жоскеном Торе (Гургеном Торосяном) следить за порядком в семье дочери. «Ну, разумеется, кому и знаться с нечистым, как не ростовщику», – решил Жиль де Шовиньяк. Видевший ужасы войны, изувеченный ею и уверившийся, что Бог оставил детей своих, он отнесся к присутствию в доме беса индифферентно. Не лезет с предложением душу продать, и ладно. Тем более, с ним интересно было побеседовать. О политике, науке и искусстве (Мариэтта при всех достоинствах образована была не так чтобы очень.) Пофилософствовать, помечтать. Даже выпить. Наконец, перекинуться в картишки. Мухлевали при этом оба.
Когда Жиль умирал, он призвал к себе беса и сказал: «Может, мне гореть за это в аду, но я любил тебя, негодник». Те же слова повторил на смертном ложе лет сорок спустя его сын Шарль.
Словом, парижское бытие Жерара текло сравнительно безоблачно. Ровно век. До тех пор, пока в семью де Шовиньяк не вошла русская дворянка Наталия Рукавицына. Ни эмиграция, ни жалкое существование последних лет не сломили гордого и заносчивого нрава гиперборейской прелестницы. Первым делом она заявила, что говорящие звери провоцируют Армагеддон, который и так приблизили проклятые комиссары, поэтому закон впредь будет таков: скоты молчат. Каждое слово, произнесенное Жераром, будет наказываться трехдневным заточением в нарочитый ящик, убранный изнутри фотографическими изображениями страниц Псалтири. Сорокалетний барон Огюст де Шовиньяк был настолько околдован юной красотой жены, что согласился безропотно. Ради «приобретения необходимого опыта» бес провел в ящике час. Страшный час. То ему казалось, что он во чреве бронзового истукана Молоха, где в библейские времена, размещенные по ящичкам – голуби и козлята отдельно, младенцы отдельно, – сжигались жертвы этому страшному божеству. А то – что он в полости знаменитого медного быка, где поджаривали живьем неугодных тирану Фаларису. Язык к исходу пытки у него отнялся сам собой.
Но то было лишь начало его страданий. Дальше – больше. Собачка обязана откликаться на свист, лаять; на потеху гостям ловить брошенные кольца, носить вкруг шеи бантик и т. д. и т. п. Лет через двадцать такой, срамно сказать, жизни Жерар и сам стал считать себя животным. Убежать без слов хозяина: «Иди, отпускаю тебя» – он не мог физически. Кроме того, он чувствовал себя обязанным служить потомку старины Жиля и старины Шарля, – людей, с коими связывало его слишком, многое. Дружба.
Жил он отныне в чуланчике, где пылились какие-то подшивки забытых газет и ссохшиеся рулоны семейных портретов двухсот – трехсотлетней давности. Конечно, будет преувеличением сказать, что он провел взаперти все эти годы безвылазно. У барона сохранялись обширные знакомства, и время от времени песик переходил в руки то тех, то других его приятелей, попавшихся на удочку сатанинского обаяния. Но рано или поздно бес возвращался к де Шовиньякам. Где с горечью обнаруживал, что Огюст по-прежнему без ума от жены. И отчаянно страдает оттого, что бедняжка не имеет возможности побывать на родине, в своем милом поместье под Псковом, откуда была увезена еще бессловесной крошкой. «Ах, там меня сейчас же расстреляют чекисты! Или бросят на поругание немытым мужикам, этим жутким колхозным председателям…» Барон плакал вместе с Наталией и покупал для нее все, что было хоть как-то связано с Россией: книги, ноты, патефонные пластинки, произведения искусства, эмигрантские журналы, прялки, самовары, балалайки, награды опустившихся офицеров и прочее и прочее. Баронесса же вела себя странно. Вначале бурно радовалась приобретениям, а затем со слезами негодования забрасывала их в ту самую каморку, где коротал дни и ночи Жерар. «Не могу прикасаться к этому, – заламывала красивые руки Наталия, – все, все русское прокажено! Печать дьявольская на всем, печать большевизма!» Чулан мало-помалу заполнялся. А Жерар от безделья занялся изучением русского языка и великой евразийской культуры, представление о которой, говоря начистоту, имел до той поры достаточно туманное.
В тысяча девятьсот восемьдесят седьмом году барон совершенно случайно (Жерару для обустройства этой случайности понадобилось, как нетрудно сосчитать, добрых полвека) наткнулся на документы, доказывающие, что Наталия Рукавицына на самом деле никакая не русская княжна, а то ли болгарская, то ли сербская, то ли греческая авантюристка. Впрочем, умер он не от расстройства, а от старости – спустя год. Ему было уже под сотню. Баронесса же стремительно впала в маразм. Она стала водить к себе мальчиков. За любовь расплачивалась не только и не столько деньгами. Большей частью – драгоценными полотнами из коллекции покойного мужа. Как и многие де Шовиньяки до него, Огюст считал долгом подкармливать безвестных парижских художников. Вкус у баронов был отменный. Ранних вещей исполинов, полубогов и просто талантов живописи скопилось на стенах и в хранилищах баронского особняка предостаточно.
Овлан Убеев ко времени знакомства со сладострастной рамоличкой[32] сменил множество профессий. За плечами у него был опыт службы в советском элитном спецподразделении, а еще кое-какие связи, нюх – и денежных предложений хватало. В Париж он возил контрабанду – иконы, антиквариат. Оттуда – подлинники, а чаще подделки картин модных французских маляров для скороспелых российских нуворишей. Понятно, что дорожки весьма небрезгливого охотника за сокровищами и одного из возлюбленных Наталии де Шовиньяк рано или поздно должны были пересечься.
Так и случилось. Преодолевая отвращение, Убеев подарил дряхлой развратнице незабываемую ночь в объятиях экзотического «филиппинского хилера», роль которого исполнил самолично. За что был вознагражден аллегорической акварелью, изображавшей соблазняемую Фавном наяду (оказалось, дешевкой), довольно скромной суммой в живых деньгах и карманного формата псом.
(Вообще говоря, Жерара Наталия предлагала всем своим любовникам. Безуспешно. Что заставило Убеева согласиться принять живой подарок, он впоследствии и сам не мог толком объяснить. Жалко стало.)
Как выяснилось, пес был говорящим. Даже по-русски. И почти без акцента.
Откровенно говоря, бес и отставной контрразведчик были одним миром мазаны, а посему общий язык нашли мгновенно. Жерар стащил у Наталии для Убеева десяток приличных полотен (предательство? бросьте! – все равно бароном Огюстом род де Шовиньяков исчерпался: балканская обманщица была помимо всего бесплодна) и познакомил со всеми ее бывшими «bien-aimees[33]», что принесло Железному Хромцу еще несколько шедевров по бросовой цене. А когда Интерпол добрался-таки до «международной преступной группировки, промышлявшей контрабандой предметов искусства», помог избегнуть пусть французской, но от этого ничуть не романтичной тюрьмы. С тех пор они не расставались.
– Так что не ври, будто про эту старую ведьму из головы сочинил, – тявкнул в заключение бес. – Уж признайся, что у Сулеймана вынюхал.
Без толку было доказывать обратное. Я неопределенно подвигал руками и головой, что можно было истолковать хоть «ну ты меня уделал», хоть «не веришь – дело твое».
– То-то же, – удовлетворенно сказал бес. – Хочешь сырок? Там еще есть.
– Сытехонек. В кафе натрескался. Слушай, – при слове «кафе» возвратилась мысль, которая мучила меня, будто соринка в глазу, на протяжении последнего получаса, – тебе не показалось, что тот ревнивец, что на нас набросился, хорошо знаком Железному?
– Овлану? Да запросто. Я ж говорил, старичка моего до «Серендиба» где только не носило. Могли пересечься в какой-нибудь крутой конторе. Ты, кстати, оценил, как он двигался? Шшух-шшух – и здесь! Ниндзя отдыхают. Этого, Паша, никакими годами тренировки не достигнешь. Тут особая подготовка нужна. – Он задумался на секунду. – Ну, типа как в Когорте. И нас с тобой он махом раскусил. «Если ты или твой бес…» – процедил Жерар, изображая грозного атлета. – Е-мое! Веришь, у меня так все внутри и опустилось. Чуть не обделался.
– Спросим Железного? – азартно предложил я.
– Спроси, – без энтузиазма отозвался Жерар. – Могу ручаться, он тебе ответит: «Кто старое помянет, тому глаз вон. А я и так уже хроменькой». Овлан у нас скрытный…
– А если ты раскрутишь? Ну, этак хитренько… Как про лис-оборотней и полуостров Даманский. Это было тонко проделано, – польстил я. – Выше всяких похвал!
– Так там, любопытный ты мой, срок давности истек. А здесь – вряд ли. И вообще, Паша, – он приложил переднюю лапку к груди, – я тебя умоляю… Не лезь ты к нему в душу. У него временами нервы шалят.
– Да знаю, – сказал я, остывая.
И верно, на кой мне сдались убеевские знакомцы, движущиеся шустрее, чем ниндзя? Своих проблем дефицит обозначился, что ли?
– Садись, Павля, – сказал Убеев. – Поговорим.
Я послушно сел. Кресло, хоть и выглядело как большой надувной матрас, брошенный поверх разверзнутой пасти кошмарного монстра, оказалось на редкость удобным. Жерар ловко вспрыгнул на столик с аппаратурой и улегся поверх проигрывателя. Убеев и глазом не повел. Он сказал:
– Созрела такая, понимаешь, кудрявая петрушка. Нам с мистером крутым догом надоело батрачить на Сулеймана.
– И вообще на кого бы то ни было, – поддакнул мистер крутой дог.
– Золотые слова, амиго. – Убеев привстал, чтобы потрепать Жерара по холке. – Вывод напрашивается следующий. Мы идем на большой риск, чтобы срубить сразу много. Благо появился горяченький объект для…– Он вопросительно взглянул на Жерара.
– Шантажа, – договорил я. – Полагаю, «СофКом» и кракены?
– О! – Бес радостно тявкнул, наставив на меня лапку. – Колосс! Чудовище разума. На лету схватывает. Чувак, ты просто гений!
Я отмахнулся. Тут и ребенок догадается.
– Пожалуй, да. Это будет что-то вроде шантажа, – кивнул Железный Хромец. – Ситуация самая подходящая. Жертва сейчас в растерянности. Начальник службы безопасности убит. Охрана уничтожена. Инкогнито раскрыто или вот-вот раскроется. Сворачивать бизнес и рвать когти к себе на Марс или Юпитер? Продолжать подготовку к производству «Гуголов»? Тяжкий выбор. Если мы предложим кракенам покровительство, гарантируя сохранение тайны их нечеловеческого происхождения, а в доказательство своей полезности сообщим об интересе к «СофКому» Когорты… Если я упомяну несколько значительных персон из мира света, а литл де-вил-дог – из мира тьмы…
– С которыми мы на короткой ноге, – ввернул бес. —Думаю, они примут наши условия. Главное здесь – правильно подать блюдо. План есть. Предлагаем присоединиться. – Убеев резко наклонился в мою сторону: – Хочешь знать, почему тебе? Скрытничать не станем. С комбинатором нам будет много легче работать.
– План заточен под твое участие, – добавил Жерар. – Очень хороший план. Очень. Скажи ему, старичок.
– Супер, – обронил Убеев. – Я разрабатывал.
– Блин, – сказал я.
Последняя фраза Железного Хромца заставила меня внутренне вздрогнуть. Он разрабатывал. Кровавая мясорубка вкупе с экстремальными безумствами обеспечена. Ох, бедный я бедный…
– «Блин, да» или «блин, нет»? – нетерпеливо тявкнул бес.
– Да, блин, да!
– Вери вел, – сказал Убеев. Жерар от радости заплясал на месте. – Умница, чувачок! Глупо было бы отказаться, верно я говорю? – Он мечтательно зажмурился, с предвкушением облизываясь. – Ну, парни, листайте каталоги модных курортов. Бабульки скоро потекут обильней, чем слюни у голодного в ресторации.
– Итак, к делу. – Железный Хромец с некоторым трудом забросил ногу на ногу и положил сцепленные кисти на колено. – Павля, по плану ты исполняешь заглавную партию рояля в кустах. Он же Deus Ex Machina, что в переводе с латыни означает…
– Хрен с горы, – весело гавкнул Жерар.
– Означает «бог из машины», – невозмутимо завершил Убеев. – Но поскольку боги латинян жили на Олимпе, высокогорная версия нашего лохматого остряка имеет полное право на существование.
– Спасибо, друзья, – ядовитейшим из голосов сказал я.
– Да на здоровье, – сказал бес, а Убеев царственно кивнул.
– Далее. От Жерара в этом деле проку будет немного, поэтому он делает то, чем способен причинить наименьший вред. Имеется в виду – нам.
– Оскорбительно такое слышать, – с укором затянул бес, но Железный продолжал, будто не замечая:
– Например, изображает беспризорного щенка, который скулит под дверью и которого требуется обогреть и приласкать. А при необходимости – обеспечивает заунывный вой ветра и отдаленный рокот толпы. За ним же финальные аплодисменты.
– Какого ветра, старичок? – удивился Жерар. – При чем здесь я?
– «А рассказать, как он ветра изысканно пускал, – продекламировал я вполголоса в сторону, – так все перед тем тщета! Все падет жалким прахом…»
Оба посмотрели на меня заинтересованно.
– Вспомнилось вдруг, – сказал я скромно. – К слову пришлось. Отчима моего стихи.
– Мстительный юноша, – констатировал Убеев с откровенным удовольствием. – Наш человек, сто пудов. – Он перевел взгляд на беса. – Ну, ветра. Который воет. Как его бишь… Борея… Или там Зефира.
– «Ночной Зефир струит эфир», – не унимался я. – И тоже, надо полагать, делает это изысканно.
Жерар в раздражении показал мне клыки, с видимым усилием проглотил готовый вырваться рык. Ага, проняло, нечистого! Будет помнить «хрена с горы».
Убеев сдержанно улыбнулся. Заметивший это бес агрессивно встопорщил усы:
– Борея сам изображай, старичок. С меня и щенка хватит. Кстати, ты-то чем намерен заняться? Руководить из укрытия? «Двести метров левей, мои солдаты! Там укрепленная огневая точка. Завалим ее своими трупами! Ура, ура, ура!!!» Так, что ли?
– Я-то? – удивился Убеев. – Я, естественно, выступаю в амплуа жен-премьера. Солирую. Как всегда на высоте Инфлекибел Хромец в хромовом пальте. То есть Несгибаемый.
– Железный, старичок. Как?
– Железный. Хромец – железный. Айрон, если желаешь.
– Тем более.
– А может, – перебил я, – прекратим наконец выстебываться и поговорим серьезно? Вы народ опытный, вместе провернули не одно дельце, понимаете друг друга с полуслова, вам достаточно и намеков. А я что-то подтормаживаю. Согласен, и «хрен с горы», и «рояль в кустах», и Борей – это образно. Жен-премьер – красиво. Все круто, о'кей, пять баллов! Только мне бы хотелось конкретики. Потому что, как мне кажется, мы тут не чаепитие в Мытищах устроить собрались. А пошуровать кое-где в качестве очень плохих парней. Да?
– Вот теперь корнеплод созрел, – удовлетворенно заключил Убеев. – Да, Павля. Мы будем этой ночью очень скверными мальчиками. Бед бойз. И пошутить нам больше возможности не представится. Разве что грубо. Ножку старику подставить, женщину голышом на улицу вышвырнуть, у ребенка игрушку отобрать и тому подобное. Спрашиваю последний раз. Тебе не слабо?
– Без проблем. – Я соорудил гримасу отпетого подонка. – Я зол на весь свет.
И это было правдой. Мне действительно порядком надоело изображать из себя служебную собаку, надрессированную заползать с прикрепленной к спине миной под гусеницы вражеских танков. Рисковать, так хотя бы ради себя. Раз уж высокой идеи, во славу которой не стыдно сложить голову, все равно никто мне не предоставил.
– Ладно, молодцом. Значит, делаем так…
В каком бы спецподразделении Железный Хромец ни служил, как бы ни был превосходен в роли «физика», от разработки операций его, готов спорить, держали на максимальном отдалении. План его – тот, который «очень хорош» и «супер», – оказался редкостной ерундой в стиле гоп-стопа. Рано поутру ворваться в дом к Софье Романовне (я пройду сквозь стену, отключу сигнализацию и открою замки), где немедленно начать растопыривать пальцы и качать права. Перед нею, а если повезет, то и перед мсье Кракеном. Ставка делается на то, что разбуженные среди ночи люди бывают настолько ошеломлены, что замечательно поддаются прессингу. Имелся даже запасной вариант – на случай, если расторопные любовники успели свалить из города. Был он также супер. Изловить куколку мою Аннушку и вздернуть на дыбу уже ее. Расспросить кой о чем. А заодно посмотреть, какие сокровища скрывает она под чашечками лифа.
Пока Убеев расписывал, какой он клевый мастер максимально действенных пыток, практически не оставляющих следов на теле, зато быстро развязывающих языки, Жерар тревожно изучал мое лицо. Но ни один мускул у меня не дрогнул. Я знал точно: что-что, а мучить Аннушку я им не позволю.
В половине одиннадцатого мы отправились спать. Убеев заявил, что я могу ложиться в его постель, он перекантуется в кресле. После чего напялил наушники, выставил таймер проигрывателя на три сорок пять и с головой укрылся шотландским пледом.
Жерар с сомнением посмотрел на клетчатый бугор, из-под которого торчали задники тапочек, хмыкнул и, поманив меня за собой, побежал в спальню. Там он, страшно смущаясь, продемонстрировал мне премиленькую собачью корзинку, убранную ленточками и рюшечками, и бросился заверять, что спит в ней только из своеобразного позерства. А вообще-то у него имеется собственная кровать. Здоровенная как танкодром. Шикарная, ручной работы. Дико дорогая. Она сейчас разобрана, на лоджии хранится.
– Э-э, Павля, – проговорил он оттуда, окутанный роскошными клубами табачного дыма. – Ты чего как неродной? Ты давай, того… располагайся. Будь как дома и так далее. Вопросы какие-то возникнут – к Жерару. Он у нас главный квартирмейстер и распорядитель по хозяйственной части. А Овлана Мудреновича минут тридцать не кантовать. Ибо он старенький, ему потребна кволити релаксейшн. О'кей?
Интересно, кто-нибудь намекал Убееву, что его неуклюжие попытки говорить на молодежном арго выглядят просто жалко?
– Хорошо, – сказал я.
– Ну вот и славно, – сказал он и нахлобучил на голову огромные студийные наушники, извлеченные откуда-то снизу. Потом как-то эдак покряхтел горлом, откашлялся, поклекотал – и запел. «Куда, куда вы удалились…» Голос у него был – закачаешься. Поставленный. Громкий. Что-то среднее между фальцетом и дискантом.
Голос был, зато слух… Без мишки косолапого в убеевском детстве не обошлось.
Я растерянно потоптался и пошел искать Жерара.
Конечно же, он кушал. Стоял подле распахнутого холодильника и с упоением лакал из яркого пластикового корытца витаминизированный творожок «Danon». Сосиски заразной трактирщицы не пошли ему впрок.
– Так вот, значит, где твоя берлога, – сказал я.
– Ну натурально. – Он облизнулся.
– Давно? – Я опустился на табурет.
– Лет пять. Как со старухой Рукавицыной расплевался. Паша, будь любезен, во-он тот глазированный сырок на верхней полке. Не в службу… Мне, мне. Угу, гран мерси.
– Рукавицыной… Что-то знакомое…– пробормотал я. И вдруг меня осенило: – А, виконтесса де Шовиньяк!
– Баронесса.
– Ах да, прости. Конечно же баронесса. Но, зверь…– Я в замешательстве шмыгнул носом. – Разве она существовала в действительности?
– Позволь?.. – он недоуменно приподнял бровь. —
Ты же сам…
– Понимаешь, я ее выдумал. От зонтика до титула.
– Брось заливать, – не поверил бес. – А как же детали? Этюды Гогена, покойный муж-барон, любовь к юношам, русскому мату, ботфортам и мини-юбкам с кружевами. Брось, брось, напарник. Поверить, что ты меня не разыгрываешь…
– Глупо было бы…– опередил я его. Он ревниво взглянул на меня:
– Если ты начнешь еще к месту и ни к месту вставлять «колоссально»…
– …То сплошь покроюсь лохматой шерстью и у меня вырастет красивый пушистый хвост, – подхватил я.
– Красивый и пушистый – это вряд ли, – с сомнением заметил Жерар. – Скорей розовый, голый, задорным таким колечком. И нос станет пятачком.
– Да у меня сейчас уже такой, – сказал я, приподнимая кончик носа пальцем. – Хрю-хрю. – Тебе идет, – сказал он. После чего мне была поведана подлинная история злоключений беса в Париже и освобождения его из рабства окаянной Наталии де Шовиньяк благословенным Овланом Убеевым. Баронство де Шовиньяков было не то чтобы сомнительным, но сильно подпорченным примесью худородной крови. Когда тридцатилетний Жиль де Шовиньяк вернулся в тысяча восемьсот тридцать втором году из Алжира не тем блестящим офицером, коим отбывал на войну с повстанцами Абд аль-Кадера, а одноногим и одноухим инвалидом, дела древней фамилии понеслись под откос со скоростью самума. Не стяжавший желанной военной славы в Западной Африке, Жиль пустился во все тяжкие. Он кутил, играл и дрался на дуэлях. Стрелял он изрядно, вспыльчивости (называемой ныне поствоенным синдромом) был неописуемой, поэтому денежки на подкуп лиц, обязанных расследовать возникновение подозрительных трупов с пулевыми ранениями, текли рекой. Вскоре река обмелела. Настал черед закладных расписок. Когда выписывать их стало более не на что, Жиль докатился до того, что ответил согласием на чудовищное предложение ростовщика-армянина. За списание долга «поделиться» титулом. Каким образом? Жениться на единственной его дочери.
Впрочем, впоследствии Жиль ни разу о том не пожалел. Мариэтта, девица, чья внешность была весьма далека от канонов французской красоты того времени (приземистая, усатая, смуглая и черноволосая), оказалась на редкость милой и заботливой женой и страстной любовницей. В приданое за ней, кроме списанных долгов (кстати, векселя и закладные на всякий случай хранились все-таки у предусмотрительного тестя), был дан крошечный забавный песик. Очень скоро выяснилось, что малютка Жерар – отродье дьявола, приставленное старым Жоскеном Торе (Гургеном Торосяном) следить за порядком в семье дочери. «Ну, разумеется, кому и знаться с нечистым, как не ростовщику», – решил Жиль де Шовиньяк. Видевший ужасы войны, изувеченный ею и уверившийся, что Бог оставил детей своих, он отнесся к присутствию в доме беса индифферентно. Не лезет с предложением душу продать, и ладно. Тем более, с ним интересно было побеседовать. О политике, науке и искусстве (Мариэтта при всех достоинствах образована была не так чтобы очень.) Пофилософствовать, помечтать. Даже выпить. Наконец, перекинуться в картишки. Мухлевали при этом оба.
Когда Жиль умирал, он призвал к себе беса и сказал: «Может, мне гореть за это в аду, но я любил тебя, негодник». Те же слова повторил на смертном ложе лет сорок спустя его сын Шарль.
Словом, парижское бытие Жерара текло сравнительно безоблачно. Ровно век. До тех пор, пока в семью де Шовиньяк не вошла русская дворянка Наталия Рукавицына. Ни эмиграция, ни жалкое существование последних лет не сломили гордого и заносчивого нрава гиперборейской прелестницы. Первым делом она заявила, что говорящие звери провоцируют Армагеддон, который и так приблизили проклятые комиссары, поэтому закон впредь будет таков: скоты молчат. Каждое слово, произнесенное Жераром, будет наказываться трехдневным заточением в нарочитый ящик, убранный изнутри фотографическими изображениями страниц Псалтири. Сорокалетний барон Огюст де Шовиньяк был настолько околдован юной красотой жены, что согласился безропотно. Ради «приобретения необходимого опыта» бес провел в ящике час. Страшный час. То ему казалось, что он во чреве бронзового истукана Молоха, где в библейские времена, размещенные по ящичкам – голуби и козлята отдельно, младенцы отдельно, – сжигались жертвы этому страшному божеству. А то – что он в полости знаменитого медного быка, где поджаривали живьем неугодных тирану Фаларису. Язык к исходу пытки у него отнялся сам собой.
Но то было лишь начало его страданий. Дальше – больше. Собачка обязана откликаться на свист, лаять; на потеху гостям ловить брошенные кольца, носить вкруг шеи бантик и т. д. и т. п. Лет через двадцать такой, срамно сказать, жизни Жерар и сам стал считать себя животным. Убежать без слов хозяина: «Иди, отпускаю тебя» – он не мог физически. Кроме того, он чувствовал себя обязанным служить потомку старины Жиля и старины Шарля, – людей, с коими связывало его слишком, многое. Дружба.
Жил он отныне в чуланчике, где пылились какие-то подшивки забытых газет и ссохшиеся рулоны семейных портретов двухсот – трехсотлетней давности. Конечно, будет преувеличением сказать, что он провел взаперти все эти годы безвылазно. У барона сохранялись обширные знакомства, и время от времени песик переходил в руки то тех, то других его приятелей, попавшихся на удочку сатанинского обаяния. Но рано или поздно бес возвращался к де Шовиньякам. Где с горечью обнаруживал, что Огюст по-прежнему без ума от жены. И отчаянно страдает оттого, что бедняжка не имеет возможности побывать на родине, в своем милом поместье под Псковом, откуда была увезена еще бессловесной крошкой. «Ах, там меня сейчас же расстреляют чекисты! Или бросят на поругание немытым мужикам, этим жутким колхозным председателям…» Барон плакал вместе с Наталией и покупал для нее все, что было хоть как-то связано с Россией: книги, ноты, патефонные пластинки, произведения искусства, эмигрантские журналы, прялки, самовары, балалайки, награды опустившихся офицеров и прочее и прочее. Баронесса же вела себя странно. Вначале бурно радовалась приобретениям, а затем со слезами негодования забрасывала их в ту самую каморку, где коротал дни и ночи Жерар. «Не могу прикасаться к этому, – заламывала красивые руки Наталия, – все, все русское прокажено! Печать дьявольская на всем, печать большевизма!» Чулан мало-помалу заполнялся. А Жерар от безделья занялся изучением русского языка и великой евразийской культуры, представление о которой, говоря начистоту, имел до той поры достаточно туманное.
В тысяча девятьсот восемьдесят седьмом году барон совершенно случайно (Жерару для обустройства этой случайности понадобилось, как нетрудно сосчитать, добрых полвека) наткнулся на документы, доказывающие, что Наталия Рукавицына на самом деле никакая не русская княжна, а то ли болгарская, то ли сербская, то ли греческая авантюристка. Впрочем, умер он не от расстройства, а от старости – спустя год. Ему было уже под сотню. Баронесса же стремительно впала в маразм. Она стала водить к себе мальчиков. За любовь расплачивалась не только и не столько деньгами. Большей частью – драгоценными полотнами из коллекции покойного мужа. Как и многие де Шовиньяки до него, Огюст считал долгом подкармливать безвестных парижских художников. Вкус у баронов был отменный. Ранних вещей исполинов, полубогов и просто талантов живописи скопилось на стенах и в хранилищах баронского особняка предостаточно.
Овлан Убеев ко времени знакомства со сладострастной рамоличкой[32] сменил множество профессий. За плечами у него был опыт службы в советском элитном спецподразделении, а еще кое-какие связи, нюх – и денежных предложений хватало. В Париж он возил контрабанду – иконы, антиквариат. Оттуда – подлинники, а чаще подделки картин модных французских маляров для скороспелых российских нуворишей. Понятно, что дорожки весьма небрезгливого охотника за сокровищами и одного из возлюбленных Наталии де Шовиньяк рано или поздно должны были пересечься.
Так и случилось. Преодолевая отвращение, Убеев подарил дряхлой развратнице незабываемую ночь в объятиях экзотического «филиппинского хилера», роль которого исполнил самолично. За что был вознагражден аллегорической акварелью, изображавшей соблазняемую Фавном наяду (оказалось, дешевкой), довольно скромной суммой в живых деньгах и карманного формата псом.
(Вообще говоря, Жерара Наталия предлагала всем своим любовникам. Безуспешно. Что заставило Убеева согласиться принять живой подарок, он впоследствии и сам не мог толком объяснить. Жалко стало.)
Как выяснилось, пес был говорящим. Даже по-русски. И почти без акцента.
Откровенно говоря, бес и отставной контрразведчик были одним миром мазаны, а посему общий язык нашли мгновенно. Жерар стащил у Наталии для Убеева десяток приличных полотен (предательство? бросьте! – все равно бароном Огюстом род де Шовиньяков исчерпался: балканская обманщица была помимо всего бесплодна) и познакомил со всеми ее бывшими «bien-aimees[33]», что принесло Железному Хромцу еще несколько шедевров по бросовой цене. А когда Интерпол добрался-таки до «международной преступной группировки, промышлявшей контрабандой предметов искусства», помог избегнуть пусть французской, но от этого ничуть не романтичной тюрьмы. С тех пор они не расставались.
– Так что не ври, будто про эту старую ведьму из головы сочинил, – тявкнул в заключение бес. – Уж признайся, что у Сулеймана вынюхал.
Без толку было доказывать обратное. Я неопределенно подвигал руками и головой, что можно было истолковать хоть «ну ты меня уделал», хоть «не веришь – дело твое».
– То-то же, – удовлетворенно сказал бес. – Хочешь сырок? Там еще есть.
– Сытехонек. В кафе натрескался. Слушай, – при слове «кафе» возвратилась мысль, которая мучила меня, будто соринка в глазу, на протяжении последнего получаса, – тебе не показалось, что тот ревнивец, что на нас набросился, хорошо знаком Железному?
– Овлану? Да запросто. Я ж говорил, старичка моего до «Серендиба» где только не носило. Могли пересечься в какой-нибудь крутой конторе. Ты, кстати, оценил, как он двигался? Шшух-шшух – и здесь! Ниндзя отдыхают. Этого, Паша, никакими годами тренировки не достигнешь. Тут особая подготовка нужна. – Он задумался на секунду. – Ну, типа как в Когорте. И нас с тобой он махом раскусил. «Если ты или твой бес…» – процедил Жерар, изображая грозного атлета. – Е-мое! Веришь, у меня так все внутри и опустилось. Чуть не обделался.
– Спросим Железного? – азартно предложил я.
– Спроси, – без энтузиазма отозвался Жерар. – Могу ручаться, он тебе ответит: «Кто старое помянет, тому глаз вон. А я и так уже хроменькой». Овлан у нас скрытный…
– А если ты раскрутишь? Ну, этак хитренько… Как про лис-оборотней и полуостров Даманский. Это было тонко проделано, – польстил я. – Выше всяких похвал!
– Так там, любопытный ты мой, срок давности истек. А здесь – вряд ли. И вообще, Паша, – он приложил переднюю лапку к груди, – я тебя умоляю… Не лезь ты к нему в душу. У него временами нервы шалят.
– Да знаю, – сказал я, остывая.
И верно, на кой мне сдались убеевские знакомцы, движущиеся шустрее, чем ниндзя? Своих проблем дефицит обозначился, что ли?
– Садись, Павля, – сказал Убеев. – Поговорим.
Я послушно сел. Кресло, хоть и выглядело как большой надувной матрас, брошенный поверх разверзнутой пасти кошмарного монстра, оказалось на редкость удобным. Жерар ловко вспрыгнул на столик с аппаратурой и улегся поверх проигрывателя. Убеев и глазом не повел. Он сказал:
– Созрела такая, понимаешь, кудрявая петрушка. Нам с мистером крутым догом надоело батрачить на Сулеймана.
– И вообще на кого бы то ни было, – поддакнул мистер крутой дог.
– Золотые слова, амиго. – Убеев привстал, чтобы потрепать Жерара по холке. – Вывод напрашивается следующий. Мы идем на большой риск, чтобы срубить сразу много. Благо появился горяченький объект для…– Он вопросительно взглянул на Жерара.
– Шантажа, – договорил я. – Полагаю, «СофКом» и кракены?
– О! – Бес радостно тявкнул, наставив на меня лапку. – Колосс! Чудовище разума. На лету схватывает. Чувак, ты просто гений!
Я отмахнулся. Тут и ребенок догадается.
– Пожалуй, да. Это будет что-то вроде шантажа, – кивнул Железный Хромец. – Ситуация самая подходящая. Жертва сейчас в растерянности. Начальник службы безопасности убит. Охрана уничтожена. Инкогнито раскрыто или вот-вот раскроется. Сворачивать бизнес и рвать когти к себе на Марс или Юпитер? Продолжать подготовку к производству «Гуголов»? Тяжкий выбор. Если мы предложим кракенам покровительство, гарантируя сохранение тайны их нечеловеческого происхождения, а в доказательство своей полезности сообщим об интересе к «СофКому» Когорты… Если я упомяну несколько значительных персон из мира света, а литл де-вил-дог – из мира тьмы…
– С которыми мы на короткой ноге, – ввернул бес. —Думаю, они примут наши условия. Главное здесь – правильно подать блюдо. План есть. Предлагаем присоединиться. – Убеев резко наклонился в мою сторону: – Хочешь знать, почему тебе? Скрытничать не станем. С комбинатором нам будет много легче работать.
– План заточен под твое участие, – добавил Жерар. – Очень хороший план. Очень. Скажи ему, старичок.
– Супер, – обронил Убеев. – Я разрабатывал.
– Блин, – сказал я.
Последняя фраза Железного Хромца заставила меня внутренне вздрогнуть. Он разрабатывал. Кровавая мясорубка вкупе с экстремальными безумствами обеспечена. Ох, бедный я бедный…
– «Блин, да» или «блин, нет»? – нетерпеливо тявкнул бес.
– Да, блин, да!
– Вери вел, – сказал Убеев. Жерар от радости заплясал на месте. – Умница, чувачок! Глупо было бы отказаться, верно я говорю? – Он мечтательно зажмурился, с предвкушением облизываясь. – Ну, парни, листайте каталоги модных курортов. Бабульки скоро потекут обильней, чем слюни у голодного в ресторации.
– Итак, к делу. – Железный Хромец с некоторым трудом забросил ногу на ногу и положил сцепленные кисти на колено. – Павля, по плану ты исполняешь заглавную партию рояля в кустах. Он же Deus Ex Machina, что в переводе с латыни означает…
– Хрен с горы, – весело гавкнул Жерар.
– Означает «бог из машины», – невозмутимо завершил Убеев. – Но поскольку боги латинян жили на Олимпе, высокогорная версия нашего лохматого остряка имеет полное право на существование.
– Спасибо, друзья, – ядовитейшим из голосов сказал я.
– Да на здоровье, – сказал бес, а Убеев царственно кивнул.
– Далее. От Жерара в этом деле проку будет немного, поэтому он делает то, чем способен причинить наименьший вред. Имеется в виду – нам.
– Оскорбительно такое слышать, – с укором затянул бес, но Железный продолжал, будто не замечая:
– Например, изображает беспризорного щенка, который скулит под дверью и которого требуется обогреть и приласкать. А при необходимости – обеспечивает заунывный вой ветра и отдаленный рокот толпы. За ним же финальные аплодисменты.
– Какого ветра, старичок? – удивился Жерар. – При чем здесь я?
– «А рассказать, как он ветра изысканно пускал, – продекламировал я вполголоса в сторону, – так все перед тем тщета! Все падет жалким прахом…»
Оба посмотрели на меня заинтересованно.
– Вспомнилось вдруг, – сказал я скромно. – К слову пришлось. Отчима моего стихи.
– Мстительный юноша, – констатировал Убеев с откровенным удовольствием. – Наш человек, сто пудов. – Он перевел взгляд на беса. – Ну, ветра. Который воет. Как его бишь… Борея… Или там Зефира.
– «Ночной Зефир струит эфир», – не унимался я. – И тоже, надо полагать, делает это изысканно.
Жерар в раздражении показал мне клыки, с видимым усилием проглотил готовый вырваться рык. Ага, проняло, нечистого! Будет помнить «хрена с горы».
Убеев сдержанно улыбнулся. Заметивший это бес агрессивно встопорщил усы:
– Борея сам изображай, старичок. С меня и щенка хватит. Кстати, ты-то чем намерен заняться? Руководить из укрытия? «Двести метров левей, мои солдаты! Там укрепленная огневая точка. Завалим ее своими трупами! Ура, ура, ура!!!» Так, что ли?
– Я-то? – удивился Убеев. – Я, естественно, выступаю в амплуа жен-премьера. Солирую. Как всегда на высоте Инфлекибел Хромец в хромовом пальте. То есть Несгибаемый.
– Железный, старичок. Как?
– Железный. Хромец – железный. Айрон, если желаешь.
– Тем более.
– А может, – перебил я, – прекратим наконец выстебываться и поговорим серьезно? Вы народ опытный, вместе провернули не одно дельце, понимаете друг друга с полуслова, вам достаточно и намеков. А я что-то подтормаживаю. Согласен, и «хрен с горы», и «рояль в кустах», и Борей – это образно. Жен-премьер – красиво. Все круто, о'кей, пять баллов! Только мне бы хотелось конкретики. Потому что, как мне кажется, мы тут не чаепитие в Мытищах устроить собрались. А пошуровать кое-где в качестве очень плохих парней. Да?
– Вот теперь корнеплод созрел, – удовлетворенно заключил Убеев. – Да, Павля. Мы будем этой ночью очень скверными мальчиками. Бед бойз. И пошутить нам больше возможности не представится. Разве что грубо. Ножку старику подставить, женщину голышом на улицу вышвырнуть, у ребенка игрушку отобрать и тому подобное. Спрашиваю последний раз. Тебе не слабо?
– Без проблем. – Я соорудил гримасу отпетого подонка. – Я зол на весь свет.
И это было правдой. Мне действительно порядком надоело изображать из себя служебную собаку, надрессированную заползать с прикрепленной к спине миной под гусеницы вражеских танков. Рисковать, так хотя бы ради себя. Раз уж высокой идеи, во славу которой не стыдно сложить голову, все равно никто мне не предоставил.
– Ладно, молодцом. Значит, делаем так…
В каком бы спецподразделении Железный Хромец ни служил, как бы ни был превосходен в роли «физика», от разработки операций его, готов спорить, держали на максимальном отдалении. План его – тот, который «очень хорош» и «супер», – оказался редкостной ерундой в стиле гоп-стопа. Рано поутру ворваться в дом к Софье Романовне (я пройду сквозь стену, отключу сигнализацию и открою замки), где немедленно начать растопыривать пальцы и качать права. Перед нею, а если повезет, то и перед мсье Кракеном. Ставка делается на то, что разбуженные среди ночи люди бывают настолько ошеломлены, что замечательно поддаются прессингу. Имелся даже запасной вариант – на случай, если расторопные любовники успели свалить из города. Был он также супер. Изловить куколку мою Аннушку и вздернуть на дыбу уже ее. Расспросить кой о чем. А заодно посмотреть, какие сокровища скрывает она под чашечками лифа.
Пока Убеев расписывал, какой он клевый мастер максимально действенных пыток, практически не оставляющих следов на теле, зато быстро развязывающих языки, Жерар тревожно изучал мое лицо. Но ни один мускул у меня не дрогнул. Я знал точно: что-что, а мучить Аннушку я им не позволю.
В половине одиннадцатого мы отправились спать. Убеев заявил, что я могу ложиться в его постель, он перекантуется в кресле. После чего напялил наушники, выставил таймер проигрывателя на три сорок пять и с головой укрылся шотландским пледом.
Жерар с сомнением посмотрел на клетчатый бугор, из-под которого торчали задники тапочек, хмыкнул и, поманив меня за собой, побежал в спальню. Там он, страшно смущаясь, продемонстрировал мне премиленькую собачью корзинку, убранную ленточками и рюшечками, и бросился заверять, что спит в ней только из своеобразного позерства. А вообще-то у него имеется собственная кровать. Здоровенная как танкодром. Шикарная, ручной работы. Дико дорогая. Она сейчас разобрана, на лоджии хранится.