Страница:
Впрочем, уму у «организма» взяться было просто неоткуда. Там остались одни безусловные рефлексы.
Вскоре выяснилось, что я полностью лишился возможности спать. Оставалось мне только одно – наблюдать за «организмом». В качестве альтернативного зрелища выступала без устали моргающая газосветная трубка.
Предпочтение было отдано изучению себя, любимого.
А «организм» демонстрировал бодрое поведение молодого здорового домашнего животного. Ел, спал, справлял потребности в санузле, который не находил нужным закрывать, и, разумеется, развлекался. Развлечения у него были трех видов. Об одном я не стану говорить вообще, другим был выключатель настенного ночника – шнурок с бусиной на конце, коим он мог играться бесконечно. Включит, выключит. Включит, выключит. Третьим и, пожалуй, основным развлечением был телевизор. «Организм» очень быстро наловчился управляться с пультом и легко, буквально влет, выискивал передачи себе по вкусу. Вкусы у него не отличались разнообразием: все виды мордобоя, автомобильные гонки, программы о приготовлении пищи и фильмы для взрослых.
Съестным его снабжал крупный мужчина, неуловимо похожий на красавца кракена Софьи Романовны. Но если у того лицо было вполне живым, привлекательным и богатым эмоциями, то кормилец бесстрастностью физиономии превосходил даже моего родного идиотика. Вместо одухотворенного лика у него было плоское серое табло вроде скверного портрета углем, что наспех малюют в скверах художники-неудачники. Характер кормильца был раздражительный, манеры – грубоватые. Он бесцеремонно скидывал «организма» с постели, если тот спал, когда наступала пора кормежки. Обязательно выключал телевизор (с этим я был согласен, болея за зрение своего все ж таки, не дядиного, тела). И водил подопечного за ухо в туалет, застигнув его развлекающимся по первому варианту.
Правда, однажды «организм» взбунтовался. Как обычно, он лежал, пустовато улыбаясь, и смотрел телевизор. Опять там кто-то кого-то мутузил – и не поймешь, всерьез или шутейно. Вошел кормилец с судком и термосом, остановился возле аппарата, щелкнул выключателем. «Организм» навел на него рассеянный взгляд. Спустил с койки ноги и резко, пружинно встал. Потянулся. Расслабленно болтая руками, ссутулившись, приблизился к кормильцу. Тронул пальцем крышку судка.
– Ешь, – сказал кормилец. – Обед.
– Обед, – словно эхо повторил «организм» и вновь включил «Philips».
– Нельзя смотреть, – сказал кормилец, потянувшись на этот раз уже к питающему шнуру, и повторил: – Обед.
– Хочется, – просительно сказал «организм», мягко останавливая его руку и кося одним глазом на возобновившееся в телеке побоище.
Кормилец в негодовании дернул плечом и вырвал-таки шнур из розетки.
«Организм» скорчил плаксивую мину… и вдруг бросил растопыренную пятерню в глаза кормильцу; а когда тот, вскрикнув и роняя посуду, закрылся ладонями, быстро и жестоко ударил его в грудь. Кормилец пошатнулся, отступил. «Организм» догнал его, как-то несуразно и неудобно расставив ноги, подсел и саданул макушкой в подбородок. Тот охнул, торопливо отступил еще на несколько шагов, уперся спиной в стену и срывающимся голосом крикнул:
– Пошел от меня прочь, ты, говно безмозглое! Кровь текла у него изо рта. «Организм», быстрый, как лесной кот, хлестко, с широким замахом рубанул его костяшкой большого пальца по переносью. Кормилец упал. Он больше не казался крупным мужчиной, он был сейчас мал и жалок. «Организм» принялся деловито топтать его подтянутые к животу ноги, норовя угодить оттопыренной пяткой непременно в колени.
Зрелище было ужасающим. Беспощадность и звериная сила «организма» поражали. Даже когда в камеру на отчаянные крики кормильца примчалась тройка разгневанных мужчин, вооруженных дубинками, «организм» еще с десяток минут гонял по камере всю их кодлу, словно пес курей. Без всякого напряжения и едва ли не с ленцой. Потом изловчились ткнуть его электрошоковым разрядником – раз и другой – и он притих. Бросились его исступленно пинать. Он вмиг поймал чью-то ногу, укусил. Очевидно, сильно. Укушенный закричал дурным голосом и, хромая, поковылял прочь; остальные из осторожности оставили «организма» в покое.
Он сейчас же забрался на свою койку с ногами и зло смеялся оттуда, грозя противникам разбитыми кулаками.
Когда тюремщики удалились, он поправил сдвинутый телевизор, включил и, попивая чаек, стал смотреть очередные свои «Бои без правил».
Он дал мне повод гордиться собой – ишь, как могу, если прижмет: в одиночку против многих! Но не только. Я начал еще и бояться себя. Столько, оказывается, темного, дикого и необузданного скрывалось в этом знакомом теле.
Переход был мгновенный. Только что я скучал в стене, тупо путешествуя взглядом от койки до потолка и обратно, – а вот уже лежу в той самой койке. Голова совершенно угорелая. В лоб и темя словно бешено колотят клювами поселившиеся внутри черепа дятлы. Тра-та-та-та! Целая стая больших лесных дятлов. Тра-та-та-та! И бока со спиной, накануне обмятые дубинками, побаливают. И разбитая, опухшая нижняя губа тяжело отвисла. Она кисла на вкус, дотрагиваться до нее языком больно, – но как не дотрагиваться, когда тянет?! И еще нестерпимо хочется «до ветру».
Первым делом я слетал, куда следовало, а уж потом, поминутно морщась от головной боли, взялся ощупывать себя и осматривать. Это был, безусловно, я. Тот самый Павел Дезире – полная комплектация. Тело подчинялось безукоризненно, – не смотри, что почти неделю водилось исключительно спинным мозгом. Вот только дятлы (тра-та-та-та!) да губа…
(Попробовал толкнуть входную дверь. Была она стальная и, ясно, была заперта. Лезть в стену нечего было и думать. Насиделся досыта. Одна мысль об этом вызывала отчаянное коловращение в брюхе и слабость в нижних конечностях. Преодолевая себя, я все-таки произвел разведку – единым мизинчиком, заранее примерно представляя, какой ждет результат.
Действительность превзошла самые мрачные ожидания. Под пенопленом пролегал слой рыхлого, влажного гипсокартона, положенного на толстенные (так называемые «половые») доски. Дальше – непроницаемая преграда в виде рифленого железного листа, из которого обычно строят складские или фабричные помещения и домики-времянки. Но не это было самым скверным. В гипсокартон предусмотрительные строители заложили сеточку из алюминиевой проволоки. Видимо, как арматуру. Она меня, конечно, слегка насторожила, живо напомнив защитную решетку «Серендиба», но, поскольку током не щипалась, я ее хладнокровно проигнорировал. Тем более касаться ее не пришлось, рука в ячейку сетки проходила запросто. Я как раз потянул кисть назад, когда по проволоке пустили электричество. Влажный гипс оказался превосходным проводником. Меня шарахнуло, будто разрядом вольт этак в тысячу, руку отбросило, а ноготь испарился до половины. Бесследно, зато жутко болезненно. По-настоящему приятным дополнением явилось то, что враз смолкли дятлы внутри черепушки. Наверное, изжарились живьем. Но дальше экспериментировать я не захотел. Тем более что в замке как раз щелкнуло, и дверь начала отворяться. Сердце предательски екнуло и рвануло галопом. Душа заметалась, как напуганный малек в банке, и устремилась по направлению к пяткам. Чертовски хотелось куда-нибудь спрятаться, под кровать хотя бы, но я напряжением воли придал лицу отчужденное выражение и сложил руки на груди.
В комнату неповоротливо лезло грузное существо в бело-желтом спортивном костюме и огромных туристических ботинках. Существо было неимоверно жирное, чудовищно носатое и походило на облезлого попугая, отожравшегося до размеров карликового бегемота (а это, если хотите знать, двести пятьдесят кг веса и под два метра длины!). Именно это чучело трясло давеча собственным салом и «мерсюковскими» ключами в «FIVE O'CLOCK» перед куколкой моей Аннушкой. Именно ему я мечтал хорошенько врезать по темечку. Между прочим, изуверское это желание вспыхнуло при виде его гнусной рожи с новой силой.
В этот раз золотой ключик он где-то оставил, зато волок на поводке тощую левретку с пышным розовым бантом на шее. Бедное животное, несмотря на бант, выглядело далеко не лучшим образом. Короткая шерсть цвета кофе с молоком была на удивление реденькая. Кое-где просвечивала серовато-розовая кожа. «Да ведь у нее, верно, лишай», – с брезгливостью подумал я. Собачонка мелко дрожала, прятала куцый хвостик между ног и определенно не понимала, зачем она здесь находится. Не понимал этого и я. Мелькнула мысль, что попугай, насмотревшись, как я охмуряю девиц с помощью дрессированного животного, решил взять мой опыт на вооружение. Только кого он собирался здесь клеить? Смазливого пленника?
При виде его нелепой желеобразной фигуры у меня родился сумасшедший план. План был так себе, но в силу внезапности вполне мог сработать. Выполнение первого его пункта зависело только от самоуверенности попугая, всех остальных – от везения. Моего везения.
Но, в конце концов, «человек, которому повезло, – это человек, который сделал то, что другие только собирались сделать». И вообще, удача сопутствует храбрецам.
Самоуверенности толстяку было не занимать. Хозяин жизни – куды с добром!.. Охраной он, понятно, пренебрег, и я решился. «Организм» мой устроил веселую жизнь четверке крепких кормильцев, а стало быть, размазать этот ходячий пудинг по полу и стенам я просто-таки обязан суметь.
Опыта драк у меня было не так чтобы много, но юность, проведенная в деревне, все-таки научила кой-чему. Далеко не вдруг выяснилось, что «Паха Дизер – нормальный парень». Первое время у тамошних заводил считалось едва ли не хорошим тоном подстеречь городского отличника после уроков, поинтересоваться для затравки, правда ли его дед – француз и летчик-истребитель, а после со вкусом «разукрасить таблище». Уважение пришло, когда оказалось, что французик – «чувак вообще-то ничо, емкий, и в махачке не очкует», а у некоторых наиболее ретивых художников у самих стали переливаться на физиономиях подобия палитры.
Классическую серию: кулаком под дых, рожей об колено и добивающий – с прыжка – локтем по шее я счел самой подходящей для укрощения попугая. Трудности могли возникнуть лишь с пробиванием жирового слоя на пузе, но я возлагал надежду на небольшой размер собственного кулака. Меньше площадь – больше удельное давление, физика, школьный курс. В крайнем случае засажу ногой по колокольцам. Шавку, чтобы не подняла шум, придется кончить, подумал я жестоко. Только бы лишай не подхватить.
Безмятежно улыбаясь, толстяк вышагивал вперевалку навстречу пламенному приему, которого явно не ждал. Зато левретка, должно быть, учуяла исходящий от меня запах опасности: засунула хвост еще глубже под брюшко, начала упираться и даже тихонько предупредительно гавкнула.
Хозяин, однако, не внял.
Он остановился в шаге от меня, развел руки как бы для объятия и начал открывать пасть, чтобы чего-то там хрюкнуть. Какая, дескать, неожиданная встреча.
Я коротко втянул сквозь зубы воздух и чуть подал правое плечо назад…
Серия удалась на славу. Не было лишь добивающего по шее. Вполне возможно – не было его только пока… Я корчился на полу, размазывая по линолеуму кровь, хлещущую из разбитого рта и носа; в ушах гремело.
– Добавить по яйцам, что ли? – спросил толстяк сам себя и вдруг отрывисто приказал: – Встать, сучонок! Живо! В голосе его слышалась готовность убить, если не подчинюсь. Позабыв о боли, я заскреб конечностями, подбирая их к животу. Встал на четвереньки. Сильная рука схватила меня за шкирку, вздернула вверх. Мне осталось только опустить ноги на пол.
Кое-как утвердившись, я начал медленно-медленно распрямляться. Распрямился. Хотелось блевануть.
Он сел на койку, широко расставив толстые ноги, уперев в колени кисти и выпятив живот. На попугая он походил сейчас очень мало. Разве что нечеловечески большим носом да перистыми волосиками над круглыми, очень плотно прижатыми к черепу ушками. На бегемота же… Помнится, нет для лесных африканских племен зверя страшнее гиппопотама.
– Ко мне обращаться: товарищ Жухрай, – сказал он резко. – Ясно тебе, Корчагин?
«Корчагин…– мучительно задумался я. – Корчагин… Кто это?» Голова соображала плохо. Вытирая кровь с разбитых губ, я спросил:
– Почему Корчагин? Моя фамилия…
– Потому что я – Жухрай, – оборвал он. – И запомни: пасть открывать ты имеешь право, только когда я разрешу. Уяснил? Кивни.
Я кивнул.
– Вот так, молодец, – одобрил он. – Продолжаем знакомство. Раз я – товарищ Жухрай, ты – Павка Корчагин, я буду отныне давать тебе разные невыполнимые поручения, а ты их будешь с пламенным энтузиазмом выполнять. До тех пор, пока не ослепнешь и ноги не отнимутся. Но может, тебе посчастливится отбросить копыта раньше. В таком случае я буду очень горевать по тебе, – добавил он с насмешкой.
– Все равно не понимаю, почему какой-то Корчагин, – упрямо сказал я.
– А хлопчик-то, вишь, тупенькой попался, – взгрустнул он, обращаясь к левретке. – Ты, Корчагин, в школе Островского изучал?
– «Грозу»?
– «Бесприданницу», мля, – рассердился он. – Николая Островского. «Как закалялась сталь».
– Нет.
– А, ну понятно, – скривился он. – Вам как бы незачем. Поколение Next. Жвачка, пепси, MTV. Yes? Кивни, если не ссышь. Я с вызовом кивнул.
– Быстро оклемался, – похвалил он и ласково добавил: – Херня, пельмень, жвачку ты у меня скоро забудешь. Пепси забудешь. Будешь помнить только то, что товарищ Жухрай велел. Я еще сделаю из тебя настоящего человека. Ну, что поскучнел? Не хочешь закалиться, как сталь?
– Не хочу.
– А ведь придется, – усмехнулся он. – Придется, Павка. – Он хлопнул по жирной ляжке широкой, как килограммовый палтус, ладонью. – Сейчас можешь что-нибудь вякнуть. Например: «Госс-споди, но как?»
– Мне нужно умыться, – сказал я. – Кровь.
– Умыться ему… Крови испугался. Обойдешься. А то, понимаешь, рожа станет чистая, а сам – гордый. Мне гордые ни к чему. Мне покорные нужны и беззаветно преданные. Так ведь, Жужу? – спросил он у левретки и огромным башмаком легонько наступил ей на лапу. А может, не совсем легонько: собачонка взвыла. – Так! – прокомментировал Жухрай ее болезненный крик.
– Ну и что будет, если я откажусь покориться?
– Откажешься? Эвона! Тогда я, конешно, умилюся твоему категорическому бесстрашию и отпущу на волю с тысячей извинений, – ехидно проговорил толстяк. Потом поднял на меня злые глаза: – Ежели ты откажешься, суслик, то я начну тебя избивать. Неделю. Две. В перерывах же буду с особым зверством насиловать. В особо извращенной форме. Но если ты и после того будешь вставать в несгибаемую позу, велю посадить тебя назад. Уже навсегда. – Он мотнул головой, показывая на что-то за моей спиной. – Тебе там сильно понравилось, Корчагин?
Я обернулся. Из косяка над входной дверью торчал поворотный штатив. Нахохлившейся бельмастой вороной оседлала его концевой шарнир простенькая видеокамера.
Ограниченные углы обзора, жужжащие сервомоторы перемещения объектива, мерцание строчной развертки, черно-белое изображение, разбитое на пиксели, – все вмиг получило объяснение. Я был заперт вовсе не в стене.
– Только не спрашивай, каким образом это возможно, – сказал Жухрай. – Как говаривали в годы моей бесшабашной юности: «наука на марше» и еще, помнится: «наука имеет много гитик». Кому интересно, пускай разбирается, кто такие гитики и как она их имеет. Гы! А меня это не волнует, я сызмальства по другой части. – Он выпятил жирный подбородок и прогудел замогильным голосом: – «Вы знаете, каким он скифом был? С таким-то кочаном, с такой-то репой! Он жеребцам крестцы ломать любил, он с упоеньем буйным крыл кобыл, а как он жеребят треножил пресвирепо!» Считай, что это обо мне. Но ты, Павка, пока не жеребец. До кобыл тебе тоже дела нету, зато насчет жеребят уже в курсе, да? Так вот, возвращаясь к перспективе коротать век в камере… В видеокамере… Каламбур, а?
Я промолчал. Жухрай хмыкнул и перевел требовательный взгляд на Жужу.
– Каламбур?
Жужу в ужасе заскулила.
– Во! Скотина, а чувство юмора отменное. Мозги работают. Не то что у некоторых. Учти, Корчагин, – он ткнул в мою сторону пальцем, – ты проведешь годы, унылые серые годы внутри электроприбора, наблюдая за своим безмозглым телом, которое будет здесь стареть и дряхлеть. Потом машинка, конечно, перегорит… Кста-ати, я вот что придумал! Для того чтобы ты совсем там не заскучал, мы можем поселить в этих уютных апартаментах кого-нибудь еще, чья жизнь тебе не совсем безразлична. Например, твою красавицу-мамочку. Кажется, она решилась-таки завести второго ребенка? Я задохнулся.
– Думаю, тебе будет любопытно проследить за появлением на свет братика или сестрички. Жаль, медицинской помощи обещать не могу. Сам подумай, какие здесь акушерки? Грубые мужики с большущими елдами.
А любопытно, как отреагирует на присутствие рядом с ним женщины твое, оставленное без присмотра, тело? Боюсь даже представить. Вряд ли в нем отыщется хоть капля сыновней любви. Зато уж любви скотской…
– Сука, – сказал я сквозь зубы.
– Не нужно так о маме, Корчагин, – издевательски попросил толстяк. – Даже из ревности. Тем более обо мне, – добавил он, пристально изучая собственный кулак. Кулак был огромен. – А то ведь я могу топку-то тебе прямо сейчас прочистить. В порядке эксперимента и ради профилактики. Короче, так. – Он, пыхтя, поднялся с койки. – Ты тут посиди, подумай, прикинь хрен к носу – что лучше: честно служить красному банкиру товарищу Жухраю и иметь румяный вид…– он сделал паузу, – или же потерять анальную девственность, зубы, ребра, а напоследок и тело. Шавку, – он поддел носком Жужу, – оставляю тебе. Чтобы тоскливо не было. Ты, я помню, любишь маленьких собачек. В какой, кстати, позе? – Толстяк хрюкнул. – Только учти, хлопец, если эта сучка испачкает пол, убирать будешь сам. А вообще-то она умная. И послушная. Жужу, ну-ка слуужить!
Левретка послушно села столбиком, искательно глядя толстяку в лицо и подергивая согнутыми передними лапками.
– Бери пример, Павка, – посоветовал Жухрай и удалился, довольно гогоча.
– Тварь ты ничтожная, – с горечью сказал я левретке, продолжающей «служить». – На что ты мне сдалась? Вот у меня был пес так пес. Крошечный, вроде тебя, – но зато у него было самолюбие…
– Что ж, я удовлетворен. Тебя, по крайней мере, терзает безжалостная совесть за то, что ты его утопил, – сварливо прогавкала левретка голосом Жерара, опускаясь на четыре лапы.
Глава шестая
Вскоре выяснилось, что я полностью лишился возможности спать. Оставалось мне только одно – наблюдать за «организмом». В качестве альтернативного зрелища выступала без устали моргающая газосветная трубка.
Предпочтение было отдано изучению себя, любимого.
А «организм» демонстрировал бодрое поведение молодого здорового домашнего животного. Ел, спал, справлял потребности в санузле, который не находил нужным закрывать, и, разумеется, развлекался. Развлечения у него были трех видов. Об одном я не стану говорить вообще, другим был выключатель настенного ночника – шнурок с бусиной на конце, коим он мог играться бесконечно. Включит, выключит. Включит, выключит. Третьим и, пожалуй, основным развлечением был телевизор. «Организм» очень быстро наловчился управляться с пультом и легко, буквально влет, выискивал передачи себе по вкусу. Вкусы у него не отличались разнообразием: все виды мордобоя, автомобильные гонки, программы о приготовлении пищи и фильмы для взрослых.
Съестным его снабжал крупный мужчина, неуловимо похожий на красавца кракена Софьи Романовны. Но если у того лицо было вполне живым, привлекательным и богатым эмоциями, то кормилец бесстрастностью физиономии превосходил даже моего родного идиотика. Вместо одухотворенного лика у него было плоское серое табло вроде скверного портрета углем, что наспех малюют в скверах художники-неудачники. Характер кормильца был раздражительный, манеры – грубоватые. Он бесцеремонно скидывал «организма» с постели, если тот спал, когда наступала пора кормежки. Обязательно выключал телевизор (с этим я был согласен, болея за зрение своего все ж таки, не дядиного, тела). И водил подопечного за ухо в туалет, застигнув его развлекающимся по первому варианту.
Правда, однажды «организм» взбунтовался. Как обычно, он лежал, пустовато улыбаясь, и смотрел телевизор. Опять там кто-то кого-то мутузил – и не поймешь, всерьез или шутейно. Вошел кормилец с судком и термосом, остановился возле аппарата, щелкнул выключателем. «Организм» навел на него рассеянный взгляд. Спустил с койки ноги и резко, пружинно встал. Потянулся. Расслабленно болтая руками, ссутулившись, приблизился к кормильцу. Тронул пальцем крышку судка.
– Ешь, – сказал кормилец. – Обед.
– Обед, – словно эхо повторил «организм» и вновь включил «Philips».
– Нельзя смотреть, – сказал кормилец, потянувшись на этот раз уже к питающему шнуру, и повторил: – Обед.
– Хочется, – просительно сказал «организм», мягко останавливая его руку и кося одним глазом на возобновившееся в телеке побоище.
Кормилец в негодовании дернул плечом и вырвал-таки шнур из розетки.
«Организм» скорчил плаксивую мину… и вдруг бросил растопыренную пятерню в глаза кормильцу; а когда тот, вскрикнув и роняя посуду, закрылся ладонями, быстро и жестоко ударил его в грудь. Кормилец пошатнулся, отступил. «Организм» догнал его, как-то несуразно и неудобно расставив ноги, подсел и саданул макушкой в подбородок. Тот охнул, торопливо отступил еще на несколько шагов, уперся спиной в стену и срывающимся голосом крикнул:
– Пошел от меня прочь, ты, говно безмозглое! Кровь текла у него изо рта. «Организм», быстрый, как лесной кот, хлестко, с широким замахом рубанул его костяшкой большого пальца по переносью. Кормилец упал. Он больше не казался крупным мужчиной, он был сейчас мал и жалок. «Организм» принялся деловито топтать его подтянутые к животу ноги, норовя угодить оттопыренной пяткой непременно в колени.
Зрелище было ужасающим. Беспощадность и звериная сила «организма» поражали. Даже когда в камеру на отчаянные крики кормильца примчалась тройка разгневанных мужчин, вооруженных дубинками, «организм» еще с десяток минут гонял по камере всю их кодлу, словно пес курей. Без всякого напряжения и едва ли не с ленцой. Потом изловчились ткнуть его электрошоковым разрядником – раз и другой – и он притих. Бросились его исступленно пинать. Он вмиг поймал чью-то ногу, укусил. Очевидно, сильно. Укушенный закричал дурным голосом и, хромая, поковылял прочь; остальные из осторожности оставили «организма» в покое.
Он сейчас же забрался на свою койку с ногами и зло смеялся оттуда, грозя противникам разбитыми кулаками.
Когда тюремщики удалились, он поправил сдвинутый телевизор, включил и, попивая чаек, стал смотреть очередные свои «Бои без правил».
Он дал мне повод гордиться собой – ишь, как могу, если прижмет: в одиночку против многих! Но не только. Я начал еще и бояться себя. Столько, оказывается, темного, дикого и необузданного скрывалось в этом знакомом теле.
Переход был мгновенный. Только что я скучал в стене, тупо путешествуя взглядом от койки до потолка и обратно, – а вот уже лежу в той самой койке. Голова совершенно угорелая. В лоб и темя словно бешено колотят клювами поселившиеся внутри черепа дятлы. Тра-та-та-та! Целая стая больших лесных дятлов. Тра-та-та-та! И бока со спиной, накануне обмятые дубинками, побаливают. И разбитая, опухшая нижняя губа тяжело отвисла. Она кисла на вкус, дотрагиваться до нее языком больно, – но как не дотрагиваться, когда тянет?! И еще нестерпимо хочется «до ветру».
Первым делом я слетал, куда следовало, а уж потом, поминутно морщась от головной боли, взялся ощупывать себя и осматривать. Это был, безусловно, я. Тот самый Павел Дезире – полная комплектация. Тело подчинялось безукоризненно, – не смотри, что почти неделю водилось исключительно спинным мозгом. Вот только дятлы (тра-та-та-та!) да губа…
(Попробовал толкнуть входную дверь. Была она стальная и, ясно, была заперта. Лезть в стену нечего было и думать. Насиделся досыта. Одна мысль об этом вызывала отчаянное коловращение в брюхе и слабость в нижних конечностях. Преодолевая себя, я все-таки произвел разведку – единым мизинчиком, заранее примерно представляя, какой ждет результат.
Действительность превзошла самые мрачные ожидания. Под пенопленом пролегал слой рыхлого, влажного гипсокартона, положенного на толстенные (так называемые «половые») доски. Дальше – непроницаемая преграда в виде рифленого железного листа, из которого обычно строят складские или фабричные помещения и домики-времянки. Но не это было самым скверным. В гипсокартон предусмотрительные строители заложили сеточку из алюминиевой проволоки. Видимо, как арматуру. Она меня, конечно, слегка насторожила, живо напомнив защитную решетку «Серендиба», но, поскольку током не щипалась, я ее хладнокровно проигнорировал. Тем более касаться ее не пришлось, рука в ячейку сетки проходила запросто. Я как раз потянул кисть назад, когда по проволоке пустили электричество. Влажный гипс оказался превосходным проводником. Меня шарахнуло, будто разрядом вольт этак в тысячу, руку отбросило, а ноготь испарился до половины. Бесследно, зато жутко болезненно. По-настоящему приятным дополнением явилось то, что враз смолкли дятлы внутри черепушки. Наверное, изжарились живьем. Но дальше экспериментировать я не захотел. Тем более что в замке как раз щелкнуло, и дверь начала отворяться. Сердце предательски екнуло и рвануло галопом. Душа заметалась, как напуганный малек в банке, и устремилась по направлению к пяткам. Чертовски хотелось куда-нибудь спрятаться, под кровать хотя бы, но я напряжением воли придал лицу отчужденное выражение и сложил руки на груди.
В комнату неповоротливо лезло грузное существо в бело-желтом спортивном костюме и огромных туристических ботинках. Существо было неимоверно жирное, чудовищно носатое и походило на облезлого попугая, отожравшегося до размеров карликового бегемота (а это, если хотите знать, двести пятьдесят кг веса и под два метра длины!). Именно это чучело трясло давеча собственным салом и «мерсюковскими» ключами в «FIVE O'CLOCK» перед куколкой моей Аннушкой. Именно ему я мечтал хорошенько врезать по темечку. Между прочим, изуверское это желание вспыхнуло при виде его гнусной рожи с новой силой.
В этот раз золотой ключик он где-то оставил, зато волок на поводке тощую левретку с пышным розовым бантом на шее. Бедное животное, несмотря на бант, выглядело далеко не лучшим образом. Короткая шерсть цвета кофе с молоком была на удивление реденькая. Кое-где просвечивала серовато-розовая кожа. «Да ведь у нее, верно, лишай», – с брезгливостью подумал я. Собачонка мелко дрожала, прятала куцый хвостик между ног и определенно не понимала, зачем она здесь находится. Не понимал этого и я. Мелькнула мысль, что попугай, насмотревшись, как я охмуряю девиц с помощью дрессированного животного, решил взять мой опыт на вооружение. Только кого он собирался здесь клеить? Смазливого пленника?
При виде его нелепой желеобразной фигуры у меня родился сумасшедший план. План был так себе, но в силу внезапности вполне мог сработать. Выполнение первого его пункта зависело только от самоуверенности попугая, всех остальных – от везения. Моего везения.
Но, в конце концов, «человек, которому повезло, – это человек, который сделал то, что другие только собирались сделать». И вообще, удача сопутствует храбрецам.
Самоуверенности толстяку было не занимать. Хозяин жизни – куды с добром!.. Охраной он, понятно, пренебрег, и я решился. «Организм» мой устроил веселую жизнь четверке крепких кормильцев, а стало быть, размазать этот ходячий пудинг по полу и стенам я просто-таки обязан суметь.
Опыта драк у меня было не так чтобы много, но юность, проведенная в деревне, все-таки научила кой-чему. Далеко не вдруг выяснилось, что «Паха Дизер – нормальный парень». Первое время у тамошних заводил считалось едва ли не хорошим тоном подстеречь городского отличника после уроков, поинтересоваться для затравки, правда ли его дед – француз и летчик-истребитель, а после со вкусом «разукрасить таблище». Уважение пришло, когда оказалось, что французик – «чувак вообще-то ничо, емкий, и в махачке не очкует», а у некоторых наиболее ретивых художников у самих стали переливаться на физиономиях подобия палитры.
Классическую серию: кулаком под дых, рожей об колено и добивающий – с прыжка – локтем по шее я счел самой подходящей для укрощения попугая. Трудности могли возникнуть лишь с пробиванием жирового слоя на пузе, но я возлагал надежду на небольшой размер собственного кулака. Меньше площадь – больше удельное давление, физика, школьный курс. В крайнем случае засажу ногой по колокольцам. Шавку, чтобы не подняла шум, придется кончить, подумал я жестоко. Только бы лишай не подхватить.
Безмятежно улыбаясь, толстяк вышагивал вперевалку навстречу пламенному приему, которого явно не ждал. Зато левретка, должно быть, учуяла исходящий от меня запах опасности: засунула хвост еще глубже под брюшко, начала упираться и даже тихонько предупредительно гавкнула.
Хозяин, однако, не внял.
Он остановился в шаге от меня, развел руки как бы для объятия и начал открывать пасть, чтобы чего-то там хрюкнуть. Какая, дескать, неожиданная встреча.
Я коротко втянул сквозь зубы воздух и чуть подал правое плечо назад…
Серия удалась на славу. Не было лишь добивающего по шее. Вполне возможно – не было его только пока… Я корчился на полу, размазывая по линолеуму кровь, хлещущую из разбитого рта и носа; в ушах гремело.
– Добавить по яйцам, что ли? – спросил толстяк сам себя и вдруг отрывисто приказал: – Встать, сучонок! Живо! В голосе его слышалась готовность убить, если не подчинюсь. Позабыв о боли, я заскреб конечностями, подбирая их к животу. Встал на четвереньки. Сильная рука схватила меня за шкирку, вздернула вверх. Мне осталось только опустить ноги на пол.
Кое-как утвердившись, я начал медленно-медленно распрямляться. Распрямился. Хотелось блевануть.
Он сел на койку, широко расставив толстые ноги, уперев в колени кисти и выпятив живот. На попугая он походил сейчас очень мало. Разве что нечеловечески большим носом да перистыми волосиками над круглыми, очень плотно прижатыми к черепу ушками. На бегемота же… Помнится, нет для лесных африканских племен зверя страшнее гиппопотама.
– Ко мне обращаться: товарищ Жухрай, – сказал он резко. – Ясно тебе, Корчагин?
«Корчагин…– мучительно задумался я. – Корчагин… Кто это?» Голова соображала плохо. Вытирая кровь с разбитых губ, я спросил:
– Почему Корчагин? Моя фамилия…
– Потому что я – Жухрай, – оборвал он. – И запомни: пасть открывать ты имеешь право, только когда я разрешу. Уяснил? Кивни.
Я кивнул.
– Вот так, молодец, – одобрил он. – Продолжаем знакомство. Раз я – товарищ Жухрай, ты – Павка Корчагин, я буду отныне давать тебе разные невыполнимые поручения, а ты их будешь с пламенным энтузиазмом выполнять. До тех пор, пока не ослепнешь и ноги не отнимутся. Но может, тебе посчастливится отбросить копыта раньше. В таком случае я буду очень горевать по тебе, – добавил он с насмешкой.
– Все равно не понимаю, почему какой-то Корчагин, – упрямо сказал я.
– А хлопчик-то, вишь, тупенькой попался, – взгрустнул он, обращаясь к левретке. – Ты, Корчагин, в школе Островского изучал?
– «Грозу»?
– «Бесприданницу», мля, – рассердился он. – Николая Островского. «Как закалялась сталь».
– Нет.
– А, ну понятно, – скривился он. – Вам как бы незачем. Поколение Next. Жвачка, пепси, MTV. Yes? Кивни, если не ссышь. Я с вызовом кивнул.
– Быстро оклемался, – похвалил он и ласково добавил: – Херня, пельмень, жвачку ты у меня скоро забудешь. Пепси забудешь. Будешь помнить только то, что товарищ Жухрай велел. Я еще сделаю из тебя настоящего человека. Ну, что поскучнел? Не хочешь закалиться, как сталь?
– Не хочу.
– А ведь придется, – усмехнулся он. – Придется, Павка. – Он хлопнул по жирной ляжке широкой, как килограммовый палтус, ладонью. – Сейчас можешь что-нибудь вякнуть. Например: «Госс-споди, но как?»
– Мне нужно умыться, – сказал я. – Кровь.
– Умыться ему… Крови испугался. Обойдешься. А то, понимаешь, рожа станет чистая, а сам – гордый. Мне гордые ни к чему. Мне покорные нужны и беззаветно преданные. Так ведь, Жужу? – спросил он у левретки и огромным башмаком легонько наступил ей на лапу. А может, не совсем легонько: собачонка взвыла. – Так! – прокомментировал Жухрай ее болезненный крик.
– Ну и что будет, если я откажусь покориться?
– Откажешься? Эвона! Тогда я, конешно, умилюся твоему категорическому бесстрашию и отпущу на волю с тысячей извинений, – ехидно проговорил толстяк. Потом поднял на меня злые глаза: – Ежели ты откажешься, суслик, то я начну тебя избивать. Неделю. Две. В перерывах же буду с особым зверством насиловать. В особо извращенной форме. Но если ты и после того будешь вставать в несгибаемую позу, велю посадить тебя назад. Уже навсегда. – Он мотнул головой, показывая на что-то за моей спиной. – Тебе там сильно понравилось, Корчагин?
Я обернулся. Из косяка над входной дверью торчал поворотный штатив. Нахохлившейся бельмастой вороной оседлала его концевой шарнир простенькая видеокамера.
Ограниченные углы обзора, жужжащие сервомоторы перемещения объектива, мерцание строчной развертки, черно-белое изображение, разбитое на пиксели, – все вмиг получило объяснение. Я был заперт вовсе не в стене.
– Только не спрашивай, каким образом это возможно, – сказал Жухрай. – Как говаривали в годы моей бесшабашной юности: «наука на марше» и еще, помнится: «наука имеет много гитик». Кому интересно, пускай разбирается, кто такие гитики и как она их имеет. Гы! А меня это не волнует, я сызмальства по другой части. – Он выпятил жирный подбородок и прогудел замогильным голосом: – «Вы знаете, каким он скифом был? С таким-то кочаном, с такой-то репой! Он жеребцам крестцы ломать любил, он с упоеньем буйным крыл кобыл, а как он жеребят треножил пресвирепо!» Считай, что это обо мне. Но ты, Павка, пока не жеребец. До кобыл тебе тоже дела нету, зато насчет жеребят уже в курсе, да? Так вот, возвращаясь к перспективе коротать век в камере… В видеокамере… Каламбур, а?
Я промолчал. Жухрай хмыкнул и перевел требовательный взгляд на Жужу.
– Каламбур?
Жужу в ужасе заскулила.
– Во! Скотина, а чувство юмора отменное. Мозги работают. Не то что у некоторых. Учти, Корчагин, – он ткнул в мою сторону пальцем, – ты проведешь годы, унылые серые годы внутри электроприбора, наблюдая за своим безмозглым телом, которое будет здесь стареть и дряхлеть. Потом машинка, конечно, перегорит… Кста-ати, я вот что придумал! Для того чтобы ты совсем там не заскучал, мы можем поселить в этих уютных апартаментах кого-нибудь еще, чья жизнь тебе не совсем безразлична. Например, твою красавицу-мамочку. Кажется, она решилась-таки завести второго ребенка? Я задохнулся.
– Думаю, тебе будет любопытно проследить за появлением на свет братика или сестрички. Жаль, медицинской помощи обещать не могу. Сам подумай, какие здесь акушерки? Грубые мужики с большущими елдами.
А любопытно, как отреагирует на присутствие рядом с ним женщины твое, оставленное без присмотра, тело? Боюсь даже представить. Вряд ли в нем отыщется хоть капля сыновней любви. Зато уж любви скотской…
– Сука, – сказал я сквозь зубы.
– Не нужно так о маме, Корчагин, – издевательски попросил толстяк. – Даже из ревности. Тем более обо мне, – добавил он, пристально изучая собственный кулак. Кулак был огромен. – А то ведь я могу топку-то тебе прямо сейчас прочистить. В порядке эксперимента и ради профилактики. Короче, так. – Он, пыхтя, поднялся с койки. – Ты тут посиди, подумай, прикинь хрен к носу – что лучше: честно служить красному банкиру товарищу Жухраю и иметь румяный вид…– он сделал паузу, – или же потерять анальную девственность, зубы, ребра, а напоследок и тело. Шавку, – он поддел носком Жужу, – оставляю тебе. Чтобы тоскливо не было. Ты, я помню, любишь маленьких собачек. В какой, кстати, позе? – Толстяк хрюкнул. – Только учти, хлопец, если эта сучка испачкает пол, убирать будешь сам. А вообще-то она умная. И послушная. Жужу, ну-ка слуужить!
Левретка послушно села столбиком, искательно глядя толстяку в лицо и подергивая согнутыми передними лапками.
– Бери пример, Павка, – посоветовал Жухрай и удалился, довольно гогоча.
– Тварь ты ничтожная, – с горечью сказал я левретке, продолжающей «служить». – На что ты мне сдалась? Вот у меня был пес так пес. Крошечный, вроде тебя, – но зато у него было самолюбие…
– Что ж, я удовлетворен. Тебя, по крайней мере, терзает безжалостная совесть за то, что ты его утопил, – сварливо прогавкала левретка голосом Жерара, опускаясь на четыре лапы.
Глава шестая
ЗА ЖАБРЫ
Подлинной освященной батюшкой воды в бутылке было – кот наплакал. С наперсток, не более. Остальное (сосед проявил редкостную находчивость, отягченную остроумием) – дрянненький «Святой источник» из ближайшей круглосуточной палатки. Однако (капля святит море!) и этого с лихвой хватило, чтобы сжечь Жерару всю шерсть, а вдобавок крепко ошпарить нос, нежную кожу внутри ушей, под мышками и под хвостом. От невыносимой боли, а паче того от страха бес на некоторое время совершенно ошалел и вообще выпал в осадок. К счастью, не окончательно. Очухавшись, понял, что едкая жидкость из ванной ушла; он уцелел.
Знобило. Оголившуюся кожу противно пощипывало, в горле стоял комок. Во рту точно дневал коровий табун голов этак под сотню, оставивший после себя истоптанную вдрызг поверхность и горы навоза. Несколько бойких телушек продолжали резвиться и скакать где-то между ушами. Копытца у них были острые, как копья.
Надрывно грохотало радио: пам, пара-рам, пара-рам, пам-пам…
Злющий, как свора некормленых бультерьеров, Жерар в мгновение ока избавился от веревок. Он был абсолютно уверен, что искусает сейчас подонка Пашку до крови, до костей. Достанется и мерзавке гостье, которую он, возможно, вообще загрызет. Насмерть. Его переполняла бешеная энергия и жажда мести. Пробуя силы, он подпрыгнул. Оказалось, до горла достанет без особенных усилий. Пролаяв «банзай», он сорвался с места.
Однако, увидев предателя, понял, что грызть его, во-первых, жалко, во-вторых, совершенно бессмысленно. Потому что выглядел предатель в точности как лунатик или зомби из комикса. Руки вытянуты вперед, глаза мертвенно-тусклые, рот приоткрыт, кончик языка высовывается наружу. Дверь стояла нараспашку, на лестничной площадке топтались две подозрительные личности с неясными лицами и фигурами тяжелоатлетов. Входить личности не спешили – словно были они сатанинского семени, причем из самых лютых конформистов. Из тех, что без приглашения через порог нипочем не переступят. родственного запаха Жерар не уловил, аура у подозрительных тоже была какая-то мутная, невразумительная. Ох, как не понравились они Жерару! Компрачикосы, мать их! Похитители детей. Новоиспеченный же сомнамбула между тем направлялся прямиком компрачикосам в лапы. Дело было плохо. Жерар, забыв обиды, заорал «стой!» и вцепился сдуревшему напарнику в джинсы. Прихватил и ногу. Решил, что так даже лучше, рванул. Ткань треснула, на языке появился вкус человеческой крови. Напарнику было хоть бы хны. Продолжая изображать зомби, он перешагнул порог, неся Жерара на штанине. Подозрительные с лестницы вмиг оказались рядом, молча стали отдирать беса и запихивать в объемистый кожаный портфель. Портфель был дорогой, «Самсонайт» с позолоченными замками и уголками. В него были натолканы какие-то трусы и майки. Жерар кусался. Ах, как он кусался! Как он орудовал лапами! Одному из подозрительных он успел перекусить палец: косточки хрустнули – музыка!.. Другому, кажется, прилично расцарапал рожу. Но силы были слишком уж неравными. Сражение закончилось в секунду. Его попросту смяли, задавили массой. Замки щелкнули, портфелем незамедлительно приложились дважды об стену. Били яростно – один шов сразу разошелся, образовалась прореха. Что-то звенело по полу. Должно быть, отвалились металлические уголки. Замки, напротив, почему-то уцелели. Жерара, если бы не комок трусов, наверняка расплющило бы. А так – обошлось легкой контузией. Ерунда, словом: первых два дня после этого кружилась голова да пошаливали мочеточники. Шалить они начали сразу после удара, вследствие чего все белье пришло в негодность. Потом его долго несли, затем еще дольше везли. Машина, кажется, была очень приличная. Мотор – литров шесть, гадом быть, и девяносто восьмой бензин: урчало сыто, еле слышно; не трясло. Пассажиры переговаривались– трое минимум. Мужчины. Пахло дорогим табаком и «Эгоистом». Жерару, однако, на комфорт и запахи было по большому-то счету насрать. В переносном и отчасти даже прямом смысле. Он практически не соображал, всю дорогу мочился с кровью (что с кровью – выяснилось позже) и блевал остатками «Святого источника».
Приехали. Его еще немного пронесли, вытряхнули на мягкое, пахнущее древесными стружками. Без задора обругали за испачканную одежду. Причем по всему чувствовалось, что компрачикосы считают Жерара обыкновенной собакой. Хмырь с перекушенным пальцем пообещал удавить – но тоже как-то вяло. Вообще, эти громилы, несмотря на проворство в движениях, эмоционально были какие-то заторможенные. Сонные. Больше всего поражали их лица. Плоские, бесцветные, начисто лишенные индивидуальности. Точно афиши с корявой, утрированной до предела мордой героя фильма, какие в обилии встречаются перед заштатными кинотеатриками. И вот еще на что обратил внимание Жерар: «рисовали афиши» явно с одного оригинала. С «делового партнера» Софьи Романовны.
– Так ты тоже заметил! – воскликнул я.
– Глупо было бы…– затянул он свою волынку обиженным тоном, но я скорчил покаянную гримасу, и он унялся.
Бесы народ живучий. Часов через шесть Жерар уже ходил, к концу второго дня был как огурчик. Шерсть понемногу начала отрастать. Посадили его, как оказалось, в помещение, где в недалеком прошлом стояли деревообрабатывающие станки. Что-то вроде школьного класса, в котором обучают мальчиков столярному делу. Кругом были горы щепок и опилок, валялись какие-то недоделанные деревянные безделушки: скалки для теста, шахматные фигуры, рукоятки для инструмента. Главным украшением комнаты являлись древние плакаты, рассказывающие о том, как правильно пользоваться рубанком и стамеской, как держать резец, работая на токарном станке, и тому подобное. Стены (Жерар по привычке оценил помещение с точки зрения комбинатора: возможна ли транспозиция?) были из ребристого оцинкованного железного листа. Как, впрочем, и повсюду здесь, что выяснилось несколько позже. Окна забраны толстой жестью, дверь… другому, может, и показалась бы хиловатой, однако не с его клыками и когтями такую дверь ломать.
Визитами Жерару не досаждали, как оставили одного, так и забыли. Жратвы было много, но именно что жратвы: бросили небрежно разодранную надвое пятикилограммовую упаковку «Чаппи». У них, у бесов, собственная гордость – Жерар предпочел голодать. Пить предлагалось из какой-то вонючей, грязной миски опять же «Святой источник» (ополовиненная бутылка валялась рядом). Это тянуло на явное издевательство со стороны то ли судьбы, то ли тюремщиков. Правда, при ближайшем рассмотрении стало ясно, что набирали ту воду в лучшем случае из-под крана, так что хотя бы жажда его не мучила. Брезгливость – да, была попервости. Но брезгливость легко отступает, когда в пасти и глотке образуется подобие пустыни Гоби.
Знобило. Оголившуюся кожу противно пощипывало, в горле стоял комок. Во рту точно дневал коровий табун голов этак под сотню, оставивший после себя истоптанную вдрызг поверхность и горы навоза. Несколько бойких телушек продолжали резвиться и скакать где-то между ушами. Копытца у них были острые, как копья.
Надрывно грохотало радио: пам, пара-рам, пара-рам, пам-пам…
Злющий, как свора некормленых бультерьеров, Жерар в мгновение ока избавился от веревок. Он был абсолютно уверен, что искусает сейчас подонка Пашку до крови, до костей. Достанется и мерзавке гостье, которую он, возможно, вообще загрызет. Насмерть. Его переполняла бешеная энергия и жажда мести. Пробуя силы, он подпрыгнул. Оказалось, до горла достанет без особенных усилий. Пролаяв «банзай», он сорвался с места.
Однако, увидев предателя, понял, что грызть его, во-первых, жалко, во-вторых, совершенно бессмысленно. Потому что выглядел предатель в точности как лунатик или зомби из комикса. Руки вытянуты вперед, глаза мертвенно-тусклые, рот приоткрыт, кончик языка высовывается наружу. Дверь стояла нараспашку, на лестничной площадке топтались две подозрительные личности с неясными лицами и фигурами тяжелоатлетов. Входить личности не спешили – словно были они сатанинского семени, причем из самых лютых конформистов. Из тех, что без приглашения через порог нипочем не переступят. родственного запаха Жерар не уловил, аура у подозрительных тоже была какая-то мутная, невразумительная. Ох, как не понравились они Жерару! Компрачикосы, мать их! Похитители детей. Новоиспеченный же сомнамбула между тем направлялся прямиком компрачикосам в лапы. Дело было плохо. Жерар, забыв обиды, заорал «стой!» и вцепился сдуревшему напарнику в джинсы. Прихватил и ногу. Решил, что так даже лучше, рванул. Ткань треснула, на языке появился вкус человеческой крови. Напарнику было хоть бы хны. Продолжая изображать зомби, он перешагнул порог, неся Жерара на штанине. Подозрительные с лестницы вмиг оказались рядом, молча стали отдирать беса и запихивать в объемистый кожаный портфель. Портфель был дорогой, «Самсонайт» с позолоченными замками и уголками. В него были натолканы какие-то трусы и майки. Жерар кусался. Ах, как он кусался! Как он орудовал лапами! Одному из подозрительных он успел перекусить палец: косточки хрустнули – музыка!.. Другому, кажется, прилично расцарапал рожу. Но силы были слишком уж неравными. Сражение закончилось в секунду. Его попросту смяли, задавили массой. Замки щелкнули, портфелем незамедлительно приложились дважды об стену. Били яростно – один шов сразу разошелся, образовалась прореха. Что-то звенело по полу. Должно быть, отвалились металлические уголки. Замки, напротив, почему-то уцелели. Жерара, если бы не комок трусов, наверняка расплющило бы. А так – обошлось легкой контузией. Ерунда, словом: первых два дня после этого кружилась голова да пошаливали мочеточники. Шалить они начали сразу после удара, вследствие чего все белье пришло в негодность. Потом его долго несли, затем еще дольше везли. Машина, кажется, была очень приличная. Мотор – литров шесть, гадом быть, и девяносто восьмой бензин: урчало сыто, еле слышно; не трясло. Пассажиры переговаривались– трое минимум. Мужчины. Пахло дорогим табаком и «Эгоистом». Жерару, однако, на комфорт и запахи было по большому-то счету насрать. В переносном и отчасти даже прямом смысле. Он практически не соображал, всю дорогу мочился с кровью (что с кровью – выяснилось позже) и блевал остатками «Святого источника».
Приехали. Его еще немного пронесли, вытряхнули на мягкое, пахнущее древесными стружками. Без задора обругали за испачканную одежду. Причем по всему чувствовалось, что компрачикосы считают Жерара обыкновенной собакой. Хмырь с перекушенным пальцем пообещал удавить – но тоже как-то вяло. Вообще, эти громилы, несмотря на проворство в движениях, эмоционально были какие-то заторможенные. Сонные. Больше всего поражали их лица. Плоские, бесцветные, начисто лишенные индивидуальности. Точно афиши с корявой, утрированной до предела мордой героя фильма, какие в обилии встречаются перед заштатными кинотеатриками. И вот еще на что обратил внимание Жерар: «рисовали афиши» явно с одного оригинала. С «делового партнера» Софьи Романовны.
– Так ты тоже заметил! – воскликнул я.
– Глупо было бы…– затянул он свою волынку обиженным тоном, но я скорчил покаянную гримасу, и он унялся.
Бесы народ живучий. Часов через шесть Жерар уже ходил, к концу второго дня был как огурчик. Шерсть понемногу начала отрастать. Посадили его, как оказалось, в помещение, где в недалеком прошлом стояли деревообрабатывающие станки. Что-то вроде школьного класса, в котором обучают мальчиков столярному делу. Кругом были горы щепок и опилок, валялись какие-то недоделанные деревянные безделушки: скалки для теста, шахматные фигуры, рукоятки для инструмента. Главным украшением комнаты являлись древние плакаты, рассказывающие о том, как правильно пользоваться рубанком и стамеской, как держать резец, работая на токарном станке, и тому подобное. Стены (Жерар по привычке оценил помещение с точки зрения комбинатора: возможна ли транспозиция?) были из ребристого оцинкованного железного листа. Как, впрочем, и повсюду здесь, что выяснилось несколько позже. Окна забраны толстой жестью, дверь… другому, может, и показалась бы хиловатой, однако не с его клыками и когтями такую дверь ломать.
Визитами Жерару не досаждали, как оставили одного, так и забыли. Жратвы было много, но именно что жратвы: бросили небрежно разодранную надвое пятикилограммовую упаковку «Чаппи». У них, у бесов, собственная гордость – Жерар предпочел голодать. Пить предлагалось из какой-то вонючей, грязной миски опять же «Святой источник» (ополовиненная бутылка валялась рядом). Это тянуло на явное издевательство со стороны то ли судьбы, то ли тюремщиков. Правда, при ближайшем рассмотрении стало ясно, что набирали ту воду в лучшем случае из-под крана, так что хотя бы жажда его не мучила. Брезгливость – да, была попервости. Но брезгливость легко отступает, когда в пасти и глотке образуется подобие пустыни Гоби.