Страница:
Даже наша мещаночка не составила исключения, и болезнь схватила ее неожиданно, в то самое время, как она потешалась над другими страдальцами. Боясь впасть в такой же грех, как и новобрачная, она тотчас же покинула зал и; не зная, куда направиться, стала метаться из стороны в сторону. Наконец она повстречала лакея и, притворившись сильно взволнованной, спросила у него, где находится отхожее место; он указал ей на него пальцем, но не успела она задрать юбки, как какой-то мальчик, торопившийся не меньше ее, пожаловал туда за той же нуждой. Они поспорили, кому садиться первым, а тем временем мать новобрачной, особа толстая и решительная, расположилась там сама, так что им пришлось оправляться в том месте, где они стояли. Мещаночка, вернувшись в зал, получила новый вызов для личной явки в то же помещение, где спроворила свое дело с большими удобствами, нежели в первый раз. Как только попалась она мне на глаза, я сказал дворянам, что, по-видимому, их общество не доставляет ей удовольствия, ибо она то и дело выходит и ищет случая совсем их покинуть. Заметив, что я хочу над ней посмеяться, она попыталась меня атаковать и, чтоб испытать изворотливость моего ума, спросила:
— Скажи-ка, музыкант, какую из всех твоих струн труднее настроить? Не квинту ли?
— Ни-ни, сударыня, — отвечал я, — напротив, самую толстую: иной раз бьюсь с ней добрых два часа и без всякого толку. Но, поверьте, стоит вам только тронуть ее пальцем, и она натянется так, что лучше не надо: попробуйте, когда захотите; а если возьмете ее с собой в постель, то эта струнка и вас приструнит.
Смех, вызванный этой шуткой, еще больше подзудил мещаночку отплатить мне острым словцом, но тут Клерант, поднявшись с чаркой в руке и вращая белками, принялся подражать пьянице с величайшей естественностью, и я бы сам поверил в его опьянение, если б не знал, сколько он в состоянии выпить и что хлебнул он не более половины той порции, которая могла помутить его разум. Но прочие гости были совсем иного мнения. Клерант то и дело покачивается, запинается на каждом слове и несет какой-то бред. Он притворяется, будто хочет испытать вкус вина, и, обмакнув мизинец в чарку, обсасывает вместо него большой палец. Поднося чарку к губам, он проливает половину на себя и, чтобы вытереть рот, вытаскивает из гульфика рубаху; при этом он раскорячивает ноги и показывает мещаночке все, что носит при себе. Та, желая разыграть из себя скромницу, вскрикивает и поспешно закрывает глаза рукой, но, как и подобает лицемерке, потихоньку раздвигает пальцы и подглядывает так, чтоб другие не заметили. Клерант, продолжая выкидывать несуразности, направляется на середину залы к мещаночке, чтоб пустить струю, словно была она стенкой или статуей: держа руку в штанах, он уже было собрался упереться в нее головой, но она отступила назад, и мне посоветовали увести его и дать ему проспаться. Я отвел его в дом мещаночки, где собралась вся свадьба. Вернувшись, она приказала уложить его в боковушке подле входа и спросила меня, скоро ли, по-моему, к нему вернется сознание; а так как, судя по ее тону, ей не нравилось сонное его состояние и она предпочла бы, чтоб был он пободрее, то я отвечал ей, что через час он встанет, как встрепанный. Она успела увидать почти все части его тела, так как заходила в светелку, где он лежал, и после этого не переставала превозносить мне его дородность и приятное лицо, каковое можно было разглядеть, хотя и было оно наполовину забинтовано; а по этим признакам я заключил, что была она весьма склонна оказать ему величайшие благодеяния. Я поведал обо всем Клеранту, который остался этим весьма доволен. И действительно, я не ошибся: ибо, после того как все разошлись и мне отвели отдельную горницу, мещаночка, обуреваемая сильнейшими желаниями, вошла без свечи к Клеранту и проскользнула в его кровать, полагая, что сможет насладиться без чьего-либо ведома, так как сам он за отсутствием света не узнает, с кем ночевал, и, не будучи еще окончательно трезв, может статься, сочтет на другой день все происшествие за сон.
Не успела она его поцеловать, как он узнал свою гостью и, не проронив ни слова, накормил ее досыта тем, по чем она так томилась. Около одиннадцати часов постучали в двери; мещаночка тотчас же вскочила и отправилась туда. Она спрашивает, кто там; отвечает ее собственный муж и просит открыть поскорее, так как, скача из города без передышки, очень устал.
— Ах ты, господи! — воскликнула она, открывая дверь, — только что ушел от нас человек, который повсюду вас разыскивает: я сказала ему, что вы в городе, и он туда отправился; ему необходимо переговорить с вами о спешном деле, которое, судя по его словам, очень для вас важно. Вы его не встретили?
— Нет, — отвечал муж, — я ехал окольным путем.
— В таком случае, умоляю вас, возвращайтесь обратно по большой дороге, и вы его наверняка нагоните, — возразила жена.
Не подозревая ее намерений, муж пришпоривает лошадь и скачет назад. Мещаночка, весьма довольная успехом обманной своей выдумки, возвращается к Клеранту, у коего остается сколь можно дольше.
Когда окончательно ободняло, муж вернулся домой и сказал, что не нашел искавшего его человека, хотя и расспрашивал о нем на всех дорогах и в городе, где принужден был провести остаток ночи, отчего очень измучился.
Простившись с мещаночкой, мы удалились, довольные и веселые, и прошли мимо постоялого двора, где дожидался мой камердинер. Как только он нас заметил, то незамедлительно тронулся в путь, следуя за нами издали. Мы вспоминали все, что с нами случилось. Клерант рассказал мне про подслушанный им разговор стариков, из чего я заключил, что какой-то добрый гений надоумил его перерядиться, дабы раскрыть столь злостное предательство. Я немало порадовался сему обстоятельству, а также тому, что Клеранту довелось ночевать с красоткой, ради которой, если б понадобилось, я прошел бы сто миль пешком и перерядился бы как угодно.
Пусть те, кто почтет за надувательство сей поступок Клеранта, памятуют о том, что ему не подобало любиться с мещанкой в обычном платье, ибо он тем унизил бы свое достоинство: лучше было поступить так, как он поступил. Клерант прибег к хитрой уловке, рассказав вымышленную историю про свою жену, ибо да будет всем ведомо, что не успела мещаночка узнать о том, как он, поамурившись с соседкой, ретиво приласкал свою супружницу, как у нее потекли слюнки и она распалилась желаниями; да и при прочих всех обстоятельствах соблюдал он также превеликую предусмотрительность.
Особливо же позабавило его переодевание: во-первых, потому, что помогло ознакомиться с крестьянскими нравами, каковые смог бы он наблюдать не иначе, как с большим трудом, а кроме того, ему доставило удовольствие переменить на короткое время образ жизни и узнать, как стали бы с ним обращаться, будь он цимбалистом или рылейщиком. Когда вельможи желают потешить себя соучастием в комедийном действе, то выбирают обычно роли простолюдинов. Их прельщает испытать, хотя бы в воображении, как живется людям низкого звания, столь отличного от их собственного. Да и зачем нам так упорно придерживаться величия высокого ранга и не отступать от него ни на шаг? Разве Фортуна не лишает нас зачастую, в противность нашей воле, привычной нам королевской пышности и не низвергает в нищету, заставляя жить в жалких лачугах? Надлежит посему привыкнуть заблаговременно к убогому существованию. В Нероне была какая-то изысканность, что бы ни говорила о нем чернь. Он учился играть на систре, дабы заработать на жизнь, если его когда-нибудь низвергнут с трона. С другой стороны, знатным вельможам не мешает узнать, как вынужден жить бедный люд, ибо сие внедряет в них сочувствие к простому народу и побуждает их к человеколюбию, отчего становятся они достойными всяческого почтения.
Правда, совершая все эти поступки, каковые могут быть учинены с добрым намерением и без всякой примеси непотребства, сей вельможа отпустил узду своему распутству; но нет человека столь совершенного, у коего не было бы своих недостатков. Прилепимся же мыслью к добру и презрим зло. К тому же надлежит отметить, что Клерант выполнил и такие деяния, которые могли послужить к немалой для него пользе.
Мы занимались всеми этими размышлениями по дороге, а когда пришли в лес, где накануне перерядились в лохмотья, то сменили их на обычные свои наряды, каковые мой камердинер вручил нам, как только нас нагнал. По прибытии домой Клерант вызвал к себе одного советника, своего приятеля, и рассказал ему, что, по словам некоего старца из местных дворян, в окрестностях замка бродит человек, намеревающийся его убить. Советник отправляется к старцу, названному Клерантом, и старается его убедить, чтоб он сообщил все имеющиеся у него сведения, так как о нем уже говорят как о лице, посвященном в это предприятие. Но это не приводит ни к чему, ибо старец утверждает, что все сказанное им накануне основано на простых слухах. Его допрашивают с большей настойчивостью и узнают в конце концов место, где должен находиться убийца, а также описание его внешности, роста и одежды. Тотчас же посылают туда, но тщетно: не найдя случая осуществить свое намерение, он, отчаявшись, неожиданно удалился.
Советник высказался за то, чтоб Клерант отомстил старцу, оказавшемуся таким злодеем и не предупредившему его о замышляемом покушении, но наш вельможа не захотел ничего предпринять, подозревая, что оба его недоброжелателя претерпели из-за него какую-нибудь обиду, в чем он нисколько не ошибся, ибо, как он узнал от своего секретаря, его мызники самовольно оттягали у них обманным и сутяжническим путем некую незначительную сумму, что ввиду убогого состояния стариков было для них весьма чувствительно. Он тотчас же приказал взять из собственной казны следуемые им деньги и послал их своим врагам с просьбой впредь питать к нему дружеские чувства. Этот куртуазный поступок окончательно покорил их сердца, и с тех пор они проявляли к сему славному вельможе всяческое расположение.
Успокоившись на этот счет, он вспомнил о прекрасной Эме (так звали нашу мещаночку), коей хотел еще раз насладиться. А так как любовь властвовала над ним весьма сурово, то был он вынужден прибегнуть к любому способу, дабы ее повидать. Перерядиться казалось ему нежелательным, а посему выезжаем мы из замка в сопровождении небольшой кучки слуг с соколами на руках; они отпускают птиц там, где попадается добыча, и, охотясь таким образом, мы добираемся до желанного дома. Клерант посылает своего слугу постучаться в садовую калитку, якобы для того, чтоб выловить залетевшего туда сокола. При имени вельможи слуге любезно отпирают, но говорят, что не заметили никакой хищной птицы; он долго кличет ее и, несмотря на все уверения, упорно ищет повсюду. Наконец Клерант сходит с лошади, и я вместе с ним; мы направляемся в то место, где находится слуга, и спрашиваем, не попадался ли ему сокол. Тем временем мещаночка, увидав в своем доме нашего вельможу, выходит, чтоб оказать ему внимание, и приглашает его отдохнуть в зале, пока не разыщут пропажи.
Желая воспользоваться представившимся случаем, он отвечал ей, что такая учтивость не допускает отказа и что к тому же он очень устал. Мы говорили совсем другими голосами, чем на свадьбе, а лица наши были совершенно неузнаваемы; но если б даже, изображая музыкантов, мы не постарались их изменить, то все же Эме никогда бы не поверила, что мы те же самые личности, коих видела она за несколько дней до того в лохмотьях, и предпочла бы опровергнуть свидетельство собственных глаз: ибо кто мог быть настолько прозорлив, чтоб угадать истину в таком деле? Когда мы уселись, и она также, то Клерант стал жаловаться на норов своего сокола, самой ветреной и непостоянной птицы, когда-либо водившейся на белом свете. Я возразил, что не будет большой беды, если он пропадет, и что нетрудно будет найти лучшего; таким образом, мы разговорились о соколиной охоте, не преминув отпустить несколько легких шпилек по адресу дам, весьма искусных в уловлении добычи, и тем навели мещаночку на мысль, что мы — веселые малые. Однако же она не посмела вставить острое словцо, дожидаясь, пока мы сами вызовем ее на это.
— Сударыня, — сказал Клерант, прекращая беседу со мной, — не стану скрывать от вас, что меня привлекли сюда не столько поиски сокола, сколько желание вас увидать.
Она возразила, что просит ее извинить, однако же не может поверить, чтоб он стал затрудняться по такому ничтожному поводу.
— Вы, по-видимому, думаете, — продолжал он, — что я сильнее дорожу своим соколом, нежели вами. Но это заблуждение: у меня больше оснований любить вас, чем его, ибо, по всей вероятности, вы не окажетесь такой злой, чтоб лишить своего охотника пойманной вами добычи.
— К тому же, государь мой, — прервал я его, — между соколами и дамами наблюдается большая разница, которую вы не изволили принять во внимание.
— Какая же? — спросил Клерант.
— А та, что соколы, набрасываются на добычу, тогда как дамы только ее подстерегают, — отозвался я.
Эме, увидав такую рьяную атаку, возразила в свою защиту, что поистине недостаточно ценят доблесть особ ее пола и что оную ничего не стоило бы доказать самым неоспоримым образом, если б в победе над столь слабым врагом могла быть хоть какая-нибудь заслуга.
— А как же иначе? — сказал я. — Вы обладаете, сударыня, волшебным и зачарованным оружием, вроде того, которым Урганда наделяла своих избранников из числа странствующих рыцарей. У нас же нет такого оружия, которое вы не смогли бы притупить, и сколько на вас ни нападай, все равно не нанесешь вам никакого урона, а только потеряешь свою силу.
— Вот обычные отговорки побежденных, воображающих, будто победители прибегли к обману, — отвечала Эме. — Вы надеетесь скрыть свою трусость, но из этого ничего не выходит. Ах, бедные ратники, что сталось бы с вами, если б мы пускали в ход боевые орудия, а не одни только оборонительные, коими довольствуемся, чтобы унижать вашу гордость.
— А, быть может, мы все-таки остались бы победителями, — возразил Клерант, — ибо, стараясь поразить нас с одной стороны, вы не приняли бы должных мер, чтоб защититься с другой, и, таким образом, проиграли бы битву. Но и при теперешнем положении мы все равно одержали бы победу, если б захотели и если б стоило напрягать силы, чтоб побороть ваше упрямство, к коему вы прибегаете гораздо чаще, нежели к благородной храбрости. Да и пример налицо, поскольку вы так настойчиво стараетесь дать отпор в словесном поединке двум бойцам, которым ничего не стоит вас одолеть благодаря справедливости своих притязаний, хотя вы и превосходите их цветистостью своего красноречия. Что касается меня, то я не люблю сражаться на словах, а предпочитаю драться добрым оружием и совершать настоящие подвиги. С вашего дозволения, я готов бросить вам перчатку по старому рыцарскому обычаю и обещаюсь явиться, куда прикажете, чтоб помериться с вами доблестью, а Франсиона выбираю в маршалы поля.
— Вы сделали промах, любезный рыцарь Любви, — отвечала Эме, — и недостойны своего ордена, поскольку не умеете блюсти его статут. Король, посвятивший вас в это звание, карает за такие поступки; разве вам не известно, что при подобных поединках не полагается маршала поля и что надлежит им происходить в тайности? А по состоянию, в коем вы из него вернетесь, можно будет судить, победитель ли вы или побежденный.
— Вы рассуждаете чрезвычайно разумно, — вмешался я, — бейтесь сколько вам будет угодно; я не стану вмешиваться и судить удары; час кажется мне весьма подходящим для встречи. Прощайте, пойду взглянуть, не нашелся ли сокол. Начинайте, когда захотите, и пусть черт возьмет того, кто вздумает вас разнимать.
С этими словами я отпускаю им шутовской поклон и, закрыв за собой дверь, возвращаюсь к нашим людям, с коими забавляюсь охотой. Тем временем Клерант, последовав моему совету, принялся ласкать свою поединщицу и спросил ее, согласна ли она начать схватку. Эме, говорившая все это из одной только учтивости, весьма удивилась, узнав, что на нее действительно покушаются.
— Нет, нет, — сказала она, — я не предвижу для себя сейчас никакой чести от победы: у вас не было времени вооружиться.
— Простите, — возразил Клерант, — но я не стал бы говорить о поединке, если б не был к нему готов.
После этого он ведет Эме в соседнюю светелку и готовится доказать ей свою доблесть. Но она, притворившись обиженной, грозится поднять крик и позвать мужа, если Клерант осмелится до нее дотронуться.
— Ах, сударыня, — отвечал он, — разве вы сами только что не сказали, что в таких поединках маршал поля не нужен?
— Я не думала ничего дурного, а вы хитрили, — возразила она.
— Это уже дело прошлого, не стоит о нем говорить, — продолжал Клерант, — но подумайте сами, ведь те, кто сюда войдет и застанет нас взаперти, сочтут все это за явное коварство с вашей стороны и решат, что грех уже совершен и что вы кричите только для того, чтоб себя обелить и показать, будто еще ничего не было; таким образом вы окончательно себя опозорите и стяжаете славу лицемерки, а кроме того, испытаете немало огорчений, не вкусив никакого удовольствия. К тому же я отлично знаю, что вашего мужа нет дома, так как мне сказали об этом, когда я сюда пришел.
— Увы, — воскликнула она, — вы ужасный человек; я только шутила, чтоб скоротать вам время, а вы поступили со мной предательски.
— Ах ты, господи, — сказал Клерант, — по-видимому, статуты, о коих вы недавно говорили, ничего не стоят и при всяком поединке нужен судья, ибо, будь у нас таковой, он бы подтвердил, что я не прибегаю ни к предательству, ни к обману в нашем единоборстве. Нет, милочка, — продолжал он, лаская ей грудь, — нельзя говорить о предательстве, когда на вас нападают спереди, да еще атакуют такое место.
Но Эме, невзирая на его слова, продолжала сопротивляться, а потому он сказал ей, что она напрасно лишает его своих милостей, в коих, как ему доподлинно известно, не отказала намедни одному цимбалисту. — Вы не станете этого отрицать, — продолжал он. — Добрый гений принес мне сию весточку и поведал также причину, побудившую вас так поступить: по его словам, вы надеялись сохранить это дело в полной тайне. Поистине, странная блажь! Вам нравятся такие игры, и вы, без всякого сомнения, не считаете зазорным ими развлекаться, а между тем хотите проделать все так келейно, чтоб даже ваш партнер ничего не знал; это очень трудно; а посему удовольствуйтесь моим обещанием не разглашать никогда того, что произойдет между нами.
Эме весьма подивилась осведомленности Клеранта об ее любовных шашнях и решила, что беспременно нашептал ему о них его ангел-хранитель. Приняв затем во внимание его приятную внешность, знатность и подарки, которых можно было от него ожидать, она положила оставить свою суровость, однако же сказала ему:
— Вы обвиняете меня в грехе, коего я не совершила и не намерена теперь совершить; ибо то, чего вы от меня требуете, принадлежит моему мужу, и я обещалась это беречь.
— Вы получите от меня больше, чем я унесу от вас, — отвечал Клерант. — Да и вправе ли мы негодовать, когда кто-либо обсеменяет нашу землю своими семенами?
— Мой муж — человек совестливый, — возразила Эме, — он не пожелает пожинать чужие плоды.
— В таком случае, дорогая моя, — сказал Клерант, — пошлите их мне: они будут в хороших руках.
После сих слов он уже не встретил никакого сопротивления и поступил с нею так, как ему хотелось; они провели вместе с добрых два часа, а я тем временем следил за полетом наших птиц на большом лугу. Наконец раскрылась садовая калитка, и, устремившись к этому месту, я поспел к прощанию любовников.
— Итак, сударыня, — спросил я, — убедились ли вы в доблести своего рыцаря?
— Безусловно, — отвечала она, — однако победа всегда будет колебаться между нами по мере того, как мы будем набираться свежих сил, так что преимущество окажется то на одной, то на другой стороне.
После этого остроумного заключения мы распростились с ней и не переставали всю дорогу восхищаться ее умом, в пользу коего Клерант привел мне еще много других доказательств, пересказав то, о чем она говорила в мое отсутствие. Я возблагодарил Любовь за выпавшее ему счастье.
По прошествии некоторого времени ему прислали письма, вызывавшие его ко двору; он был вынужден поехать, несмотря на клятвы никогда туда не возвращаться, и, видя неизбежность его пребывания там, я сделал все от меня зависящее, чтоб примирить его с этим.
Клерант от природы весьма честолюбив, и намерение вести приватную жизнь происходило от того, что он не мог принять участия в государственных делах. Вот почему, заручившись такими королевскими милостями, какими не пользовался никто, он перестал помышлять об уединении и, стремясь только к высоким должностям, полюбил двор сильнее, нежели прежде его ненавидел, и избавил меня тем от заботы изображать ему тамошнюю жизнь в розовом свете.
Он всячески способствовал моему повышению и снискал мне благоволение короля, коему я был уже давно известен. Со своей стороны, и я не бездействовал, обычно высказывая перед монархом различные суждения, в коих замечал он некую остроту мысли, доставлявшую ему изрядное удовольствие. Вы, вероятно, думаете, что я стал кичливее и возымел о себе более высокое мнение, оттого что каждодневно пребывал подле августейшей особы государя. Но клянусь вам, это было мне почти что безразлично. У меня не такой склад характера, как у тех кавалеров доброго старого времени, из коих один хвастался, будто во время какой-то церемонии так близко подошел к своему королю, что тот коснулся концом шпаги его штанов; не похожу я также и на того, который с превеликой гордостью показывал всем и всякому плевок, коим его величество, проходя по улице, наградил плащ этого молодца. Такое подобострастие не в моем духе: я предпочитаю грубость того крестьянина, которому кум крикнул, чтоб он бросил пахоту, если хочет взглянуть на короля, проезжающего по их селению, и который на это отвечал, что и шага не сделает, ибо увидит только такого же человека, как он сам.
Удостаиваясь королевских милостей, я не менял своего обычного состояния духа и не заносился ни с того ни с сего. Мне приходилось нередко отпускать в присутствии его величества колкие замечания по адресу некоторых дворян, того заслуживших. Но, будучи крайне невежественными, они их обычно не понимали, а потому по большей части не почитали себя обиженными, а иногда даже смеялись вместе с другими, воображая, по своей глупости, будто я говорил это для того, чтоб их позабавить, а не для того, чтоб отвратить от пороков, коими были они заражены. Правда, нашелся некто, но имени Бажамон, который оказался щепетильнее, но не умнее прочих. Был он глуп и чванлив и не умел обратить в шутку направленные на него шпильки, но тем не менее, выслушивая обвинения, не пытался воздерживаться от дурных поступков, в коих его упрекали. Все сатиры, сочиняемые при дворе, метили почти исключительно в него, ибо он каждый день подавал поэтам до-статочно поводов для упражнения в злословии. А потому он поклялся, что жестоко накажет того обличителя, который первый попадется ему в руки.
В некий день, находясь во дворе Лувра, я беседовал о разных предметах с несколькими друзьями, и мы разговорились о плюмажах: одни одобряли, другие, более строгие, порицали эту моду; я отозвался о ней с большой похвалой, как об обычае, способствующем украшению дворян, но находил смехотворной прихоть некоторых дурачливых царедворцев, которые кичились тем, что носили, словно для защиты от солнца, такие же огромные плюмажи, как вьючные мулы, и не переставали проверять по своей тени, хорошо ли они торчат, надеясь заворожить этим оперением сердца строптивейших девиц.
— Намедни, — сказал я, — мне сообщили историю одного влюбленного, тратившего на это украшение столько же, сколько на все свои наряды, вместе взятые, но не сумевшего тем не менее смягчить надменность одной красавицы.
Не успели слова эти слететь с моих уст, как вся компания, зная, что я никогда не рассказываю пресных историй, единодушно пристала ко мне, чтоб поведал я им ту, о которой только что говорил. И тогда я сказал:
— В таком случае, господа, я позабавлю вас рассказом небольшого параграфчика из жизни одного графчика, которого я так разграфлю, что ему не поздоровится.
Бажамон, находившийся позади меня и постоянно носивший большой плюмаж, а также владевший крохотным графством, тотчас же вообразил, будто я намерен перемыть ему косточки, а потому подошел ближе, что! послушать рассказ, к коему я приступил так:
— Скажи-ка, музыкант, какую из всех твоих струн труднее настроить? Не квинту ли?
— Ни-ни, сударыня, — отвечал я, — напротив, самую толстую: иной раз бьюсь с ней добрых два часа и без всякого толку. Но, поверьте, стоит вам только тронуть ее пальцем, и она натянется так, что лучше не надо: попробуйте, когда захотите; а если возьмете ее с собой в постель, то эта струнка и вас приструнит.
Смех, вызванный этой шуткой, еще больше подзудил мещаночку отплатить мне острым словцом, но тут Клерант, поднявшись с чаркой в руке и вращая белками, принялся подражать пьянице с величайшей естественностью, и я бы сам поверил в его опьянение, если б не знал, сколько он в состоянии выпить и что хлебнул он не более половины той порции, которая могла помутить его разум. Но прочие гости были совсем иного мнения. Клерант то и дело покачивается, запинается на каждом слове и несет какой-то бред. Он притворяется, будто хочет испытать вкус вина, и, обмакнув мизинец в чарку, обсасывает вместо него большой палец. Поднося чарку к губам, он проливает половину на себя и, чтобы вытереть рот, вытаскивает из гульфика рубаху; при этом он раскорячивает ноги и показывает мещаночке все, что носит при себе. Та, желая разыграть из себя скромницу, вскрикивает и поспешно закрывает глаза рукой, но, как и подобает лицемерке, потихоньку раздвигает пальцы и подглядывает так, чтоб другие не заметили. Клерант, продолжая выкидывать несуразности, направляется на середину залы к мещаночке, чтоб пустить струю, словно была она стенкой или статуей: держа руку в штанах, он уже было собрался упереться в нее головой, но она отступила назад, и мне посоветовали увести его и дать ему проспаться. Я отвел его в дом мещаночки, где собралась вся свадьба. Вернувшись, она приказала уложить его в боковушке подле входа и спросила меня, скоро ли, по-моему, к нему вернется сознание; а так как, судя по ее тону, ей не нравилось сонное его состояние и она предпочла бы, чтоб был он пободрее, то я отвечал ей, что через час он встанет, как встрепанный. Она успела увидать почти все части его тела, так как заходила в светелку, где он лежал, и после этого не переставала превозносить мне его дородность и приятное лицо, каковое можно было разглядеть, хотя и было оно наполовину забинтовано; а по этим признакам я заключил, что была она весьма склонна оказать ему величайшие благодеяния. Я поведал обо всем Клеранту, который остался этим весьма доволен. И действительно, я не ошибся: ибо, после того как все разошлись и мне отвели отдельную горницу, мещаночка, обуреваемая сильнейшими желаниями, вошла без свечи к Клеранту и проскользнула в его кровать, полагая, что сможет насладиться без чьего-либо ведома, так как сам он за отсутствием света не узнает, с кем ночевал, и, не будучи еще окончательно трезв, может статься, сочтет на другой день все происшествие за сон.
Не успела она его поцеловать, как он узнал свою гостью и, не проронив ни слова, накормил ее досыта тем, по чем она так томилась. Около одиннадцати часов постучали в двери; мещаночка тотчас же вскочила и отправилась туда. Она спрашивает, кто там; отвечает ее собственный муж и просит открыть поскорее, так как, скача из города без передышки, очень устал.
— Ах ты, господи! — воскликнула она, открывая дверь, — только что ушел от нас человек, который повсюду вас разыскивает: я сказала ему, что вы в городе, и он туда отправился; ему необходимо переговорить с вами о спешном деле, которое, судя по его словам, очень для вас важно. Вы его не встретили?
— Нет, — отвечал муж, — я ехал окольным путем.
— В таком случае, умоляю вас, возвращайтесь обратно по большой дороге, и вы его наверняка нагоните, — возразила жена.
Не подозревая ее намерений, муж пришпоривает лошадь и скачет назад. Мещаночка, весьма довольная успехом обманной своей выдумки, возвращается к Клеранту, у коего остается сколь можно дольше.
Когда окончательно ободняло, муж вернулся домой и сказал, что не нашел искавшего его человека, хотя и расспрашивал о нем на всех дорогах и в городе, где принужден был провести остаток ночи, отчего очень измучился.
Простившись с мещаночкой, мы удалились, довольные и веселые, и прошли мимо постоялого двора, где дожидался мой камердинер. Как только он нас заметил, то незамедлительно тронулся в путь, следуя за нами издали. Мы вспоминали все, что с нами случилось. Клерант рассказал мне про подслушанный им разговор стариков, из чего я заключил, что какой-то добрый гений надоумил его перерядиться, дабы раскрыть столь злостное предательство. Я немало порадовался сему обстоятельству, а также тому, что Клеранту довелось ночевать с красоткой, ради которой, если б понадобилось, я прошел бы сто миль пешком и перерядился бы как угодно.
Пусть те, кто почтет за надувательство сей поступок Клеранта, памятуют о том, что ему не подобало любиться с мещанкой в обычном платье, ибо он тем унизил бы свое достоинство: лучше было поступить так, как он поступил. Клерант прибег к хитрой уловке, рассказав вымышленную историю про свою жену, ибо да будет всем ведомо, что не успела мещаночка узнать о том, как он, поамурившись с соседкой, ретиво приласкал свою супружницу, как у нее потекли слюнки и она распалилась желаниями; да и при прочих всех обстоятельствах соблюдал он также превеликую предусмотрительность.
Особливо же позабавило его переодевание: во-первых, потому, что помогло ознакомиться с крестьянскими нравами, каковые смог бы он наблюдать не иначе, как с большим трудом, а кроме того, ему доставило удовольствие переменить на короткое время образ жизни и узнать, как стали бы с ним обращаться, будь он цимбалистом или рылейщиком. Когда вельможи желают потешить себя соучастием в комедийном действе, то выбирают обычно роли простолюдинов. Их прельщает испытать, хотя бы в воображении, как живется людям низкого звания, столь отличного от их собственного. Да и зачем нам так упорно придерживаться величия высокого ранга и не отступать от него ни на шаг? Разве Фортуна не лишает нас зачастую, в противность нашей воле, привычной нам королевской пышности и не низвергает в нищету, заставляя жить в жалких лачугах? Надлежит посему привыкнуть заблаговременно к убогому существованию. В Нероне была какая-то изысканность, что бы ни говорила о нем чернь. Он учился играть на систре, дабы заработать на жизнь, если его когда-нибудь низвергнут с трона. С другой стороны, знатным вельможам не мешает узнать, как вынужден жить бедный люд, ибо сие внедряет в них сочувствие к простому народу и побуждает их к человеколюбию, отчего становятся они достойными всяческого почтения.
Правда, совершая все эти поступки, каковые могут быть учинены с добрым намерением и без всякой примеси непотребства, сей вельможа отпустил узду своему распутству; но нет человека столь совершенного, у коего не было бы своих недостатков. Прилепимся же мыслью к добру и презрим зло. К тому же надлежит отметить, что Клерант выполнил и такие деяния, которые могли послужить к немалой для него пользе.
Мы занимались всеми этими размышлениями по дороге, а когда пришли в лес, где накануне перерядились в лохмотья, то сменили их на обычные свои наряды, каковые мой камердинер вручил нам, как только нас нагнал. По прибытии домой Клерант вызвал к себе одного советника, своего приятеля, и рассказал ему, что, по словам некоего старца из местных дворян, в окрестностях замка бродит человек, намеревающийся его убить. Советник отправляется к старцу, названному Клерантом, и старается его убедить, чтоб он сообщил все имеющиеся у него сведения, так как о нем уже говорят как о лице, посвященном в это предприятие. Но это не приводит ни к чему, ибо старец утверждает, что все сказанное им накануне основано на простых слухах. Его допрашивают с большей настойчивостью и узнают в конце концов место, где должен находиться убийца, а также описание его внешности, роста и одежды. Тотчас же посылают туда, но тщетно: не найдя случая осуществить свое намерение, он, отчаявшись, неожиданно удалился.
Советник высказался за то, чтоб Клерант отомстил старцу, оказавшемуся таким злодеем и не предупредившему его о замышляемом покушении, но наш вельможа не захотел ничего предпринять, подозревая, что оба его недоброжелателя претерпели из-за него какую-нибудь обиду, в чем он нисколько не ошибся, ибо, как он узнал от своего секретаря, его мызники самовольно оттягали у них обманным и сутяжническим путем некую незначительную сумму, что ввиду убогого состояния стариков было для них весьма чувствительно. Он тотчас же приказал взять из собственной казны следуемые им деньги и послал их своим врагам с просьбой впредь питать к нему дружеские чувства. Этот куртуазный поступок окончательно покорил их сердца, и с тех пор они проявляли к сему славному вельможе всяческое расположение.
Успокоившись на этот счет, он вспомнил о прекрасной Эме (так звали нашу мещаночку), коей хотел еще раз насладиться. А так как любовь властвовала над ним весьма сурово, то был он вынужден прибегнуть к любому способу, дабы ее повидать. Перерядиться казалось ему нежелательным, а посему выезжаем мы из замка в сопровождении небольшой кучки слуг с соколами на руках; они отпускают птиц там, где попадается добыча, и, охотясь таким образом, мы добираемся до желанного дома. Клерант посылает своего слугу постучаться в садовую калитку, якобы для того, чтоб выловить залетевшего туда сокола. При имени вельможи слуге любезно отпирают, но говорят, что не заметили никакой хищной птицы; он долго кличет ее и, несмотря на все уверения, упорно ищет повсюду. Наконец Клерант сходит с лошади, и я вместе с ним; мы направляемся в то место, где находится слуга, и спрашиваем, не попадался ли ему сокол. Тем временем мещаночка, увидав в своем доме нашего вельможу, выходит, чтоб оказать ему внимание, и приглашает его отдохнуть в зале, пока не разыщут пропажи.
Желая воспользоваться представившимся случаем, он отвечал ей, что такая учтивость не допускает отказа и что к тому же он очень устал. Мы говорили совсем другими голосами, чем на свадьбе, а лица наши были совершенно неузнаваемы; но если б даже, изображая музыкантов, мы не постарались их изменить, то все же Эме никогда бы не поверила, что мы те же самые личности, коих видела она за несколько дней до того в лохмотьях, и предпочла бы опровергнуть свидетельство собственных глаз: ибо кто мог быть настолько прозорлив, чтоб угадать истину в таком деле? Когда мы уселись, и она также, то Клерант стал жаловаться на норов своего сокола, самой ветреной и непостоянной птицы, когда-либо водившейся на белом свете. Я возразил, что не будет большой беды, если он пропадет, и что нетрудно будет найти лучшего; таким образом, мы разговорились о соколиной охоте, не преминув отпустить несколько легких шпилек по адресу дам, весьма искусных в уловлении добычи, и тем навели мещаночку на мысль, что мы — веселые малые. Однако же она не посмела вставить острое словцо, дожидаясь, пока мы сами вызовем ее на это.
— Сударыня, — сказал Клерант, прекращая беседу со мной, — не стану скрывать от вас, что меня привлекли сюда не столько поиски сокола, сколько желание вас увидать.
Она возразила, что просит ее извинить, однако же не может поверить, чтоб он стал затрудняться по такому ничтожному поводу.
— Вы, по-видимому, думаете, — продолжал он, — что я сильнее дорожу своим соколом, нежели вами. Но это заблуждение: у меня больше оснований любить вас, чем его, ибо, по всей вероятности, вы не окажетесь такой злой, чтоб лишить своего охотника пойманной вами добычи.
— К тому же, государь мой, — прервал я его, — между соколами и дамами наблюдается большая разница, которую вы не изволили принять во внимание.
— Какая же? — спросил Клерант.
— А та, что соколы, набрасываются на добычу, тогда как дамы только ее подстерегают, — отозвался я.
Эме, увидав такую рьяную атаку, возразила в свою защиту, что поистине недостаточно ценят доблесть особ ее пола и что оную ничего не стоило бы доказать самым неоспоримым образом, если б в победе над столь слабым врагом могла быть хоть какая-нибудь заслуга.
— А как же иначе? — сказал я. — Вы обладаете, сударыня, волшебным и зачарованным оружием, вроде того, которым Урганда наделяла своих избранников из числа странствующих рыцарей. У нас же нет такого оружия, которое вы не смогли бы притупить, и сколько на вас ни нападай, все равно не нанесешь вам никакого урона, а только потеряешь свою силу.
— Вот обычные отговорки побежденных, воображающих, будто победители прибегли к обману, — отвечала Эме. — Вы надеетесь скрыть свою трусость, но из этого ничего не выходит. Ах, бедные ратники, что сталось бы с вами, если б мы пускали в ход боевые орудия, а не одни только оборонительные, коими довольствуемся, чтобы унижать вашу гордость.
— А, быть может, мы все-таки остались бы победителями, — возразил Клерант, — ибо, стараясь поразить нас с одной стороны, вы не приняли бы должных мер, чтоб защититься с другой, и, таким образом, проиграли бы битву. Но и при теперешнем положении мы все равно одержали бы победу, если б захотели и если б стоило напрягать силы, чтоб побороть ваше упрямство, к коему вы прибегаете гораздо чаще, нежели к благородной храбрости. Да и пример налицо, поскольку вы так настойчиво стараетесь дать отпор в словесном поединке двум бойцам, которым ничего не стоит вас одолеть благодаря справедливости своих притязаний, хотя вы и превосходите их цветистостью своего красноречия. Что касается меня, то я не люблю сражаться на словах, а предпочитаю драться добрым оружием и совершать настоящие подвиги. С вашего дозволения, я готов бросить вам перчатку по старому рыцарскому обычаю и обещаюсь явиться, куда прикажете, чтоб помериться с вами доблестью, а Франсиона выбираю в маршалы поля.
— Вы сделали промах, любезный рыцарь Любви, — отвечала Эме, — и недостойны своего ордена, поскольку не умеете блюсти его статут. Король, посвятивший вас в это звание, карает за такие поступки; разве вам не известно, что при подобных поединках не полагается маршала поля и что надлежит им происходить в тайности? А по состоянию, в коем вы из него вернетесь, можно будет судить, победитель ли вы или побежденный.
— Вы рассуждаете чрезвычайно разумно, — вмешался я, — бейтесь сколько вам будет угодно; я не стану вмешиваться и судить удары; час кажется мне весьма подходящим для встречи. Прощайте, пойду взглянуть, не нашелся ли сокол. Начинайте, когда захотите, и пусть черт возьмет того, кто вздумает вас разнимать.
С этими словами я отпускаю им шутовской поклон и, закрыв за собой дверь, возвращаюсь к нашим людям, с коими забавляюсь охотой. Тем временем Клерант, последовав моему совету, принялся ласкать свою поединщицу и спросил ее, согласна ли она начать схватку. Эме, говорившая все это из одной только учтивости, весьма удивилась, узнав, что на нее действительно покушаются.
— Нет, нет, — сказала она, — я не предвижу для себя сейчас никакой чести от победы: у вас не было времени вооружиться.
— Простите, — возразил Клерант, — но я не стал бы говорить о поединке, если б не был к нему готов.
После этого он ведет Эме в соседнюю светелку и готовится доказать ей свою доблесть. Но она, притворившись обиженной, грозится поднять крик и позвать мужа, если Клерант осмелится до нее дотронуться.
— Ах, сударыня, — отвечал он, — разве вы сами только что не сказали, что в таких поединках маршал поля не нужен?
— Я не думала ничего дурного, а вы хитрили, — возразила она.
— Это уже дело прошлого, не стоит о нем говорить, — продолжал Клерант, — но подумайте сами, ведь те, кто сюда войдет и застанет нас взаперти, сочтут все это за явное коварство с вашей стороны и решат, что грех уже совершен и что вы кричите только для того, чтоб себя обелить и показать, будто еще ничего не было; таким образом вы окончательно себя опозорите и стяжаете славу лицемерки, а кроме того, испытаете немало огорчений, не вкусив никакого удовольствия. К тому же я отлично знаю, что вашего мужа нет дома, так как мне сказали об этом, когда я сюда пришел.
— Увы, — воскликнула она, — вы ужасный человек; я только шутила, чтоб скоротать вам время, а вы поступили со мной предательски.
— Ах ты, господи, — сказал Клерант, — по-видимому, статуты, о коих вы недавно говорили, ничего не стоят и при всяком поединке нужен судья, ибо, будь у нас таковой, он бы подтвердил, что я не прибегаю ни к предательству, ни к обману в нашем единоборстве. Нет, милочка, — продолжал он, лаская ей грудь, — нельзя говорить о предательстве, когда на вас нападают спереди, да еще атакуют такое место.
Но Эме, невзирая на его слова, продолжала сопротивляться, а потому он сказал ей, что она напрасно лишает его своих милостей, в коих, как ему доподлинно известно, не отказала намедни одному цимбалисту. — Вы не станете этого отрицать, — продолжал он. — Добрый гений принес мне сию весточку и поведал также причину, побудившую вас так поступить: по его словам, вы надеялись сохранить это дело в полной тайне. Поистине, странная блажь! Вам нравятся такие игры, и вы, без всякого сомнения, не считаете зазорным ими развлекаться, а между тем хотите проделать все так келейно, чтоб даже ваш партнер ничего не знал; это очень трудно; а посему удовольствуйтесь моим обещанием не разглашать никогда того, что произойдет между нами.
Эме весьма подивилась осведомленности Клеранта об ее любовных шашнях и решила, что беспременно нашептал ему о них его ангел-хранитель. Приняв затем во внимание его приятную внешность, знатность и подарки, которых можно было от него ожидать, она положила оставить свою суровость, однако же сказала ему:
— Вы обвиняете меня в грехе, коего я не совершила и не намерена теперь совершить; ибо то, чего вы от меня требуете, принадлежит моему мужу, и я обещалась это беречь.
— Вы получите от меня больше, чем я унесу от вас, — отвечал Клерант. — Да и вправе ли мы негодовать, когда кто-либо обсеменяет нашу землю своими семенами?
— Мой муж — человек совестливый, — возразила Эме, — он не пожелает пожинать чужие плоды.
— В таком случае, дорогая моя, — сказал Клерант, — пошлите их мне: они будут в хороших руках.
После сих слов он уже не встретил никакого сопротивления и поступил с нею так, как ему хотелось; они провели вместе с добрых два часа, а я тем временем следил за полетом наших птиц на большом лугу. Наконец раскрылась садовая калитка, и, устремившись к этому месту, я поспел к прощанию любовников.
— Итак, сударыня, — спросил я, — убедились ли вы в доблести своего рыцаря?
— Безусловно, — отвечала она, — однако победа всегда будет колебаться между нами по мере того, как мы будем набираться свежих сил, так что преимущество окажется то на одной, то на другой стороне.
После этого остроумного заключения мы распростились с ней и не переставали всю дорогу восхищаться ее умом, в пользу коего Клерант привел мне еще много других доказательств, пересказав то, о чем она говорила в мое отсутствие. Я возблагодарил Любовь за выпавшее ему счастье.
По прошествии некоторого времени ему прислали письма, вызывавшие его ко двору; он был вынужден поехать, несмотря на клятвы никогда туда не возвращаться, и, видя неизбежность его пребывания там, я сделал все от меня зависящее, чтоб примирить его с этим.
Клерант от природы весьма честолюбив, и намерение вести приватную жизнь происходило от того, что он не мог принять участия в государственных делах. Вот почему, заручившись такими королевскими милостями, какими не пользовался никто, он перестал помышлять об уединении и, стремясь только к высоким должностям, полюбил двор сильнее, нежели прежде его ненавидел, и избавил меня тем от заботы изображать ему тамошнюю жизнь в розовом свете.
Он всячески способствовал моему повышению и снискал мне благоволение короля, коему я был уже давно известен. Со своей стороны, и я не бездействовал, обычно высказывая перед монархом различные суждения, в коих замечал он некую остроту мысли, доставлявшую ему изрядное удовольствие. Вы, вероятно, думаете, что я стал кичливее и возымел о себе более высокое мнение, оттого что каждодневно пребывал подле августейшей особы государя. Но клянусь вам, это было мне почти что безразлично. У меня не такой склад характера, как у тех кавалеров доброго старого времени, из коих один хвастался, будто во время какой-то церемонии так близко подошел к своему королю, что тот коснулся концом шпаги его штанов; не похожу я также и на того, который с превеликой гордостью показывал всем и всякому плевок, коим его величество, проходя по улице, наградил плащ этого молодца. Такое подобострастие не в моем духе: я предпочитаю грубость того крестьянина, которому кум крикнул, чтоб он бросил пахоту, если хочет взглянуть на короля, проезжающего по их селению, и который на это отвечал, что и шага не сделает, ибо увидит только такого же человека, как он сам.
Удостаиваясь королевских милостей, я не менял своего обычного состояния духа и не заносился ни с того ни с сего. Мне приходилось нередко отпускать в присутствии его величества колкие замечания по адресу некоторых дворян, того заслуживших. Но, будучи крайне невежественными, они их обычно не понимали, а потому по большей части не почитали себя обиженными, а иногда даже смеялись вместе с другими, воображая, по своей глупости, будто я говорил это для того, чтоб их позабавить, а не для того, чтоб отвратить от пороков, коими были они заражены. Правда, нашелся некто, но имени Бажамон, который оказался щепетильнее, но не умнее прочих. Был он глуп и чванлив и не умел обратить в шутку направленные на него шпильки, но тем не менее, выслушивая обвинения, не пытался воздерживаться от дурных поступков, в коих его упрекали. Все сатиры, сочиняемые при дворе, метили почти исключительно в него, ибо он каждый день подавал поэтам до-статочно поводов для упражнения в злословии. А потому он поклялся, что жестоко накажет того обличителя, который первый попадется ему в руки.
В некий день, находясь во дворе Лувра, я беседовал о разных предметах с несколькими друзьями, и мы разговорились о плюмажах: одни одобряли, другие, более строгие, порицали эту моду; я отозвался о ней с большой похвалой, как об обычае, способствующем украшению дворян, но находил смехотворной прихоть некоторых дурачливых царедворцев, которые кичились тем, что носили, словно для защиты от солнца, такие же огромные плюмажи, как вьючные мулы, и не переставали проверять по своей тени, хорошо ли они торчат, надеясь заворожить этим оперением сердца строптивейших девиц.
— Намедни, — сказал я, — мне сообщили историю одного влюбленного, тратившего на это украшение столько же, сколько на все свои наряды, вместе взятые, но не сумевшего тем не менее смягчить надменность одной красавицы.
Не успели слова эти слететь с моих уст, как вся компания, зная, что я никогда не рассказываю пресных историй, единодушно пристала ко мне, чтоб поведал я им ту, о которой только что говорил. И тогда я сказал:
— В таком случае, господа, я позабавлю вас рассказом небольшого параграфчика из жизни одного графчика, которого я так разграфлю, что ему не поздоровится.
Бажамон, находившийся позади меня и постоянно носивший большой плюмаж, а также владевший крохотным графством, тотчас же вообразил, будто я намерен перемыть ему косточки, а потому подошел ближе, что! послушать рассказ, к коему я приступил так: