Страница:
— Что это у вас за сумка [27]? Вы захватили еще какой-нибудь материал?
— Да, государь мой, — отвечал отец, — этот материал дал мне один купец вместо долга, и я беру на себя смелость предложить его вашей милости, дабы он напоминал вам о прочих материалах моей тяжбы. Простите, если сей скромный дар не соответствует вашим великим достоинствам.
Тут судья закрутил усы и, взглянув суровым оком на отца, сказал ему:
— Как, сударь? За кого вы меня принимаете? Я — королевский судья, известный повсюду своим бескорыстием, а вы считаете необходимым подносить мне подарки, чтоб я заглянул в дело. Разве я не знаю, к чему обязывает меня долг? Уходите отсюда, я не желаю иметь никакого дела ни с вами, ни с вашим атласом: хотя моя должность стоит мне дорого, однако же я не намерен отрабатывать свои деньги бесчестным путем. Пусть это послужит вам наукой: не пытайтесь в другой раз подкупать тех, кто неподкупен. Да кто это подал вам такой совет? Не ваш ли стряпчий? Будь я уверен, что это он, то запретил бы ему на год выступать в суде, ибо он должен знать лучше вас все касающееся до моей должности.
Услыхав такие слова и видя мину судьи, отец решил, что тот сильно разгневался, а потому сунул свой атлас под плащ и, отвесив смиренный поклон, молча удалился. Но жена сего праведника, слышавшая их разговор из соседней горницы и не желавшая упустить подвернувшуюся наживу, вышла к моему отцу и сказала любезным тоном:
— Вы заметили, сударь, что мой муж несколько несговорчив. Но надо было подойти к нему совсем иначе; передайте мне атлас, а я постараюсь устроить, чтоб ваш подарок был ему приятен.
Отец уже решил сшить себе из этого куска полукафтанье, хотя было у него не в обычае носить черное, ибо ненавидел он его всей душой, почитая за цвет зловещий и неприятный, да к тому же пристойный лишь ненавистным ему сословиям, противным его бранному духу.
Таким образом, атлас перешел в руки судейской супружницы, а господин судья, не знавший об этом, стал у окна залы и, увидав, что отец идет по двору, сказал ему:
— Ну-с, господин де Ла-Порт, на сей раз вам простится, но с тем, чтоб вы больше не впадали в этот грех; оставьте здесь то, что вы собирались мне поднести: к тому же и для вас затруднительно таскать это обратно.
— Я уже передал атлас вашей супруге, — отвечал мой отец.
С этими словами он не спеша удалился и направился к своему стряпчему, одному из лучших, каких свет создал. Когда он поведал ему все, что произошло между ним и судьей, тот сказал откровенно:
— Вы не знаете, что это за человек: его, по совести, можно назвать судейским крючком, ибо он не столько судит, сколько удит. Он спросил вас, не по моему ли наущению вы предложили ему подарок, так как отлично знает, что все мы, будучи осведомлены об его нраве, непременно советуем сторонам поступать так, как вы поступили: надо было только сразу вручить отрез супруге или передать его судье через третье лицо, дабы искуснее прикрыть лихоимство и сохранить сему господину репутацию порядочного человека.
Однако же, несмотря на свое подношение, отец проиграл тяжбу начисто, и пришлось ему заплатить судебные издержки и сборы, словом, изрядно раскошелиться и на жаркое, и на подливку, ибо судья был великий охотник до лакомых блюд. От купца, продавшего атлас, противник узнал про подарок, который поднес мой родитель, и, опасаясь, чтоб тот не выиграл дела, также отправился к судье с ходатайством; но, зная повадки сей персоны, он не посмел ему ничего подсунуть и прибег к хитрой уловке, прикрывавшей подмазку, а именно, увидав в зале недурную картину, выразил желание купить себе такую же.
— Она к вашим услугам, — возразила хозяйка дома.
— Покорнейше вас благодарю, — отвечал тот, — но скажите мне, во сколько она обошлась: я сейчас же уплачу вам ту же цену.
— Шесть ефимков, сударь.
— Право, я дам вам за нее тридцать шесть, — сказал он, вручая ей кошелек. — Это недорого, ибо вам нелегко было приобрести ее и еще труднее будет с ней расстаться.
Жена судьи отлично поняла, почему он платит ей такие большие деньги за картину, и так вступилась за него перед мужем, что помогла ему выиграть процесс.
Нет такой тайны на свете, которая в конце концов не стала бы явной. Так и эта история получила огласку благодаря служанке, которую судья, изрядно поколотив, выгнал из дому. Желая ославить своего барина, она принялась рассказывать по всему городу о происшествии с атласом и картиной, так что наш лихоимец вскоре стал притчей во языцех.
Отец мой отправился к адвокату, состоявшему при Судебной палате, дабы изложить ему свое дело и узнать, имеются ли у него данные для апелляции. Тот никогда никого не отговаривал от кляуз, а потому и на сей раз не изменил своему обыкновению и подзудил моего отца обжаловать первое решение на нескольких основаниях.
— Как дворянин, — сказал он, — вы должны показать, что у вас есть мужество и что с вами не так легко справиться: тяжба — тот же поединок, где, как на Олимпийских играх, пальма первенства достается победителю. Станешь овцой — волки съедят, говорит пословица; а вам, видите ли, предстоит жить в деревне среди упрямых мужиков, которые, надеясь не заплатить, отрекутся от своих долгов, как только узнают, что вы хоть раз позволили водить себя за нос, как простофиля. К тому же вас ждут неоценимые радости, если вы будете тягаться в нашем именитом суде: вы станете известны тем, кто даже вашего имени никогда не слыхал, и вдобавок сделаетесь бессмертным, ибо о вас будет упомянуто в реестрах, которые хранятся вечно. Что же касается ваших будущих наследников, то, получив имущество, ради коего вы теперь так хлопочете, они благословят ваши заботы и всю свою жизнь будут молиться за вас всевышнему. Это должно примирить вас с мыслью о легких и преходящих неприятностях, мешающих вам продолжать начатое. В заключение посоветую вам не давать передышки противной стороне, а также не идти с ней на мировую, хотя бы она вам это предложила. Нет ничего приятнее, как добиться окончательного решения. Будьте совершенно спокойны: оно состоится в вашу пользу, ибо это дело вернее верного.
Вслед за тем перетряхнул он всего Бартоло и Курция [28] и процитировал всевозможнейшие законы, чтоб доказать правоту моего отца, каковой поверил ему на слово, не зная, что находится в таком месте, где умеют мастерски выдавать подложные грамоты за настоящие, считаются только с доводами тех, в ком заинтересованы, и разбирают тяжбы с кондачка.
Отцу порекомендовали молодого стряпчего свежего разлива, который для получения своей должности, несомненно, заплатил — и я знаю кому! — изрядные деньги: ибо, судя по всем данным, ему разрешили выступать в палате не за великие его познания в правоведении. Тем не менее оказался он не настолько невежествен, чтобы не знать, в какую сторону надлежит ему развить свой талант, и, право, был он таким хорошим стряпчим, что стряпал лучше для себя, нежели для других. Родитель мой попал в сквернейшие руки, ибо сей человек дал подкупить себя противной стороне, дабы извлекать двойную прибыль; вместо того, чтоб продвигать дело, он его затягивал наперекор отцу, уверяя, будто вся бесполезная волокита, им затеваемая, крайне необходима.
Все его разговоры вертелись вокруг денег, и он постоянно заявлял, что тяжба требует огромных издержек, каковые в действительности были очень ничтожны; но отец продолжал давать ему столько, сколько он просил, желая поощрить к более старательному ведению дела.
Адвокат же со своей стороны тоже стремился заработать пожирнее и составлял акты так, что на каждую строчку приходилось не более двух слов, а, дабы разогнать их поосновательнее, писец его пользовался особой орфографией, в коей было множество ненужных букв; и вы можете мне поверить, что был он врагом тех, кто требует, чтоб писали так, как произносят [29], и в слове «pied» опускают букву «d», а в слове «debvoir», — букву «b». Кроме того, выводил он прописью литеры по-особенному, с таким длинным росчерком, что двумя словами заполнял целую строку; но хуже всего было то, что все его акты заключали в себе только суесловие, а о сути дела не было и помину. К тому же сей адвокат завел себе одно приятное обыкновение, а именно: когда собирался что-либо купить, то извлекал все потребные деньги из первого же обжалования, какое ему поручали составить, ибо заранее прикидывал, сколько для этого потребуется свитков, а затем заполнял их чем попало, хотя бы стишками. Однажды отец мой не удержался и, расплачиваясь с ним за челобитные, сказал, что от всех его бумажонок нет никакого толку, что сам он хоть и не адвокат, а сделал бы все это не хуже, а может быть, и лучше его, и что бесполезно цитировать все существующие законы, поскольку суд не обращает на них никакого внимания. Тот вломился в амбицию, и между ними произошла крупная ссора. Отец, желая смягчить обиду, перешел от личного обвинения к общему и обрушился на вою шайку крючкотворов, коих разделал на все корки.
— Какая мерзость, — сказал он между прочим, — что эти людишки открыто занимаются своим разбоем. Они изобрели тысячи уловок, чтоб спорное имущество попадало только к ним, а не к одной из сторон. Неужели народ так глуп и позволяет, чтоб эти пиявки его высасывали? Разве он не видит, что нагромождение разных формальностей — сплошной обман? На какого черта они нужны, ежели иск от этого не становится яснее? И почему не разбирают дела немедленно, как только тяжущиеся явились в суд? Но хуже всего то, что в каждой инстанции свой порядок судопроизводства. Хотел бы я знать, по какой причине? Отчего не остановиться на том, который лучше и короче? По-видимому, это делается лишь для того, чтоб понезаметнее надуть лиц, ничего не смыслящих в сутяжничестве.
— Вы обижаетесь из-за пустяков и, смею вас уверить, жалуетесь понапрасну, — возразил адвокат. — Что может быть прекраснее того способа, каким у нас ведется процесс? Разве все эти многочисленные пружины, которые следует нажать, не доказывают величия правосудия, и разве вам, тяжущимся, не приятно смотреть, как работает эта огромная машина? Что же касается несходства процедуры в разных инстанциях, то это скорее заслуживает похвалы, нежели порицания, да и сами вы знаете: что город, то норов.
— Готов согласиться с этим ради вашего удовольствия, — отвечал мой отец, — но меня сердит то, что правота не торжествует, несмотря на всю эту канитель: можно примириться и с волокитой и с ябедой, лишь бы судили по закону.
После этого адвокат еще долго разглагольствовал в защиту почтенного своего ремесла, но под конец всех концов все же вынужден был признать, что и оно далеко не без изъяна и что господь наслал сей бич на человечество в наказание за великие его грехи; пришлось ему даже согласиться с моим родителем и в том, что понапрасну называют у нас крючкотворскую практику просто «практикой», не говоря, какая именно, точно она единственная на свете или пользуется особым преимуществом перед остальными, отчего достаточно сказать одно это слово, чтоб было ясно, о чем идет речь.
Но вернемся к тяжбе. Дело было передано одному советнику Судебной палаты, самому чудаковатому из всех своих собратий, которые — бог весть от какой напасти — зачастую становятся под старость полусумасшедшими. Это удивляет тех, кому приходится посещать верховные суды, но, вероятнее всего, происходит по двум причинам: во-первых, судейские — низкого происхождения и, следовательно, обладают погаными душонками, а во-вторых, избегают порядочного общества, дабы поддержать свою дурацкую важность, и посвящают все свое время гнуснейшим кляузам, от коих еще более балдеют.
Докладчик по делу моего отца превратился от постоянного одиночества в форменного нелюдима; еще никому не удавалось на него повлиять, а потому сторонам нечего было опасаться, чтоб он стал благоволить к противнику. В крайнем случае он мог не понять дела; но это ничуть его не беспокоило, и он продолжал думать, что смыслит больше других.
Придя к нему впервые, отец застал его у крыльца без всякой челяди и, приняв за похоронного глашатая [30], чуть было не спросил, кто умер в околотке. Но какой-то франтоватый молодчик, имевший до советника дело, отвесил ему глубокий поклон и тем показал, что обращается к хозяину дома. Отец расспросил о юном хвате: оказалось, что он прежде был конюхом, а теперь состоял писцом при советнике и в новой своей должности не клал охулки на руку.
При первой встрече советник ничем не проявил своего чудачества, но на второй раз кое-что уже обнаружилось, ибо, выслушав содержание тяжбы, он сказал, что отец мой невежда, что он несет околесину и что пусть приведет своего стряпчего, чтоб толком изложить дело.
Спустя несколько дней отец снова направился к нему, и случилось быть ему при шпаге. Не знаю уж, какая фантазия взбрела советнику на ум, но вдруг он не пожелал, чтоб к нему входили с оружием, вроде того как не переступают в шпорах порога судебного зала; а посему схватил он с подружейника, находившегося в нижней горнице, старую заржавленную алебарду и, потрясая ею, спесиво стал на пороге, как бы для того, чтоб заградить проход. На вопрос, зачем он это делает, советник отвечал, что поскольку отец мой явился к нему в дом вооруженным, то, верно, намеревается взять его приступом, а потому-де он желает защищаться.
Все это были лишь смехотворные шутки; но выкидывал он и такие, от которых отец проклинал день и час, когда вздумал судиться. В конце концов, пренебрегши советом своего адвоката, отправился он к отчиму и предложил ему заключить мировую на любых условиях.
— Умоляю вас, ради создателя, — сказал он, — давайте выбираться из этой пропасти, куда мы неосмотрительно залезли; иначе она нас поглотит. Что касается меня, то я предпочитаю попасть в ад, нежели судиться, и, по-моему, самая тяжкая пытка, какую можно придумать для душ, низринутых в преисподнюю, это посеять между ними рознь и заставить их терпеть обиды без надежды найти управу, сколько бы они ни тягались и какие бы усилия ни прилагали. Поверьте мне, в конечном счете нас с вами так рассудят, что мы оба останемся внакладе. Все наше спорное имущество станет добычей этих проклятых людишек, которые живут только чужим разорением и стремятся разбогатеть не иначе, как ввергнув в гибель и несчастье честные семейства. Не лучше ли нам сохранить наши деньги, нежели отдавать их этим прохвостам, которые не только спасибо не скажут, но еще потребуют особливой благодарности, оттого что драли с нас семь шкур за челобитную в три строчки. Разделим пополам то, чем каждый из нас хотел владеть целиком, или, клянусь всеми святыми, я отдам вам все без дальнейшей тяжбы! до того осточертела мне вся предыдущая волокита.
Чистосердечие моего родителя так понравилось его противнику, не желавшему прежде и слышать о мировой, что он оценил приведенные резоны и обещал зрело их обсудить. Между тем отец, увидав в доме отчима его дочь от первого брака, возымел намерение допросить ее руки, что и учинил при первом же случае. Полученное им согласие положило конец судебному разбирательству и утерло нос стряпчим и адвокатам.
По прошествии года жена родила ему дочь, а спустя такой же срок еще и другую. Что касается меня, то я появился на свет божий через пять лет после того, как родители сочетались узами брака, а случилось это в Крещение: мать моя, будучи в тот день бобовой королевой, сидела на почетном конце стола и пила за здоровье и благоденствие всех своих крещенских подданных; тут почувствовала она легкую боль, заставившую ее прилечь на постель, и не успела она это сделать, как разрешилась мною без помощи пристойной бабки, если не считать пристойными бабёнок, ее окружавших.
Таким образом, я родился дофином [31], но одному богу известно, когда увижу королевскую корону на своей голове. Столь основательно пили в мою честь по всему дому, что бочонкам нашего погреба не поздоровилось. А потому нечего удивляться, если я научился осушать чарку: ибо, достигнув зрелого возраста, хочу честно помериться с теми, кто вызвал меня в ту пору на питейный поединок, и надеюсь их победить.
Коротко вам сказать, матушка не сочла себя достаточно здоровой, чтоб кормить самой, а потому отдали меня одной женщине из соседней деревни. Не стану вдаваться в рассуждения о том, хорошо ли поступила матушка, предоставив мне питаться чужим молоком вместо ее собственного, ибо, во-первых, я не настолько дурной сын, чтоб осуждать ее поступки, а во-вторых, мне это совершенно безразлично, поскольку не заимствовал я от нрава моей кормилицы ничего такого, что могло бы не понравиться умным и порядочным людям. Правда, помнится, обучили меня, как и других детей, множеству всяких дурачеств, присущих простонародью, вместо того чтоб воспитывать мало-помалу для великих дел и запрещать грубые мужицкие речи; но с тех пор я постепенно научился выражаться достойным образом.
Мне хочется рассказать вам мимоходом об одном происшествии, случившемся со мной после того, как меня отняли от груди. Я так любил молочную кашку,
что мне продолжали давать ее ежедневно. И вот как-то лежал я еще в постельке, а служанка в той же горнице возилась с глиняной миской у очага; тут кто-то позвал ее со двора, и она, оставив миску, пошла узнать, зачем ее кличут. Тем временем здоровенная обезьяна, которую с некоторых пор тайно держал у себя наш сосед, выползла из-под кровати, куда запряталась, и, представьте себе, приметив где-то, как кормят детей молочной кашкой, набрала ее в лапу и вымазала мне все лицо. Затем принесла она мою одежду и обрядила меня по новой моде, а именно, сунула мне ноги в рукава камзольчика, а руки в штаны. Я орал благим матом, ибо испугался этого безобразного животного; но служанка, занятая своим делом, не торопилась возвращаться ради моего крика, тем более что отец с матерью были у обедни. Наконец обезьяна, выполнив свою достославную затею, выскочила в окно на дерево, а оттуда отправилась восвояси. Вскоре после того служанка вернулась и, увидав состояние, в коем оставила меня обезьяна, принялась неистово креститься, таращить глаза и проявлять признаки величайшего изумления; затем, лаская меня, она спросила, кто это мне так удружил, а поскольку я уже не раз слыхал, как при всяком безобразном предмете поминали дьявола, то и сказал, что то был мальчик, безобразный, как дьявол, ибо принял обезьяну, обряженную в зеленую кацавейку, за мальчика. На сей раз я оказался таким же умником, как тот швейцарец, который, увидев на пороге харчевни обезьяну, дал ей разменять монету и, видя, что она расплачивается с ним одними гримасами, не переставал ей твердить: «Нут-ка, мальчуган, гони сюда мелочь!» Возможно, что отсюда пошла поговорка: «расплачиваться обезьяньими штучками» [32], которой пользуются, когда кто-либо вместо платежа прибегает к гримасам, прыжкам и издевкам. Но швейцарец был не единственным, кто попал впросак. Один крестьянин, неся корзину с грушами своему сеньору, повстречал на лестнице двух обезьян, которые набросились на фрукты с целью полакомиться. Были они при шпагах, в прекрасных кацавейках из золотой парчи и имели весьма достойный вид, так что почтительный поселянин снял перед ними шляпу с величайшей учтивостью. После того как отдал он свое подношение хозяину дома, тот спросил его, почему он принес неполную корзину.
— Она была полна, барин, — отвечал крестьянин, — да ваши барчуки отобрали у меня половину.
Ответ оказался особенно метким, ибо сей сеньор был на редкость безобразен, и крестьянин легко мог счесть этих обезьян за его сородичей.
Словом, из сего явствует, что раз даже взрослые принимали обезьян за детей, то тем паче могло это случиться со мной в младенческом возрасте. Но наша служанка без колебаний поверила в посещение нечистого духа, ибо сама не видала, чтобы ко мне входил какой-либо ребенок или другой необычный гость; а потому, вымыв меня и одев, она принялась так усердно кропить горницу, что истратила больше пинты святой воды.
Мать, вернувшись из церкви, застала ее еще за этим занятием и осведомилась, что тому за причина. Та с величайшим простосердечием рассказала ей, в каком виде она меня застала и как дьявол, по ее мнению, заходил в мою горницу. Макушка была не из легковерных и передала эту историю отцу, а тот только посмеялся и назвал все пустыми бреднями, дабы уверить служанку, что ей померещилось; но наш слуга, вошедший ко мне вслед за ней и видевший меня в описанном облачении во время беседы со служанкой, разубедил отца в том, что она утверждала это по недомыслию.
В следующую ночь злодейка-обезьяна снова вернулась и разложила на столе в зале все монеты, лежавшие в каком-то кошельке, словно собиралась их пересчитать; затем, опрокинув множество кухонной посуды, она отправилась к себе, выбравшись сквозь решетку того оконца без ставней, через которое уже раз к нам проникла. Увидав учиненный ею беспорядок, служанки передали о том отцу и матери, которые чуть было, действительно не поверили в посещение домового. Все это произвело такое впечатление на наших челядинцев, что им начало казаться, будто они видели ночью множество привидений. Один из них даже уверял, что, за неимением ночной посудины, подходил около одиннадцати часов к окну за малой нуждой и видел, как в саду что-то перепрыгивало с дерева на дерево.
— Раз вы хотите убедить меня, будто здесь бродят духи, — сказал мой отец, — то пусть, черт подери, каждый из вас дежурит ночью по очереди у окна и предупредит меня своевременно.
Отец был упрям в своих решениях, а посему пришлось им исполнить его приказ: восемь ночей подряд кто-нибудь из слуг бодрствовал или притворялся бодрствующим, — ибо, вернее всего, клевал носом, — но стороживший на девятую ночь увидал в саду какую-то фигуру, о чем и уведомил отца. Тот берет пистолет и потихоньку направляется к указанному месту. Не успел он туда прийти, как заметил человека, бросившегося бежать к пролому в стене. Отец погнался за ним и выстрелил в воздух, отчего тот так опешил, что, оступившись о камень, потерял равновесие и не успел подняться с земли, как его уже настигли. Пришлось ему просить пощады и обнаружить свой голос, по коему наш слуга узнал в нем крестьянина из соседнего местечка, а отец, увидав корзину с двумя-тремя фунтовыми грушами, догадался, что пришел он воровать фрукты. Но мой родитель был не такого склада, чтоб мстить всякой подлой каналье, а потому ограничился несколькими пинками под зад и пригрозил привлечь его к суду, если тот вторично проштафится. При этом выказал он свое милосердие весьма милым и приятным образом.
— Вот что, Любен, — сказал он ему, — вижу, право слово, что я зря стараюсь, оберегая от тебя свои фрукты; мне надоело стеречь их, а тратить деньги, чтобы повысить стену, тоже неохота. Давай уговоримся: сколько ты хочешь груш ежегодно, но с тем, чтоб уж больше не воровать. Сотни хватит?
— Да, государь мой, — отвечал отец, — этот материал дал мне один купец вместо долга, и я беру на себя смелость предложить его вашей милости, дабы он напоминал вам о прочих материалах моей тяжбы. Простите, если сей скромный дар не соответствует вашим великим достоинствам.
Тут судья закрутил усы и, взглянув суровым оком на отца, сказал ему:
— Как, сударь? За кого вы меня принимаете? Я — королевский судья, известный повсюду своим бескорыстием, а вы считаете необходимым подносить мне подарки, чтоб я заглянул в дело. Разве я не знаю, к чему обязывает меня долг? Уходите отсюда, я не желаю иметь никакого дела ни с вами, ни с вашим атласом: хотя моя должность стоит мне дорого, однако же я не намерен отрабатывать свои деньги бесчестным путем. Пусть это послужит вам наукой: не пытайтесь в другой раз подкупать тех, кто неподкупен. Да кто это подал вам такой совет? Не ваш ли стряпчий? Будь я уверен, что это он, то запретил бы ему на год выступать в суде, ибо он должен знать лучше вас все касающееся до моей должности.
Услыхав такие слова и видя мину судьи, отец решил, что тот сильно разгневался, а потому сунул свой атлас под плащ и, отвесив смиренный поклон, молча удалился. Но жена сего праведника, слышавшая их разговор из соседней горницы и не желавшая упустить подвернувшуюся наживу, вышла к моему отцу и сказала любезным тоном:
— Вы заметили, сударь, что мой муж несколько несговорчив. Но надо было подойти к нему совсем иначе; передайте мне атлас, а я постараюсь устроить, чтоб ваш подарок был ему приятен.
Отец уже решил сшить себе из этого куска полукафтанье, хотя было у него не в обычае носить черное, ибо ненавидел он его всей душой, почитая за цвет зловещий и неприятный, да к тому же пристойный лишь ненавистным ему сословиям, противным его бранному духу.
Таким образом, атлас перешел в руки судейской супружницы, а господин судья, не знавший об этом, стал у окна залы и, увидав, что отец идет по двору, сказал ему:
— Ну-с, господин де Ла-Порт, на сей раз вам простится, но с тем, чтоб вы больше не впадали в этот грех; оставьте здесь то, что вы собирались мне поднести: к тому же и для вас затруднительно таскать это обратно.
— Я уже передал атлас вашей супруге, — отвечал мой отец.
С этими словами он не спеша удалился и направился к своему стряпчему, одному из лучших, каких свет создал. Когда он поведал ему все, что произошло между ним и судьей, тот сказал откровенно:
— Вы не знаете, что это за человек: его, по совести, можно назвать судейским крючком, ибо он не столько судит, сколько удит. Он спросил вас, не по моему ли наущению вы предложили ему подарок, так как отлично знает, что все мы, будучи осведомлены об его нраве, непременно советуем сторонам поступать так, как вы поступили: надо было только сразу вручить отрез супруге или передать его судье через третье лицо, дабы искуснее прикрыть лихоимство и сохранить сему господину репутацию порядочного человека.
Однако же, несмотря на свое подношение, отец проиграл тяжбу начисто, и пришлось ему заплатить судебные издержки и сборы, словом, изрядно раскошелиться и на жаркое, и на подливку, ибо судья был великий охотник до лакомых блюд. От купца, продавшего атлас, противник узнал про подарок, который поднес мой родитель, и, опасаясь, чтоб тот не выиграл дела, также отправился к судье с ходатайством; но, зная повадки сей персоны, он не посмел ему ничего подсунуть и прибег к хитрой уловке, прикрывавшей подмазку, а именно, увидав в зале недурную картину, выразил желание купить себе такую же.
— Она к вашим услугам, — возразила хозяйка дома.
— Покорнейше вас благодарю, — отвечал тот, — но скажите мне, во сколько она обошлась: я сейчас же уплачу вам ту же цену.
— Шесть ефимков, сударь.
— Право, я дам вам за нее тридцать шесть, — сказал он, вручая ей кошелек. — Это недорого, ибо вам нелегко было приобрести ее и еще труднее будет с ней расстаться.
Жена судьи отлично поняла, почему он платит ей такие большие деньги за картину, и так вступилась за него перед мужем, что помогла ему выиграть процесс.
Нет такой тайны на свете, которая в конце концов не стала бы явной. Так и эта история получила огласку благодаря служанке, которую судья, изрядно поколотив, выгнал из дому. Желая ославить своего барина, она принялась рассказывать по всему городу о происшествии с атласом и картиной, так что наш лихоимец вскоре стал притчей во языцех.
Отец мой отправился к адвокату, состоявшему при Судебной палате, дабы изложить ему свое дело и узнать, имеются ли у него данные для апелляции. Тот никогда никого не отговаривал от кляуз, а потому и на сей раз не изменил своему обыкновению и подзудил моего отца обжаловать первое решение на нескольких основаниях.
— Как дворянин, — сказал он, — вы должны показать, что у вас есть мужество и что с вами не так легко справиться: тяжба — тот же поединок, где, как на Олимпийских играх, пальма первенства достается победителю. Станешь овцой — волки съедят, говорит пословица; а вам, видите ли, предстоит жить в деревне среди упрямых мужиков, которые, надеясь не заплатить, отрекутся от своих долгов, как только узнают, что вы хоть раз позволили водить себя за нос, как простофиля. К тому же вас ждут неоценимые радости, если вы будете тягаться в нашем именитом суде: вы станете известны тем, кто даже вашего имени никогда не слыхал, и вдобавок сделаетесь бессмертным, ибо о вас будет упомянуто в реестрах, которые хранятся вечно. Что же касается ваших будущих наследников, то, получив имущество, ради коего вы теперь так хлопочете, они благословят ваши заботы и всю свою жизнь будут молиться за вас всевышнему. Это должно примирить вас с мыслью о легких и преходящих неприятностях, мешающих вам продолжать начатое. В заключение посоветую вам не давать передышки противной стороне, а также не идти с ней на мировую, хотя бы она вам это предложила. Нет ничего приятнее, как добиться окончательного решения. Будьте совершенно спокойны: оно состоится в вашу пользу, ибо это дело вернее верного.
Вслед за тем перетряхнул он всего Бартоло и Курция [28] и процитировал всевозможнейшие законы, чтоб доказать правоту моего отца, каковой поверил ему на слово, не зная, что находится в таком месте, где умеют мастерски выдавать подложные грамоты за настоящие, считаются только с доводами тех, в ком заинтересованы, и разбирают тяжбы с кондачка.
Отцу порекомендовали молодого стряпчего свежего разлива, который для получения своей должности, несомненно, заплатил — и я знаю кому! — изрядные деньги: ибо, судя по всем данным, ему разрешили выступать в палате не за великие его познания в правоведении. Тем не менее оказался он не настолько невежествен, чтобы не знать, в какую сторону надлежит ему развить свой талант, и, право, был он таким хорошим стряпчим, что стряпал лучше для себя, нежели для других. Родитель мой попал в сквернейшие руки, ибо сей человек дал подкупить себя противной стороне, дабы извлекать двойную прибыль; вместо того, чтоб продвигать дело, он его затягивал наперекор отцу, уверяя, будто вся бесполезная волокита, им затеваемая, крайне необходима.
Все его разговоры вертелись вокруг денег, и он постоянно заявлял, что тяжба требует огромных издержек, каковые в действительности были очень ничтожны; но отец продолжал давать ему столько, сколько он просил, желая поощрить к более старательному ведению дела.
Адвокат же со своей стороны тоже стремился заработать пожирнее и составлял акты так, что на каждую строчку приходилось не более двух слов, а, дабы разогнать их поосновательнее, писец его пользовался особой орфографией, в коей было множество ненужных букв; и вы можете мне поверить, что был он врагом тех, кто требует, чтоб писали так, как произносят [29], и в слове «pied» опускают букву «d», а в слове «debvoir», — букву «b». Кроме того, выводил он прописью литеры по-особенному, с таким длинным росчерком, что двумя словами заполнял целую строку; но хуже всего было то, что все его акты заключали в себе только суесловие, а о сути дела не было и помину. К тому же сей адвокат завел себе одно приятное обыкновение, а именно: когда собирался что-либо купить, то извлекал все потребные деньги из первого же обжалования, какое ему поручали составить, ибо заранее прикидывал, сколько для этого потребуется свитков, а затем заполнял их чем попало, хотя бы стишками. Однажды отец мой не удержался и, расплачиваясь с ним за челобитные, сказал, что от всех его бумажонок нет никакого толку, что сам он хоть и не адвокат, а сделал бы все это не хуже, а может быть, и лучше его, и что бесполезно цитировать все существующие законы, поскольку суд не обращает на них никакого внимания. Тот вломился в амбицию, и между ними произошла крупная ссора. Отец, желая смягчить обиду, перешел от личного обвинения к общему и обрушился на вою шайку крючкотворов, коих разделал на все корки.
— Какая мерзость, — сказал он между прочим, — что эти людишки открыто занимаются своим разбоем. Они изобрели тысячи уловок, чтоб спорное имущество попадало только к ним, а не к одной из сторон. Неужели народ так глуп и позволяет, чтоб эти пиявки его высасывали? Разве он не видит, что нагромождение разных формальностей — сплошной обман? На какого черта они нужны, ежели иск от этого не становится яснее? И почему не разбирают дела немедленно, как только тяжущиеся явились в суд? Но хуже всего то, что в каждой инстанции свой порядок судопроизводства. Хотел бы я знать, по какой причине? Отчего не остановиться на том, который лучше и короче? По-видимому, это делается лишь для того, чтоб понезаметнее надуть лиц, ничего не смыслящих в сутяжничестве.
— Вы обижаетесь из-за пустяков и, смею вас уверить, жалуетесь понапрасну, — возразил адвокат. — Что может быть прекраснее того способа, каким у нас ведется процесс? Разве все эти многочисленные пружины, которые следует нажать, не доказывают величия правосудия, и разве вам, тяжущимся, не приятно смотреть, как работает эта огромная машина? Что же касается несходства процедуры в разных инстанциях, то это скорее заслуживает похвалы, нежели порицания, да и сами вы знаете: что город, то норов.
— Готов согласиться с этим ради вашего удовольствия, — отвечал мой отец, — но меня сердит то, что правота не торжествует, несмотря на всю эту канитель: можно примириться и с волокитой и с ябедой, лишь бы судили по закону.
После этого адвокат еще долго разглагольствовал в защиту почтенного своего ремесла, но под конец всех концов все же вынужден был признать, что и оно далеко не без изъяна и что господь наслал сей бич на человечество в наказание за великие его грехи; пришлось ему даже согласиться с моим родителем и в том, что понапрасну называют у нас крючкотворскую практику просто «практикой», не говоря, какая именно, точно она единственная на свете или пользуется особым преимуществом перед остальными, отчего достаточно сказать одно это слово, чтоб было ясно, о чем идет речь.
Но вернемся к тяжбе. Дело было передано одному советнику Судебной палаты, самому чудаковатому из всех своих собратий, которые — бог весть от какой напасти — зачастую становятся под старость полусумасшедшими. Это удивляет тех, кому приходится посещать верховные суды, но, вероятнее всего, происходит по двум причинам: во-первых, судейские — низкого происхождения и, следовательно, обладают погаными душонками, а во-вторых, избегают порядочного общества, дабы поддержать свою дурацкую важность, и посвящают все свое время гнуснейшим кляузам, от коих еще более балдеют.
Докладчик по делу моего отца превратился от постоянного одиночества в форменного нелюдима; еще никому не удавалось на него повлиять, а потому сторонам нечего было опасаться, чтоб он стал благоволить к противнику. В крайнем случае он мог не понять дела; но это ничуть его не беспокоило, и он продолжал думать, что смыслит больше других.
Придя к нему впервые, отец застал его у крыльца без всякой челяди и, приняв за похоронного глашатая [30], чуть было не спросил, кто умер в околотке. Но какой-то франтоватый молодчик, имевший до советника дело, отвесил ему глубокий поклон и тем показал, что обращается к хозяину дома. Отец расспросил о юном хвате: оказалось, что он прежде был конюхом, а теперь состоял писцом при советнике и в новой своей должности не клал охулки на руку.
При первой встрече советник ничем не проявил своего чудачества, но на второй раз кое-что уже обнаружилось, ибо, выслушав содержание тяжбы, он сказал, что отец мой невежда, что он несет околесину и что пусть приведет своего стряпчего, чтоб толком изложить дело.
Спустя несколько дней отец снова направился к нему, и случилось быть ему при шпаге. Не знаю уж, какая фантазия взбрела советнику на ум, но вдруг он не пожелал, чтоб к нему входили с оружием, вроде того как не переступают в шпорах порога судебного зала; а посему схватил он с подружейника, находившегося в нижней горнице, старую заржавленную алебарду и, потрясая ею, спесиво стал на пороге, как бы для того, чтоб заградить проход. На вопрос, зачем он это делает, советник отвечал, что поскольку отец мой явился к нему в дом вооруженным, то, верно, намеревается взять его приступом, а потому-де он желает защищаться.
Все это были лишь смехотворные шутки; но выкидывал он и такие, от которых отец проклинал день и час, когда вздумал судиться. В конце концов, пренебрегши советом своего адвоката, отправился он к отчиму и предложил ему заключить мировую на любых условиях.
— Умоляю вас, ради создателя, — сказал он, — давайте выбираться из этой пропасти, куда мы неосмотрительно залезли; иначе она нас поглотит. Что касается меня, то я предпочитаю попасть в ад, нежели судиться, и, по-моему, самая тяжкая пытка, какую можно придумать для душ, низринутых в преисподнюю, это посеять между ними рознь и заставить их терпеть обиды без надежды найти управу, сколько бы они ни тягались и какие бы усилия ни прилагали. Поверьте мне, в конечном счете нас с вами так рассудят, что мы оба останемся внакладе. Все наше спорное имущество станет добычей этих проклятых людишек, которые живут только чужим разорением и стремятся разбогатеть не иначе, как ввергнув в гибель и несчастье честные семейства. Не лучше ли нам сохранить наши деньги, нежели отдавать их этим прохвостам, которые не только спасибо не скажут, но еще потребуют особливой благодарности, оттого что драли с нас семь шкур за челобитную в три строчки. Разделим пополам то, чем каждый из нас хотел владеть целиком, или, клянусь всеми святыми, я отдам вам все без дальнейшей тяжбы! до того осточертела мне вся предыдущая волокита.
Чистосердечие моего родителя так понравилось его противнику, не желавшему прежде и слышать о мировой, что он оценил приведенные резоны и обещал зрело их обсудить. Между тем отец, увидав в доме отчима его дочь от первого брака, возымел намерение допросить ее руки, что и учинил при первом же случае. Полученное им согласие положило конец судебному разбирательству и утерло нос стряпчим и адвокатам.
По прошествии года жена родила ему дочь, а спустя такой же срок еще и другую. Что касается меня, то я появился на свет божий через пять лет после того, как родители сочетались узами брака, а случилось это в Крещение: мать моя, будучи в тот день бобовой королевой, сидела на почетном конце стола и пила за здоровье и благоденствие всех своих крещенских подданных; тут почувствовала она легкую боль, заставившую ее прилечь на постель, и не успела она это сделать, как разрешилась мною без помощи пристойной бабки, если не считать пристойными бабёнок, ее окружавших.
Таким образом, я родился дофином [31], но одному богу известно, когда увижу королевскую корону на своей голове. Столь основательно пили в мою честь по всему дому, что бочонкам нашего погреба не поздоровилось. А потому нечего удивляться, если я научился осушать чарку: ибо, достигнув зрелого возраста, хочу честно помериться с теми, кто вызвал меня в ту пору на питейный поединок, и надеюсь их победить.
Коротко вам сказать, матушка не сочла себя достаточно здоровой, чтоб кормить самой, а потому отдали меня одной женщине из соседней деревни. Не стану вдаваться в рассуждения о том, хорошо ли поступила матушка, предоставив мне питаться чужим молоком вместо ее собственного, ибо, во-первых, я не настолько дурной сын, чтоб осуждать ее поступки, а во-вторых, мне это совершенно безразлично, поскольку не заимствовал я от нрава моей кормилицы ничего такого, что могло бы не понравиться умным и порядочным людям. Правда, помнится, обучили меня, как и других детей, множеству всяких дурачеств, присущих простонародью, вместо того чтоб воспитывать мало-помалу для великих дел и запрещать грубые мужицкие речи; но с тех пор я постепенно научился выражаться достойным образом.
Мне хочется рассказать вам мимоходом об одном происшествии, случившемся со мной после того, как меня отняли от груди. Я так любил молочную кашку,
что мне продолжали давать ее ежедневно. И вот как-то лежал я еще в постельке, а служанка в той же горнице возилась с глиняной миской у очага; тут кто-то позвал ее со двора, и она, оставив миску, пошла узнать, зачем ее кличут. Тем временем здоровенная обезьяна, которую с некоторых пор тайно держал у себя наш сосед, выползла из-под кровати, куда запряталась, и, представьте себе, приметив где-то, как кормят детей молочной кашкой, набрала ее в лапу и вымазала мне все лицо. Затем принесла она мою одежду и обрядила меня по новой моде, а именно, сунула мне ноги в рукава камзольчика, а руки в штаны. Я орал благим матом, ибо испугался этого безобразного животного; но служанка, занятая своим делом, не торопилась возвращаться ради моего крика, тем более что отец с матерью были у обедни. Наконец обезьяна, выполнив свою достославную затею, выскочила в окно на дерево, а оттуда отправилась восвояси. Вскоре после того служанка вернулась и, увидав состояние, в коем оставила меня обезьяна, принялась неистово креститься, таращить глаза и проявлять признаки величайшего изумления; затем, лаская меня, она спросила, кто это мне так удружил, а поскольку я уже не раз слыхал, как при всяком безобразном предмете поминали дьявола, то и сказал, что то был мальчик, безобразный, как дьявол, ибо принял обезьяну, обряженную в зеленую кацавейку, за мальчика. На сей раз я оказался таким же умником, как тот швейцарец, который, увидев на пороге харчевни обезьяну, дал ей разменять монету и, видя, что она расплачивается с ним одними гримасами, не переставал ей твердить: «Нут-ка, мальчуган, гони сюда мелочь!» Возможно, что отсюда пошла поговорка: «расплачиваться обезьяньими штучками» [32], которой пользуются, когда кто-либо вместо платежа прибегает к гримасам, прыжкам и издевкам. Но швейцарец был не единственным, кто попал впросак. Один крестьянин, неся корзину с грушами своему сеньору, повстречал на лестнице двух обезьян, которые набросились на фрукты с целью полакомиться. Были они при шпагах, в прекрасных кацавейках из золотой парчи и имели весьма достойный вид, так что почтительный поселянин снял перед ними шляпу с величайшей учтивостью. После того как отдал он свое подношение хозяину дома, тот спросил его, почему он принес неполную корзину.
— Она была полна, барин, — отвечал крестьянин, — да ваши барчуки отобрали у меня половину.
Ответ оказался особенно метким, ибо сей сеньор был на редкость безобразен, и крестьянин легко мог счесть этих обезьян за его сородичей.
Словом, из сего явствует, что раз даже взрослые принимали обезьян за детей, то тем паче могло это случиться со мной в младенческом возрасте. Но наша служанка без колебаний поверила в посещение нечистого духа, ибо сама не видала, чтобы ко мне входил какой-либо ребенок или другой необычный гость; а потому, вымыв меня и одев, она принялась так усердно кропить горницу, что истратила больше пинты святой воды.
Мать, вернувшись из церкви, застала ее еще за этим занятием и осведомилась, что тому за причина. Та с величайшим простосердечием рассказала ей, в каком виде она меня застала и как дьявол, по ее мнению, заходил в мою горницу. Макушка была не из легковерных и передала эту историю отцу, а тот только посмеялся и назвал все пустыми бреднями, дабы уверить служанку, что ей померещилось; но наш слуга, вошедший ко мне вслед за ней и видевший меня в описанном облачении во время беседы со служанкой, разубедил отца в том, что она утверждала это по недомыслию.
В следующую ночь злодейка-обезьяна снова вернулась и разложила на столе в зале все монеты, лежавшие в каком-то кошельке, словно собиралась их пересчитать; затем, опрокинув множество кухонной посуды, она отправилась к себе, выбравшись сквозь решетку того оконца без ставней, через которое уже раз к нам проникла. Увидав учиненный ею беспорядок, служанки передали о том отцу и матери, которые чуть было, действительно не поверили в посещение домового. Все это произвело такое впечатление на наших челядинцев, что им начало казаться, будто они видели ночью множество привидений. Один из них даже уверял, что, за неимением ночной посудины, подходил около одиннадцати часов к окну за малой нуждой и видел, как в саду что-то перепрыгивало с дерева на дерево.
— Раз вы хотите убедить меня, будто здесь бродят духи, — сказал мой отец, — то пусть, черт подери, каждый из вас дежурит ночью по очереди у окна и предупредит меня своевременно.
Отец был упрям в своих решениях, а посему пришлось им исполнить его приказ: восемь ночей подряд кто-нибудь из слуг бодрствовал или притворялся бодрствующим, — ибо, вернее всего, клевал носом, — но стороживший на девятую ночь увидал в саду какую-то фигуру, о чем и уведомил отца. Тот берет пистолет и потихоньку направляется к указанному месту. Не успел он туда прийти, как заметил человека, бросившегося бежать к пролому в стене. Отец погнался за ним и выстрелил в воздух, отчего тот так опешил, что, оступившись о камень, потерял равновесие и не успел подняться с земли, как его уже настигли. Пришлось ему просить пощады и обнаружить свой голос, по коему наш слуга узнал в нем крестьянина из соседнего местечка, а отец, увидав корзину с двумя-тремя фунтовыми грушами, догадался, что пришел он воровать фрукты. Но мой родитель был не такого склада, чтоб мстить всякой подлой каналье, а потому ограничился несколькими пинками под зад и пригрозил привлечь его к суду, если тот вторично проштафится. При этом выказал он свое милосердие весьма милым и приятным образом.
— Вот что, Любен, — сказал он ему, — вижу, право слово, что я зря стараюсь, оберегая от тебя свои фрукты; мне надоело стеречь их, а тратить деньги, чтобы повысить стену, тоже неохота. Давай уговоримся: сколько ты хочешь груш ежегодно, но с тем, чтоб уж больше не воровать. Сотни хватит?