Страница:
Император поморщился. Больше всего в жизни он ненавидел принимать решения. Он ненавидел государственные дела. Но угроза власти моментально отрезвляла его, приводила в боевое состояние. Он всю жизнь посвятил удержанию власти. И достиг в этих играх совершенства. И он действительно начинал ощущать пока еще не очень ясную угрозу для трона.
— Я буду думать, — произнес он устало.
РУСЬ. НАЛЕТ
АТЛАНТИДА. КАМНИ СИЛЫ
— Я буду думать, — произнес он устало.
РУСЬ. НАЛЕТ
Починками на Руси издавна именовались небольшие села, заброшенные среди бескрайних лесов и полей. Этот притулившийся на берегу заросшей камышом спокойной речки починок состоял из пяти покосившихся, почерневших избенок с баньками, крохотными сараями и амбарами. Хозяйство здесь явно не процветало — не наливались на полях колосья ржи, не паслись стада. Лишь несколько огородов, чахлые сады да несколько куриц и свиней, прохаживающихся меж домами. Впрочем, оно и не удивительно. Жили местные крестьяне вовсе не трудами своими на земле, а больше холопскою службой, потому что место это служило не для получения выгоды, а для услады души хозяйской. И не только душой, но и телом отдыхал здесь, отвлекаясь от важных государственных забот, знатный боярин Егорий Иванович, на плечах которого лежали нелегкие обязанности губного старосты в городе. Должность нелегка и хлопотна, ответственен он за земские и часть судебных дел в воеводстве, поэтому часто забирала его скука и тоска и любил он отдохнуть в этом заброшенном сельце. И терем отстроил здесь богатый, иному знатному человеку и в городе такой не возвести, но расходы не слишком беспокоили, поскольку в деньгах Егорий Иванович никогда не стеснялся и не жалел их, оттого что текли они к нему непересыхающим ручьем.
Люди местные на барина не жаловались. Тягло — то есть налоги государевы — не тянули, заняты были обслугой — принести, подать да любое желание исполнить — все! Правда, от баб порой нечто большее требовалось, чем ощипать куренка да чарку поднести, но тоже на что тут обижаться? Зато сытно, голод не маячит. Холопов своих губной староста не забижал. Единственно, что плохо — место глухое, на отшибе, рядом с Мертвыми болотами. А там, поговаривают, нечистой силе раздолье да разбойничьи логова и заимки везде. В последнее время разбойнички оживились, разгулялись, вполне могли злость на власть государеву сорвать на старостином починке. Правда, сам Егорий Иванович не раз говорил, что даже самая нахальная разбойничья рожа побоится сюда сунуться, но чем черт не шутит. Мог же он ошибиться, хотя и случалось это редко.
Да, староста мог ошибиться. И он переоценил свою славу хитрого и беспощадного врага разбойничьего племени, при упоминании о котором у лихого люда поджилки трясутся.
Евлампий раздвинул кусты и хмуро осмотрелся. Был он высок, сутул, руки с огромными кулаками напоминали кузнечные молоты, лоб отличался узостью, а худое лицо выглядело изможденным и нездоровым.
Широченные плечи, свободные быстрые движения говорили о том, что этот человек силен и ловок. А взор его вызывал содрогание — бегающий, устремленный куда-то поверх людских голов, совершенно лишенный даже намека на тепло. Это был взор лягушки или жабы, но никак не человека.
— Кажись, нетути здесь старосты, — глухим, как из бочки, голосом произнес он.
— Точно, — отозвался невысокий верткий татарин со шрамами на ноздрях — следами пыток. Он был одет в широкие шаровары, обут в остроносые сапоги и гол по пояс. В руке держал железную булаву. Прозвали его Ханом, происходил он из крещеных татар с завоеванных Иваном Грозным земель. Его соплеменники теперь были кто в разбойниках, кто в русском войске, кто на родной земле, а кто и слонялся неприкаянно по всей Руси.
— Если б староста был, — сказал татарин, — везде бы городовые стрельцы сшивались.
Действительно, не было похоже, чтобы в починке находился хозяин. Народец ранним утром сидел по избам, только за высоким забором терема на лавке грелся на солнышке мужичонка в синей рубахе.
Евлампий истово перекрестился, прошептал под нос слова молитвы, прося Господа, чтобы не оставил в трудный момент и не дрогнула бы рука, занесенная для убийства.
— Пошли, — сказал он, раздвинул кусты, вышел из укрытия и направился вниз по холму, прямо к селу.
За ним, кряхтя, сжимая свое оружие — кто дубину, кто топор, а кто и добытую в бою саблю, — двинулись остальные восемь его товарищей. Этот самый отпетый сброд в здешних краях одет был кто во что горазд — в рубахи, в зипуны без рукавов, в залатанные обноски. Самым последним шел долговязый мальчишка лет шестнадцати-семнадцати на вид, тонкий как жердь. На его правой щеке было едва заметное родимое пятно в форме пятиконечной звезды. Когда-то его мать сильно переживала из-за этого, поскольку на Руси родимые пятна считались меткой нечистого. В руке у него была заостренная на конце палка, но не похоже, что мог умело обращаться с ней. Видно было, что идти вместе с шайкой в починок ему совершенно неохота.
И верно, вызвался на лихое дело Гришка сдуру, когда Евлампий, рвя на груди рубаху, убеждал братву двигать до Старостина сельца и отомстить супостату за все прошлые обиды. Несколько дней назад староста отловил, вывел на чистую воду Сеньку Селезня, который, затаясь, жил в городе и помогал лесной братве чем только мог. Учиненных пыток тот не вынес и отдал Богу душу, но так и не назвал места, где хоронится шайка. Может, он и назвал бы его, да не знал, поскольку в месте том ни разу не был.
Трудно представить себе, что Евлампий мог хоть к кому-нибудь испытывать добрые чувства или привязанность, недаром заслужил он прозвище Убивец. Лишая жизни ближнего своего, рубя направо и налево огромным топором и видя, как брызжет кровь и валятся враги, он улыбался жуткой, счастливой улыбкой. Но, узнав про смерть Сеньки, Евлампий пришел в неистовство.
Что связывало Убивца и Сеньку Селезня? Об этом поговаривали разное. Сказывали, что происходили они из одного села, которое успешно разграбили, поубивав многих односельчан, а потом подались в дремучие леса. Ни один попавший к ним в руки купчишка не уходил живым. Говорили, что зарубили Евлампий вместе с Сенькой своих отцов. И что они… Впрочем, довольно. Много чего говорят, во что верить страшновато, но что на правду похоже.
Когда Убивец начал кликать народ громить Старостин починок, атаман Роман Окаянный возражать не стал. Хочешь идти — иди, но пеняй, если что, на себя. Атаман хорошо знал, что Евлампия словами не остановишь — если тот загорится желанием кому-нибудь кровь пустить, то его можно только убить, но ни в коем случае не уговорить отступиться. А убивать Евлампия не хотелось. Не так это и просто, даже такому человеку, как Роман. Да и в лихом деле мало кто такой смелостью и опытом обладал, так что для шайки Евлампий человек ценный — терять его ни к чему.
На поход Убивцу удалось подбить несколько человек, которых привлекала не столько месть, сколько уверения, что погреба в тереме набиты всякой снедью и добрым вином. Ну, а еще, что девок староста губной там подобрал, с которыми можно шибко хорошо повеселиться.
Дня два шумели, судили-рядили, наконец порешили, когда и кто пойдет. И вот еще затемно девять человек отправились «проверять» Старостины подвалы…
— Куда ж весь народец подевался? — спросил татарин, скользя подошвами по крутому склону.
— Да как всегда — после пьянки отдыхают, — хохотнул один из разбойничков.
Тишину нарушали лишь кудахтанье кур, шелест деревьев да еще корова промычала недовольно.
— Чего-то не нравится мне это, — подозрительно произнес татарин.
— Не зуди, — отмахнулся Убивец.
Ватага неторопливо спустилась по склону и подошла к воротам терема. Убивец застучал рукояткой топора по дереву, потом посмотрел в щель. Мужичонка, гревшийся на солнышке, увидев гостей, кинулся было в дом, но застыл на пороге.
— Стой, заячья душа! — крикнул Евлампий. — Не то хуже будет! Открывай!
— А кто ж ты будешь, мил человек? — храбрясь, по мнению разбойников, совершенно излишне, крикнул мужичонка.
— Разбойники мы, понял? Открывай, не то живьем кожу сдеру! Чего молчишь? Открывай!
Мужичонка испуганно зыркнул глазами и кинулся в терем.
— Давай, — кивнул Убивец.
Один из лиходеев встал на плечи другому, перемахнул через частокол из заостренных кольев, плотно пригнанных друг к другу, отодвинул щеколду и распахнул ворота. Братва с гвалтом и шумом повалила во двор, который был почти пустым, хотя обычно дворы, где проживают бояре, застроены амбарами, кладовыми, сараями, помещениями для слуг, там толпится дворня, гуляет скот и птица.
Сзади послышался женский визг.
— Отпусти, ирод!
— Тихо, девка!
Гришка, стоявший у частокола, обернулся и увидел, что татарин, шибко охочий до баб, высадил дверь, вломился в избу и вытащил оттуда яростно отбивавшуюся девчушку. Хан сумел схватить ее за волосы и со смехом встряхнул, как мешок. Тут Гришка смог рассмотреть ее круглое, красивое, красное от ярости лицо. У него все оборвалось внутри, когда он представил, что могут сделать братцы с этой девахой. В лучшем случае — снасильничают и отпустят на все четыре стороны. В худшем…
— Мая-я будет. Эх, деваха, заживем! — заулыбался татарин, обнажая рот с гнилыми, редкими зубами. — Хороша деваха, никому не дам.
Он отвесил ей звонкую оплеуху и потащил к терему, чтобы не опоздать к грабежу.
Тем временем Евлампий колотил ногой по крепкой двери, крича во все горло:
— Открывай, леший тебя задери! Сейчас дом палить буду.
— Ладно, — донесся из-за двери глухой голос. — Только чтоб меня и дворню не забижать.
— Не боись, не обидим.
На миг гвалт замер, дверь со скрипом стала отворяться. Один из лиходеев, Егорка Рваный, проворно кинулся к ней и ухватился обеими руками.
— Ну, сейчас отведу душу на этой колоде старой, так его растак! — прошипел он и дернул дверь на себя.
Были у Егорки планы, как получше отвести душу, и плохо пришлось бы обитателям дома, поскольку запятнанная жестокими преступлениями Егоркина душа очерствела и способен он был на дела кровавые и подлые. Но мечтам его не суждено было сбыться.
Грохнуло — над починком прокатился раскат, вспорхнули с деревьев испуганные вороны и закружили над деревней. Упал Егорка на землю, силясь что-то сказать. Но не смог — смерть взяла его быстро, вошла через пробитую тяжелой пулей из винтовой пищали грудь. Жизнь — копейка, судьба — злодейка. Не было ему еще и тридцати, мало видел он в жизни хорошего, дольше прожить и не надеялся. И на мертвом лице его застыло удивление и… облегчение.
А тем временем из хаты да из терема посыпались стрельцы, вооруженные саблями да пиками, а иные и пистолями. Одеты были в красные кафтаны и неизменные стрелецкие шапки — предмет гордости. Огромный толстый стрелец был, видать, у них за старшего и тонким голосом выкрикивал команды. Хоть и валили служивые беспорядочной толпой, но им удалось быстро и споро взять разбойников в клещи с двух сторон и отрезать им пути к отступлению.
— Прочь с дороги! — диким голосом взревел Убивец, поднял свой огромный топор и обухом в плечо свалил первого подбежавшего к нему стрельца.
Закипел жаркий бой на боярском дворе.
Разбойникам терять было нечего. В плену ждали их жестокие пытки, а потом приговор: кто попокладистее — тому утопление, кто позлобливее — тому голову с плеч, а совсем отпетым — колесование или четвертование. Так что бились лихие люди отчаянно. Стрельцы же усердием особым не отличались и лезть на рожон не стремились.
Булава Хана мелькала как молния, от тяжелого топора Убивца шел ветер. Гришка держался возле них, обеспокоенный не только тем, чтобы не пасть от стрелецкой сабли, но и как бы случаем не попасть под руку своим товарищам.
Разбойники сбились в кучу. И им удалось пробиться к воротам, оставив на земле еще одного своего собрата с разрубленной грудью да двух раненых стрельцов. Отступая и отмахиваясь от наседавших врагов, ватага вскоре была у оврага, за которым начинался спасительный лес.
Еще один разбойник упал раненый и, поскуливая, как побитая собака, отполз в сторону от дерущихся. Он понимал, что изувечен серьезно, им двигало одно желание — остаться в живых. Хоть еще ненамного. Убивец подскочил к нему и рубанул топором по шее.
— Чтоб язык не развязал… У, собачьи дети! Он, обхватив топорище обеими руками, врезал подбежавшему стрельцу. Удар был так силен, что переломил саблю, которой пытался защититься служивый, и разрубил грудь. Стрелец упал на землю. А Евлампий продолжал остервенело махать топором — со стороны могло показаться, что это крутятся лопасти мельницы под ураганным ветром.
Хан так и не отпустил девку. Он крепко держал ее левой рукой, а правой орудовал булавой. Оказавшись в самом центре драки, девка перепугалась настолько, что и не думала вырываться из цепких пальцев Хана, но, когда разбойник тащил ее по оврагу, она все-таки освободилась. Татарин пнул ее ногой.
— Ну все, братцы, пора! — заорал он и сиганул вниз в овраг.
За татарином устремились остальные разбойники. Последним, с кряканьем отмахиваясь от наседавших стрельцов, будто от назойливых мух, отступал Евлампий.
— Так вам, басурмане! — заорал он. Шагнул. И неожиданно споткнулся о сидящую на земле плачущую девушку. Его рассеянный, блуждающий взгляд остановился на ней. Увернувшись от девичьих ногтей, он взвалил ее на плечо, как мешок с мукой, и ринулся вниз. Вслед трещали выстрелы, но редкие и нестройные — они так никого и не достали.
В лесу разбойники бросились врассыпную — поодиночке затеряться легче. Гришка оглянулся и сквозь деревья увидел, что стрельцы стоят на краю оврага, но преследовать лиходеев не решаются. Служивому в лесу неуютно, каждый куст и дерево враг да предатель. Для лиходея же лес — защитник и друг.
Гришка бежал, пока хватало сил. Пока не упал на землю, уткнувшись лицом в траву. Теперь, когда он имел. время на размышление, на него накатил такой страх, что хотелось выть и биться, как в падучей.
Лежал он долго — может, полчаса, а может, и поболе. Дрожь унялась, Гришка немного успокоился, ужас слегка отпустил. На его место пришли черные думы. Да, дорого им стало дело. Хоть и дрянной был человек Егорка Рваный, и земля без него чище, но все равно его жаль. И Нестора жаль. Незлой ведь душой, пьяница только. И не заслужил он, чтобы Евлампий так хладнокровно, будто скотину, добил его, раненого. Ох и зол Убивец, Душегуб истинный. Но кто ему что скажет? Никто даже не упрекнет, поскольку хоть и подбил он всех на этот налет, но ведь сам же и вытащил, когда в засаду угодили. Без его топора, без его остервенения худо бы пришлось. Гришке опять стало зябко и страшно.
— Эх, заячья душа! — вслух обругал он себя.
Он поднялся, отряхнул свою рубашку, некогда красную, а теперь неопределенного цвета. Надо было возвращаться в логово. Хоть и не хотелось, а куда денешься?
Лес чем дальше, тем становился темнее. Разлапистые, кряжистые деревья поросли коричневым мхом, на стволах приютились поганки на тонких ножках. Опушки расцветились красными и какими-то бледно-зелеными мухоморами. Неудивительно, что места эти пользовались дурной славой.
Шум Гришка услышал издалека. Отчаянные крики, грубая ругань, звук пощечин. Гришке хватило на сегодня страхов и переживаний, он никогда бы не подошел, а бежал бы отсюда подальше. Но сейчас он был в лесу, который знал как никто другой, по которому мог передвигаться неслышно, как кошка. Такой у него был талант. Кроме того, у него возникло чувство, что сейчас Произойдет нечто важное — то, для чего ему Богом дан этот день.
Гришка осторожно подобрался к небольшой поляне и выглянул из-за сосны. Убивец, громко сопя, рвал рубаху на девке, которую притащил из деревни. Девушка, решив не тратить сил на крики, вырывалась молча. Получалось у нее это ловко, она быта верткая и гибкая, ярость придавала ей сил, и даже здоровенный Евлампий никак не мог с ней совладать. Он хрипел, ругался, вожделение и злоба мешали ему, ион беспорядочно хватал деваху суетливыми руками. Гришка видел мелькающие руки, переплетенные тела, растрепанные волосы, порванную одежду — какую-то безумную круговерть.
— У, не нравится, тварь чумная! — Убивец изловчился и схватил девку за волосы, а она укусила его за палец и полоснула ногтями по липу.
— Отпусти, злыдень!
Евлампий отшатнулся, провел рукой по лицу, на котором выступила кровь, удивленно посмотрел на ладонь и облизнул ее. На секунду повисла тишина. Евлампий поднял глаза на девушку. Она что-то рассмотрела в его мутном взоре, рот ее приоткрылся, на лице появилось отчаяние. Видимо, в этот миг она окончательно поняла, кто перед ней. И ужаснулась.
Евлампий рассмеялся невесело, каркающе, как каркает ворон, увидевший мертвечину. Тут силы покинули девушку, она слабо всхлипнула и попыталась отползти в сторону. Но не тут-то было.
— У, шалунья, — как-то елейно выдавил Евлампий и тут же молниеносно, как змея, метнулся к певице, утробно зарычал, стальные узловатые пальцы сомкнулись на нежной девичьей шее.
Гришка знал, что лучше не видеть этого. Картины кровавых убийств навсегда остаются в памяти и являются ночью кошмарами или жгут душу до самого смертного часа. Это Гришка знал точно. И он ничего не мог сделать, чтобы исправить чудовищную несправедливость. Будто отвратное черное насекомое пожирало на его глазах прекрасный цветок — и в этом виделось что-то донельзя мерзкое и противное Богу. Как грязное пятно на белоснежной одежде. Как выгоревшие от пожара черные деревья в цветущем зеленом саду.
А самым неприятным было ощущение бессилия. Гришка знал, что этому святотатству он не может помешать. Ему стало страшно. Это позор, но он боялся до дрожи в коленках, до тошноты и не мог перешагнуть через свой страх. Да и что бы он сделал, если бы и захотел? Даже свое нехитрое оружие — заостренную палку — он обронил в пылу битвы и бегства. Убивец же легко, одной левой, свернет ему шею. Нет, помочь девушке невозможно. Она уже мертва, и сама знает это. Повернуться бы и уйти, но… Гришка не мог сделать этого. Он будто прирос к месту, окаменел, присев на корточки, лишь только его руки непроизвольно шарили вокруг. И они наткнулись на толстый сук…
Убивец обладал звериным чутьем. Казалось, на затылке у него имелись глаза. Даже во сне его трудно было застать врасплох — спал он, не выпуская свой любимый топор, в любой момент готовый проснуться и начать крушить все вокруг. Но сейчас он был настолько увлечен своим занятием, что не почуял опасности.
Онемевшими руками, так до конца и не веря, что решится на это, Гришка занес дубину, зажмурился и нанес удар изо всей силы. Дубина выскочила из его рук, и он остался совершенно безоружным. Отпрыгнул, открыл глаза, готовясь принять смерть, и увидел распростертое тело. Убивец лежал лицом вниз. В двух шагах от него сидела девушка. Она прикрывала молочно-белые груди с бледнокоричневыми сосками разорванной рубахой и не могла отвести глаз от Убивца.
Евлампий зашевелился и застонал.
— Бежим отсюда, — Гришка схватил девушку за руку, и они кинулись в чащу…
— Ох, не могу больше, — вздохнула девушка и ухватилась за березу, пытаясь отдышаться.
Гришка присел на корягу и посмотрел на свою спутницу. Рубашка опять сползла с ее плеча, открывая полную красивую грудь. Гришка никак не мог оторвать глаз от ее прелестей, хотя старался изо всех сил, понимая, что девушка может разозлиться или обидеться.
Но она не разозлилась и не покраснела. Лишь неторопливо запахнула рубаху и улыбнулась.
Гришка смутился еще больше, но глаз не отвел. Теперь он спокойно мог разглядеть ее всю. Высокая, с полными, округлыми бедрами, зеленоглазая, с соболиными бровями — в ее лице виделось что-то монгольское. Она была молода — лет семнадцати. Казалось, что ее уже не волновало то, что произошло недавно, — ни тени огорчения и страдания на лице. О прошедшем кошмаре напоминали лишь красные пятна на руках и царапина на щеке.
— Спасибо тебе, — она подошла к Гришке, нагнулась, провела ладонью по его лицу и поцеловала в щеку.
— Он чуть не убил тебя, — Гришка не знал, как себя вести, голос звучал как чужой. Ладонь у девушки была мягкая и теплая.
— Ты мой спаситель. А теперь до свиданья. Она еще раз погладила его по щеке.
— Не заблудишься? — спросил он.
— Нет, я в этом лесу каждое деревце знаю. Сердце у Гришки колотилось как бешеное. И вовсе не от схватки или бега. Гришку охватило какое-то пьянящее, приятное чувство. Он хотел еще что-то сказать девушке, чтобы побыть с нею подольше. Уши его горели так, что казалось: еще немного — и от них пойдет дым. В голову ничего не приходило, и он клял себя на чем свет стоит.
— Как тебя зовут? — только и сумел выдавить Гришка.
— Варвара.
— А меня Григорий.
— Григорий… Гришка-кочерыжка.
Она засмеялась, повернулась и скрылась за деревьями. А Гришка еще долго стоял и смотрел ей вслед. На душе у него было грустно и хорошо.
Люди местные на барина не жаловались. Тягло — то есть налоги государевы — не тянули, заняты были обслугой — принести, подать да любое желание исполнить — все! Правда, от баб порой нечто большее требовалось, чем ощипать куренка да чарку поднести, но тоже на что тут обижаться? Зато сытно, голод не маячит. Холопов своих губной староста не забижал. Единственно, что плохо — место глухое, на отшибе, рядом с Мертвыми болотами. А там, поговаривают, нечистой силе раздолье да разбойничьи логова и заимки везде. В последнее время разбойнички оживились, разгулялись, вполне могли злость на власть государеву сорвать на старостином починке. Правда, сам Егорий Иванович не раз говорил, что даже самая нахальная разбойничья рожа побоится сюда сунуться, но чем черт не шутит. Мог же он ошибиться, хотя и случалось это редко.
Да, староста мог ошибиться. И он переоценил свою славу хитрого и беспощадного врага разбойничьего племени, при упоминании о котором у лихого люда поджилки трясутся.
Евлампий раздвинул кусты и хмуро осмотрелся. Был он высок, сутул, руки с огромными кулаками напоминали кузнечные молоты, лоб отличался узостью, а худое лицо выглядело изможденным и нездоровым.
Широченные плечи, свободные быстрые движения говорили о том, что этот человек силен и ловок. А взор его вызывал содрогание — бегающий, устремленный куда-то поверх людских голов, совершенно лишенный даже намека на тепло. Это был взор лягушки или жабы, но никак не человека.
— Кажись, нетути здесь старосты, — глухим, как из бочки, голосом произнес он.
— Точно, — отозвался невысокий верткий татарин со шрамами на ноздрях — следами пыток. Он был одет в широкие шаровары, обут в остроносые сапоги и гол по пояс. В руке держал железную булаву. Прозвали его Ханом, происходил он из крещеных татар с завоеванных Иваном Грозным земель. Его соплеменники теперь были кто в разбойниках, кто в русском войске, кто на родной земле, а кто и слонялся неприкаянно по всей Руси.
— Если б староста был, — сказал татарин, — везде бы городовые стрельцы сшивались.
Действительно, не было похоже, чтобы в починке находился хозяин. Народец ранним утром сидел по избам, только за высоким забором терема на лавке грелся на солнышке мужичонка в синей рубахе.
Евлампий истово перекрестился, прошептал под нос слова молитвы, прося Господа, чтобы не оставил в трудный момент и не дрогнула бы рука, занесенная для убийства.
— Пошли, — сказал он, раздвинул кусты, вышел из укрытия и направился вниз по холму, прямо к селу.
За ним, кряхтя, сжимая свое оружие — кто дубину, кто топор, а кто и добытую в бою саблю, — двинулись остальные восемь его товарищей. Этот самый отпетый сброд в здешних краях одет был кто во что горазд — в рубахи, в зипуны без рукавов, в залатанные обноски. Самым последним шел долговязый мальчишка лет шестнадцати-семнадцати на вид, тонкий как жердь. На его правой щеке было едва заметное родимое пятно в форме пятиконечной звезды. Когда-то его мать сильно переживала из-за этого, поскольку на Руси родимые пятна считались меткой нечистого. В руке у него была заостренная на конце палка, но не похоже, что мог умело обращаться с ней. Видно было, что идти вместе с шайкой в починок ему совершенно неохота.
И верно, вызвался на лихое дело Гришка сдуру, когда Евлампий, рвя на груди рубаху, убеждал братву двигать до Старостина сельца и отомстить супостату за все прошлые обиды. Несколько дней назад староста отловил, вывел на чистую воду Сеньку Селезня, который, затаясь, жил в городе и помогал лесной братве чем только мог. Учиненных пыток тот не вынес и отдал Богу душу, но так и не назвал места, где хоронится шайка. Может, он и назвал бы его, да не знал, поскольку в месте том ни разу не был.
Трудно представить себе, что Евлампий мог хоть к кому-нибудь испытывать добрые чувства или привязанность, недаром заслужил он прозвище Убивец. Лишая жизни ближнего своего, рубя направо и налево огромным топором и видя, как брызжет кровь и валятся враги, он улыбался жуткой, счастливой улыбкой. Но, узнав про смерть Сеньки, Евлампий пришел в неистовство.
Что связывало Убивца и Сеньку Селезня? Об этом поговаривали разное. Сказывали, что происходили они из одного села, которое успешно разграбили, поубивав многих односельчан, а потом подались в дремучие леса. Ни один попавший к ним в руки купчишка не уходил живым. Говорили, что зарубили Евлампий вместе с Сенькой своих отцов. И что они… Впрочем, довольно. Много чего говорят, во что верить страшновато, но что на правду похоже.
Когда Убивец начал кликать народ громить Старостин починок, атаман Роман Окаянный возражать не стал. Хочешь идти — иди, но пеняй, если что, на себя. Атаман хорошо знал, что Евлампия словами не остановишь — если тот загорится желанием кому-нибудь кровь пустить, то его можно только убить, но ни в коем случае не уговорить отступиться. А убивать Евлампия не хотелось. Не так это и просто, даже такому человеку, как Роман. Да и в лихом деле мало кто такой смелостью и опытом обладал, так что для шайки Евлампий человек ценный — терять его ни к чему.
На поход Убивцу удалось подбить несколько человек, которых привлекала не столько месть, сколько уверения, что погреба в тереме набиты всякой снедью и добрым вином. Ну, а еще, что девок староста губной там подобрал, с которыми можно шибко хорошо повеселиться.
Дня два шумели, судили-рядили, наконец порешили, когда и кто пойдет. И вот еще затемно девять человек отправились «проверять» Старостины подвалы…
— Куда ж весь народец подевался? — спросил татарин, скользя подошвами по крутому склону.
— Да как всегда — после пьянки отдыхают, — хохотнул один из разбойничков.
Тишину нарушали лишь кудахтанье кур, шелест деревьев да еще корова промычала недовольно.
— Чего-то не нравится мне это, — подозрительно произнес татарин.
— Не зуди, — отмахнулся Убивец.
Ватага неторопливо спустилась по склону и подошла к воротам терема. Убивец застучал рукояткой топора по дереву, потом посмотрел в щель. Мужичонка, гревшийся на солнышке, увидев гостей, кинулся было в дом, но застыл на пороге.
— Стой, заячья душа! — крикнул Евлампий. — Не то хуже будет! Открывай!
— А кто ж ты будешь, мил человек? — храбрясь, по мнению разбойников, совершенно излишне, крикнул мужичонка.
— Разбойники мы, понял? Открывай, не то живьем кожу сдеру! Чего молчишь? Открывай!
Мужичонка испуганно зыркнул глазами и кинулся в терем.
— Давай, — кивнул Убивец.
Один из лиходеев встал на плечи другому, перемахнул через частокол из заостренных кольев, плотно пригнанных друг к другу, отодвинул щеколду и распахнул ворота. Братва с гвалтом и шумом повалила во двор, который был почти пустым, хотя обычно дворы, где проживают бояре, застроены амбарами, кладовыми, сараями, помещениями для слуг, там толпится дворня, гуляет скот и птица.
Сзади послышался женский визг.
— Отпусти, ирод!
— Тихо, девка!
Гришка, стоявший у частокола, обернулся и увидел, что татарин, шибко охочий до баб, высадил дверь, вломился в избу и вытащил оттуда яростно отбивавшуюся девчушку. Хан сумел схватить ее за волосы и со смехом встряхнул, как мешок. Тут Гришка смог рассмотреть ее круглое, красивое, красное от ярости лицо. У него все оборвалось внутри, когда он представил, что могут сделать братцы с этой девахой. В лучшем случае — снасильничают и отпустят на все четыре стороны. В худшем…
— Мая-я будет. Эх, деваха, заживем! — заулыбался татарин, обнажая рот с гнилыми, редкими зубами. — Хороша деваха, никому не дам.
Он отвесил ей звонкую оплеуху и потащил к терему, чтобы не опоздать к грабежу.
Тем временем Евлампий колотил ногой по крепкой двери, крича во все горло:
— Открывай, леший тебя задери! Сейчас дом палить буду.
— Ладно, — донесся из-за двери глухой голос. — Только чтоб меня и дворню не забижать.
— Не боись, не обидим.
На миг гвалт замер, дверь со скрипом стала отворяться. Один из лиходеев, Егорка Рваный, проворно кинулся к ней и ухватился обеими руками.
— Ну, сейчас отведу душу на этой колоде старой, так его растак! — прошипел он и дернул дверь на себя.
Были у Егорки планы, как получше отвести душу, и плохо пришлось бы обитателям дома, поскольку запятнанная жестокими преступлениями Егоркина душа очерствела и способен он был на дела кровавые и подлые. Но мечтам его не суждено было сбыться.
Грохнуло — над починком прокатился раскат, вспорхнули с деревьев испуганные вороны и закружили над деревней. Упал Егорка на землю, силясь что-то сказать. Но не смог — смерть взяла его быстро, вошла через пробитую тяжелой пулей из винтовой пищали грудь. Жизнь — копейка, судьба — злодейка. Не было ему еще и тридцати, мало видел он в жизни хорошего, дольше прожить и не надеялся. И на мертвом лице его застыло удивление и… облегчение.
А тем временем из хаты да из терема посыпались стрельцы, вооруженные саблями да пиками, а иные и пистолями. Одеты были в красные кафтаны и неизменные стрелецкие шапки — предмет гордости. Огромный толстый стрелец был, видать, у них за старшего и тонким голосом выкрикивал команды. Хоть и валили служивые беспорядочной толпой, но им удалось быстро и споро взять разбойников в клещи с двух сторон и отрезать им пути к отступлению.
— Прочь с дороги! — диким голосом взревел Убивец, поднял свой огромный топор и обухом в плечо свалил первого подбежавшего к нему стрельца.
Закипел жаркий бой на боярском дворе.
Разбойникам терять было нечего. В плену ждали их жестокие пытки, а потом приговор: кто попокладистее — тому утопление, кто позлобливее — тому голову с плеч, а совсем отпетым — колесование или четвертование. Так что бились лихие люди отчаянно. Стрельцы же усердием особым не отличались и лезть на рожон не стремились.
Булава Хана мелькала как молния, от тяжелого топора Убивца шел ветер. Гришка держался возле них, обеспокоенный не только тем, чтобы не пасть от стрелецкой сабли, но и как бы случаем не попасть под руку своим товарищам.
Разбойники сбились в кучу. И им удалось пробиться к воротам, оставив на земле еще одного своего собрата с разрубленной грудью да двух раненых стрельцов. Отступая и отмахиваясь от наседавших врагов, ватага вскоре была у оврага, за которым начинался спасительный лес.
Еще один разбойник упал раненый и, поскуливая, как побитая собака, отполз в сторону от дерущихся. Он понимал, что изувечен серьезно, им двигало одно желание — остаться в живых. Хоть еще ненамного. Убивец подскочил к нему и рубанул топором по шее.
— Чтоб язык не развязал… У, собачьи дети! Он, обхватив топорище обеими руками, врезал подбежавшему стрельцу. Удар был так силен, что переломил саблю, которой пытался защититься служивый, и разрубил грудь. Стрелец упал на землю. А Евлампий продолжал остервенело махать топором — со стороны могло показаться, что это крутятся лопасти мельницы под ураганным ветром.
Хан так и не отпустил девку. Он крепко держал ее левой рукой, а правой орудовал булавой. Оказавшись в самом центре драки, девка перепугалась настолько, что и не думала вырываться из цепких пальцев Хана, но, когда разбойник тащил ее по оврагу, она все-таки освободилась. Татарин пнул ее ногой.
— Ну все, братцы, пора! — заорал он и сиганул вниз в овраг.
За татарином устремились остальные разбойники. Последним, с кряканьем отмахиваясь от наседавших стрельцов, будто от назойливых мух, отступал Евлампий.
— Так вам, басурмане! — заорал он. Шагнул. И неожиданно споткнулся о сидящую на земле плачущую девушку. Его рассеянный, блуждающий взгляд остановился на ней. Увернувшись от девичьих ногтей, он взвалил ее на плечо, как мешок с мукой, и ринулся вниз. Вслед трещали выстрелы, но редкие и нестройные — они так никого и не достали.
В лесу разбойники бросились врассыпную — поодиночке затеряться легче. Гришка оглянулся и сквозь деревья увидел, что стрельцы стоят на краю оврага, но преследовать лиходеев не решаются. Служивому в лесу неуютно, каждый куст и дерево враг да предатель. Для лиходея же лес — защитник и друг.
Гришка бежал, пока хватало сил. Пока не упал на землю, уткнувшись лицом в траву. Теперь, когда он имел. время на размышление, на него накатил такой страх, что хотелось выть и биться, как в падучей.
Лежал он долго — может, полчаса, а может, и поболе. Дрожь унялась, Гришка немного успокоился, ужас слегка отпустил. На его место пришли черные думы. Да, дорого им стало дело. Хоть и дрянной был человек Егорка Рваный, и земля без него чище, но все равно его жаль. И Нестора жаль. Незлой ведь душой, пьяница только. И не заслужил он, чтобы Евлампий так хладнокровно, будто скотину, добил его, раненого. Ох и зол Убивец, Душегуб истинный. Но кто ему что скажет? Никто даже не упрекнет, поскольку хоть и подбил он всех на этот налет, но ведь сам же и вытащил, когда в засаду угодили. Без его топора, без его остервенения худо бы пришлось. Гришке опять стало зябко и страшно.
— Эх, заячья душа! — вслух обругал он себя.
Он поднялся, отряхнул свою рубашку, некогда красную, а теперь неопределенного цвета. Надо было возвращаться в логово. Хоть и не хотелось, а куда денешься?
Лес чем дальше, тем становился темнее. Разлапистые, кряжистые деревья поросли коричневым мхом, на стволах приютились поганки на тонких ножках. Опушки расцветились красными и какими-то бледно-зелеными мухоморами. Неудивительно, что места эти пользовались дурной славой.
Шум Гришка услышал издалека. Отчаянные крики, грубая ругань, звук пощечин. Гришке хватило на сегодня страхов и переживаний, он никогда бы не подошел, а бежал бы отсюда подальше. Но сейчас он был в лесу, который знал как никто другой, по которому мог передвигаться неслышно, как кошка. Такой у него был талант. Кроме того, у него возникло чувство, что сейчас Произойдет нечто важное — то, для чего ему Богом дан этот день.
Гришка осторожно подобрался к небольшой поляне и выглянул из-за сосны. Убивец, громко сопя, рвал рубаху на девке, которую притащил из деревни. Девушка, решив не тратить сил на крики, вырывалась молча. Получалось у нее это ловко, она быта верткая и гибкая, ярость придавала ей сил, и даже здоровенный Евлампий никак не мог с ней совладать. Он хрипел, ругался, вожделение и злоба мешали ему, ион беспорядочно хватал деваху суетливыми руками. Гришка видел мелькающие руки, переплетенные тела, растрепанные волосы, порванную одежду — какую-то безумную круговерть.
— У, не нравится, тварь чумная! — Убивец изловчился и схватил девку за волосы, а она укусила его за палец и полоснула ногтями по липу.
— Отпусти, злыдень!
Евлампий отшатнулся, провел рукой по лицу, на котором выступила кровь, удивленно посмотрел на ладонь и облизнул ее. На секунду повисла тишина. Евлампий поднял глаза на девушку. Она что-то рассмотрела в его мутном взоре, рот ее приоткрылся, на лице появилось отчаяние. Видимо, в этот миг она окончательно поняла, кто перед ней. И ужаснулась.
Евлампий рассмеялся невесело, каркающе, как каркает ворон, увидевший мертвечину. Тут силы покинули девушку, она слабо всхлипнула и попыталась отползти в сторону. Но не тут-то было.
— У, шалунья, — как-то елейно выдавил Евлампий и тут же молниеносно, как змея, метнулся к певице, утробно зарычал, стальные узловатые пальцы сомкнулись на нежной девичьей шее.
Гришка знал, что лучше не видеть этого. Картины кровавых убийств навсегда остаются в памяти и являются ночью кошмарами или жгут душу до самого смертного часа. Это Гришка знал точно. И он ничего не мог сделать, чтобы исправить чудовищную несправедливость. Будто отвратное черное насекомое пожирало на его глазах прекрасный цветок — и в этом виделось что-то донельзя мерзкое и противное Богу. Как грязное пятно на белоснежной одежде. Как выгоревшие от пожара черные деревья в цветущем зеленом саду.
А самым неприятным было ощущение бессилия. Гришка знал, что этому святотатству он не может помешать. Ему стало страшно. Это позор, но он боялся до дрожи в коленках, до тошноты и не мог перешагнуть через свой страх. Да и что бы он сделал, если бы и захотел? Даже свое нехитрое оружие — заостренную палку — он обронил в пылу битвы и бегства. Убивец же легко, одной левой, свернет ему шею. Нет, помочь девушке невозможно. Она уже мертва, и сама знает это. Повернуться бы и уйти, но… Гришка не мог сделать этого. Он будто прирос к месту, окаменел, присев на корточки, лишь только его руки непроизвольно шарили вокруг. И они наткнулись на толстый сук…
Убивец обладал звериным чутьем. Казалось, на затылке у него имелись глаза. Даже во сне его трудно было застать врасплох — спал он, не выпуская свой любимый топор, в любой момент готовый проснуться и начать крушить все вокруг. Но сейчас он был настолько увлечен своим занятием, что не почуял опасности.
Онемевшими руками, так до конца и не веря, что решится на это, Гришка занес дубину, зажмурился и нанес удар изо всей силы. Дубина выскочила из его рук, и он остался совершенно безоружным. Отпрыгнул, открыл глаза, готовясь принять смерть, и увидел распростертое тело. Убивец лежал лицом вниз. В двух шагах от него сидела девушка. Она прикрывала молочно-белые груди с бледнокоричневыми сосками разорванной рубахой и не могла отвести глаз от Убивца.
Евлампий зашевелился и застонал.
— Бежим отсюда, — Гришка схватил девушку за руку, и они кинулись в чащу…
— Ох, не могу больше, — вздохнула девушка и ухватилась за березу, пытаясь отдышаться.
Гришка присел на корягу и посмотрел на свою спутницу. Рубашка опять сползла с ее плеча, открывая полную красивую грудь. Гришка никак не мог оторвать глаз от ее прелестей, хотя старался изо всех сил, понимая, что девушка может разозлиться или обидеться.
Но она не разозлилась и не покраснела. Лишь неторопливо запахнула рубаху и улыбнулась.
Гришка смутился еще больше, но глаз не отвел. Теперь он спокойно мог разглядеть ее всю. Высокая, с полными, округлыми бедрами, зеленоглазая, с соболиными бровями — в ее лице виделось что-то монгольское. Она была молода — лет семнадцати. Казалось, что ее уже не волновало то, что произошло недавно, — ни тени огорчения и страдания на лице. О прошедшем кошмаре напоминали лишь красные пятна на руках и царапина на щеке.
— Спасибо тебе, — она подошла к Гришке, нагнулась, провела ладонью по его лицу и поцеловала в щеку.
— Он чуть не убил тебя, — Гришка не знал, как себя вести, голос звучал как чужой. Ладонь у девушки была мягкая и теплая.
— Ты мой спаситель. А теперь до свиданья. Она еще раз погладила его по щеке.
— Не заблудишься? — спросил он.
— Нет, я в этом лесу каждое деревце знаю. Сердце у Гришки колотилось как бешеное. И вовсе не от схватки или бега. Гришку охватило какое-то пьянящее, приятное чувство. Он хотел еще что-то сказать девушке, чтобы побыть с нею подольше. Уши его горели так, что казалось: еще немного — и от них пойдет дым. В голову ничего не приходило, и он клял себя на чем свет стоит.
— Как тебя зовут? — только и сумел выдавить Гришка.
— Варвара.
— А меня Григорий.
— Григорий… Гришка-кочерыжка.
Она засмеялась, повернулась и скрылась за деревьями. А Гришка еще долго стоял и смотрел ей вслед. На душе у него было грустно и хорошо.
АТЛАНТИДА. КАМНИ СИЛЫ
Вчера горожане разнесли квартал, где проживают целестяне. Людей выволакивали из домов и били камнями, — рассказывал принц последние новости, расположившись на подушках и потягивая слабое, очень сладкое вино из винограда, собранного в каменистой долине.
— Сколь велики были жертвы? — осведомился Видящий маг.
— Двадцать шесть человек.
— В чем причина сего зверства?
— Их обвинили в землетрясении на Пароге.
— Какое отношение имеют целестяне к землетрясению на Пароге?
— В Перполисе двести тысяч выходцев с Парога. Парог и Целеста всегда ненавидели друг друга. Целестяне всегда были хорошими колдунами. Вывод — они после очередного конфликта ублажили кровавыми оргиями Бога Земли, и он тряханул Парог.
— Глупо.
— Да. Но еще — целестяне торгуют более дешевой рыбой. Их рыбаки более удачливы. Их подвалы заполнены вином, а сундуки — золотом.
— Алчность — она движет миром.
— Восстание в каменоломнях провинции Ахтаюб. Наместник Кальмин приказал залить водой рудники. Погибло две тысячи рабов… На Акмалине опять бунт.
— И опять возводят старые капища?
— Да. Везде бьют сборщиков налогов. Наместники спелись с местными пиратами и разбойниками. Золото не доходит до казны.
— А что говорит твой дядя?
— Он ничего не хочет знать. Он надеется, что все решится само собой. Его послы и представители, отправленные усмирить бунтовщиков и навести порядок, возвращаются куда богаче, чем были. Его солдаты отказываются воевать. Но Император не хочет ничего слышать.
— То ли еще будет.
— Отец не допустил бы подобного. Он пекся о благе Империи!
— Те времена ушли, мой мальчик.
— Они вернутся. Вернется величие Империи. Вернутся знания. Былая мощь.
— Времена не возвращаются… Но нас не это должно волновать. Пошли, — Видящий маг поднялся со своего ложа и позвал за собой принца.
Винтовая лестница вела вниз, в святая святых дворца Первого мага — в лабораторию. Принц бывал здесь не раз и все-таки не мог избавиться от чувства восторга, которое всегда охватывало его, когда он перешагивал через порог.
Просторное помещение было наполнено диковинными предметами. На трехметровую высоту вздымалась загадочная машина, состоящая из шестерней, трубочек, кристаллов. Ее Видящий маг отыскал в одном святилище и уже несколько лет пытался разобраться в назначении. Он полагал, что это какое-то загадочное оружие «нижних времен» Атлантиды — то есть где-то сорокатысячелетней давности, когда материком владела непонятная раса — неизвестно даже, были ли это предки атлантов. На каменных и деревянных столах стояли различные сосуды, реторты, перегонные кубы, печи — они говорили об увлечении хозяина проблемами превращения веществ. Видящий маг не замахивался на создание мифического, излюбленного магами, сумасшедшими и шарлатанами камня, способного превращать живое в неживое, дерево в металл, а металл — в воду. Если когда-то и были подобные знания, умения, то они ушли, и сегодня нет даже подступа к ним. Хакмас довольствовался меньшим, восстанавливая старые знания и по мере сил отодвигая черную границу незнания.
В некоторых приборах человек последующих веков узнал бы телескоп, микроскопы и даже простенький генератор для получения электричества. Маг считал, что исследование свойств материи когда-нибудь станет достойной заменой самой сильной магии. Так было когда-то, века и века назад. Так будет.
А еще в лаборатории были зеркала. Притом сильно отличающиеся от привычных — зеркала магические, сделанные не из стекла, а из отполированных по особому методу стальных листов. Мудрость гласила, что тот, кто владеет зеркалами, владеет дверьми в иные миры. И Видящему магу неоднократно приходилось убеждаться в этом. Принца эти зеркала пугали. Он чувствовал, что в них затаилось нечто. Когда он смотрел в бесконечно повторяющиеся изображения в глубине стоящих друг напротив друга зеркал, то ощущал, что теряет контакт с окружающим миром, что душа рвется куда-то, где принятые понятия не значат ничего. Однажды он сказал об этом наваждении Видящему магу.
— Это похвально, — ответил тот. — Может быть, когда-то тебе удастся то, что не удалось пока мне — шагнуть в зеркало…
В лаборатории было немало книг и рукописей. Точнее, часть книг из библиотеки Хакмаса. Некоторые были рукописные, исполненные на коже и тонких листах дерева, другие отпечатаны умными машинами на тонкой бумаге, третьи — из тонких металлических листов.
— Сколь велики были жертвы? — осведомился Видящий маг.
— Двадцать шесть человек.
— В чем причина сего зверства?
— Их обвинили в землетрясении на Пароге.
— Какое отношение имеют целестяне к землетрясению на Пароге?
— В Перполисе двести тысяч выходцев с Парога. Парог и Целеста всегда ненавидели друг друга. Целестяне всегда были хорошими колдунами. Вывод — они после очередного конфликта ублажили кровавыми оргиями Бога Земли, и он тряханул Парог.
— Глупо.
— Да. Но еще — целестяне торгуют более дешевой рыбой. Их рыбаки более удачливы. Их подвалы заполнены вином, а сундуки — золотом.
— Алчность — она движет миром.
— Восстание в каменоломнях провинции Ахтаюб. Наместник Кальмин приказал залить водой рудники. Погибло две тысячи рабов… На Акмалине опять бунт.
— И опять возводят старые капища?
— Да. Везде бьют сборщиков налогов. Наместники спелись с местными пиратами и разбойниками. Золото не доходит до казны.
— А что говорит твой дядя?
— Он ничего не хочет знать. Он надеется, что все решится само собой. Его послы и представители, отправленные усмирить бунтовщиков и навести порядок, возвращаются куда богаче, чем были. Его солдаты отказываются воевать. Но Император не хочет ничего слышать.
— То ли еще будет.
— Отец не допустил бы подобного. Он пекся о благе Империи!
— Те времена ушли, мой мальчик.
— Они вернутся. Вернется величие Империи. Вернутся знания. Былая мощь.
— Времена не возвращаются… Но нас не это должно волновать. Пошли, — Видящий маг поднялся со своего ложа и позвал за собой принца.
Винтовая лестница вела вниз, в святая святых дворца Первого мага — в лабораторию. Принц бывал здесь не раз и все-таки не мог избавиться от чувства восторга, которое всегда охватывало его, когда он перешагивал через порог.
Просторное помещение было наполнено диковинными предметами. На трехметровую высоту вздымалась загадочная машина, состоящая из шестерней, трубочек, кристаллов. Ее Видящий маг отыскал в одном святилище и уже несколько лет пытался разобраться в назначении. Он полагал, что это какое-то загадочное оружие «нижних времен» Атлантиды — то есть где-то сорокатысячелетней давности, когда материком владела непонятная раса — неизвестно даже, были ли это предки атлантов. На каменных и деревянных столах стояли различные сосуды, реторты, перегонные кубы, печи — они говорили об увлечении хозяина проблемами превращения веществ. Видящий маг не замахивался на создание мифического, излюбленного магами, сумасшедшими и шарлатанами камня, способного превращать живое в неживое, дерево в металл, а металл — в воду. Если когда-то и были подобные знания, умения, то они ушли, и сегодня нет даже подступа к ним. Хакмас довольствовался меньшим, восстанавливая старые знания и по мере сил отодвигая черную границу незнания.
В некоторых приборах человек последующих веков узнал бы телескоп, микроскопы и даже простенький генератор для получения электричества. Маг считал, что исследование свойств материи когда-нибудь станет достойной заменой самой сильной магии. Так было когда-то, века и века назад. Так будет.
А еще в лаборатории были зеркала. Притом сильно отличающиеся от привычных — зеркала магические, сделанные не из стекла, а из отполированных по особому методу стальных листов. Мудрость гласила, что тот, кто владеет зеркалами, владеет дверьми в иные миры. И Видящему магу неоднократно приходилось убеждаться в этом. Принца эти зеркала пугали. Он чувствовал, что в них затаилось нечто. Когда он смотрел в бесконечно повторяющиеся изображения в глубине стоящих друг напротив друга зеркал, то ощущал, что теряет контакт с окружающим миром, что душа рвется куда-то, где принятые понятия не значат ничего. Однажды он сказал об этом наваждении Видящему магу.
— Это похвально, — ответил тот. — Может быть, когда-то тебе удастся то, что не удалось пока мне — шагнуть в зеркало…
В лаборатории было немало книг и рукописей. Точнее, часть книг из библиотеки Хакмаса. Некоторые были рукописные, исполненные на коже и тонких листах дерева, другие отпечатаны умными машинами на тонкой бумаге, третьи — из тонких металлических листов.