Стальнов Илья. Ночь пяти стихий

   Пехотинец превратился в огонь, и осы, объятые пламенем, стали падать. Но это продолжалось недолго. Вместо ос возникла стена дождя, и огонь начал гаснуть…
   Череда превращений продолжилась. Участники сражения принимали все более невероятные формы. Принц не знал, как это у него получалось. Но получалось как бы само собой. Колдун был прав — законы нижнего круга не так трудно освоить. И дрались с Великаном они пока на равных. Никто не мог победить.
   Принц потерял счет тем обличьям, которые принимал. Но неумолимо битва двигалась к концу. Участники уставали. Все чаще менялись условия. Все больше перевешивалась чаша — то в одну, то в другую сторону.
   И вот наконец наступила развязка.
   Великан-карлик неожиданно приобрел свой вид. Парпидас был прикован к стеклянной скале тяжелыми металлическими кольцами. Он был измотан и исчерпал все свои силы.
   — Ты наш, — крикнул Видящий маг.
   — Ты глупец, — крикнул великан-карлик. И, собрав силы, обернулся бабочкой. Но тут же в руке принца оказался сачок. Тогда Парпидас вспорхнул маленькой птицей, но вокруг нее сомкнулась клетка.
   — Все, — прошептал Видящий маг.
   — Все? — засмеялся Парпидас. — Для вас — все! Он стал увеличиваться в размерах и превращаться в невиданную даже здесь, осклизлую, всю усеянную острыми шипами, режущими пластинами, острой шерстью тварь. Клетка не могла сдержать ее. И прутья начали лопаться. Толстая, как бревно, с кривыми желтыми когтями лапа потянулась к принцу и начала рвать его тело.
   Принц погибал. Причудливый мир нижнего круга стал рассыпаться, уходить куда-то в сторону. Принцу предстоял переход на другой круг — круг смерти. И ему было обидно — он не сделал очень многого в этой жизни. Он слишком мало узнал. Он хотел жить. Но сие от него зависело меньше всего. Он проиграл схватку с Парпидасом, и смерть была бы освобождением. Но он был не уверен, что достигнет его. По уговору он должен стать рабом карлика-великана. Зависнуть в какой-то темной сфере полубытия и выполнять приказы мерзкого колдуна. Мертвые глаза слуг великана-карлика — что может быть страшнее? Но теперь такой взор будет и у него, принца-наследника Атлантиды. Так что он хотел именно смерти…
   Очнулся неожиданно. Услышал плеск волн. Ощутил их мерное покачивание. Услышал покрикивания надсмотрщика. А потом почувствовал холодную влагу на губах. Нагнувшийся над ним Видящий маг пытался влить ему в рот какой-то сладкий напиток.
   — Где я? — слабо прошептал принц.
   — На твоей галере, принц, — этот голос принадлежал Видящему магу.
   — А Клебос?
   — Он остался в прошлом.
   — Мы победили Великана?
   — Да. И «Бриллиант Таримана» наш.
   — Я помню, как погибал.
   — Он почти победил нас, но твоя отвага отвлекла врага. И я смог окончательно добить его.
   — Выходит, я на что-то сгодился.
   — Принц, ты держался так, как могут держаться только избранные. Ты был хорош. И даже Парпидас признал это.
   — Мы держим путь домой?
   — Да. У нас много дел. Нам нужны еще два камня. Принц поднялся. Слабость уходила быстро. Он вдохнул полной грудью морской воздух. Наконец подул легкий ветерок.
   — Мы найдем их, учитель! — уверенно произнес он.

РУСЬ. КРОВОПИЙЦА

   Всадник встрепенулся и хотел хлестнуть коня, но тут Лука ловко перехватил поводья с криком:
   — Врешь, не уйти тебе!
   Грохнул выстрел, красное пятно расплылось на груди Луки. Он отступил на шаг, удивленно и с сожалением посмотрел на свой залатанный недавно кафтан — мол, дурачина, зря старался, и как подрубленный рухнул на землю.
   Всадник отмахнулся саблей, лошадь взбрыкнула и рванулась вперед. Так бы и ушел конник, если бы Евлампий сломя голову не кинулся под копыта и не ударил своим громадным топором по ногам лошади…
   Гнедой споткнулся, перекувырнулся и замер, сломав себе шею. Всадник отлетел на пару шагов, и на него навалилась братва всем скопом. Но он все-таки смог подняться, мощными движениями расшвыривая облепивших его врагов. Однако силы были слишком неравны. И как не был могуч конник, разбойники сбили его с ног, прижали к земле и с трудом, сплевывая кровь и выбитые зубы, повязали-таки крепкими веревками.
   Как бычка на привязи, пленника поволокли в чащу, награждая пинками и осыпая ругательствами. Гришка понуро плелся следом. На душе у него было муторно. Ему было жалко путника. Хотя, может быть, он и останется жив — может, отпустят, обшарив все карманы, или скорее всего, если он действительно большой чин, оставят на выкуп.
   На поляне, встряхнув пленного, как куль, разбойники представили его пред светлы атамановы очи.
   — Куда собрался, мил человек? — улыбнулся Роман, и улыбка эта не предвещала ничего хорошего.
   — В Москву. Я служивый, куда скажут — туда еду, — держался пленник спокойно, и если и был в нем страх, то он его никак не выдавал. — И зачем я вам, братцы, сдался?
   — Сказывают, кошелек у тебя больно толст! — крикнул татарин.
   — Прям как у тебя брюхо.
   — Никак врешь, — засмеялся татарин и похлопал себя по впалому животу.
   — Сами посмотрите.
   — Посмотрим, мы не гордые.
   В карманах, седельной сумке нашелся лишь маленький холщовый мешочек с несколькими монетами не особенно большого достоинства, и над ватагой как ветер прошел разочарованный вздох.
   — Опять пусто, — громко произнес Убивец, недобро глядя на Романа.
   Как ни боялась братва атамана, но даже собака, у которой отнимают кость, способна укусить хозяина. Шайке уже начинало надоедать, что все последние дела заканчиваются пшиком. Если немного подогреть это недовольство, то мог начаться бунт.
   — А ну тихо! — прикрикнул атаман. — Я за слова свои в ответе. Если обещал добычу, будет вам добыча. Свои деньги доплачу.
   Роман обшарил еще раз седельную сумку и начал прощупывать ее, потом оторвал подкладку, вытащил сложенную вчетверо бумажку, развернул, быстро пробежал глазами и криво улыбнулся.
   Пленник, видя, что письмо исчезло в кармане атамана, нахмурился и напрягся, будто желая порвать путы, но, конечно же, это было бесполезно. Минутный порыв прошел, он взял себя в руки и примирительно произнес:
   — Ничего больше при мне нет. Отпустили бы вы меня, братцы.
   — Пущай идет!
   — До следующего раза деньгу копит, ха-ха! Разбойники народ безжалостный и лютый, но держался путник хорошо, сумел к месту разрядить напряжение шуткой, поэтому вызвал почти у всех симпатию.
   — Нет, за Луку надоть его в котле сварить и кожу нарезать со спины сначала и сольцем посыпать, — покачал головой Убивец, и в его голосе чувствовалось едва сдерживаемое возбуждение.
   — Пущай проваливает! — орали лиходеи. Лука нравом был дурной, любил мошенничать, обжуливал даже своих, так что мстить за него никто не хотел.
   — Пощадим!
   — Отпустим! — донеслись голоса.
   — Пусть так, — атаман вытащил саблю и острым клинком перерезал веревки.
   — Спасибо, — сказал пленник, потирая покрасневшие кисти рук.
   — Не за что. Перед Господом за меня доброе словечко замолвишь, — равнодушно улыбнулся атаман и без размаха всадил путнику клинок в живот. Вечером Гришка сидел на бревне, обхватив голову руками» и уныло смотрел на зеленую трясину, простирающуюся аж до самого горизонта. На душе у него кошки скребли.
   — Не по справедливости с тем служивым поступили, — сказал он. — Не по чести.
   — Это уж правда, не по чести, — согласился сидевший рядом Сила Беспалый.
   — Братва же решила его с миром отпустить.
   — Решила. И правильно решила. Среди людей слух бы прошел, что мы зря никого жизни не лишаем.
   — Не по Христу это — кровь понапрасну лить. Беспалый взял камень и кинул в черную болотную воду, от чего по ней пошли ленивые круги.
   — Верно говоришь, Гришка, — не по Христу это. Человека Господь создал, чтоб жить ему и свой крест тяжкий или радость свою по жизни нести. И самый тяжкий грех — супротив установления этого идти… Эх, моя душа уж потеряна. Очень уж сильно каяться надо, чтобы спасение обрести. Сколько мне времени понадобилось, чтобы понять все это. Но поздно. Твои же года молодые, ты еще сможешь все изменить. Чувствую, сможешь…

АТЛАНТИДА. СУДОРОГИ ЗЕМЛИ

   Колесо судьбы скрипит! Конец круга! Предел! — Предел! Предел! — скандировала толпа. Провинция Ахтаюб бурлила. Наместник Кальмин Весельчак в который раз самыми последними словами костерил и Императора, и его приближенных, и всю государственную машину Империи. Сорок лет он честно служил государству. Прошел через многие войны и смуты. Пережил множество походов. Доставил в Атлантиду десятки тысяч рабов, которые ныне трудятся на полях и рудниках, возводят строения и ирригационные системы. Кальмин всегда был честен и готов был умереть за свое дело. Но его охватывало отчаяние, когда он видел, как ведутся в государстве дела, какая бездарность процветает, как губится то, что создавалось многими поколениями. Он с ненавистью взирал на разложившийся, погрязший в разврате и тупости плебс, на обленившихся ремесленников, на вздорных и слабых чиновников Императора, которые в последнее время зачастили по провинциям, якобы проводя высочайшую волю, а на деле мечтая об одном — набить свои сумы золотом и драгоценными камнями.
   Кто, спрашивается, придумал сослать Самрага Безумного и всех его последователей именно в Ахтаюб? В провинции и так были проблемы со свободными племенами, с рабами, которые в последнее время бунтовали все чаще. И тут добавилось еще и неистовство последователей культа Завершения Круга.
   Вот и сейчас — на торговой площади, обычно свободной в этот день недели от торговцев и в древности использовавшейся для выступления артистов и мудрецов, собралась толпа приверженцев Самрага. И сам Самраг был здесь. Невысокий, широкоплечий, с грубыми руками и клеймом каторжника на плече, которое он носил гордо. Безумный Самраг стоял на постаменте, с которого в прошлом году скинули статую древнего бога Плодородия, и вещал, вещал, вещал. А у наместника было единственное желание — слова эти залить в глотку ему расплавленным свинцом.
   Все это было очень опасно. Люди на подобных сходах доходили до полного исступления. В провинции Целеста они сожгли дворец наместника, самого его сбросили с башни, а ключи города преподнесли вождю степного племени. И ключи эти были зажаты зубами в отрубленной голове главного жреца храма Громовержца,, бога — покровителя Атлантиды. Означало это — старый мир исчерпан, старые религии лживы, настало время нового учения — учения о конце Круга.
   — Бунт. Везде бунт, — покачал головой наместник, с балкона здания Ремесленного Совета вглядываясь в бурлящую недалеко внизу толпу. — Плебс пляшет на развалинах и углях своих домов. Варвары гуляют по городам. Разбойники хозяйничают в городских кварталах и на дорогах, и их запрещено казнить. Атланты потеряли чувство самосохранения.
   — У плебса ушел страх. А чести, совести и достоинства у него не было никогда, — зло воскликнул начальник стражи.
   — Гибнет Атлантида.
   — Рано нас хоронить! Прикажи, и пики моих солдат загуляют по спинам этих мерзавцев. Я принесу тебе шкуру Безумного.
   Наместник задумался.
   Между тем толпа продолжала распаляться. Несколько тысяч человек были одеты в белые с черным подбоем плащи — цвета смерти, символизирующие переход. В таких плащах приходят на похороны и кончают жизнь самоубийством. Эти люди отдавались во власть смерти.
   — Где данная богами власть? — вопрошал Самраг.
   — Нету власти! Нет! Нет! — неслось над толпой. В едином порыве кричали все — более пяти тысяч женщин, мужчин всех возрастов, детей. Толпа была захвачена не словами, не идеей, а чем-то куда более значимым.
   — Где истина?
   — Нет! Нет! Нет!
   — Где мы сами?!
   — Нет нас! Нет! Нет! Нет!
   — Готовьтесь к смерти! Приближайте ее! Наслаждайтесь! Она то, что есть и будет! Остальное…
   — Нет! Нет! Нет!
   Наместник сморщился. Заболела голова, по которой пришелся удар желтокожего варвара — след похода в страну Сахарных гор.
   — Разогнать? — спросил начальник стражи.
   — Указ Императора — не притеснять плебс. Давать ему делать то, что он хочет… — наместник потянулся за мечом, который лежал на столе. — А мне плевать на этот Указ. Зови солдат!..
   Две сотни сверкающих щитами и шлемами солдат стражи выстроились вдоль площади. Наместник в сопровождении четверых дюжих солдат поднялся на ступени храма Торговли и громовым голосом, которым звал на штурм войска, закричал:
   — Повелеваю разойтись!
   Толпа обратила на него внимания не больше, чем на жужжащую муху. Но Самраг Безумный вдруг захохотал. Голос у него был не менее мощный, чем у наместника.
   — Повелеваешь? Как могут повелевать мертвецы?! Он засмеялся. Засмеялась и толпа.
   — Я тебе покажу мертвец, мерзкий паук, — прошептал наместник.
   Самраг снова начал выкрикивать какие-то безумства. Наместник поморщился и махнул рукой.
   Солдаты начали движение. Они кричали, сыпали ругательствами. Слышались тупые звуки — древки копий и ноги гуляли по ребрам собравшихся. Но те не отвечали ни словом, ни звуком. Солдаты приходили во все большую ярость. Они начали растаскивать тела. Люди висели, как кули, или цеплялись, извивались, так что на очищение площади потребовалось бы немало времени.
   А потом мелькнула сталь в руках одного из представителей братства. Стражник отскочил, выставляя перед собой острие копья, но нож был вытащен не для нападения. Человек приподнялся, приложил нож к животу и рухнул на него. Опять мелькнула сталь. Солдату показалось, что хотят ударить его, и он ткнул копьем в человека.
   Началась жуткая свара. Солдаты рубили мечами и кололи копьями. «Братья» вспарывали себе животы, но у некоторых непротивление не шло так далеко — они нападали на солдат. Бунтовщиков было во много раз больше. В этой свалке трудно было что-то понять.
   — Проклятый выродок, — прошептал наместник. — Арбалет!
   Один из телохранителей протянул наместнику арбалет. Кальмин взвел его, вложил короткую металлическую стрелу. Прицелился.
   Самраг рванул плащ, обнажил грудь, ударил по ней ладонью и заорал:
   — Ну же, стреляй, мертвец!
   Рука наместника на миг дрогнула. В сердце что-то екнуло. Не жалость — ощущение опасности, чего-то страшного, что было рядом.
   — Стреляй! — бесновался Самраг. Он упал на колени на постаменте и стал скрести рукой мрамор. В уголках рта выступила белая пена. — Стреляй, нечестивец!!!
   Кальмин сбросил с себя секундное оцепенение. Он ненавидел прорицателей, кликуш, магов. Он признавал одного бога — Бога железа. Он знал, что сталь, а не заклинания разрушает города и рубит головы.
   — Ха-ха-ха, — бился в припадке Самраг. — Ну, наместник.
   Палец пополз по пластине арбалета.
   Неожиданно наместник почувствовал давление на уши. Острая боль пронзила виски. Голова закружилась. По телу побежали мурашки. И не он один ощутил это. На миг смолкли крики и утих лязг металла. Люди замерли в предчувствии прихода ужаса. Замерла и сама природа. Замолчали даже птицы-голосуны в смолистой роще у площади. Безветрие и безмолвие.
   А потом прошелестел ветер. За миг он превратился в громадную ладонь, хлеставшую по лицам людей. Ветер свистел меж колонн храмов, стучал дверьми и жестью на крышах, пел в изгибах высокой часовой башни, вспенивал гладь воды на круглом озере, разметывал птиц в вышине.
   Затем тряхнуло землю. Почва уходила из-под ног под вопли ужаса. Люди, которые были готовы принять смерть от руки солдат или сами кинуться на нож, сейчас метались, вопили в отчаянии. То, о чем они мечтали, приходило — мир разваливался на их глазах, он шел трещинами, пробегавшими по мостовой и стенам храмов, он рушился мраморными колоннами, он стонал глотками раненых и погибающих, он расплывался кровавыми лужами. И не было никого, кто в этот момент не поддался бы панике или кого бы не сковал страх. Даже несгибаемый наместник хотел одного — скрыться, убежать, забиться в щель и переждать, выжить. Только Самраг Безумный хохотал радостно, весело. Он ловил этот миг. Пришел его час. Ему нравилось это. Он дождался начала разрушения. Он любил разрушение и кровь. Пена шла из его рта, а он хохотал и бил руками о мрамор, потом выпрямился. Постамент не рухнул, удержался, хотя крепкие здания рассыпались. Выстояли и храмы.
   Все кончилось так же быстро, как и началось. Землетрясение прошло. Раздавленные, убитые, задохнувшиеся в трещинах люди — тысячи и тысячи. Но многие остались живыми. И сейчас они плакали, рвали на себе волосы, впадали в оцепенение, проклинали богов и судьбу.
   А Самраг стоял на коленях у постамента и радостно улыбался.
   Наместник подошел. И молча погрузил меч в спину предводителя Братства Завершения Круга…

РУСЬ. ТАЙНАЯ ВСТРЕЧА

   Ладони у Агафона были, как обычно, сухие и теплые. Он держал за руки Варвару и Гришку, и им передавались его умиротворенность и покой, они будто прикоснулись к могучей невидимой силе, подобной силе реки, неторопливо несущей свои воды. Глаза всех троих не отрывались от наполненного водой серебряного блюда, и каждый видел в нем одному только ему предназначенные картины.
   Пред глазами Гришки из тумана вставали странные прекрасные земли, бескрайние леса, города с гигантскими, невероятно красивыми домами. И пробивалось откуда-то незнакомое слово — Атлантида. Что-то далекое и вместе с тем близкое, что-то трагичное и светлое было у Гришки связано с этим словом. Но что — он не мог понять.
   Колдун сдвинул брови, на его лицо наползла тень, что не укрылось от Варвары, которая обеспокоенно спросила:
   — Что ты там видишь?
   — Что я там вижу? — Голос колдуна звучал тихо, но пробирал до пят, становилось как-то жутковато. — Ухабы да кочки перед глазами моими да кустарник колючий. Вскоре предстоит вам медвежьи ямы обойти, да о колючки не оцарапаться, да от стаи волков отбиться.
   — Как это? — с замиранием сердца спросил Гришка.
   — Чувствую, опасность вас подстерегает, и то будет первое грозное испытание. Такова уж судьба ваша, что не одно еще испытание вам предстоит, а вот найдете ли вы покой и счастье, если их преодолеете, — это еще вилами на воде писано. Но иного пути вам Богом не начертано. Только так вы людьми станете, а не лютыми хищниками и не их добычей. А коль дьявольских соблазнов избежите, по чести через все пройдете — то по чести и жить станете. Дрогнете, отступите — брести вам оставшуюся жизнь по заросшим бурьяном окольным дорогам и себя не найти.
   — Что за опасности, испытания такие? — спросила Варя. Ее охватил страх, она будто начинала понимать, что в ее хоть и тяжелой, но, казалось, определенной раз и навсегда жизни скоро произойдут какие-то странные перемены.
   — Это одному Богу известно. И я ничего для вас сделать не могу, ибо есть ноша, которую человек сам, в одиночку, донести должен, — сказал Агафон.
   Как не хотелось Гришке и Варе, чтобы в словах отшельника была правда. Им было так хорошо вместе, и счастья этого ничто не могло поколебать. Может, ошибается колдун? С кем не бывает… Но оба знали, что это не так. Что дед Агафон, когда говорит такие вещи, не ошибается никогда. И что сейчас, в этот момент, он приоткрыл не только занавес над грядущими событиями, но и над самой тайной замысла Божьего.
   Тьмой и вечностью повеяло на влюбленных, но день был светлый, ласковое солнце пробивалось через изумрудную зелень листьев, пели в ветвях птицы, как обычно в жаркие дни, воздух кишел стрекозами с переливающимися разными цветами крыльями. Они шли, держась за руки, шептали друг другу ласковые слова, и с каждой минутой на душе становилось легче и тьма отступала. Радость от жизни, друг от друга взяла вверх, и в этот миг Казалось невероятным, что может быть как-то иначе. И не хотелось думать о словах Агафона, который сейчас молится в своей избушке за них и бьет поклоны перед образами.
   Они сидели на берегу затерянного в лесах озерца, и Варя болтала в воде ногами. Разговор был поначалу пустой, беззаботный, но постепенно зашел о прошедших временах, а у каждого была оставлена в прошлом своя боль.
   — Голод был, — сказала Варя. — Как Годунов царем стал, так вскоре голод и начался. Небось помнишь.
   — Рассказывали, — кивнул Гришка, — небо тьмой обратилось, десять недель лили дожди, будто вновь потоп всемирный начался, и не скосить, не сжать. А в конце лета мороз вдарил. Начался невиданный доселе голод. А чего ждать, коль комета тогда хвостатая в небе висела?
   — Мои дед с отцом тогда в Москву подались.
   — И мой отец тоже. Да там и сгинул.
   — В наших краях совсем плохо было, только умереть — и все. Но и в Москве не легче. На рынке четверть ржи за три рубля продавали. А купцы бесстыжие да бояре бессовестные хлеб скупали, чтобы потом втридорога отдавать. Царь Борис и закрома открыл, и деньги народу мешками раздавал — все бесполезно. Отец говорил потом, что люди до крайности дошли — стали траву и сено есть, а уж о лошадях и кошках и говорить нечего — не осталось их вовсе. На постоялых дворах людей убивать стали, а мясо их в пирожках на рынках продавать. Отец рассказывал, как самолично с толпой в клочья рвал тех, кто зерно утаил, а еще видал, как продавца пирожков тех, из человечины, на кол сажали. Домой отец один вернулся. Дед так в Москве и пропал. Тут я на свет появилась, но мать недолго потом прожила. Хоть и протянули мы голодные времена на оставшихся запасах да родня в первопрестольной была, но болеть мать начала. Чахотка ее в могилу и свела. А отец в лихолетье где-то сгинул — то ли за поляков, то ли против воевал, так и не знаю. Одно знаю, что и на меня, и на братишек моих старших ему наплевать было. Вот повели меня, малую, братья по миру. Так выросла в скитаниях.
   — Как две капли воды судьбы наши похожи. Страшно. По всем прошлось время то поганое.
   — Страшно, коль снова оно придет. Эх, кабы все хорошо, мир да счастье на земле были — но такого быть не может.
   — Не может, — кивнул Гришка. Ему вспомнились недавние слова колдуна, и в сердце вновь проснулась тревога…
   Вернулась в починок Варвара к вечеру с пустой корзиной, на дне которой лежало несколько ягод. Около терема толпились стрельцы, фыркали лошади, с кухни во дворе валил густой дым. Похоже, губной староста со своим отрядом прибыл.
   Тут к Варе подошла Марьяна и осуждающе произнесла:
   — Где тебя носит? Староста нагрянул, гулять собрался. И тебя спрашивал. Приведи себя в порядок.
   Варвара прошла в избу, умылась, причесалась деревянным гребешком, спрятала волосы под косынку и побежала к терему. На пороге, опираясь на деревянную колонну, в любимой своей позе стоял, скучая и позевывая, рыжий Бориска. Сегодня он приоделся в зеленую рубаху и нравился сам себе. Увидев Варюху, осведомился без всякого интереса:
   — Все гуляешь?
   — Гуляю, — грубо отозвалась она.
   — Ну гуляй, гуляй, — выражение на Борискиной физиономии было как всегда наглое и сальное, он по привычке хлопнул Варвару. Та покраснела больше от злости, чем от смущения, и со всей силы ударила рыжего кулачком. От неожиданного удара Бориска отлетел и чуть не перекинулся через перила. Выругавшись, он прошептал под нос, провожая Варвару злым взором:
   — Ничего, скоро сполна за все получишь. Варвара слышала эти слова, что-то в тоне Рыжего ей не понравилось, но всерьез принимать их — много чести будет!
   За дверями стоял управляющий. Он погрозил Варваре пальцем.
   — Куда запропастилась? Тебя сам Егорий Иванович. видеть желает. Говорит, хочу, чтоб Варвара мне подавала да чарку подносила, а боле видеть никого не желаю. Говорит, шибко хочет тебя за зад ущипнуть… Говорит, такого мягкого зада еще ни у кого не видал, ха!
   — А тебе б, Ефим, только бесстыдные слова говорить. Хуже Бориски, право слово.
   — Поговори у меня… Живо на кухню — гуся в яблоках подавать будешь, и чтоб на твоих устах улыбка сияла. Ясно? И не боись. Скоро их всех брагой развезет, не до нас им станет.
   Варя пошла на кухню, взяла там большой медный поднос с аппетитно пахнущим гусем, обложенным яблоками и местами для красоты утыканным гусиными перьями. Идти и смотреть на пьяного Егория ей не хотелось, а не идти нельзя. Варвара вздохнула, подняла тяжелый поднос и направилась в терем.
   Уже прилично опьяневший губной староста стучал по столу медной кружкой, которую держал в правой руке. Левой рукой он обнимал Фрола — заплечных дел мастера. Тот хоть и находился неизмеримо ниже губного старосты по своему положению, но был правой рукой Егория. А верностью своей и хорошей работой заслужил право сидеть за одним столом с хозяином и поднимать с ним кружку.
   Фрол был невысок ростом, узкоплеч, с длинными руками и узловатыми, необычайно сильными пальцами. Один глаз его косил, а потому казалось, что смотрит он не только на собеседника, но и куда-то в сторону и видит там что-то шибко важное. Своей работой он был доволен вполне и не считал ее зазорной, как, впрочем, и окружающие. Профессия палача уважалась. Хорошее жалованье, казенные харчи, да еще с губным старостой и воеводой чуть ли не запанибрата. И помимо жалованья, как и все другие палачи, он неплохо наживался, продавая заключенным в тюрьме водку.
   — Во, Варвара! — крикнул губной староста, поднимая на девушку осоловелые глаза. — Вот кого мне ущипнуть хочется. Наши-то барыни-боярыни все белятся да румянятся, а это сильно умаляет их красоту. А попробуй-ка кто из них отказаться от белил да румян, так и вообще посмотреть не на что будет. А вот Варваре белила да румяна ни к чему, и так хороша!