Страница:
нашли Люси в гробу. Не правда ли, Джон?
-- Да.
-- В ту ночь мы пришли как раз вовремя. Пропал еще один ребенок, и мы,
благодаря Богу, нашли его невредимым среди могил. Вчера я пришел сюда до
захода солнца, так как при заходе солнца "не-- мертвое" оживает.
Я прождал тут всю ночь до восхода, но ничего не увидел. Должно быть,
потому, что я привесил к дверям чеснок, которого "не-- мертвое" не выносит,
и другие вещи, которых оно избегает. Сегодня вечером, еще до захода солнца,
я снял чеснок и все остальное, вот почему мы нашли гроб пустым. Подождите
вместе со мною. До сих пор тут происходило очень много странного. Если мы
потихоньку спрячемся где-- нибудь вне склепа, мы увидим еще более странные
вещи.
Мы по очереди вышли из склепа, профессор вышел последним и закрыл за
собою дверь.
О, как приятен и чист был ночной воздух после душного склепа! Ван
Хелзинк принялся за работу. Сначала он вынул из своего саквояжа что-- то
вроде тонких вафельных бисквитов, аккуратно завернутых в белую салфетку,
затем полную горсть беловатого вещества вроде теста или замазки. Он мелко
накрошил вафли и смешал с замазкой, потом, накроив из этой массы тонкие
полосы, замазал щели дверей склепа. Меня это озадачило, и стоя поблизости
от него, я спросил, что он делает. Артур и Квинси подошли тоже, так как оба
были очень заинтересованы. Он ответил:
-- Я закрываю вход в могилу, чтобы "He-- мертвое" не могло туда войти.
-- А это что? -- спросил Артур.
Ван Хелзинк благоговейно снял шляпу и сказал:
-- Святые дары. Я привез их из Амстердама. У меня есть отпущение
грехов.
Ответ мог устрашить самого ярого скептика, и каждый из нас
почувствовал, что при таких серьезных шагах профессора, шагах, при которых
он решается употребить самое для него священное, невозможно ему не верить.
Мы тихо и покорно заняли указанные места вокруг склепа, стараясь
разместиться так, чтобы никто из прохожих не мог нас заметить. Я жалел
других, в особенности Артура. Мне самому весь этот страх был уже знаком по
предыдущему визиту.
Наступило долгое молчание, бесконечная, томительная тишина, затем
послышался тихий и резкий свист профессора. Он указал вдаль: на тисовой
дорожке показалась белая фигура, которая медленно приближалась, и в ту же
минуту из-- за мчавшихся туч выглянула луна и с поразительной отчетливостью
осветила женщину с темными волосами, одетую в саван. Лица не было видно,
поскольку оно склонилось, как казалось, над белокурым ребенком. Было тихо,
затем раздался резкий короткий крик, каким иногда во сне кричат дети. Мы
хотели броситься вперед, но профессор погрозил нам рукою из-- за тисового
дерева, и мы увидели, как белая фигура двинулась дальше. Теперь она была
настолько близко, что мы могли ясно ее разглядеть, тем более, что луна все
еще светила. Дрожь пробежала у меня по телу, и я услышал тяжелое дыхание
Артура, когда мы узнали черты Люси Вестенр; но до чего они изменились!
Мягкое выражение лица превратилось в каменную, бессердечную, жестокую
маску, а беспорочность -- в сладострастную похотливость. Ван Хелзинк
выступил вперед, и, повинуясь его жесту, мы все подошли к склепу,
вытянувшись в одну линию. Ван Хелзинк поднял фонарь и протянул вперед
облатку; при свете, падавшем на лицо Люси, мы увидели, что ее губы были в
крови и свежая кровь сочилась по подбородку и пятнала белизну савана.
Нам стало жутко. При трепетном свете я заметил, что даже железные нервы
Ван Хелзинка ему изменили. Артур стоял около меня, и если бы я не схватил
его за руку и не поддержал, он наверное упал бы.
Увидев нас, Люси -- я называю фигуру, стоявшую перед нами, Люси, потому
что она была похожа на Люси -- шипя как кошка, застигнутая врасплох,
отступила назад и посмотрела на нас. Это были глаза Люси по форме и по
цвету, это несомненно были ее глаза, но не ясные, а полные адского огня
вместо знакомых нам чистых ласковых очей. В тот момент остаток моей любви к
ней перешел в ненависть и чувство омерзения; если бы нужно было убить ее
сейчас, я сделал бы это с диким удовольствием. Когда она взглянула на нас,
глаза ее запылали и лицо исказилось сладострастной улыбкой. О, Господи, как
ужасно было это видеть! Она опустилась на землю, бесчувственная как дьявол,
и продолжала ревностно прижимать ребенка к своей груди, рыча, как собака
над костью. Ребенок вдруг резко вскрикнул и застонал. При этом из груди
Артура вырвался стон; она же, поднявшись, двинулась к нему с распростертыми
объятиями и сладострастной улыбкой; Артур отшатнулся и закрыл лицо руками.
Она все-- таки продолжала к нему приближаться и с томной,
сладострастной грацией сказала:
-- Приди ко мне, Артур! Оставь остальных и приди ко мне. Мои объятия
жаждут тебя, приди, мы отдохнем с тобою вместе. Приди ко мне, супруг мой,
приди ко мне.
В ее голосе была какая-- то дьявольская сладость, он звучал, как
серебряный колокольчик, и слова ее, хотя и относились к другому,
подействовали завораживающе и на нас, что же касается Артура, то он
находился как будто под гипнозом -- он широко раскрыл ей свои объятия. Она
была уже готова кинуться к нему, но Ван Хелзинк бросился вперед, держа
перед собой золотой крестик. Она отшатнулась и с искаженным, полным злобы
лицом бросилась мимо него к входу в склеп.
В нескольких шагах от дверей она остановилась, точно задержанная
какой-- то непреодолимой силой. Затем повернулась к нам лицом, и яркий свет
луны и фонаря Ван Хелзинка осветил ее лицо. Мне никогда еще не приходилось
видеть такого злобного выражения, и надеюсь, ни один смертный этого не
увидит. Роскошные краски превратились в багрово-- синие; глаза, казалось,
метали искры адского огня; брови насупились, изгибы тела были как кольца
змей Медузы, а очаровательный рот превратился в открытый квадрат, как в
маске страсти у греков или японцев.
В таком виде она простояла несколько минут, показавшихся нам целой
вечностью, между поднятым крестом и священным затвором входа в склеп. Ван
Хелзинк нарушил тишину, спросив Артура:
-- Ответь, друг мой. Продолжать ли мне свою работу?
Артур, закрыв лицо руками, ответил:
-- Делай что хочешь, делай что хочешь. Этого ужаса больше не должно
быть.
Ему сделалось дурно. Квинси и я одновременно подскочили к нему и взяли
его под руки. Мы слышали, как Ван Хелзинк подошел к дверям и начал вынимать
из щелей священные эмблемы, которые он туда воткнул. Мы все были поражены,
когда увидели, что женщина с таким же телом, как у нас, проскользнула в
промежуток, сквозь который едва ли могло пройти даже лезвие ножа. Какое--
то радостное чувство овладело нами, когда мы увидели, как Ван Хелзинк снова
спокойно заткнул щели замазкой.
Покончив с этим, он поднял ребенка и сказал:
-- Идемте, друзья мои; до завтра нам здесь делать нечего. В полдень тут
похороны; сейчас же после них мы придем сюда. Все друзья умершего уйдут
раньше двух часов; когда могильщик закроет ворота, мы останемся, так как
нужно сделать еще кое-- что; но не то, что мы делали сегодня ночью. Что же
касается малютки, то с ним все в порядке, и к завтрашнему дню он будет
здоров. Мы положим его так, чтобы его нашла полиция, как и в прошлую ночь, а
затем пойдем домой. Подойдя вплотную к Артуру, он сказал:
-- Друг мой, Артур, ты перенес тяжелое испытание, но впоследствии ты
увидишь, как необходимо оно было. Теперь тебе плохо, дитя мое. Завтра в это
время. Бог даст, все уже будет кончено, так что возьми себя в руки.
Мы оставили ребенка в спокойном месте и отправились домой.
29 сентября.
Около двенадцати часов мы втроем: Артур, Квинси Моррис и я --
отправились к профессору. Странно вышло, что все инстинктивно оделись в
черные костюмы. В половине второго мы были уже на кладбище и бродили там,
наблюдая; когда же могильщики закончили работу, и сторож, убежденный, что
все ушли, закрыл ворота, каждый из нас занял свое место. На этот раз у Ван
Хелзинка вместо маленькой сумки был с собою какой-- то длинный кожаный ящик,
должно быть, порядочного веса.
Когда на дороге смолкли шаги посетителей, мы тихо последовали за
профессором к склепу. Профессор вынул из сумки фонарь, две восковые свечи и
осветил склеп. Когда мы снова подняли крышку гроба, то увидели тело Люси во
всей красе. Но у меня исчезла вся любовь, осталось лишь чувство отвращения к
тому, что приняло образ Люси, не взяв ее души. Даже лицо Артура стало
каким-- то жестоким, когда он на нее взглянул. Он обратился к Ван Хелзинку:
-- Это тело Люси, или же просто демон в ее оболочке?
-- Это ее тело, и в то же время не ее. Но погоди немного, и ты увидишь
ее такою, какой она была.
Там лежала не Люси, а кошмар: острые зубы, окровавленные,
сладострастные губы, на которые страшно было глядеть -- это плотское
бездушное существо казалось дьявольской насмешкой над непорочностью Люси.
Ван Хелзинк со своей обычной последовательностью начал вынимать из ящика
различные вещи и раскладывать их в известном порядке. Сначала он вынул
паяльник, затем маленькую лампочку, выделявшую какой-- то газ, ярко горевший
слабым синим пламенем, и наконец круглый деревянный кол, толщиной в два с
половиной или три дюйма и около трех футов длиной. С одного конца он был
обожжен и заострен. Потом профессор вынул тяжелый молот. На меня всякие
врачебные приготовления действуют возбуждающе и ободряюще, но Артура и
Квинси они привели в смущение. Но все-- таки они крепились и терпеливо
ждали. Когда все было приготовлено, Ван Хелзинк сказал:
-- Раньше, чем приняться за дело, объясню вам, кое-- что. Все это
относится к области знаний и опыта древних народов и всех тех, кто изучал
власть "He-- мертвого". Становясь таковыми, они превращаются в
бессмертных; они не могут умереть, им приходится продолжать жить год за
годом, увеличивая количество жертв и размножая зло мирское: ибо все,
умирающие от укуса "He-- мертвого", сами становятся "He-- мертвыми" и губят
в свою очередь других. Таким образом, круг их все расширяется так же, как и
круги на воде от брошенного камня. Друг Артур, если бы Люси тебя поцеловала
тогда, перед смертью, или вчера ночью, когда ты раскрыл ей свои объятия, то
и ты со временем, после смерти, стал бы "nosferatu"5, как это называют в
восточной Европе, и увеличил бы количество "He-- мертвых".
Карьера этой несчастной лишь началась. Те дети, кровь которых она
высасывала, еще не находятся в опасности, но если она будет продолжать жить
"He-- мертвою", то они все в большем количестве станут терять кровь; ее
власть заставит их приходить к ней, и она высосет у них всю кровь своим
отвратительным ртом. Но если она действительно умрет, то все прекратится.
Крошечные ранки на шейках исчезнут, и они вернутся к своим игрушкам, даже
не зная, что с ними было. Самое главное здесь то, что если вернуть "He--
мертвое" к настоящей смерти, то душа бедной Люси станет свободной. Вместо
того, чтобы по ночам творить зло и с каждым днем все больше уподобляться
дьяволу, она сможет спокойно занять свое место среди ангелов. Так что, друг
мой, та рука, что нанесет ей удар освобождения, будет для нее
благословенной. Я сам готов это сделать, но, может быть, среди нас найдется
кто-- нибудь, у которого на то больше прав.
Мы все посмотрели на Артура. Он понял также, как и мы все, что
бесконечная любовь призывала его исполнить этот долг, чтобы память Люси
осталась для нас священной, а не нечестивой; он выступил вперед и смело
сказал, хотя руки его дрожали, а лицо было бледно, как снег:
-- Верные друзья мои, благодарю вас из глубины своей разбитой души!
Скажите, что нужно сделать, и я не дрогну.
Ван Хелзинк положил ему руку на плечо и сказал:
-- МолодецНемного храбрости, и все будет кончено. Этот кол надо вбить
ей в сердце. Это будет ужасное испытание, я уверен, но это ненадолго, и
потом ты будешь радоваться больше, чем теперь горюешь, и выйдешь отсюда с
облегченной душой. Но не следует колебаться, раз уж ты решился. Думай лишь
о том, что мы, твои верные друзья, здесь, с тобою, и все время молимся за
тебя.
Артур взял кол и молот. А раз он на что-- нибудь решился, то рука его
никогда не дрогнет.
Ван Хелзинк открыл свой молитвенник и начал читать молитву, а Квинси и
я повторяли за ним слова, как могли. Артур приставил кол заостренным концом
к ее сердцу, и я видел, как острие впилось в тело. Затем он ударил изо всей
силы.
Люси стала корчиться в гробу, и какой-- то гнусный, леденящий кровь
крик сорвался с ее красных губ. Тело вздрагивало, корчилось и извивалось;
белые острые зубы стучали и кусали губы, а изо рта била пена. Но Артур ни
разу не дрогнул.
Затем вздрагивание и судороги тела стали тише, зубы перестали стучать,
лицо успокоилось. Ужасная работа была кончена.
Молот выпал из рук Артура. Он зашатался и упал бы, если бы мы его не
поддержали. Пот градом катился у него со лба, и он задыхался.
Нечеловеческая сила воли и желание спасти ее душу помогли ему исполнить
эту работу, на которую иначе у него не хватило бы сил. В течение нескольких
минут мы так были поглощены заботами о нем, что и не посмотрели на гроб.
Когда же мы туда взглянули, шепот удивления и испуга раздался среди нас. Мы
смотрели так внимательно, что даже Артур поднялся с земли, на которую он
опустился в изнеможении, и подошел посмотреть. Лицо его изменилось, мрачное
выражение исчезло и засветилось радостью.
В гробу больше не было того ужасного существа, которого мы так боялись
и которое так презирали, что убить его было привилегией. Там лежала Люси
такой, какой мы видели ее при жизни, выражение лица было удивительно чисто и
мило, хотя горе и страдания оставили на нем следы, но даже эти следы были
нам дороги, так как именно такой мы привыкли видеть ее в последнее время.
Мы чувствовали, что спокойствие, отразившееся на ее лице, было не что иное,
как символ вечного грядущего покоя. Ван Хелзинк подошел, положил руку на
плечо Артура и сказал:
-- Ну что, Артур, друг мой, дитя мое, прощен ли я теперь?
Артур взял руку старика, поднял ее и, поцеловав, сказал:
-- Да. Да благословит тебя Бог за то, что ты вернул душу моей
возлюбленной, а мне покой!
-- Теперь, дитя мое, ты можешь ее поцеловать, -- сказал профессор. --
Поцелуй ее в мертвые губы, если хочешь, ибо теперь она уже не злой дьявол и
не погибшее навеки существо. Она больше не "He-- мертвое" дьявола. Она
принадлежит Богу, и душа ее вместе с Ним.
Артур наклонился и поцеловал, затем мы выслали его и Квинси из склепа;
профессор и я отпилили кол, оставив острие в ее теле.
Затем мы отрезали ей голову и набили рот чесноком, запаяли цинковый
гроб, привинтили крышку деревянного гроба и, собрав наши вещи, ушли. Закрыв
дверь, профессор передал ключ Артуру.
Раньше чем двинуться дальше, Ван Хелзинк сказал:
-- Теперь, мой друг, первый шаг уже сделан, а он был для нас самый
трудный. Но осталась еще одна большая работа -- найти автора всех наших
печалей и уничтожить его. У меня есть нить, и по ней мы доберемся до него,
но это долгая и трудная задача, тут есть опасность и большой риск. Не
поможете ли вы все мне? Мы научились верить, не так ли? А если так, то не
наш ли это долг? Я надеюсь на удачу.
Мы поочередно пожали ему руку, и условие было заключено. Затем
профессор сказал:
-- Через два дня прошу всех прийти ко мне в семь часов обедать. Я
представлю вам двух других сотоварищей, которых вы еще не знаете; я все
приготовлю для нашей совместной работы и раскрою все свои планы. Джон,
пойдем ко мне, с тобою я должен посоветоваться еще о многом, и ты можешь
помочь. Сегодня я еду в Амстердам, но завтра вечером вернусь. Затем начнется
великая борьба. Но сначала мне хочется еще многое рассказать вам, чтобы вы
знали, что делать и чего следует остерегаться.
(Продолжение)
Когда мы приехали в отель Беркли, Ван Хелзинк нашел ожидавшую его
телеграмму:
"Приеду поездом. Джонатан в Уайтби. Важные новости. Мина Харкер".
Профессор был в восторге:
-- О, чудная мадам Мина, -- сказал он, -- это не женщина, а жемчужина!
Она едет, но я не могу остаться. Она должна заехать к тебе, Джон. Ты должен
встретить ее на станции. Телеграфируй ей в поезд, чтобы предупредить об
этом.
Когда депеша была отправлена, он выпил чашку чая; одновременно сообщив
мне о дневнике, который вел Джонатан Харкер за границей, и дал копию,
перепечатанную на пишущей машинке, вместе с копией дневника госпожи Харкер
в Уайтби. "Возьми, -- сказал он, -- и познакомься хорошенько с их
содержанием.
Когда я вернусь, в твоих руках окажутся все нити, и тогда нам легче
будет приступить к нашим расследованиям. Береги их -- в них много ценного.
Тебе нужна будет вся твоя вера в меня, даже после опыта сегодняшнего дня.
То, что здесь сказано, может послужить началом конца для тебя, для меня и
для многих других; или же может прозвучать погребальным звоном по "He--
умершим", которые ходят по земле. Прочти все внимательно, и если сможешь
что-- нибудь добавить к этой повести, сделай это, потому что это крайне
важно. Ты ведь тоже вел дневник о замеченных тобою странных вещах, не так
ли? Да? Тогда мы все обсудим вместе, при встрече".
Затем он уложил вещи и вскоре поехал на Ливерпульскую улицу. Я
направился к Паддингтону, куда и прибыл приблизительно за пятнадцать минут
до прихода поезда.
Толпа поредела после беспорядочной суеты, свойственной всем вокзалам в
момент прибытия поезда, и я начал чувствовать себя неуютно, боясь пропустить
свою гостью, когда изящная хорошенькая девушка подошла ко мне и, окинув меня
быстрым взглядом, спросила:
-- Доктор Сьюард, не правда ли?
-- А вы миссис Харкер? -- ответил я тотчас же; она протянула руку.
-- Я узнала вас по описанию милой бедной Люси.
Я взял ее чемодан, в котором была пишущая машинка, и мы отправились на
Фенчер-- стрит по подземной железной дороге, после того как я послал депешу
моей экономке, чтобы она немедленно приготовила гостиную и спальню для
миссис Харкер.
Немного спустя мы приехали. Она знала, конечно, что моя квартира
помещалась в доме для умалишенных, но я заметил, что она не в силах была
сдержать легкую дрожь, когда мы входили.
Она сказала, что если можно, она сейчас же придет ко мне в кабинет, так
как многое должна сообщить. Поэтому я заканчиваю предисловие к моему
фонографическому дневнику в ожидании ее прихода. До сих пор у меня еще не
было возможности просмотреть бумаги, оставленные Ван Хелзинком, хотя они
лежат раскрытые передо мной. Я должен занять ее чем-- нибудь, чтобы иметь
возможность прочесть их. Она не знает, как нам дорого время и какая работа
нам предстоит. Я должен быть осторожным, чтобы не напугать ее. Вот и она!
29 сентября.
Приведя себя в порядок, я сошла в кабинет доктора Сьюарда. У дверей я
на минуту остановилась, так как мне показалось, что он с кем-- то
разговаривает. Но поскольку он просил меня поторопиться, я постучалась и
после приглашения вошла.
К величайшему изумлению, у него никого не было.
Он оказался совершенно один, а напротив него на столе стояла машина, в
которой я сейчас же по описанию узнала фонограф. Я никогда их не видела и
была очень заинтересована.
-- Надеюсь, что не задержала вас, -- сказала я, -- но я остановилась у
дверей, услышав, что вы разговариваете, и подумала, что у вас кто-- то
есть.
-- О,-- ответил он, улыбнувшись, -- я только заносил записи в свой
дневник.
-- Ваш дневник? -- спросила я удивленно.
-- Да, -- ответил он, -- я храню его здесь.
Он положил руку на фонограф. Меня это страшно поразило, и я выпалила:
-- Да ведь это лучше стенографии! Можно послушать, как он говорит?
-- Конечно, -- ответил доктор быстро и встал, чтобы завести фонограф.
Но вдруг остановился, и его лицо приобрело озабоченное выражение.
-- Дело в том, -- начал он неловко, -- здесь записан только мой
дневник; а так как в нем исключительно -- почти исключительно -- факты,
относящиеся ко мне, то может быть неудобно, т. е. я хочу сказать...-- Он
остановился, а я попыталась вывести его из затруднения:
-- Вы помогали ухаживать за умирающей Люси. Позвольте услышать, как она
умерла; я буду очень благодарна. Она была мне очень, очень дорога.
К моему удивлению, доктор ответил с выражением ужаса на лице:
-- Рассказать вам о ее смерти? Ни за что на свете!
-- Почему же? -- спросила я, и меня начало охватывать какое-- то жуткое
чувство. Доктор замолчал опять, и я видела, что он старается придумать
извинение. Наконец, он пробормотал:
-- Видите ли, я затрудняюсь выбрать какое-- нибудь определенное место
из дневника.
В то время, как он говорил, его осенила мысль, и он сказал с
бессознательным простодушием, изменившимся голосом и с детской наивностью:
-- Это совершенная правда, клянусь честью.
Я не могла сдержать улыбки, на которую он ответил гримасой.
-- Представьте себе, хотя я уже много месяцев веду дневник, мне никогда
не приходило в голову, как найти какое-- нибудь определенное место в том
случае, если бы захотелось его посмотреть.
К концу фразы я окончательно решилась, уверенная, что дневник доктора,
лечившего Люси, мог многое добавить к сумме наших сведений о том ужасном
существе, и я смело сказала:
-- В таком случае, доктор Сьюард, вы бы лучше разрешили мне переписать
его на пишущей машинке. Он побледнел как мертвец и почти закричал:
-- Нет! НетНет! Ни за что на свете я не дам вам узнать эту ужасную
историю!
Тогда меня охватил ужас: значит, мое предчувствие оказалось верным.
Я задумалась и машинально переводила глаза с одного предмета на
другой, бессознательно ища какой-- нибудь благовидный предлог, чтобы дать
ему понять, что я догадываюсь, в чем дело. Вдруг мои глаза остановились на
огромной кипе бумаг, напечатанных на пишущей машинке, лежавшей на столе.
Его глаза встретили мой взгляд и машинально проследовали в том же
направлении. Увидев пакет, он понял мое намерение.
-- Вы не знаете меня, -- сказала я, -- но когда вы прочтете эти бумаги
-- мой собственный дневник и дневник моего мужа, который я сама переписала,
-- вы узнаете меня лучше. Я не утаила ни единой мысли своего сердца в этом
деле, но, конечно, вы меня еще не знаете -- пока; и я не вправе рассчитывать
на такую же степень вашего доверия.
Он встал и открыл большой ящик в шкафу, в котором были расставлены в
известном порядке полые металлические цилиндры, покрытые темным воском, и
сказал:
-- Вы совершенно правы: я не доверял вам, потому что не знал вас. Но
теперь -- знаю; и позвольте сказать, что я должен был знать вас с давних
пор. Люси говорила вам обо мне, говорила и мне о вас. Позвольте искупить
свой невежливый поступок. Возьмите эти цилиндры и прослушайте их. Первые
полдюжины относятся лично ко мне, и они не ужаснут вас; тогда вы узнаете
меня лучше. К тому времени будет готов обед. Между тем я перечитаю некоторые
из этих документов и смогу лучше понять некоторые вещи.
Он сам отнес фонограф в мою комнату и завел его. Теперь я узнаю что--
нибудь интересное, ибо познакомлюсь с другой стороной любовной истории,
одну из которой я уже знаю...
29 сентября.
Я так был поглощен удивительными дневниками Джонатана Харкера и его
жены, что не замечал времени.
Как раз когда я кончил чтение дневника миссис Харкер, она вошла с
распухшими от слез глазами. Это глубоко меня тронуло.
-- Я очень боюсь, что огорчил вас, -- сказал я как можно мягче.
-- О, нет, не огорчили, -- ответила она, -- но ваше горе бесконечно
меня тронуло. Это удивительная машина, но она до жестокости правдива. Она
передала мне страдания вашего сердца с мучительной точностью. Никто не
должен больше слышать их повторения! Видите, я старалась быть полезной: я
перепечатала слова на пишущей машинке, и никому больше не придется
подслушивать биение вашего сердца, как сделала это я.
-- Никому не нужно больше знать об этом, и никто не узнает, -- произнес
я мягким голосом. Она положила свою руку на мою и сказала очень серьезно:
-- Ах да! Но ведь должны они!..
-- Должны? Почему?
-- Потому что частица сей ужасной истории касается смерти Люси и всего,
что ее вызвало; потому что для предстоящей борьбы для избавления земли от
этого чудовища мы должны владеть всем знанием и всеми средствами, какие
только возможны. Я думаю, цилиндры, которые вы мне дали, содержат больше
того, что мне следовало бы знать, но я вижу, что ваши записки проливают
много света на эту мрачную тайну. Вы позволите помочь вам, не правда ли? Я
знаю все до одного известного пункта; и я уже вижу, хотя ваш дневник довел
меня только до 7 сентября, до какого состояния была доведена бедная Люси и
как подготавливалась ее ужасная гибель. Джонатан и я работали день и ночь с
тех пор, как нас посетил профессор Ван Хелзинк. Джонатан поехал в Уайтби,
чтобы раздобыть еще сведений, а завтра он приедет сюда, чтобы помочь нам.
Нам незачем иметь тайны друг от друга; работая сообща, при абсолютном
доверии, мы безусловно будем сильнее, чем и том случае, если бы некоторые из
нас блуждали впотьмах.
Она посмотрела на меня так умоляюще, и в то же время проявила столько
мужества и решимости, что я сейчас же выразил согласие.
-- Вы можете поступать в этом доме, -- сказал я, -- как вам угодно...
Вам еще предстоит узнать ужасные вещи; но раз вы прошли такой большой путь
по дороге к смерти бедной Люси, то не согласитесь, я знаю, оставаться в
-- Да.
-- В ту ночь мы пришли как раз вовремя. Пропал еще один ребенок, и мы,
благодаря Богу, нашли его невредимым среди могил. Вчера я пришел сюда до
захода солнца, так как при заходе солнца "не-- мертвое" оживает.
Я прождал тут всю ночь до восхода, но ничего не увидел. Должно быть,
потому, что я привесил к дверям чеснок, которого "не-- мертвое" не выносит,
и другие вещи, которых оно избегает. Сегодня вечером, еще до захода солнца,
я снял чеснок и все остальное, вот почему мы нашли гроб пустым. Подождите
вместе со мною. До сих пор тут происходило очень много странного. Если мы
потихоньку спрячемся где-- нибудь вне склепа, мы увидим еще более странные
вещи.
Мы по очереди вышли из склепа, профессор вышел последним и закрыл за
собою дверь.
О, как приятен и чист был ночной воздух после душного склепа! Ван
Хелзинк принялся за работу. Сначала он вынул из своего саквояжа что-- то
вроде тонких вафельных бисквитов, аккуратно завернутых в белую салфетку,
затем полную горсть беловатого вещества вроде теста или замазки. Он мелко
накрошил вафли и смешал с замазкой, потом, накроив из этой массы тонкие
полосы, замазал щели дверей склепа. Меня это озадачило, и стоя поблизости
от него, я спросил, что он делает. Артур и Квинси подошли тоже, так как оба
были очень заинтересованы. Он ответил:
-- Я закрываю вход в могилу, чтобы "He-- мертвое" не могло туда войти.
-- А это что? -- спросил Артур.
Ван Хелзинк благоговейно снял шляпу и сказал:
-- Святые дары. Я привез их из Амстердама. У меня есть отпущение
грехов.
Ответ мог устрашить самого ярого скептика, и каждый из нас
почувствовал, что при таких серьезных шагах профессора, шагах, при которых
он решается употребить самое для него священное, невозможно ему не верить.
Мы тихо и покорно заняли указанные места вокруг склепа, стараясь
разместиться так, чтобы никто из прохожих не мог нас заметить. Я жалел
других, в особенности Артура. Мне самому весь этот страх был уже знаком по
предыдущему визиту.
Наступило долгое молчание, бесконечная, томительная тишина, затем
послышался тихий и резкий свист профессора. Он указал вдаль: на тисовой
дорожке показалась белая фигура, которая медленно приближалась, и в ту же
минуту из-- за мчавшихся туч выглянула луна и с поразительной отчетливостью
осветила женщину с темными волосами, одетую в саван. Лица не было видно,
поскольку оно склонилось, как казалось, над белокурым ребенком. Было тихо,
затем раздался резкий короткий крик, каким иногда во сне кричат дети. Мы
хотели броситься вперед, но профессор погрозил нам рукою из-- за тисового
дерева, и мы увидели, как белая фигура двинулась дальше. Теперь она была
настолько близко, что мы могли ясно ее разглядеть, тем более, что луна все
еще светила. Дрожь пробежала у меня по телу, и я услышал тяжелое дыхание
Артура, когда мы узнали черты Люси Вестенр; но до чего они изменились!
Мягкое выражение лица превратилось в каменную, бессердечную, жестокую
маску, а беспорочность -- в сладострастную похотливость. Ван Хелзинк
выступил вперед, и, повинуясь его жесту, мы все подошли к склепу,
вытянувшись в одну линию. Ван Хелзинк поднял фонарь и протянул вперед
облатку; при свете, падавшем на лицо Люси, мы увидели, что ее губы были в
крови и свежая кровь сочилась по подбородку и пятнала белизну савана.
Нам стало жутко. При трепетном свете я заметил, что даже железные нервы
Ван Хелзинка ему изменили. Артур стоял около меня, и если бы я не схватил
его за руку и не поддержал, он наверное упал бы.
Увидев нас, Люси -- я называю фигуру, стоявшую перед нами, Люси, потому
что она была похожа на Люси -- шипя как кошка, застигнутая врасплох,
отступила назад и посмотрела на нас. Это были глаза Люси по форме и по
цвету, это несомненно были ее глаза, но не ясные, а полные адского огня
вместо знакомых нам чистых ласковых очей. В тот момент остаток моей любви к
ней перешел в ненависть и чувство омерзения; если бы нужно было убить ее
сейчас, я сделал бы это с диким удовольствием. Когда она взглянула на нас,
глаза ее запылали и лицо исказилось сладострастной улыбкой. О, Господи, как
ужасно было это видеть! Она опустилась на землю, бесчувственная как дьявол,
и продолжала ревностно прижимать ребенка к своей груди, рыча, как собака
над костью. Ребенок вдруг резко вскрикнул и застонал. При этом из груди
Артура вырвался стон; она же, поднявшись, двинулась к нему с распростертыми
объятиями и сладострастной улыбкой; Артур отшатнулся и закрыл лицо руками.
Она все-- таки продолжала к нему приближаться и с томной,
сладострастной грацией сказала:
-- Приди ко мне, Артур! Оставь остальных и приди ко мне. Мои объятия
жаждут тебя, приди, мы отдохнем с тобою вместе. Приди ко мне, супруг мой,
приди ко мне.
В ее голосе была какая-- то дьявольская сладость, он звучал, как
серебряный колокольчик, и слова ее, хотя и относились к другому,
подействовали завораживающе и на нас, что же касается Артура, то он
находился как будто под гипнозом -- он широко раскрыл ей свои объятия. Она
была уже готова кинуться к нему, но Ван Хелзинк бросился вперед, держа
перед собой золотой крестик. Она отшатнулась и с искаженным, полным злобы
лицом бросилась мимо него к входу в склеп.
В нескольких шагах от дверей она остановилась, точно задержанная
какой-- то непреодолимой силой. Затем повернулась к нам лицом, и яркий свет
луны и фонаря Ван Хелзинка осветил ее лицо. Мне никогда еще не приходилось
видеть такого злобного выражения, и надеюсь, ни один смертный этого не
увидит. Роскошные краски превратились в багрово-- синие; глаза, казалось,
метали искры адского огня; брови насупились, изгибы тела были как кольца
змей Медузы, а очаровательный рот превратился в открытый квадрат, как в
маске страсти у греков или японцев.
В таком виде она простояла несколько минут, показавшихся нам целой
вечностью, между поднятым крестом и священным затвором входа в склеп. Ван
Хелзинк нарушил тишину, спросив Артура:
-- Ответь, друг мой. Продолжать ли мне свою работу?
Артур, закрыв лицо руками, ответил:
-- Делай что хочешь, делай что хочешь. Этого ужаса больше не должно
быть.
Ему сделалось дурно. Квинси и я одновременно подскочили к нему и взяли
его под руки. Мы слышали, как Ван Хелзинк подошел к дверям и начал вынимать
из щелей священные эмблемы, которые он туда воткнул. Мы все были поражены,
когда увидели, что женщина с таким же телом, как у нас, проскользнула в
промежуток, сквозь который едва ли могло пройти даже лезвие ножа. Какое--
то радостное чувство овладело нами, когда мы увидели, как Ван Хелзинк снова
спокойно заткнул щели замазкой.
Покончив с этим, он поднял ребенка и сказал:
-- Идемте, друзья мои; до завтра нам здесь делать нечего. В полдень тут
похороны; сейчас же после них мы придем сюда. Все друзья умершего уйдут
раньше двух часов; когда могильщик закроет ворота, мы останемся, так как
нужно сделать еще кое-- что; но не то, что мы делали сегодня ночью. Что же
касается малютки, то с ним все в порядке, и к завтрашнему дню он будет
здоров. Мы положим его так, чтобы его нашла полиция, как и в прошлую ночь, а
затем пойдем домой. Подойдя вплотную к Артуру, он сказал:
-- Друг мой, Артур, ты перенес тяжелое испытание, но впоследствии ты
увидишь, как необходимо оно было. Теперь тебе плохо, дитя мое. Завтра в это
время. Бог даст, все уже будет кончено, так что возьми себя в руки.
Мы оставили ребенка в спокойном месте и отправились домой.
29 сентября.
Около двенадцати часов мы втроем: Артур, Квинси Моррис и я --
отправились к профессору. Странно вышло, что все инстинктивно оделись в
черные костюмы. В половине второго мы были уже на кладбище и бродили там,
наблюдая; когда же могильщики закончили работу, и сторож, убежденный, что
все ушли, закрыл ворота, каждый из нас занял свое место. На этот раз у Ван
Хелзинка вместо маленькой сумки был с собою какой-- то длинный кожаный ящик,
должно быть, порядочного веса.
Когда на дороге смолкли шаги посетителей, мы тихо последовали за
профессором к склепу. Профессор вынул из сумки фонарь, две восковые свечи и
осветил склеп. Когда мы снова подняли крышку гроба, то увидели тело Люси во
всей красе. Но у меня исчезла вся любовь, осталось лишь чувство отвращения к
тому, что приняло образ Люси, не взяв ее души. Даже лицо Артура стало
каким-- то жестоким, когда он на нее взглянул. Он обратился к Ван Хелзинку:
-- Это тело Люси, или же просто демон в ее оболочке?
-- Это ее тело, и в то же время не ее. Но погоди немного, и ты увидишь
ее такою, какой она была.
Там лежала не Люси, а кошмар: острые зубы, окровавленные,
сладострастные губы, на которые страшно было глядеть -- это плотское
бездушное существо казалось дьявольской насмешкой над непорочностью Люси.
Ван Хелзинк со своей обычной последовательностью начал вынимать из ящика
различные вещи и раскладывать их в известном порядке. Сначала он вынул
паяльник, затем маленькую лампочку, выделявшую какой-- то газ, ярко горевший
слабым синим пламенем, и наконец круглый деревянный кол, толщиной в два с
половиной или три дюйма и около трех футов длиной. С одного конца он был
обожжен и заострен. Потом профессор вынул тяжелый молот. На меня всякие
врачебные приготовления действуют возбуждающе и ободряюще, но Артура и
Квинси они привели в смущение. Но все-- таки они крепились и терпеливо
ждали. Когда все было приготовлено, Ван Хелзинк сказал:
-- Раньше, чем приняться за дело, объясню вам, кое-- что. Все это
относится к области знаний и опыта древних народов и всех тех, кто изучал
власть "He-- мертвого". Становясь таковыми, они превращаются в
бессмертных; они не могут умереть, им приходится продолжать жить год за
годом, увеличивая количество жертв и размножая зло мирское: ибо все,
умирающие от укуса "He-- мертвого", сами становятся "He-- мертвыми" и губят
в свою очередь других. Таким образом, круг их все расширяется так же, как и
круги на воде от брошенного камня. Друг Артур, если бы Люси тебя поцеловала
тогда, перед смертью, или вчера ночью, когда ты раскрыл ей свои объятия, то
и ты со временем, после смерти, стал бы "nosferatu"5, как это называют в
восточной Европе, и увеличил бы количество "He-- мертвых".
Карьера этой несчастной лишь началась. Те дети, кровь которых она
высасывала, еще не находятся в опасности, но если она будет продолжать жить
"He-- мертвою", то они все в большем количестве станут терять кровь; ее
власть заставит их приходить к ней, и она высосет у них всю кровь своим
отвратительным ртом. Но если она действительно умрет, то все прекратится.
Крошечные ранки на шейках исчезнут, и они вернутся к своим игрушкам, даже
не зная, что с ними было. Самое главное здесь то, что если вернуть "He--
мертвое" к настоящей смерти, то душа бедной Люси станет свободной. Вместо
того, чтобы по ночам творить зло и с каждым днем все больше уподобляться
дьяволу, она сможет спокойно занять свое место среди ангелов. Так что, друг
мой, та рука, что нанесет ей удар освобождения, будет для нее
благословенной. Я сам готов это сделать, но, может быть, среди нас найдется
кто-- нибудь, у которого на то больше прав.
Мы все посмотрели на Артура. Он понял также, как и мы все, что
бесконечная любовь призывала его исполнить этот долг, чтобы память Люси
осталась для нас священной, а не нечестивой; он выступил вперед и смело
сказал, хотя руки его дрожали, а лицо было бледно, как снег:
-- Верные друзья мои, благодарю вас из глубины своей разбитой души!
Скажите, что нужно сделать, и я не дрогну.
Ван Хелзинк положил ему руку на плечо и сказал:
-- МолодецНемного храбрости, и все будет кончено. Этот кол надо вбить
ей в сердце. Это будет ужасное испытание, я уверен, но это ненадолго, и
потом ты будешь радоваться больше, чем теперь горюешь, и выйдешь отсюда с
облегченной душой. Но не следует колебаться, раз уж ты решился. Думай лишь
о том, что мы, твои верные друзья, здесь, с тобою, и все время молимся за
тебя.
Артур взял кол и молот. А раз он на что-- нибудь решился, то рука его
никогда не дрогнет.
Ван Хелзинк открыл свой молитвенник и начал читать молитву, а Квинси и
я повторяли за ним слова, как могли. Артур приставил кол заостренным концом
к ее сердцу, и я видел, как острие впилось в тело. Затем он ударил изо всей
силы.
Люси стала корчиться в гробу, и какой-- то гнусный, леденящий кровь
крик сорвался с ее красных губ. Тело вздрагивало, корчилось и извивалось;
белые острые зубы стучали и кусали губы, а изо рта била пена. Но Артур ни
разу не дрогнул.
Затем вздрагивание и судороги тела стали тише, зубы перестали стучать,
лицо успокоилось. Ужасная работа была кончена.
Молот выпал из рук Артура. Он зашатался и упал бы, если бы мы его не
поддержали. Пот градом катился у него со лба, и он задыхался.
Нечеловеческая сила воли и желание спасти ее душу помогли ему исполнить
эту работу, на которую иначе у него не хватило бы сил. В течение нескольких
минут мы так были поглощены заботами о нем, что и не посмотрели на гроб.
Когда же мы туда взглянули, шепот удивления и испуга раздался среди нас. Мы
смотрели так внимательно, что даже Артур поднялся с земли, на которую он
опустился в изнеможении, и подошел посмотреть. Лицо его изменилось, мрачное
выражение исчезло и засветилось радостью.
В гробу больше не было того ужасного существа, которого мы так боялись
и которое так презирали, что убить его было привилегией. Там лежала Люси
такой, какой мы видели ее при жизни, выражение лица было удивительно чисто и
мило, хотя горе и страдания оставили на нем следы, но даже эти следы были
нам дороги, так как именно такой мы привыкли видеть ее в последнее время.
Мы чувствовали, что спокойствие, отразившееся на ее лице, было не что иное,
как символ вечного грядущего покоя. Ван Хелзинк подошел, положил руку на
плечо Артура и сказал:
-- Ну что, Артур, друг мой, дитя мое, прощен ли я теперь?
Артур взял руку старика, поднял ее и, поцеловав, сказал:
-- Да. Да благословит тебя Бог за то, что ты вернул душу моей
возлюбленной, а мне покой!
-- Теперь, дитя мое, ты можешь ее поцеловать, -- сказал профессор. --
Поцелуй ее в мертвые губы, если хочешь, ибо теперь она уже не злой дьявол и
не погибшее навеки существо. Она больше не "He-- мертвое" дьявола. Она
принадлежит Богу, и душа ее вместе с Ним.
Артур наклонился и поцеловал, затем мы выслали его и Квинси из склепа;
профессор и я отпилили кол, оставив острие в ее теле.
Затем мы отрезали ей голову и набили рот чесноком, запаяли цинковый
гроб, привинтили крышку деревянного гроба и, собрав наши вещи, ушли. Закрыв
дверь, профессор передал ключ Артуру.
Раньше чем двинуться дальше, Ван Хелзинк сказал:
-- Теперь, мой друг, первый шаг уже сделан, а он был для нас самый
трудный. Но осталась еще одна большая работа -- найти автора всех наших
печалей и уничтожить его. У меня есть нить, и по ней мы доберемся до него,
но это долгая и трудная задача, тут есть опасность и большой риск. Не
поможете ли вы все мне? Мы научились верить, не так ли? А если так, то не
наш ли это долг? Я надеюсь на удачу.
Мы поочередно пожали ему руку, и условие было заключено. Затем
профессор сказал:
-- Через два дня прошу всех прийти ко мне в семь часов обедать. Я
представлю вам двух других сотоварищей, которых вы еще не знаете; я все
приготовлю для нашей совместной работы и раскрою все свои планы. Джон,
пойдем ко мне, с тобою я должен посоветоваться еще о многом, и ты можешь
помочь. Сегодня я еду в Амстердам, но завтра вечером вернусь. Затем начнется
великая борьба. Но сначала мне хочется еще многое рассказать вам, чтобы вы
знали, что делать и чего следует остерегаться.
(Продолжение)
Когда мы приехали в отель Беркли, Ван Хелзинк нашел ожидавшую его
телеграмму:
"Приеду поездом. Джонатан в Уайтби. Важные новости. Мина Харкер".
Профессор был в восторге:
-- О, чудная мадам Мина, -- сказал он, -- это не женщина, а жемчужина!
Она едет, но я не могу остаться. Она должна заехать к тебе, Джон. Ты должен
встретить ее на станции. Телеграфируй ей в поезд, чтобы предупредить об
этом.
Когда депеша была отправлена, он выпил чашку чая; одновременно сообщив
мне о дневнике, который вел Джонатан Харкер за границей, и дал копию,
перепечатанную на пишущей машинке, вместе с копией дневника госпожи Харкер
в Уайтби. "Возьми, -- сказал он, -- и познакомься хорошенько с их
содержанием.
Когда я вернусь, в твоих руках окажутся все нити, и тогда нам легче
будет приступить к нашим расследованиям. Береги их -- в них много ценного.
Тебе нужна будет вся твоя вера в меня, даже после опыта сегодняшнего дня.
То, что здесь сказано, может послужить началом конца для тебя, для меня и
для многих других; или же может прозвучать погребальным звоном по "He--
умершим", которые ходят по земле. Прочти все внимательно, и если сможешь
что-- нибудь добавить к этой повести, сделай это, потому что это крайне
важно. Ты ведь тоже вел дневник о замеченных тобою странных вещах, не так
ли? Да? Тогда мы все обсудим вместе, при встрече".
Затем он уложил вещи и вскоре поехал на Ливерпульскую улицу. Я
направился к Паддингтону, куда и прибыл приблизительно за пятнадцать минут
до прихода поезда.
Толпа поредела после беспорядочной суеты, свойственной всем вокзалам в
момент прибытия поезда, и я начал чувствовать себя неуютно, боясь пропустить
свою гостью, когда изящная хорошенькая девушка подошла ко мне и, окинув меня
быстрым взглядом, спросила:
-- Доктор Сьюард, не правда ли?
-- А вы миссис Харкер? -- ответил я тотчас же; она протянула руку.
-- Я узнала вас по описанию милой бедной Люси.
Я взял ее чемодан, в котором была пишущая машинка, и мы отправились на
Фенчер-- стрит по подземной железной дороге, после того как я послал депешу
моей экономке, чтобы она немедленно приготовила гостиную и спальню для
миссис Харкер.
Немного спустя мы приехали. Она знала, конечно, что моя квартира
помещалась в доме для умалишенных, но я заметил, что она не в силах была
сдержать легкую дрожь, когда мы входили.
Она сказала, что если можно, она сейчас же придет ко мне в кабинет, так
как многое должна сообщить. Поэтому я заканчиваю предисловие к моему
фонографическому дневнику в ожидании ее прихода. До сих пор у меня еще не
было возможности просмотреть бумаги, оставленные Ван Хелзинком, хотя они
лежат раскрытые передо мной. Я должен занять ее чем-- нибудь, чтобы иметь
возможность прочесть их. Она не знает, как нам дорого время и какая работа
нам предстоит. Я должен быть осторожным, чтобы не напугать ее. Вот и она!
29 сентября.
Приведя себя в порядок, я сошла в кабинет доктора Сьюарда. У дверей я
на минуту остановилась, так как мне показалось, что он с кем-- то
разговаривает. Но поскольку он просил меня поторопиться, я постучалась и
после приглашения вошла.
К величайшему изумлению, у него никого не было.
Он оказался совершенно один, а напротив него на столе стояла машина, в
которой я сейчас же по описанию узнала фонограф. Я никогда их не видела и
была очень заинтересована.
-- Надеюсь, что не задержала вас, -- сказала я, -- но я остановилась у
дверей, услышав, что вы разговариваете, и подумала, что у вас кто-- то
есть.
-- О,-- ответил он, улыбнувшись, -- я только заносил записи в свой
дневник.
-- Ваш дневник? -- спросила я удивленно.
-- Да, -- ответил он, -- я храню его здесь.
Он положил руку на фонограф. Меня это страшно поразило, и я выпалила:
-- Да ведь это лучше стенографии! Можно послушать, как он говорит?
-- Конечно, -- ответил доктор быстро и встал, чтобы завести фонограф.
Но вдруг остановился, и его лицо приобрело озабоченное выражение.
-- Дело в том, -- начал он неловко, -- здесь записан только мой
дневник; а так как в нем исключительно -- почти исключительно -- факты,
относящиеся ко мне, то может быть неудобно, т. е. я хочу сказать...-- Он
остановился, а я попыталась вывести его из затруднения:
-- Вы помогали ухаживать за умирающей Люси. Позвольте услышать, как она
умерла; я буду очень благодарна. Она была мне очень, очень дорога.
К моему удивлению, доктор ответил с выражением ужаса на лице:
-- Рассказать вам о ее смерти? Ни за что на свете!
-- Почему же? -- спросила я, и меня начало охватывать какое-- то жуткое
чувство. Доктор замолчал опять, и я видела, что он старается придумать
извинение. Наконец, он пробормотал:
-- Видите ли, я затрудняюсь выбрать какое-- нибудь определенное место
из дневника.
В то время, как он говорил, его осенила мысль, и он сказал с
бессознательным простодушием, изменившимся голосом и с детской наивностью:
-- Это совершенная правда, клянусь честью.
Я не могла сдержать улыбки, на которую он ответил гримасой.
-- Представьте себе, хотя я уже много месяцев веду дневник, мне никогда
не приходило в голову, как найти какое-- нибудь определенное место в том
случае, если бы захотелось его посмотреть.
К концу фразы я окончательно решилась, уверенная, что дневник доктора,
лечившего Люси, мог многое добавить к сумме наших сведений о том ужасном
существе, и я смело сказала:
-- В таком случае, доктор Сьюард, вы бы лучше разрешили мне переписать
его на пишущей машинке. Он побледнел как мертвец и почти закричал:
-- Нет! НетНет! Ни за что на свете я не дам вам узнать эту ужасную
историю!
Тогда меня охватил ужас: значит, мое предчувствие оказалось верным.
Я задумалась и машинально переводила глаза с одного предмета на
другой, бессознательно ища какой-- нибудь благовидный предлог, чтобы дать
ему понять, что я догадываюсь, в чем дело. Вдруг мои глаза остановились на
огромной кипе бумаг, напечатанных на пишущей машинке, лежавшей на столе.
Его глаза встретили мой взгляд и машинально проследовали в том же
направлении. Увидев пакет, он понял мое намерение.
-- Вы не знаете меня, -- сказала я, -- но когда вы прочтете эти бумаги
-- мой собственный дневник и дневник моего мужа, который я сама переписала,
-- вы узнаете меня лучше. Я не утаила ни единой мысли своего сердца в этом
деле, но, конечно, вы меня еще не знаете -- пока; и я не вправе рассчитывать
на такую же степень вашего доверия.
Он встал и открыл большой ящик в шкафу, в котором были расставлены в
известном порядке полые металлические цилиндры, покрытые темным воском, и
сказал:
-- Вы совершенно правы: я не доверял вам, потому что не знал вас. Но
теперь -- знаю; и позвольте сказать, что я должен был знать вас с давних
пор. Люси говорила вам обо мне, говорила и мне о вас. Позвольте искупить
свой невежливый поступок. Возьмите эти цилиндры и прослушайте их. Первые
полдюжины относятся лично ко мне, и они не ужаснут вас; тогда вы узнаете
меня лучше. К тому времени будет готов обед. Между тем я перечитаю некоторые
из этих документов и смогу лучше понять некоторые вещи.
Он сам отнес фонограф в мою комнату и завел его. Теперь я узнаю что--
нибудь интересное, ибо познакомлюсь с другой стороной любовной истории,
одну из которой я уже знаю...
29 сентября.
Я так был поглощен удивительными дневниками Джонатана Харкера и его
жены, что не замечал времени.
Как раз когда я кончил чтение дневника миссис Харкер, она вошла с
распухшими от слез глазами. Это глубоко меня тронуло.
-- Я очень боюсь, что огорчил вас, -- сказал я как можно мягче.
-- О, нет, не огорчили, -- ответила она, -- но ваше горе бесконечно
меня тронуло. Это удивительная машина, но она до жестокости правдива. Она
передала мне страдания вашего сердца с мучительной точностью. Никто не
должен больше слышать их повторения! Видите, я старалась быть полезной: я
перепечатала слова на пишущей машинке, и никому больше не придется
подслушивать биение вашего сердца, как сделала это я.
-- Никому не нужно больше знать об этом, и никто не узнает, -- произнес
я мягким голосом. Она положила свою руку на мою и сказала очень серьезно:
-- Ах да! Но ведь должны они!..
-- Должны? Почему?
-- Потому что частица сей ужасной истории касается смерти Люси и всего,
что ее вызвало; потому что для предстоящей борьбы для избавления земли от
этого чудовища мы должны владеть всем знанием и всеми средствами, какие
только возможны. Я думаю, цилиндры, которые вы мне дали, содержат больше
того, что мне следовало бы знать, но я вижу, что ваши записки проливают
много света на эту мрачную тайну. Вы позволите помочь вам, не правда ли? Я
знаю все до одного известного пункта; и я уже вижу, хотя ваш дневник довел
меня только до 7 сентября, до какого состояния была доведена бедная Люси и
как подготавливалась ее ужасная гибель. Джонатан и я работали день и ночь с
тех пор, как нас посетил профессор Ван Хелзинк. Джонатан поехал в Уайтби,
чтобы раздобыть еще сведений, а завтра он приедет сюда, чтобы помочь нам.
Нам незачем иметь тайны друг от друга; работая сообща, при абсолютном
доверии, мы безусловно будем сильнее, чем и том случае, если бы некоторые из
нас блуждали впотьмах.
Она посмотрела на меня так умоляюще, и в то же время проявила столько
мужества и решимости, что я сейчас же выразил согласие.
-- Вы можете поступать в этом доме, -- сказал я, -- как вам угодно...
Вам еще предстоит узнать ужасные вещи; но раз вы прошли такой большой путь
по дороге к смерти бедной Люси, то не согласитесь, я знаю, оставаться в