Так, упомянутый кеннинг «конь моря» может рассматриваться как начальное звено в бесконечной цепочке преобразований. В нем могут быть заменены оба компонента. Ближайшим источником для замен служат, конечно, все синонимы коня и моря. Иначе говоря, любое из слов ряда «лошадь, скакун, жеребенок, рысак, одёр» и т. п. сочетается с любым из слов ряда «океан, пучина, глубь, зыбь, хлябь» и т. п. Но это дает хотя и очень большое, но все-таки конечное число сочетаний.
   Приравнивание слов друг к другу зашло в кеннингах гораздо дальше, чем в синонимических рядах. Место хейти в них могут занимать, наряду с синонимами, и многие слова, связанные с соответствующими понятиями по сходству либо по смежности. Это открывает скальдам гораздо больший простор для творчества, позволяя им без конца упражнять свое мастерство в создании не слыханных прежде перифраз. Так, вместо слова «конь» в наш исходный кеннинг можно подставить название любого (впрочем, как правило, только крупного) животного, а также название любого транспортного средства, включая и «лыжи». Хейти моря, в свою очередь, могут быть заменены любыми словами, обозначающими водную поверхность, влагу и т. п. получившийся в результате таких замен кеннинг «лыжи жижи» равноправен исходному кеннингу «конь моря», т. е. не содержит дополнительных стилистических оттенков и не претендует на то, чтобы поражать смелостью образа. Самое важное в нем – это его новизна, не нарушающая, однако, трафаретности внутренней формы.
   Подобным же образом кеннинг женщины типа «береза нарядов» может быть преобразован в такие кеннинги, как «колода полотенец» или «подставка драгоценностей», лишь бы составляющие их основу существительные принадлежали женскому роду, т. е. формально не противоречили обозначению женщины (напротив, кеннинги с основой типа «шест, столб, дуб, пень» и т. п. широко употребительны в качестве обозначений мужчины).
   Другой, дающий неограниченные возможности способ построения новых кеннингов заключается в развертывании двухчленных перифраз в трехчленные, четырехчленные и т. д. Этот способ основывается на том, что ключевые понятия, ради которых и множатся до бесконечности богатства скальдической фразеологии, образуют своего рода систему: большинство из них может быть обозначено с помощью перифразы, включающей другое ключевое понятие. Так, муж – это «вяз битвы», но битва – это «лязг щитов», щиты – «солнца корабля», а корабль – «зверь моря». Мы развернули исходный кеннинг в пятичленный «вяз лязга солнц зверя моря», который остался открытым и для дальнейшего развертывания. Но предел развертыванию кладет, конечно, само ограниченное пространство полустишия, в которое должны уместиться кеннинги, поэтому более длинные кеннинги редко встречаются в висах. Самый длинный из них, семичленный, употребляется в приведенной Снорри висе скальда Торда сына Сьярека (ср. примечание 63 саги «О Хаконе Добром»). Расшифровка такого, многочленного, кеннинга, облегчаемая ограниченностью числа самих ключевых понятий и стандартностью всех составляющих цепочку звеньев (т. е. элементарных перифраз), ведется в порядке, обратном развертыванию, т. е. справа налево, «зверь моря» – корабль, его «солнца» – щиты и т. д., как это указано в любом примечании к многочленному кеннингу.
   Впрочем, стандартность кеннингов почти упраздняет и необходимость их расшифровки. Накопив некоторые навыки, можно заметить, что какая бы цепочка слов не тянулась за словом «спор» (= «распря, драка, ссора, крик…»), перед нами не что иное, как кеннинг битвы; равным образом, всякий кеннинг, начинающийся со слова «свет» (= «лучи, сполох, молния, угли…»), обозначает золото и т. п. Нужно полагать, что уловками такого рода не пренебрегали и те, кому надлежало разгадать вису в процессе устного ее исполнения, хотя самая витиеватость перифраз, конечно, очень ценилась.
   Из сказанного можно сделать вывод, что связи между ключевыми понятиями бывают обратимыми: битва – это «спор мечей», но мечи – «палицы битвы»; море – это «дорога корабля», но корабль, в свою очередь, – «конь моря». В висах не возбраняются многочленные кеннинги, развертывающиеся по кругу. Так, в кеннипге «посох оплота непогоди ратных крыш» последние четыре слова служат обозначением щита, но «ратные крыши» в его определении – это тоже щиты.
   Однако отнюдь не все ключевые понятия связаны между собой обратимыми связями, так как отношения между ними часто неравноправны. Понятие мужчина, например, может быть зашифровано посредством самых разнообразных кеннингов,[593] но ему не свойственно быть определением в кеннингах, зашифровывающих другие ключевые понятия. Можно, например, обозначить мужа как «посох битвы», но битва никогда не обозначается, как, скажем, «ссора мужей». Таким образом, это и подобные понятия образуют вершину системы,[594] и именно к ним относится большинство самых длинных кеннингов.
   Напротив, такое понятие, как змея = змей чаще всего встречается именно в качестве определения, прежде всего внутри кеннингов золота (змей Фафнир охранял золотой клад, которым затем завладел Сигурд), называемого «ложем (= периной, подстилкой, землей…) змеи». Можно развернуть этот кеннинг, обозначив змею, например, как «обод обочин» или «спрут рытвин», но дальше ни один из полученных кеннингов развернуть нельзя, поскольку все перифрастические обозначения змеи строятся на понятиях, не принадлежащих к ключевым, т. е. являются закрытыми.
   Большинство кеннингов, восходящих не к метафорам, а к мифологическим или героическим сюжетам,[595] также принадлежит к числу закрытых (в качестве определения в них обычно стоит собственное имя: «распорка пасти Фенрира» – меч, дочь Онара – земля и т. п.). Эти сюжеты по большей части известны (из песней «Старшей Эдды», а особенно из пересказов Снорри в «Младшей Эдде»; истолкование кенниигов и было целью этих пересказов), но есть и такие, о происхождении которых приходится только гадать. Так, например, неизвестно, почему дух называется «ветром великанши». Есть основания думать, что не все сюжеты были известны самим скальдам и их аудитории. В сочинении и восприятии вис, но всяком случае, первоначальная мифологическая мотивировка кеннингов играла минимальную роль.
   Только так можно объяснить, каким образом кеннинги, связанные с языческими мифами или просто включающие имена мифологических персонажей, не вышли из употребления во времена жестоких гонений на язычников.
   В «Саге об Олаве Святом», например, встречаются (в подлиннике) кеннинги «Фрейр битвы» (муж), «радость жены Хедина» (битва; «жена Хедина» – валькирия, «костер Одина» – меч), «Фрейр росы Драупнира» (муж; Драупнир – кольцо Одина; его роса – золото). Подобные им кеннинги придуманы и для перевода.
   Мы, однако, почти не найдем кеннингов, упоминающих имена мифологических персонажей или основанных на мифологических сюжетах, у знаменитейшего из скальдов Олава Святого – Сигвата Тордарсона. И дело здесь, конечно, не в том, что Сигват превосходил прочих в своей нетерпимости к язычникам, а в тех новых тенденциях, которые прокладывают себе дорогу, хотя еще и очень непоследовательно, в его поэзии. Кеннинги, бывшие когда-то поэтической метафорой или хранилищем мифологических сведений; кеннинги, «порождение» которых превратилось у скальдов в насквозь формальную операцию, имеющую на первый взгляд большее отношение к структурной лингвистике, чем к поэзии; эти кеннинги претерпевают у Сигвата новую метаморфозу, становясь (по крайней мере в некоторых стихах) средством выражения личного отношения к изображаемому, т. е. несут в себе зародыш лирики. Сигват избегает в то же время подчеркнуто условных кеннингов – многочленных или таких, буквальный смысл которых слишком уж расходится с сутью обозначаемого. Многие среди его вис обращают на себя внимание (на общем фоне скальдической поэзии, конечно!) своей безыскусностью. В них почти отсутствуют не только кеннинги, но и те замысловатые приемы скальдического синтаксиса, которые составляют третью и вероятно самую высокую преграду на пути к их смыслу.
   Как бы громоздки и условны не были иные из кеннингов, основное затруднение при чтении вис создают не они, а скальдический синтаксис. И в данном случае мы снова можем видеть, как приемы поэтической техники, встречающиеся в поэзии других эпох и других народов, абсолютизируются в скальдической поэзии, доводятся до небывалой изощренности, становясь частью целостной и по-своему совершенной системы.
   C фразой скальд поступает так же, как со звуком и словом: он строит из нее орнамент, противоречащий ее прямому назначению – служить выражением смысла. Смысл благодаря этому открывается посвященному в скальдическое ремесло не непосредственно из слов, стоящих в определенном порядке, а вопреки этим словам и этому порядку: до него доискиваются в хитросплетениях скальдической формы.
   Говоря о необыкновенной сложности скальдического синтаксиса, заметим, что сложность состоит не в самом построении предложений: те два-три предложения, из которых обыкновенно состоит полустрофа, напротив, как правило, предельно просты. Например, дружинник конунга Харальда Сурового сообщает: «Как видно, мы причинили ущерб Свейну. Я был в конце ночи в окрестностях города. Из домов рвалось высокое пламя». Но в скальдической висе, из которой взяты эти фразы, каждая из них превращена как бы в отдельную прядь, которая сплетена с другими такими же прядями в целостный рисунок: «Как видно, мы причинили Свейну – я был в конце ночи – рвалось высокое пламя из домов – ущерб – в окрестностях города».
   Каждое полустишие – это свой такой рисунок, удивительно напоминающий «плетенку» – непременный компонент скандинавского орнамента эпохи викингов. В результате слова, связанные друг с другом по смыслу, оказываются принадлежащими разным строкам и, напротив, в строке соседствуют слова из разных фраз – прядей. Этот разрыв и переплетение фраз ощущается тем сильнее, чем крепче построена сама строка: внимание должно одновременно охватывать оба, пересекающих и опровергающих друг друга, рисунка – фонетический (соответствующий строкам) и смысловой (заполняющий всю полустрофу).
   Скальдический синтаксис выполняет свою орнаментальную функцию прежде всего благодаря двум дополняющим друг друга приемам. Во-первых, это так называемый перенос. Он состоит в том, что слова, тесно связанные друг с другом синтаксически, разрываются границей строки.[596] Перенос играет большую роль и в современной поэзии, но скальды пользовались им гораздо шире, смело играя на разъединении самых тесных синтаксических комплексов. В переводе это выглядит таким образом:
 
Нам невзгод, покуда
Семьдесят из пенных
Волн взлетает палиц
Смоленых не минуть.
 
   Но эффект плетения достигается только благодаря соединению переноса со вторым и наиболее характерным приемом скальдического синтаксиса – тмесисом. Тмесис – это семантически не мотивированное разъединение одного предложения другим предложением или его частью.[597] В первом случае говорят о вставных предложениях:
 
Восемьдесят – сеял
Смерть в Серкланде недруг
Красных перстней – в играх
Ратных взял он градов.
 
   Во втором случае возникает переплетение предложений в узком смысле слова:
 
Не солгать мне, властный
Зарится – и ярлу
Меньше слуг – на место
Вождя – угождает.
 
   Способы переплетения и вставки предложений настолько многообразны, что для их чтения не может быть рекомендовано никаких общих правил. Но снова отметим примечательное расхождение между переводом и подлинником. В подлиннике переплетение предложений несравненно сложнее; поэтому между специалистами до сих пор нет согласия в том, как следует связывать слова в некоторых висах. Но это лишь одна сторона дела. Долгое время господствовало убеждение, что расположение слов в подлиннике произвольно; сравнительно недавно удалось показать в специальных исследованиях, что это не так: здесь, как и везде в поэзии скальдов, многообразие форм управляется действием сложных и предельно детализованных правил. С помощью целого арсенала научных методов филологам удалось, наконец, сформулировать эти правила, без знания которых не обходились скальды и их слушатели. Вспоминаются слова А. Хойслера: «Мы бы, конечно, приняли скальдические стихи за плод ученых занятий в четырех стенах, если бы из саг не следовало со всей очевидностью, что авторами их были неграмотные воины, привычные к вольной жизни под открытым небом и умеющие постоять за себя в жестоких схватках».[598]

«Круг Земной» и история Норвегии

   Саги о конунгах, приписываемые Снорри Стурлусону, охватывают обширную эпоху истории Норвегии, начиная с легендарных времен и вплоть до последней четверти XII века. Эта эпоха включает Великие переселения народов, походы викингов и формирование национальных монархий в Европе. Это эпоха позднеродового (или «варварского») общества и перехода к обществу классовому – феодальному (на континенте XI и XII века были временем начинавшегося расцвета феодализма). Однако по сравнению со многими другими странами средневековой Европы в Норвегии процессы перестройки родового общества в раннеклассовое шли медленнее и с большим запаздыванием.
   В центре внимания автора «Круга Земного» находятся правители Норвегии. Саги повествуют о походах конунгов внутри страны и за ее пределами, об их отношениях со знатью и с сельскими жителями – бондами, о постепенном объединении страны и её христианизации. Государство, в понимании Снорри как, собственно, и других средневековых историков, персонифицировано особой короля, и от его личных качеств, мужества, решительности и удачи в первую очередь зависят и прочность государства, и благополучие населения.
   «Круг Земной» содержит огромный материал по истории Норвегии, да и всей Скандинавии. События, происходившие за пределами европейского Севера, известны Снорри гораздо хуже, и, скажем, повествования его о Древней Руси, связанные с пребыванием норвежских конунгов на Руси, или сообщения о походах викингов в Восточную Европу, столь же мало заслуживают доверия, как и рассказы о подвигах норвежцев в Византии, Италии или Англии. Нетрудно видеть, что такого рода рассказы имеют целью преимущественно продемонстрировать доблесть этих конунгов. Отбор сведений о делах в самой Норвегии – существенно иной. Современные источниковедческие исследования выявили в королевских сагах большое количество неточностей, ошибок, анахронизмов, и тем не менее общие контуры развития норвежского государства обрисованы в них довольно отчетливо.
   Отношение к «Кругу Земному» как к памятнику истории и культуры средневековых скандинавов менялось на протяжении XIX и XX столетий. В поле зрения историков прошлого века находилась история событий, и, соответственно, саги о конунгах вызывали у них наибольший интерес и давали обильный материал для раскрытия процесса объединения Норвегии и укрепления королевской власти. Хотя со временем достоверность саг как исторических источников и внушала сомнения, в целом считалось, что их показаниям можно доверять. Работы таких видных норвежских историков, как Р. Кейсер, П. А. Мунк, Э. Capс.[599] опирались прежде всего на анализ саг и других видов нарративной литературы. Возрастание с конца минувшего столетия внимания к социально-экономической истории, к материальным основам политического развития сопровождалось переоценкой разных категорий исторических памятников и их сравнительной значимости; на первый план стало выдвигаться исследование сборников права, актового материала, данных археологии, топонимики, рунологии, лингвистики. Этот материал, будучи интенсивно вовлечен в историческое исследование, дал возможность познакомиться с историей хозяйства, торговлей, связями Норвегии с другими странами, ранними городскими поселениями, с социальной структурой норвежского общества и сдвигами, которые она претерпевала, с внутренней колонизацией. Такая переориентация исследования открыла новые перспективы перед учеными и позволила им по-новому и в целом более критично отнестись и к повествовательным памятникам. В результате усилилась тенденция видеть в сагах, в том числе и королевских, скорее произведения литературы, фиксацию длительной фольклорной традиции, в которой факты с течением времени переосмыслялись и искажались до такой степени, что в сагах, на той стадии, когда они были записаны, уже трудно, если вообще возможно, вычленить достоверную основу. Труды норвежского историка X. Кута и шведского историка Л. Вейбулля в этом отношении явились переломными[600]
   В сагах о конунгах известное доверие продолжало внушать собственно только то, что находило подтверждение в песнях скальдов, отрывки из которых цитируются в «Круге земном» более обильно, чем в каких-либо иных сагах. Но сколь ни интересны в ряде отношений скальдические висы в королевских сагах, на основании их сообщений вряд ли возможно воспроизвести ход событий или познакомиться со многими сторонами норвежской действительности того времени, – слишком эти сообщения отрывочны и однобоки; ведь скальды обычно воспевали походы, битвы, победы или героическую смерть вождя, подарки, полученные скальдом от конунга, и другие аспекты дружинной жизни. Все остальное как правило не привлекало поэта. Правда, нужно отметить, что в историографии последних лет гиперкритические позиции в отношении достоверности саг о конунгах частично пересмотрены и смягчены. Историки убеждаются в том, что в сообщениях Снорри многое заслуживает доверия, и нет оснований a priori отметать его рассказ как «исторический роман».[601]
   Изучение «Круга Земного» дает возможность (привлекая другие источники разных видов, как норвежские, так и иностранные) представить канву политической истории Норвегии на протяжении нескольких столетий. Разумеется, внутренний смысл описываемых в сагах событий нередко представляется современному историку существенно иным, чем средневековому автору, и, вероятно, было бы небесполезно наметить основные линии истории Норвегии в IX–XII веках, что облегчило бы чтение «Круга Земного».[602]
   Первая форма политического объединения Норвегии – установление над большей частью ее населения власти одного монарха – выросла из экспансии викингов, во всяком случае, с нею связана. Могущество мелких конунгов и ярлов в период повышенной агрессивности, естественно, укрепилось, частично эта агрессивность могла быть направлена не только вовне, но и на население самой Норвегии. Первым конунгом, который подчинил себе значительную часть страны, был Харальд Харфагр (Прекрасноволосый), правитель Вестфольда, области в Восточной Норвегии. Вестфольдом издавна правила династия Инглингов, согласно легендам и поэме «Инглингаталь» скальда Тьодольва (цитируемой в «Саге об Инглингах»), находившаяся в родственных отношениях со шведскими королями. В Вестфольде сохранились курганы с погребениями в кораблях: в Туне, Гокстаде и – самое замечательное из них – в Усеберге. Раскопки обнаружили в этих курганах корабли, повернутые носом к югу, к морю и как бы готовые отправиться в плаванье. В двух кораблях были похоронены мужчины, видимо, местные князья в усебергском корабле найдены останки двух женщин. Одна из них, очевидно, была властительница, может быть, Аса – Бабка Харальда Прекрасноволосого; другая женщина, видимо – ее рабыня, последовавшая за нею в царство мертвых, чтобы и там ей служить. Богатая утварь, сани, повозка, кровати, другие вещи, украшенные резным орнаментом, выполненным несколькими искусными мастерами, – доказательство высокого общественного положения правителей Вестфольда. Курганы с кораблями свидетельствуют о том, что в IX веке Инглинги, находившиеся в широких контактах с другими странами, достигли значительного могущества. Это могущество возросло, как можно утверждать, именно в связи с внешней экспансией. Таким образом, начало объединения Норвегии явилось одним из моментов викингской экспансии и приобрело форму завоевания западных и северных областей страны конунгом, уже подчинившим себе восточную ее часть.
   Это не означает, что военный предводитель, которому удавалось утвердиться в Норвегии, и в дальнейшем вел себя как завоеватель. Хотя многим из них приходилось преодолевать сопротивление местной знати, короли должны были заручиться поддержкой бондов; обычно претендент являлся на областные судебные сходки – тинги и просил их участников согласиться с его верховенством; при этом нередко ему приходилось идти на некоторые уступки. Лишь король, провозглашенный на тингах, пользовался авторитетом и чувствовал себя относительно прочно.
   Наука не располагает бесспорными данными ни о ходе завоевания Норвегии Харальдом, ни о времени, когда оно было осуществлено. Решающая битва в Хаврсфьорде (юго-западная Норвегия) произошла, вероятно. незадолго до 900 года (раньше историки датировали ее 872 г.[603]). Противники Харальда – местные «хёвдинги» (вожди) были разбиты, и Харальд имел все основания назвать себя (так, во всяком случае, именует его скальд Торбьёрн, воспевший эту победу) «властителем норвежцев» (allvaldr auslmaima, dr?ttinn nor?manna). Правители ряда областей Норвегии лишились самостоятельности, признав верховенство завоевателя, либо были изгнаны или погибли. Начавшаяся в тот период колонизация норвежцами Исландии, возможно, отчасти была связана с эмиграцией, на которую толкали многих знатных людей притеснения и конфискации Харальда.
   В отдельных областях Норвегии на протяжении всего X века сохранялись тем не менее местные князья. Однако эти мелкие конунги, не принадлежавшие к роду Харальда Прекрасноволосого, не имели прав на норвежский престол. «Сага об Олаве Святом» (гл. XXXIII) рисует одного из конунгов восточной Норвегии Сигурда Свинью в облике хозяина, который лично наблюдал за сельскими работами, правил населением своего района, но был совершенно лишен и широты кругозора и высоких политических аспираций, присущих королям Норвегии. Оказывая противодействие норвежскому королю, поскольку тот пытался лишить их власти и влияния, мелкие конунги вместе с тем не обнаруживали честолюбивых притязаний подчинить страну собственной власти, в противовес представителю рода Харальда Прекрасноволосого. Эти местные потентаты были главным оплотом партикуляризма.
   В этой связи встаёт нелегкий вопрос о сакральной природе королевской власти в Норвегии в дохристианскую эпоху. Большинство историков считают, что норвежские короли рассматривались населением как носители сакрального начала. В сагах и в песнях скальдов идет речь о происхождении королей от языческих богов; когда, однако, сложились эти королевские генеалогии, остается неясным. В «Саго об Инглингах» сохранились предания об отдельных конунгах, которых народ в древности приносил в жертву богам для того, чтобы обеспечить всеобщее процветание. В «Саге о Хальвдане Черном» (гл. IX) рассказано, что после смерти этого конунга его тело было расчленено и части его были погребены в разных областях, так что все жители могли пользоваться благополучием, магически связанным с его особой. Однако исследователи полагают, что в действительности Хальвдан был погребен в кургане близ Стейна (в Хрингарики), а в других областях в память о нем были насыпаны курганы. Существовала вера в «удачу» короля, которая возрастала вследствие ритуальных жертвоприношений и возлияния на пирах («за конунга, за мир и урожай»). Считалось, что эту «удачу» король мог распространить и на своих приближенных, в частности, посредством награждения их оружием, гривнами и другими ценностями (вера в магическую партиципацию лиц и вещей, которыми они владели). Однако ученые, придерживающиеся гиперкритической позиции в отношении достоверности источников, отвергают эти толкования, считая их результатом переноса христианских представлений в более раннее время.[604] Идея сакральной природы королевской власти в языческой Норвегии могла бы быть вернее оценена при сопоставлении ее с трактовкой власти монарха у других народов на аналогичной или сходной стадии развития, ибо представления о связи властителя с высшими силами были широко распространены и не являются особенностью одних только скандинавов. Труднее ответить на вопрос о том, как именно рисовалось норвежцам отношение их королей со сферою сакрального: получали ли вожди от богов могущество в силу своего происхождения от них или же вследствие ритуальных действий и жертвоприношений? На основании «Круга Земного» вряд ли возможно восстановить эти верования, так как его автор, возводя династию Инглингов к Одину и Ингви-Фрейру, одновременно превратил асов в людей и «культурных героев».