Толстая Александра. Жизнь с отцом

   - Уясно, уясно...
   Только отцу он прощал нерасчетливую игру.
   По соседству с Гаспрой было имение великого князя Николая Михайловича. Ворота имения охранялись часовыми, вход посторонним был запрещен. Казалось, что там, за этими стенами, был другой мир и великие князья в нашем представлении были недоступными и чуждыми. Каково же было наше удивление, когда великий князь Николай Михайлович попросил разрешения повидаться с отцом. Отец согласился, и свидание состоялось с глазу на глаз. Великий князь произвел на отца лучшее, чем он ожидал, впечатление.
   - Странно, - говорил он, - и что ему от меня нужно? Рассказывал про свою жизнь, просил позволения прийти еще раз. Но человек простой и, кажется, неглупый.
   Много позднее отец, передавая мне на хранение бумаги, оставленные ему великим князем, рассказал, что Николай Михайлович советовался с ним по поводу своей любви к одной даме...
   Между прочим в разговоре с отцом великий князь спрашивал, чем он может быть полезен, просил не стесняясь гулять по его имению, сказал, что отдаст соответствующее распоряжение своим служащим и сам показал отцу ход в парк по тропиночке через стенку за Гаспринским садом.
   С этих пор отец часто гулял по Ай-Тодору. Здесь была удивительная "Царская тропа", или, как отец прозвал ее, "горизонтальная дорожка", по которой можно было дойти почти до самой Ялты без подъемов. Иногда отец уходил к морю. Спускаться было легко, но подниматься со слабым сердцем - вредно. Мам? держала наемную коляску с парой лошадей и добродушным кучером Мустафой Умер, но отец ни за что не хотел пользоваться экипажем и предпочитал ходить пешком. В редких случаях он ездил верхом на старой серой лошади Карла Христиановича. Часто он утруждал себе сердце, лазая по горам. Отцовские прогулки были всегдашним поводом для беспокойства мам?, которая вообще терпеть не могла юг, скучала и, что бы ни случилось, винила во всем Крым.
   Помню, я только что вернулась с вершины Ай-Петри, куда мы ушли ранним утром. Мы устали, хотелось есть, был уже вечер. Мы застали мам? в страшном беспокойстве. Оказывается, отец давно уже ушел гулять и в урочное время не вернулся. Мам? боялась, что с ним что-нибудь случилось, а послать разыскивать было некого. Усталость как рукой сняло. Мы бросились во все стороны искать отца. Я добежала до моря, не нашла его, и когда вернулась, он оказался уже дома.
   Странные отношения у меня создались с Б. Он был лет на двадцать старше меня, был... почти толстовцем. Что-то мешало назвать его настоящим толстовцем. Он любил и выпить, и в карты поиграть. Со мной он вел себя как юноша. Ездил верхом, затевал прогулки, веселился, шутил. Я была благодарна ему за то, что он всячески старался приблизить меня к отцу, помогал в переписке, указывал, что и как надо было сделать. Я привыкла к нему и относилась с доверием.
   Однажды до меня донесся разговор отца с невесткой Ольгой, который на некоторое время омрачил меня. Но вскоре я про него забыла и вспомнила лишь много позднее.
   - Замечаешь? - спросил отец и указал на нас с Б.
   - Да... - сказала Ольга многозначительно.
   - Вот поди-ж ты, - сказал отец, - такой серьезный, пожилой человек и вот ослабел...
   Помню, как-то в один из приездов Б. мы по обыкновению ушли гулять. Захватили с собой связку бубликов, винограда и пошли пешком в Алупку. Много ходили по парку, забрели в хаос, где природа так причудливо нагромоздила чудовищные груды серого камня, и береговой дорожкой возвращались домой. Поднимаясь к Гаспре без дороги - напрямик, мы запыхались и сели на полянке отдохнуть. Было жарко. Вся трава была выжжена, и казалось, что земля насквозь прогрета солнцем. Пахло мятой. Я лежала на траве и рассматривала синенькие цветочки, которые, разогревшись на солнце, сильно благоухали. Вдруг мне стало почему-то неловко. Я подняла голову и встретилась глазами с Б. Он как-то странно и необычно смотрел на меня. Мне показалось, что взгляд его подернулся мутью.
   Я испугалась и вскочила на ноги.
   - Куда вы? - закричал он. - Подождите, ради Бога, мне надо вам сказать.
   - Нет, нет, не надо! - крикнула я и бросилась в гору, не оглядываясь.
   За моей спиной шуршали оборвавшиеся камни и слышалось прерывистое дыханье Б. Он бежал за мной до самого дворца.
   Я успокоилась только тогда, когда оказалась на площадке перед домом. Отец завтракал.
   - Что это с тобой? Почему ты так запыхалась? - спросил он.
   - Быстро шла, - ответила я и убежала в свою комнату.
   На душе было гадко.
   С этого дня отношения с Б. у меня испортились, не было в них той простоты и ясности, как раньше.
   Маша жила в Ялте, приехала Таня с мужем и пасынками - Наташей и Дориком. Они поселились во флигеле. Таня ожидала младенца, и на этот раз, как и раньше, ребенок родился мертвым. Все горевали. Отец нежной лаской старался утешить сестру. Жизнь сестер, их радости и огорчения были по-прежнему ему близки, а они так же, как и раньше, скрашивали его одиночество.
   В то время я не умела еще подойти к отцу. Отчасти этому мешала моя застенчивость, отчасти мои 17 лет. Меня отвлекали и верховая езда, и спектакли, и хор балалаечников, с которыми я ездила в море. Надя М. жила в то время в Ялте, я бывала у нее, мы ездили верхом большими кавалькадами. Иногда у нас собиралось много молодежи, бывало весело.
   Помню, у Сухотиных жил учитель - маленький, хроменький человечек. В детстве у него был коксит и одна нога осталась короче другой. Он стремился с нами на прогулки, мы забывали про его хромоту и шли слишком быстро. Он уставал, лицо его покрывалось красными пятнами, пот струился по измученному лицу, а он спешил за нами, волоча свою больную ногу. Я жалела его, незаметно отставала, удерживала других. Почувствовал ли он во мне доброе отношение или по другим причинам, он привязался ко мне.
   Все, чем жил отец в то время, задевало меня лишь одним краем. Истинная же сущность его понимания жизни была мне недоступна. Я только что прочла "Войну и мир", это было целым событием в моей жизни. Я читала и перечитывала книгу, она была понятнее и доступнее мне, чем статья отца "О религии", которую он в то время писал.
   Меня продолжали захватывать только отдельные моменты деятельности отца: выступление против церкви и правительства. Когда я прочла второе письмо отца к царю, оно сильно подействовало на мое воображение. Я мечтала о том, как царь, получит письмо, вызовет отца и будет с ним говорить, и после этого в России все изменится. Я не сомневалась, что царь, получив письмо, поймет то, что в нем так сильно и смело изложено. Я сомневалась только, что письмо дойдет по назначению.
   "Мне не хотелось умереть, не сказав вам того, что я думаю о вашей теперешней деятельности и о том, какою она могла бы быть, какое большое благо она могла бы принести миллионам людей и вам, и какое зло она может принести людям и вам, если будет продолжаться в том же направлении, в котором идет теперь", - писал отец царю.
   "Самодержавие есть форма правления отжившая, могущая соответствовать требованиям народа где-нибудь в Центральной Африке, отдаленной от всего мира, но не требованиям русского народа, который все больше и больше просвещается общим всему миру просвещением; и потому поддерживать эту форму правления и связанное с ней православие можно только, как это и делается теперь, посредством всякого рода насилия, усиленной охраны, административных ссылок, казней, религиозных гонений, запрещений книг, газет, извращения воспитания и вообще всякого рода дурных и жестоких дел.
   И таковы были до сих пор дела вашего царствования, начиная с возбудившего общее негодование всего русского общества ответа Тверской депутации, где вы самые законные желания людей называли "бессмысленными мечтаниями", все ваши распоряжения о Финляндии, о китайских захватах, ваш проект Гаагской конференции, сопровождаемый усилением войск, ваше ослабление самоуправления и усиление административного произвола, ваша поддержка гонений за веру, ваше согласие на утверждение винной монополии, т.е. торговля от правительства ядом, отравляющим народ и, наконец, ваше упорство в удержании телесного наказания, несмотря на все представления, которые делаются вам об отмене этой позорящей русский народ, бессмысленной и совершенно бесполезной меры. Все эти поступки, которые вы не могли бы сделать, если бы не задались, по совету ваших легкомысленных помощников невозможной целью не остановить жизнь народа, но вернуть его к прежнему, пережитому состоянию.
   Мерами насилия можно угнетать народ, но не управлять им". 12 января 1902 г.
   Отец обратился к великому князю Николаю Михайловичу и просил передать письмо государю. То, что Николай Михайлович взялся передать письмо, могущее на него навлечь гнев Николая II, было новым доказательством хорошего отношения великого князя к отцу. Царь получил письмо, но оно не произвело на него никакого впечатления, а отец 8 февраля, совершенно больной, диктовал Б. следующие мысли:
   "...из того тяжелого и угрожающего положения, в котором мы находимся, есть только два выхода: первый, хотя и очень трудный - кровавая революция, второй признание правительствами их обязанности не идти против прогресса, не отстаивать старого, или как у нас возвращаться к древнему, - а поняв направление пути, по которому движется человечество, вести по нему свои народы.
   Я попытался указать на этот путь в двух письмах к Николаю II".
   Полиция, по-видимому, следила за нашей семьей. Помню, сестра Маша получила вещи или книги из дому. Кто-то донес, что пришла большая партия запрещенной литературы. Полиция заволновалась, заработали тайные агенты, установили слежку за квартирой сестры и за теми, кто приходил к ней. Помню, у сестры гостил приехавший из Чехословакии доктор Душан Петрович Маковицкий. За ним также следили, и он с ужасом рассказывал, что из-под "сепресов" (по-словацки кипарисы) выходит шпион и идет за ним. Мы посмеялись, но скоро сами испытали на себе преследование. Как-то вечером отправились гулять на набережную: товарищ моих братьев Алеша Дьяков, сестра Оболенского, Наташа и я. Вдруг видим, что действительно из-за кипарисов, растущих во дворе, вышел человек и пошел по другой стороне улицы. Мы ускорили шаги, он также, мы свернули на базар, он за нами, мы вскочили на мол, он от нас не отставал. Мы сели на скамеечку, любуясь морем и стараясь забыть про нашего преследователя, но когда мы встали, он оказался впереди нас.
   - Стойте, - закричала я, - не пускайте его назад!
   И вот началась гонка, в которой роли переменились. Сыщик замедлял ход, замедляли ход и мы. Он шел быстрее, мы от него не отставали, он бросился на Набережную, мы за ним, в переулок, мы за ним, он садился на скамеечку, мы спокойно усаживались рядом. Полицейский метался как затравленный зверь, а мы громко хохотали и издевались над несчастным, неопытным шпиком. Мы довели его до отчаяния. Наконец где-то около старого базара он юркнул в темный, сомнительного вида трактир. Алеша сказал, что нам лучше туда не ходить, и мы, смеясь, возбужденные гонкой, вернулись домой и рассказали Оболенским наши приключения. Может быть, потому, что этот случай передавался в Ялте из уст в уста, все смеялись над глупостью полиции и дело дошло до полицейского управления, может быть, по каким-либо другим причинам, но больше сыщиков мы не замечали. Возможно также, что поставили более опытных.
   В середине января отец опять заболел. Сначала приехал из Петербурга лейб-медик Бертенсон, потом один из лучших московских врачей Щуровский. Из Ялты ездили Альтшуллер, Елпатьевский, постоянно приходил местный земский врач Волков. Болел бок. Врачи несколько дней колебались в установлении точного диагноза. Сначала нашли плеврит, потом воспаление легкого. На этот раз отец слег в постель почти на четыре месяца.
   То, что старик на восьмом десятке, с ослабленным грудной жабой и лихорадками сердцем, мог выдержать плеврит, воспаление в легких, и, сейчас же, почти без перерыва, брюшной тиф - было величайшим чудом! Но эти четыре месяца все мы только и жили верой в это чудо. Надежда сменялась отчаянием.
   Приезжали и уезжали братья с женами, Маша с мужем снова переселилась в Гаспру, каждую ночь по двое дежурили около отца. Мам? дежурила каждый день до четырех часов утра и никому не хотела уступать своего дежурства, ее сменяли Таня и я. Маша слабая, больная, но самая ловкая, дежурила всегда утром или днем. Ей он диктовал свои мысли, с ней говорил о самом важном - о смерти, к которой готовился.
   Но люди мешали ему. Мало того, что он не доверял им, мешали тому душевному процессу, который совершался в нем и который он считал важнее исцеления.
   В это время в дневнике отца все чаще и чаще появлялись три буквы: Е.Б.Ж. "если буду жив". Начиная день, он считал необходимым вспомнить, что жизнь не зависит от нашей воли, что каждый час, каждую минуту мы можем умереть.
   Отец очень не любил, когда люди строили планы.
   - Ах, Боже мой, - говорил отец, - да как это можно, как можно, а если вы завтра умрете? Ну как можно загадывать, когда в вашей власти только настоящее, вы даже не знаете, что с вами будет вечером.
   "23 января. Гаспра. 1902 г. Е.Б.Ж., - пишет отец в дневнике. - Все слаб. Приехал Бертенсон. Разумеется, пустяки. Чудные стихи:
   Зачал старинушка покряхтывать!
   Зачал старинушка покашливать!
   Пора старинушке под холстинушку,
   Под холстинушку, да и в могилушку"*.
   Но разве для всех нас, молодых, полных сил, в этот момент живущих только одной мыслью о спасении отца, понятно было его состояние? Разумеется нет. Думаю, что даже Машу готовность отца к смерти, его постоянное упоминание об этом больше пугали, чем радовали. Всем нам нужны были врачи, их советы, их ободряющие замечания, лекарства, которые мы, точно священнодействуя, капали, компрессы, мушки, горчичники, клизмы... Отец отмахивался от нас или снисходительно позволял нам делать все эти ненужные с его точки зрения вещи, только бы не мешали главному.
   - "Пора старинушке под холстинушку, под холстинушку да и в могилушку", повторял он со слабой улыбкою.
   Во время отцовской болезни ближе всех сыновей подошел к нему Сережа. С какой нежностью, с каким самоотвержением этот с виду неуклюжий, суровый человек ухаживал за отцом, поднимал его как ребенка, ставил ему компрессы, переносил с места на место, прислушиваясь к каждому отцовскому вздоху, угадывая его чувства и желания.
   А отец все замечал, обо всех думал, за всех страдал. Его мучило, что мам? ежедневно дежурила до 4-х часов утра и уставала. Обычно я старалась прийти на полчаса раньше.
   - Ты рано, - говорила мам?.
   - Ах, разве? Стало быть мои часы спешат, - оправдывалась я.
   - Иди, Соня, пожалуйста, иди, ты ведь так устала, - умоляюще говорил отец.
   И мам?, указав мне, что надо делать, какие в котором часу давать лекарства, - уходила.
   Помню, дежурил Н.Н.Ге** - Колечка, как мы все его называли. Была глухая ночь. Отец не спал, громко стонал, покашливал и, наконец, тихим голосом позвал меня.
   - Саша, - сказал он, - постучи ручкой двери!
   Я слышала, что он сказал, но не поняла его.
   - Ах, Боже мой, - произнес он недовольно, - ну как ты не понимаешь? Колечка храпит. Если тихонько постучать, может быть, он перевернется на другой бок и перестанет.
   - Так я сейчас его разбужу, - сказала я, думая о том, в каком будет отчаянии Колечка, если узнает, что отец не спал из-за его храпа.
   - Что ты, что ты! - с испугом воскликнул отец. - Разве можно его будить? Ты сделай то, что я говорю.
   Я постучала тихонько, потом громче, но на Николая Николаевича это не произвело никакого впечатления, он так же громко, бессовестно, с отвратительным присвистом храпел.
   - Ну, нечего делать, - грустно сказал отец, - пусть спит.
   Через несколько секунд я тихонько закрыла дверь, обошла другим ходом в комнату, где спал Николай Николаевич, и так встряхнула его, что он немедленно испуганный, лохматый и сонный привскочил на кровати.
   - Что случилось?
   - Ничего, храпите вы, мешаете отцу спать!
   - Да что ты, Саша!
   Колечка был ужасно огорчен и, разумеется, остальную часть ночи не спал.
   В другой раз был такой случай. Пришла я утром в спальню отца. Он только что проснулся и с помощью Б. совершал туалет. Отец просил набить частый гребешок ватой и вычесать ему волосы. Но дело не ладилось. Б. силой старался протащить вату в мелкие зубья, а она никак не лезла и отрывалась.
   - Ах, Боже мой, - говорил отец с легким раздражением, - ну как это не набить гребня ватой! Да неужели вы никогда не вычесываете своих волос?
   - Нет, никогда, Лев Николаевич, - смущенно и виновато отвечал плешивый Б., - никогда.
   Увидав меня, он обрадовался.
   - Александра Львовна! Ради Бога помогите. Вы умеете набивать частый гребень ватой?
   - Ну, конечно, - сказала я, - пустите-ка, я сама причешу и вымою отца.
   У отца были тонкие, мягкие волосы, на затылке они пушились, как у ребенка. Надо было их вычесать, а потом щеткой расчесать бороду. Это было очень страшно, малейшее неловкое движение причиняло боль, а борода была путаная, курчавая, большая. Потом надо было вымыть руки с мылом, лицо и шею губкой или ваткой, прибавив в воду немножко одеколона, чтобы лучше освежало.
   Ползучее воспаление в легких - одна из самых изнурительных болезней. Рассасывается фокус - температура понижается. Вдруг снова через несколько часов появляется жар, оказывается, в другом месте появился новый фокус, и так тянется неделями, месяцами. Отец кашлял, задыхался, иногда не мог лежать, ему подкладывали бесконечное количество подушек под голову, чтобы облегчить дыхание. Иногда он сильно страдал, охал, стонал, задыхался, минутами лежал точно в забытье. У отца болело все тело - боялись пролежней. Он так похудел, что страшно было на него смотреть. По ночам у него ныли ноги.
   - Потри, пожалуйста! - просил он.
   Растираешь и чувствуешь под руками острые кости и дряблые, дряблые, точно пустые мышцы. От постоянных вспрыскиваний болели руки, на спине сходила кожа от компрессов и мушек.
   Мы не давали врачам прохода:
   - Ну что, рассасывается фокус? Какого он размера, с пятачок, больше? Они рисовали, объясняли, обнадеживали.
   В промежутках между дежурствами Щуровский звал меня с собой верхом. Стройный, прямой, в венгерке, с расчесанной на две стороны бородой, Щуровский был похож на кавалерийского полковника больше, чем на доктора. Он прекрасно ездил верхом.
   Помню, как-то лошадь у меня захромала и я предложила вернуться домой.
   - Что, домой? - Клин клином вышибается! - И он пустил лошадь полным ходом чуть ли не до самой Ялты. Я смотрела на него с восхищением. Мне казалось, что только он может спасти отца от смерти. А он мчался веселый, беспечный, непохожий на того Щуровского, который с серьезным, озабоченным лицом входил к отцу и искусственно-бодрым голосом, точно желая подавить робость перед своим пациентом, громко спрашивал:
   - Ну, как мы себя чувствуем сегодня, Лев Николаевич?
   Помню самую страшную ночь. В мрачной столовой Гаспринского дома сидели: Щуровский, Альтшуллер, Волков и я. Мам? и Маша были у отца. Щуровский и Альтшуллер то и дело вставали, заходили в спальную к отцу и возвращались обратно. Лицо Щуровского, обычно бодрое, теперь было озабоченно и мрачно. Изредка врачи перебрасывались между собой несколькими фразами, которых я не понимала.
   - Владимир Андреевич, - обратилась я к Щуровскому, - умоляю вас, скажите, есть надежда?
   - Нет, никакой. - Но увидав мое лицо, добавил: - Из ста случаев один, что он выживет. - И как будто желая избегнуть дальнейших разговоров, встал и вышел.
   Волков ласково тронул меня за рукав.
   - Александра Львовна, я не имею основания, как врач, говорить вам это, я скажу, как обыкновенный человек. Я всей душой чувствую, что Лев Николаевич выздоровеет, вот увидите!
   Никто не спал в эту ночь. Врачи не отходили от отца. Бывали минуты, что пульс едва прощупывался. Душевно отец был все так же спокоен, но физически сильно страдал.
   В эту ночь невестка Ольга родила мертвого младенца.
   К утру отец заснул. Кризис миновал. Земский врач оказался прав. И с этого дня, хотя и медленно, здоровье отца стало поправляться. Изо дня в день ему становилось лучше, постепенно воспаление рассасывалось, в теплые дни он стал выходить на балкон. К сожалению, зима была холодная, не переставая дул норд-ост, который особенно чувствовался в Гаспре, стоящей высоко и со всех сторон открытой для ветров.
   Когда прошло беспокойство за жизнь отца, мы с ужасом заметили, что от едких лекарств испортились подоконники и пострадала великолепная панинская мебель. Мы очень боялись испортить обстановку дворца, но когда отцу бывало плохо, нам было не до этого.
   - Ай, ай, ай, - кричал отец, - ай, опять панинские подоконники залили.
   Иногда отец в кресле сидел на солнышке. Ходить он еще не мог, только чуть передвигался, опираясь на палочку.
   Помню, как-то приехал Б. Он всегда нас подбадривал и веселил. Отец, Оболенский, даже мам?, плохо относившаяся к толстовцам, любили его.
   Выдался чудесный, тихий день. Б., отец и я поехали к морю. Это был, кажется, первый выезд отца после болезни. На берегу стояли турецкие парусные лодки.
   - Знаете что, Лев Николаевич! - вдруг радостно воскликнул Б. - Поедемте на лодке?!
   Я думала, что Б. сошел с ума. Но отцу идея эта понравилась и он согласился.
   Два крепких, стройных турка подхватили отца на руки, как перышко, перенесли на палубу и уложили на ковер. Перебегая по бортам лодки, они быстро и ловко установили паруса. Набрав ветра, паруса затрепыхались, и фелюга, чуть накренившись на один бок, понеслась в открытое море, оставляя за собой светлую, блестящую полосу на гладкой поверхности воды. Недалеко от нас небольшими стаями неуклюже ворочались дельфины.
   - Как чудесно, как чудесно, - приговаривал отец.
   Берег удалялся, мы едва различали дома, круглые, серые башни нашего дворца, белый, неуклюжий в мавританском стиле "Дюльбер". Уже виден был мыс Ай-Тодор и Ласточкино Гнездо. Лодку стало чуть-чуть подкидывать на волнах. Мне стало жутко. "Вдруг буря", - мелькнуло у меня в голове.
   - П.А., - сказала я, - пожалуйста, поедемте назад!
   - Ну, - говорил Б., - теперь мне в пору и не показываться Софье Андреевне на глаза, вот попадет!
   Мы хотели скрыть наше приключение, но, разумеется, проболтались. Уж очень нам всем троим хотелось поделиться впечатлениями о чудесной прогулке.
   В ясные солнечные дни мы возили отца в самокатящемся кресле. Один раз отец пожелал, чтобы мы с Ильей Васильевичем спустили его в парк. И сейчас, как вспомню, бьется сердце. Тяжелое кресло катилось вниз, один держал спереди, другой сзади. Минутами кресло так сильно напирало, что, казалось, не было возможности затормозить его, и мы буквально ехали на ногах, скользя подошвами по гравию.
   - Ну смелее, смелее, - ободрял нас отец, - чего вы боитесь?
   Другой раз Б. выдумал вести отца в кресле на горизонтальную дорожку, чему отец, разумеется, очень обрадовался. Для того, чтобы туда попасть, надо было спустить кресло по очень крутой тропе. Б. не был так силен, как Илья Васильевич. Я буквально ложилась под кресло, стараясь затормозить его. Пот лил с нас градом, а когда мы наконец доехали, отец с удивлением спросил:
   - Что это вы так вспотели?
   Но зато чудесно было на горизонтальной дорожке, отец радостно улыбался, шутил и восхищался прекрасными видами.
   Ввиду частых болезней отца решено было пригласить постоянного домашнего врача. К нам приехал бывший ассистент Остроумова, серьезный и вдумчивый врач, Дмитрий Васильевич Никитин, который сразу завоевал не только доверие, но и симпатию всей нашей семьи.
   Недолго и на этот раз пришлось нам радоваться на состояние отца. Когда сестра Таня и братья все постепенно стали разъезжаться по своим домам, а мам? поехала в Москву устраивать денежные дела и послушать музыку, отец заболел брюшным тифом. Полетели во все стороны телеграммы, снова все стали съезжаться, вызывали врачей, назначали дежурства. Отца перенесли наверх, в большую светлую комнату рядом с моей. Его слабило. Болел живот. И опять вся жизнь сосредоточилась на том, как поставить клизму, как не перекапать лишнюю каплю лекарства, как ловчее подложить судно. Опять начались страшные, бессонные ночи.
   Мне недолго пришлось ходить за отцом. Я заболела. Я лежала рядом с комнатой отца. У меня был сильный жар и боли в желудке. Некоторые врачи определили аппендицит, другие - тиф. Я бредила. Таня, Маша, Сережа, мам? - все заходили ко мне. Когда я очнулась, отцу было много лучше, температура падала.
   - Проклятый Крым, - говорила мам?, - сидели бы в Ясной, ничего бы не было. Чудо будет, если мы все отсюда уедем живыми, Лев Николаевич четыре месяца болеет, теперь Саша заболела, надо скорее, скорее уезжать.
   Ждали только, когда отец будет в состоянии ехать.
   В это время произошел один комический случай. Из Ялты приехала большая компания любопытных. Они умоляли Льва Николаевича показаться. Мам? не соглашалась их принять, говоря, что отец очень слаб и не выходит.
   - Ну пусть хоть у окна покажется, - умоляли посетители, - мы на него только посмотрим.
   Они так долго и настойчиво просили, что отец сжалился и согласился, чтобы его кресло подкатили к окну.
   - Здравствуйте, здравствуйте, чем могу служить? - заговорил отец тихим, слабым голосом.
   Как всегда в таких случаях, ему было тяжело и неловко. Все молчали. Вдруг, расталкивая локтями остальных, к окну протискалась толстая, низенькая, как просфора, дама:
   - Лев Николаевич, дорогой вы наш, я так счастлива, я с таким восторгом читала ваши "Отцы и дети".