Мать приглашала одноклассников Дани на домашний вечер, каковой был назначен на среду, в шесть. Жолт подался назад, потому что в дом Дани приглашали не всех, некоторых «ненормальных» обычно не приглашали. А Жолт Керекеш относился к их числу. Значит, он лишний. Кто же, в таком случае, будет? Кучка благопристойных, смирных созданий, аккуратненько шаркающих ногами под магнитофонную музыку и заботливо прихлебывающих какао… до девяти… вот и все.
Дани, напрягаясь, смотрел по сторонам, но Жолта все-таки не увидел. А Жолт отступал медленно, осторожно, как скрывающийся в лесу индеец, – так ему не хотелось быть замеченным. Ни под каким видом не желал он себя навязывать.
Зебулон косился на хозяина подозрительно, потому что ненавидел трамвай и намордник. На остановке, однако, он покорно сунул голову в кожаную сумку и с таким проворством вскочил в трамвай, будто в конце пути их ждали несказанные радости. Но в глазах его не было блеска, и поза была самой несчастной: лапы иксом, когти судорожно вытянуты, хвост где-то под животом. Время от времени он принюхивался к двери.
Жолт рассеянно глядел на людную, суетливую улицу.
Тягостную церемонию семейного обеда он перенес сегодня с еще большим трудом, чем обычно. Пока Беата болтала о конкурсе рисунков, а Тибор робко намекал на вечерний массаж, Жолт с чуть презрительной миной на неподвижном лице украдкой следил за отцом. Когда отец начинал говорить, сердце у Жолта ёкало. Время тянулось дьявольски медленно. Но всему бывает конец, и. когда Жолт с яблоком в руке скромно поднялся из-за стола, никто его не удерживал.
– Папа все еще в состоянии войны, – пробормотал с удивлением Жолт.
Отец с ним не разговаривал уже несколько недель. Молчание было плотным, и Жолт был растерян, хотя притворялся веселым и выжидал. Чего? Он не знал и сам. С достоверностью утверждать можно только одно: недостатка в настойчивом внимании отца сын отнюдь не испытывал. По вечерам, когда они сидели перед телевизором, отец время от времени останавливался у них за спиной, и у Жолта начинала пылать голова – он боялся, что будет вырван из безопасности, которую ему обеспечивал телеэкран. Он забыл уже, как разговаривал обычно с отцом, когда они еще разговаривали. Ему чудилось, что отец бросал ясные, круглые фразы, они катились к нему легко и плавно, а он хитро от них уклонялся и что-то ворчал.
Жолт хотел бы поверить, что глупое положение, в котором оп находился прежде, больше никогда не вернется, что отец его «выпустил из рук» окончательно. Но тут же внутри него раздавался едва слышный голос: «Не окончательно, нет». Был ли угрожающим или ободряющим этот голос, определить Жолт не мог.
Если бы отец хотел разговаривать о другом, а не только об успеваемости и «будущем», Жолт рассказал бы ему, в какой прекрасной форме находится Зебулон: как отличился он на горе Шаш, сдав успешно экзамен и получив бронзовую медаль. Каким интересным и человеческим мог стать разговор о Зебулоне!
Но Жолт, к сожалению, изменить «педагогическую» тему не может, потому что между ним и отцом другой темы для разговора нет, а сейчас даже и этой единственной нет. Есть лишь сообщение, переданное Магдой и устанавливающее неприятный факт: только благодаря отцу Жолта Керекеша перетащили в восьмой класс.
Никто не говорил Жолту, что табель с отметками надо показать матери. Ей уже, наверно, доложили по телефону, что сына с грехом пополам перевели в следующий класс и что прочие его отметки – тройки и единственная пятерка по биологии – не представляют собой сколько-нибудь отрадного зрелища.
Несмотря на все это, он сунул под пуловер табель с отметками.
Жолт надеялся, что на улице Яс не окажется ни гостей, ни родственников, что у мамы, быть может, счастливый день и она не будет поминутно потирать глаза. А из-за табеля он и вовсе не беспокоился. Магде-один, разумеется, неприятно, что сын ее скверно учится, но свои огорчения, как и вечную мигрень, она всегда умела скрывать. Жолт видел тысячу раз, как незаметно, беззвучно мать плачет от боли: просто глаза ее наполнялись слезами. С ее красивого, овального, матового лица никогда не сходила чуть застывшая жизнерадостная улыбка. Видеть эту улыбку было тягостно. Однажды мама сказала: она так привыкла к головной боли, что без нее чувствовала бы себя, наверное, странно. Неприятно принимать лишь кучу таблеток, потому что от них пропадает аппетит. Только и всего. Неужели только-то и всего? Чтоб не быть никому в тягость, мама притворяется и лжет просто с блеском. Она вынуждена лгать вечно, потому что не хочет вечно жаловаться.
Это объяснение Жолт услышал как-то от Керекеша и поверил каждому слову.
Готовясь к встрече с матерью, Жолт всегда волновался и одновременно радовался: они так душевно, с таким удовольствием болтали друг с другом часок-другой. Потом мама вдруг умолкала. Она утомлялась. Она всегда очень быстро утомлялась, в этом была ее беда.
Когда в прихожей они обнялись, сын испытующе заглянул в лицо матери, но ничего на нем не прочел.
Магда-один была очень красива. Белое трикотажное прямое и очень свободное платье удачно скрывало ее худобу; на бледном выпуклом лбу под большим темным узлом волос едва заметно проступала вертикальная тоненькая морщинка; продолговатое матовое лицо освещала привычная радостная улыбка. Даже в глазах Жолт не заметил предательского влажного блеска и поэтому быстро определил, что мама действительно рада встрече, хотя на Зебулона поглядывает с некоторой боязнью.
– Его не надо бояться, мамочка, – сказал Жолт.
– Я не боюсь, – сказала она, не испытывая при этом к Зебулону никакого расположения. – Как поживаешь, песик?
– Поздоровайся, Зебулон! – приказал Жолт.
Зебулон тявкнул.
Мать вздрогнула от его трубного голоса, потом похвалила щенка за ум.
Они прошли в комнату, тесно заставленную мебелью и слегка пахнувшую пылью, и Жолт, примостившись в кресле, стал рассказывать о горе Шаш, о собачьих драках, в которых участвовал Зебулон. Рассказывал, зная, что мать это ни капли не интересует. Тем не менее она внимательно слушала либо делала вид, что слушает, и тем временем обслуживала Жолта, как заправская официантка. Она принесла холодное жаркое, хрен, апельсиновый сок. Жолт ел неохотно, но сока выпил два стакана.
Мать говорила о своих учениках. Изредка Жолт у нее их встречал. К ней ходил разный интересный народ, в основном студенты – русские, вьетнамцы, арабы. Мать учила их венгерскому языку. Среди учеников был один сириец, Хасан. Он приезжал в огромнейшем «мерседесе», денег у него была куча, и этому удивляться не приходилось, потому что отец Хасана был какой-то эмир и будто бы имел восемь жен. Последнее обстоятельство Жолта особенно забавляло, и положению Хасана он ничуть не завидовал – восемь мамочек все-таки многовато.
Мать сообщила новость: Хасан собрался жениться на венгерке, эмир поэтому страшно разгневан и грозит отречься от сына. А Хасану придется продать «мерседес»!
Потом Жолт увидел, как веки матери стали медленно опускаться. Он вытащил табель:
– Спокойно, мамочка, меня перетащили в восьмой. Надеюсь, эта новость тебя обрадует.
Мать в замешательстве просматривала отметки.
– По-моему, Жолти, в будущем тебе следует приносить табель получше.
– Лучше этого?
– Ты ведь шутишь, мой мальчик. Я уверена, что…
– Мамочка, я ничего не знаю и не умею.
– А что ты хотел бы уметь?
– Например, играть на гитаре…
– Хорошо, я поговорю с папой.
– Не говори. Я не хочу играть на гитаре.
– Но ты ведь только что сказал…
– Я сказал просто так.
– Не тревожься, милый. В конце концов и у тебя появится к чему-то влечение.
– Когда?
– Мне почему-то кажется, когда ты станешь взрослым, мой мальчик, то будешь заниматься людьми. А сейчас не ломай над этим голову… Значит, ты не хочешь гитару?
– Зачем она мне? Играть же я не умею.
– Научишься, раз есть желание…
– Нет у меня никакого желания.
Несколько минут они молча смотрели друг на друга. Жолт прекрасно знал, что мать совсем не догадывается, о чем он ей говорит, да и говорил он совсем не то, что хотел.
Когда зазвенел дверной звонок, оба с облегчением встали. Зебулон свирепо залаял.
На улице, пристегивая к ошейнику поводок, Жолт пристально вглядывался в карие внимательные глаза Зебулона.
– Вот мы и здесь побывали, Зебулон. А лучше всего, если хочешь знать, нам жилось бы в дремучем лесу. Завели бы с тобой еще собак. Не пугайся, ты ведь сразу родился умницей. Пойнтеры прирожденные умницы… так сказал главный Начальник. Для меня ты всегда будешь собакой номер один, Зебулон!
Внезапно грудь Жолта стеснила странная неловкость, и язык словно стал чужим; какое-то время он еще говорил, обращаясь к собаке и опять удивляясь, с каким старанием, не дыша, Зебулон силится понять его слова.
В конце концов Жолту сделалось его жалко.
– Ну, пошли! – сказал он.
Зебулон с благодарностью затопал лапами и тихонечко завизжал.
– Только это ему и понятно. Ну ладно, пошли, глупый козел! – пробормотал Жолт презрительно и отвернулся.
…На горе Шаш, отдавая собаке приказы, Жолту пришлось кричать, хотя давалось ему это с трудом. Как было бы хорошо, если б Зебулон повиновался немым приказаниям! Но на дрессировочной площадке такие команды все равно бы не засчитали.
Надо было кричать во все горло, потому что кричали все. «Стоять! Вперед! К ноге! Сидеть! Барьер! Ты что, не видишь: барьер! Пошли!» Доберман замедлил бег и обогнул железное кольцо. Фридеш вытянул его хлыстом, и доберман щелкнул зубами. Вот псих: прыгнул на собственного хозяина. Фридеш заорал и сделался пунцовым, как мак. Казалось, пунцовыми стали даже глаза и словно пунцовый пот стекал по лицу в три ручья. Доберман исподлобья поглядел на хозяина, легко прыгнул и получил поцелуй во влажный черный нос.
Другой доберман, Сулиман, сурово сознавая свой долг, работал с поноской. Быстроту его действий можно было измерить секундомером. Взяв поноску, он важно трусил назад, прикидывал место, куда присесть, и в тот же миг ее отдавал. Чаба был очень доволен.
Ольга в красных тренировочных брюках и белой кофте работала с Кристи. Пестрая немецкая овчарка с блестящими глазами стерегла носовой платок. Беда была в том, что Кристи стерегла его слишком усердно: она не только ворчала на подходившего к платку человека, но тут же его хватала. Тренировать Кристи означало непрестанно подвергаться опасности. Поэтому, когда Ольга подзывала кого-нибудь из ребят, они, усмехаясь, чуть застенчиво говорили: «Мне что-то не хочется идти сегодня к врачу».
– Что делать? – вконец расстроенная, спросила Ольга у Чабы. – Наказать?
– Не надо. Она поумнеет. Попробуем сделать обманный жест. Руками.
Но Кристи совсем не интересовали руки, она бросилась на ноги Чабы, промахнулась, и руки хлопнули ее по голове. Тогда Кристи, хрипя, отступила и остановилась возле платка. На губах Чабы играла настороженная улыбка.
Потом он и Ольга стали советоваться.
Чаба обнял ее за плечи, и смотреть на них Жолту было не очень приятно.
Зебулон в нерешительности остановился у перекладины и с тревогой дожидался команды. Когда она прозвучала, пес, прикидывая длину разбега, замешкался и прыгнуть решился с трудом. Он опасался за свои длинные ноги и старался как можно скорее забыть про недавний ушиб.
– Барьер! – крикнул Жолт. – Давай, Зебу! Барьер! Гон, барьер!
Жолт страшно устал. Но, не сознавая усталости, продолжал что есть сил кричать, до хрипоты, до слез, от которых у него порой рябило в глазах. Ему было жаль Зебулона, так как он чувствовал, что пес прав и незачем его понукать: ведь ясно же, через день-два он прыгнет прекрасно сам, ибо накопленная уверенность в своих силах легко перенесет его через этот барьер. И все-таки он кричал, подгонял… В конце концов Зебулон взял препятствие, но так плохо и неуклюже, что пришлось повторить.
– Жолти, ты остаешься? – крикнула Ольга.
У него не было сил отозваться. Он поплелся к Ольге, словно сам получил команду. Ольга смотрела на него в упор.
– Что с тобой, Жолти? Ты болен?
Он хотел сразу ответить и дважды торопливо глотнул.
– Нет… нет…
Он умолк, издал тонкий свистящий звук и почувствовал, как все, кто собрался уже уходить, обратили на него внимание. К счастью, в этот миг началась собачья свалка, и всем стало не до него.
С горы шли гуськом. Зебулон беспокойно поглядывал вверх и, свесив набок красный язык, словно бы усмехался.
У входа на кладбище Фаркашрет Жолт еще раз попытался начать разговор, стараясь говорить легко и неторопливо:
– В последний раз он перелетел перекладину, как лебедь… Но он пятится все время назад. Собака… собака…
– «Собака… собака»! – передразнил его Чаба.
Жолт бросил на него сверкающий взгляд. Этот мерзкий тип с атлетическими плечами его передразнивает! Жолт готов был его убить.
– Собака чувствует, – спокойно продолжал Чаба, – что ты нервничаешь. Что с тобой, старик? Могу поспорить, что это из-за отца. Он, наверное, с немалым трудом пробился сквозь гущу твоих двоек.
Жолт, стиснув губы, молчал.
– Не унывай, Жоли. Мне, например, через семь недель предстоит устный экзамен. И что же я делаю? Я заманиваю удачу, потому что игра идет по крупной. Отметка нужна мне для документа, причем только хорошая. Мне ведь придется сдавать вступительные. Иначе два года армии. Сам понимаешь, какая роскошная перспектива…
Ольга взглянула на Чабу. Видно было, что она волнуется.
– Ты зайдешь ко мне, Чаба? Зайдешь? – спросила она, не скрывая своего беспокойства.
– Я же тебе обещал, – коротко сказал Чаба.
Ну, ясно, раз он ей обещал, значит, зайдет. Это же так естественно.
Жолт хотел продолжить разговор о собаке. Ему не терпелось рассказать, каким смелым становится Зебулон. Он уже может помериться силой с боксерами, если они на него накинутся. Но какой-то спазм тупо сдавил его горло, перехватил обручем грудь и медленно сполз вниз, к брюшине.
Теперь поневоле пришлось хранить обиженное молчание. Впрочем, для Ольги и Чабы это не имело значения, он был для них пустым местом, просто не существовал. Реплики, которыми они обменивались, движения, взгляды – словом, все говорило о том, что Жолт был здесь лишним.
На Силадифашор он все еще слушал их дружное воркование и спохватился тогда лишь, когда паузы в их разговоре стали длиннее. Терзаясь, он заметил, как нервно поглядывает в его сторону Ольга, и приготовился попрощаться. «Если я сию минуту не смоюсь, они попросту вышвырнут меня из трамвая», – подумал он. И, дернув Зебулона, одеревеневшими губами выдавил:
– Чао!
– Ты не забежишь на минутку? – рассеянно улыбнувшись, спросила Ольга.
Подняв в знак прощания руку и растянув рот в беспечной улыбке, он шагнул с подножки вслед за Зебулоном. Зебулон изо всех сил натягивал поводок, но Жолт медлил. Он надеялся, что его окликнут, и сгорал со стыда. «Ты не забежишь?.. Нет?» — слышался ему голос Ольги. А ему так хотелось, чтобы она его позвала: «Пойдем с нами, Жоли!» И то, что это сказано не было, казалось ему непоправимым несчастьем.
Какое-то время Жолт шел с закрытыми глазами. И устоял перед искушением – не оглянулся.
– Мне хочется послать на конкурс «Танцоров». А тебе? – начала Беата.
Что это? Нарядная группа девочек, взявшихся за руки, в национальных калочайских костюмах; каждая в отдельности раскрашена, как кукла, без всяких цветовых переходов и оттенков, но все вместе они создавали видимость движения. Жолт смотрел в изумлении: куклы и в самом деле отплясывали, они кружились в вихре танца, и, хотя это было абсурдом, у него родилось ощущение, будто их ненатурально большие и неправдоподобно черные бусины-глаза создают эффект движения по кругу справа налево.
– Хорошо, – сказал Жолт.
– Моей учительнице тоже нравится. Как ты думаешь, ведь это лучше всего, да?
– Да.
– Хоть бы один рисунок послали в Дели.
– Здорово у тебя получается.
– А тебе я нарисовала пастуха.
Жолт взглянул на пастуха. Деревянная кукла, усы, как бычьи рога, черные пуговки глаз, белая овечья шуба. И надпись: «Жолту от Беаты на память». В горле у Жолта запершило.
– Спасибо, Беа, – сказал он. – Давай я его спрячу… Скажи нашим, что я поел. В общем, придумай что-нибудь и соври, потому что ужинать мне неохота. Сумеешь соврать правдиво?
– Сумею. Я совру, что ты занимаешься математикой.
– Ты что?
– Не подходит?
– Нет, конечно. Кто же этому поверит!
– Тогда я совру, что ты устал на горе Шаш и лег спать. Сойдет?
– Ладно, сойдет, – махнул рукой Жолт.
Беата встала на цыпочки, поцеловала брата в щеку и тихонько вышла.
Жолт взял карту мира, отыскал на ней Индию и старательно измерил линейкой расстояние от Будапешта до Дели. По воздуху оно составляло пять тысяч километров. В Дели откроют выставку, и там на одной из стен закружатся в хороводе большеглазые девочки; на них с любопытством и интересом будут смотреть тысячи зрителей. И конечно, увидят выведенную тушью подпись: «Беата Керекеш, Венгрия». Вот как талантливо рисуют венгерские дети, станут думать посетители выставки, особенно эта Керекеш, которую вдобавок зовут Беата, то есть «счастливая». «Что ж, она этого и в самом деле заслуживает. Конечно, заслуживает, – пробормотал Жолт, – потому что прекрасно малюет». У него было чувство, что в этом определении мелькнул некий оттенок предательства, но на более честный положительный отзыв он был тем не менее неспособен.
Беата, кстати, подала неплохую идею: лучше всего сейчас уснуть, и тогда это дурацкое состояние, возможно, пройдет.
На маленьком столике лежал раскрытый журнал – днем наверняка в нем рылась Магда. Жолт пробежал статью. Статья была медицинская, а вернее, медико-историческая. Автор приводил старинные названия болезней, и Магда некоторые из них подчеркнула. «Ну и текст! Дани просто лопнет от смеха», – подумал Жолт и стал выписывать в блокнот наиболее забавные выражения: «порча ног, дурная рана, худосочие, вгоняющий в горячку нарыв, страшный тлен головы, водянка…»
Один из разделов статьи был посвящен английскому врачу Эдварду Дженнеру, открывшему противооспенную вакцину. Дженнер был исключительно наблюдательный человек. Когда он был еще сельским врачом, он обратил внимание на то, что люди, заразившиеся коровьей оспой, натуральной, человеческой не болеют. У женщин, которые ухаживали за коровами, на руках появлялись лишь оспенные пузырьки и изредка совсем легкое недомогание. После длительных наблюдений, сопоставлений, исследований Дженнер пришел постепенно к выводу, что, если человека искусственно заразить коровьей оспой, его можно иммунизировать. Так он и сделал. И сейчас от оспы защищаются этим же способом. Умница Эдвард Дженнер!
Жолт пришел в восхищение. Ну конечно, главное – наблюдать! Наблюдать, и, если тебе хоть капельку повезет, ты откроешь замечательные вещи. Есть ведь целая куча болезней, которые еще никто не умеет лечить.
Больной умирает, а врач находит этому утонченное выражение: больной экзитировал. Иными словами, ушел. А Эдвард Дженнер… Вдруг у Жолта возникло странное ощущение, будто Дженнера он откуда-то уже знает. Вот Дженнер наклонился над микроскопом, смотрит, и на пластине ему открывается пестрый фантастический мир, красные озера, по глади которых плывет цветок с бело-желтыми лепестками, а глубже, в кратере, серебром сверкает вода; Дженнер выпрямился и кулаком рассек воздух; он страшно рад, потому что первый в мире увидел серебряную воду, и эта серебряная вода прекрасно послужит людям… Но дальше Жолт грезить уже не мог, с самого начала он чувствовал в именах какую-то путаницу, во сне ему виделся вовсе не Дженнер, а Повер, то есть во сне его, Жолта, звали Повером, а когда он проснулся, то не знал, как быть: радоваться ли, что он больше не Повер, а Жолт, или наоборот.
– Бред какой-то! – пробормотал с досадой Жолт и постарался переключиться на что-нибудь более приятное.
Было очень интересно думать о том, какие, например, мысли роятся в мозгу у собаки и как это она заранее догадывается, пойдут ли они на прогулку или за дровами в подвал. И еще: каким образом Зебулону передается его беспокойство.
Он только хотел позвать Зебулона, как вдруг в голове его раздался звук, похожий на треск. Жолт точно знал, что этот звук означает, но действовать времени уже не было.
Керекеш вошел без стука и заговорил непринужденным тоном, словно разговор был прерван совсем недавно:
– Почему ты отказался от ужина?
– Я ужинал, – сказал Жолт и с робостью ощутил, как язык его снова становится чужим.
– Беата сказала, что ты лег спать.
Керекеш показал на тахту, хотя жест не имел ни малейшего смысла. Затем он подсел к столу, вертя в руках блокнот.
– Ты был на горе Шаш? – наконец спросил он.
– Да.
– Каковы успехи пойнтера?
Лицо Жолта оживилось, он открыл уже рот, чтоб ответить, но тут губы его сами собой сомкнулись, и он несколько раз молча сглотнул.
Керекеш заметил эти судорожные глотательные движения, но объяснил их по-своему.
– Ты никогда не бывал со мной особенно разговорчив.
Жолт, отвернувшись, упрямо смотрел на штору.
Керекеш встал из-за стола, лег на тахту и закинул руки за голову. Жолт неловко повернулся к нему лицом.
– Может быть, ты обижен, что я теперь мало тобой занимаюсь? Говорят, что виноват в этом я. Не спорю, возможно. Но как бы то ни было, радостей ты мне доставляешь немного. Мы взаимно друг в друге разочарованы. Правда, Жолт?
Мальчик изо всех сил глотал.
– Ты лишился дара речи?
– Я не разочарован… разочарован…
Жолт, помертвев, почувствовал всю неуместность этого повторения.
Керекеш не утратил самообладания и ничем своих чувств не выдал. У него лишь потемнело лицо, и он заставил себя смотреть в потолок.
– Повтори!
– Я не разочарован, – совсем четко выговорил Жолт.
Но Керекеш слышал все. Он слышал в начале слова усилие, похожее на стон; в душе его воскресли страшные воспоминания, и в ушах, словно эхо, назойливо зазвучали какие-то стишки: «Шумят леса, летят…» Господи, что летит? Он хотел прийти к определенному выводу. Во что бы то ни стало внести ясность и узнать все до конца. Он приподнялся на локте:
– Жолт! Посмотри на меня секунду!
Губы у Жолта задергались. Зрачки расширились и стали огромными. Глаза теперь казались черными бездонными провалами.
– Я хотел поговорить с тобой о своих планах на лето, – сказал Керекеш. – Но ты, как видно, устал. Утром поговорим.
Глядя поверх головы сына и сутулясь, он медленно направился к двери. Когда он обернулся, взгляд у него был пронзительный и полный решимости. В памяти неожиданно всплыл точный ритмический текст.
– «Шумят леса, гудят машины и бьются юные сердца», – сказал он. – Ты это помнишь?
Жолт отшатнулся так, будто получил пощечину. Он сделал большие глаза и с притворным удивлением отрицательно мотнул головой.
– Ну, неважно. Повторяй за мной, – тихо, уговаривая, сказал Керекеш. – Повторяй за мной, Жолт: «Шумят леса, гудят машины…» Повторяй же за мной!
Губы Жолта искривились.
– Оставь меня… папа… оставь! – опустив низко голову, глухо простонал он.
У Керекеша на мгновение исказилось лицо, но тут же приняло обычное выражение, и, вздохом смягчив укол в самую грудь, он спросил:
– Почему ты хочешь, чтобы я тебя оставил, Жолт?
И снова спросил, очень бдительно и со страхом ожидая ответа.
– Потому что я… потому что я… не могу с тобой… не могу… – По лицу Жолта текли слезы, плечи тряслись, но все-таки он еще раз попробовал что-то сказать: – Не могу… могу раз… разговаривать.
Керекеш подошел к сыну и прижался лбом к его голове.
– Ничего страшного, старина! Страшного ничего, – сказал он в смятении.
Он похлопал мальчика по плечу и поспешно вышел.
Медленно, ощупью он прошел через холл и в нерешительности остановился у двери кабинета. Он слышал, как простучали по полу лапы Зебулона, затем почувствовал его мягкое прикосновение к своему колену.
Потом он вошел в кабинет. Магда оторвала взгляд от книги.
– С мальчиком, наверное, не все благополучно? – спросила она.
– Мне кажется, случилось худшее, – сказал Керекеш и дрожащими руками закурил сигарету. – Возобновилось заикание.
В тишине, наполненной ужасом, они оба чего-то ждали, читая в глазах друг друга панику.
– Знаешь, этот свистящий звук… я догадывалась, что…
– Да… нет, – сказал Керекеш.
Он выдвинул ящик стола и достал седуксен.
– Пойди к нему. Пусть он примет таблетку… нет, лучше две. С водой.
Магда поспешно вышла.
Керекеш снял телефонную трубку. Набрал номер. Пока в трубке раздавались гудки, глаза его, полные муки, растерянно блуждали по комнате, словно он не мог понять, как здесь очутился и что вообще произошло. «Этого еще не хватало», – повторял оп про себя, как оглушенный.
– Да, – послышалось на другом конце провода.
Дани, напрягаясь, смотрел по сторонам, но Жолта все-таки не увидел. А Жолт отступал медленно, осторожно, как скрывающийся в лесу индеец, – так ему не хотелось быть замеченным. Ни под каким видом не желал он себя навязывать.
*
Жолт собрал в дорогу Зебулона: взял намордник, надел тесный ошейник – все. Табель с отметками он засунул между рубашкой и пуловером. Потом рывком стянул потуже широкий пояс расклешенных джинсов.Зебулон косился на хозяина подозрительно, потому что ненавидел трамвай и намордник. На остановке, однако, он покорно сунул голову в кожаную сумку и с таким проворством вскочил в трамвай, будто в конце пути их ждали несказанные радости. Но в глазах его не было блеска, и поза была самой несчастной: лапы иксом, когти судорожно вытянуты, хвост где-то под животом. Время от времени он принюхивался к двери.
Жолт рассеянно глядел на людную, суетливую улицу.
Тягостную церемонию семейного обеда он перенес сегодня с еще большим трудом, чем обычно. Пока Беата болтала о конкурсе рисунков, а Тибор робко намекал на вечерний массаж, Жолт с чуть презрительной миной на неподвижном лице украдкой следил за отцом. Когда отец начинал говорить, сердце у Жолта ёкало. Время тянулось дьявольски медленно. Но всему бывает конец, и. когда Жолт с яблоком в руке скромно поднялся из-за стола, никто его не удерживал.
– Папа все еще в состоянии войны, – пробормотал с удивлением Жолт.
Отец с ним не разговаривал уже несколько недель. Молчание было плотным, и Жолт был растерян, хотя притворялся веселым и выжидал. Чего? Он не знал и сам. С достоверностью утверждать можно только одно: недостатка в настойчивом внимании отца сын отнюдь не испытывал. По вечерам, когда они сидели перед телевизором, отец время от времени останавливался у них за спиной, и у Жолта начинала пылать голова – он боялся, что будет вырван из безопасности, которую ему обеспечивал телеэкран. Он забыл уже, как разговаривал обычно с отцом, когда они еще разговаривали. Ему чудилось, что отец бросал ясные, круглые фразы, они катились к нему легко и плавно, а он хитро от них уклонялся и что-то ворчал.
Жолт хотел бы поверить, что глупое положение, в котором оп находился прежде, больше никогда не вернется, что отец его «выпустил из рук» окончательно. Но тут же внутри него раздавался едва слышный голос: «Не окончательно, нет». Был ли угрожающим или ободряющим этот голос, определить Жолт не мог.
Если бы отец хотел разговаривать о другом, а не только об успеваемости и «будущем», Жолт рассказал бы ему, в какой прекрасной форме находится Зебулон: как отличился он на горе Шаш, сдав успешно экзамен и получив бронзовую медаль. Каким интересным и человеческим мог стать разговор о Зебулоне!
Но Жолт, к сожалению, изменить «педагогическую» тему не может, потому что между ним и отцом другой темы для разговора нет, а сейчас даже и этой единственной нет. Есть лишь сообщение, переданное Магдой и устанавливающее неприятный факт: только благодаря отцу Жолта Керекеша перетащили в восьмой класс.
Никто не говорил Жолту, что табель с отметками надо показать матери. Ей уже, наверно, доложили по телефону, что сына с грехом пополам перевели в следующий класс и что прочие его отметки – тройки и единственная пятерка по биологии – не представляют собой сколько-нибудь отрадного зрелища.
Несмотря на все это, он сунул под пуловер табель с отметками.
Жолт надеялся, что на улице Яс не окажется ни гостей, ни родственников, что у мамы, быть может, счастливый день и она не будет поминутно потирать глаза. А из-за табеля он и вовсе не беспокоился. Магде-один, разумеется, неприятно, что сын ее скверно учится, но свои огорчения, как и вечную мигрень, она всегда умела скрывать. Жолт видел тысячу раз, как незаметно, беззвучно мать плачет от боли: просто глаза ее наполнялись слезами. С ее красивого, овального, матового лица никогда не сходила чуть застывшая жизнерадостная улыбка. Видеть эту улыбку было тягостно. Однажды мама сказала: она так привыкла к головной боли, что без нее чувствовала бы себя, наверное, странно. Неприятно принимать лишь кучу таблеток, потому что от них пропадает аппетит. Только и всего. Неужели только-то и всего? Чтоб не быть никому в тягость, мама притворяется и лжет просто с блеском. Она вынуждена лгать вечно, потому что не хочет вечно жаловаться.
Это объяснение Жолт услышал как-то от Керекеша и поверил каждому слову.
Готовясь к встрече с матерью, Жолт всегда волновался и одновременно радовался: они так душевно, с таким удовольствием болтали друг с другом часок-другой. Потом мама вдруг умолкала. Она утомлялась. Она всегда очень быстро утомлялась, в этом была ее беда.
Когда в прихожей они обнялись, сын испытующе заглянул в лицо матери, но ничего на нем не прочел.
Магда-один была очень красива. Белое трикотажное прямое и очень свободное платье удачно скрывало ее худобу; на бледном выпуклом лбу под большим темным узлом волос едва заметно проступала вертикальная тоненькая морщинка; продолговатое матовое лицо освещала привычная радостная улыбка. Даже в глазах Жолт не заметил предательского влажного блеска и поэтому быстро определил, что мама действительно рада встрече, хотя на Зебулона поглядывает с некоторой боязнью.
– Его не надо бояться, мамочка, – сказал Жолт.
– Я не боюсь, – сказала она, не испытывая при этом к Зебулону никакого расположения. – Как поживаешь, песик?
– Поздоровайся, Зебулон! – приказал Жолт.
Зебулон тявкнул.
Мать вздрогнула от его трубного голоса, потом похвалила щенка за ум.
Они прошли в комнату, тесно заставленную мебелью и слегка пахнувшую пылью, и Жолт, примостившись в кресле, стал рассказывать о горе Шаш, о собачьих драках, в которых участвовал Зебулон. Рассказывал, зная, что мать это ни капли не интересует. Тем не менее она внимательно слушала либо делала вид, что слушает, и тем временем обслуживала Жолта, как заправская официантка. Она принесла холодное жаркое, хрен, апельсиновый сок. Жолт ел неохотно, но сока выпил два стакана.
Мать говорила о своих учениках. Изредка Жолт у нее их встречал. К ней ходил разный интересный народ, в основном студенты – русские, вьетнамцы, арабы. Мать учила их венгерскому языку. Среди учеников был один сириец, Хасан. Он приезжал в огромнейшем «мерседесе», денег у него была куча, и этому удивляться не приходилось, потому что отец Хасана был какой-то эмир и будто бы имел восемь жен. Последнее обстоятельство Жолта особенно забавляло, и положению Хасана он ничуть не завидовал – восемь мамочек все-таки многовато.
Мать сообщила новость: Хасан собрался жениться на венгерке, эмир поэтому страшно разгневан и грозит отречься от сына. А Хасану придется продать «мерседес»!
Потом Жолт увидел, как веки матери стали медленно опускаться. Он вытащил табель:
– Спокойно, мамочка, меня перетащили в восьмой. Надеюсь, эта новость тебя обрадует.
Мать в замешательстве просматривала отметки.
– По-моему, Жолти, в будущем тебе следует приносить табель получше.
– Лучше этого?
– Ты ведь шутишь, мой мальчик. Я уверена, что…
– Мамочка, я ничего не знаю и не умею.
– А что ты хотел бы уметь?
– Например, играть на гитаре…
– Хорошо, я поговорю с папой.
– Не говори. Я не хочу играть на гитаре.
– Но ты ведь только что сказал…
– Я сказал просто так.
– Не тревожься, милый. В конце концов и у тебя появится к чему-то влечение.
– Когда?
– Мне почему-то кажется, когда ты станешь взрослым, мой мальчик, то будешь заниматься людьми. А сейчас не ломай над этим голову… Значит, ты не хочешь гитару?
– Зачем она мне? Играть же я не умею.
– Научишься, раз есть желание…
– Нет у меня никакого желания.
Несколько минут они молча смотрели друг на друга. Жолт прекрасно знал, что мать совсем не догадывается, о чем он ей говорит, да и говорил он совсем не то, что хотел.
Когда зазвенел дверной звонок, оба с облегчением встали. Зебулон свирепо залаял.
На улице, пристегивая к ошейнику поводок, Жолт пристально вглядывался в карие внимательные глаза Зебулона.
– Вот мы и здесь побывали, Зебулон. А лучше всего, если хочешь знать, нам жилось бы в дремучем лесу. Завели бы с тобой еще собак. Не пугайся, ты ведь сразу родился умницей. Пойнтеры прирожденные умницы… так сказал главный Начальник. Для меня ты всегда будешь собакой номер один, Зебулон!
Внезапно грудь Жолта стеснила странная неловкость, и язык словно стал чужим; какое-то время он еще говорил, обращаясь к собаке и опять удивляясь, с каким старанием, не дыша, Зебулон силится понять его слова.
В конце концов Жолту сделалось его жалко.
– Ну, пошли! – сказал он.
Зебулон с благодарностью затопал лапами и тихонечко завизжал.
– Только это ему и понятно. Ну ладно, пошли, глупый козел! – пробормотал Жолт презрительно и отвернулся.
…На горе Шаш, отдавая собаке приказы, Жолту пришлось кричать, хотя давалось ему это с трудом. Как было бы хорошо, если б Зебулон повиновался немым приказаниям! Но на дрессировочной площадке такие команды все равно бы не засчитали.
Надо было кричать во все горло, потому что кричали все. «Стоять! Вперед! К ноге! Сидеть! Барьер! Ты что, не видишь: барьер! Пошли!» Доберман замедлил бег и обогнул железное кольцо. Фридеш вытянул его хлыстом, и доберман щелкнул зубами. Вот псих: прыгнул на собственного хозяина. Фридеш заорал и сделался пунцовым, как мак. Казалось, пунцовыми стали даже глаза и словно пунцовый пот стекал по лицу в три ручья. Доберман исподлобья поглядел на хозяина, легко прыгнул и получил поцелуй во влажный черный нос.
Другой доберман, Сулиман, сурово сознавая свой долг, работал с поноской. Быстроту его действий можно было измерить секундомером. Взяв поноску, он важно трусил назад, прикидывал место, куда присесть, и в тот же миг ее отдавал. Чаба был очень доволен.
Ольга в красных тренировочных брюках и белой кофте работала с Кристи. Пестрая немецкая овчарка с блестящими глазами стерегла носовой платок. Беда была в том, что Кристи стерегла его слишком усердно: она не только ворчала на подходившего к платку человека, но тут же его хватала. Тренировать Кристи означало непрестанно подвергаться опасности. Поэтому, когда Ольга подзывала кого-нибудь из ребят, они, усмехаясь, чуть застенчиво говорили: «Мне что-то не хочется идти сегодня к врачу».
– Что делать? – вконец расстроенная, спросила Ольга у Чабы. – Наказать?
– Не надо. Она поумнеет. Попробуем сделать обманный жест. Руками.
Но Кристи совсем не интересовали руки, она бросилась на ноги Чабы, промахнулась, и руки хлопнули ее по голове. Тогда Кристи, хрипя, отступила и остановилась возле платка. На губах Чабы играла настороженная улыбка.
Потом он и Ольга стали советоваться.
Чаба обнял ее за плечи, и смотреть на них Жолту было не очень приятно.
Зебулон в нерешительности остановился у перекладины и с тревогой дожидался команды. Когда она прозвучала, пес, прикидывая длину разбега, замешкался и прыгнуть решился с трудом. Он опасался за свои длинные ноги и старался как можно скорее забыть про недавний ушиб.
– Барьер! – крикнул Жолт. – Давай, Зебу! Барьер! Гон, барьер!
Жолт страшно устал. Но, не сознавая усталости, продолжал что есть сил кричать, до хрипоты, до слез, от которых у него порой рябило в глазах. Ему было жаль Зебулона, так как он чувствовал, что пес прав и незачем его понукать: ведь ясно же, через день-два он прыгнет прекрасно сам, ибо накопленная уверенность в своих силах легко перенесет его через этот барьер. И все-таки он кричал, подгонял… В конце концов Зебулон взял препятствие, но так плохо и неуклюже, что пришлось повторить.
– Жолти, ты остаешься? – крикнула Ольга.
У него не было сил отозваться. Он поплелся к Ольге, словно сам получил команду. Ольга смотрела на него в упор.
– Что с тобой, Жолти? Ты болен?
Он хотел сразу ответить и дважды торопливо глотнул.
– Нет… нет…
Он умолк, издал тонкий свистящий звук и почувствовал, как все, кто собрался уже уходить, обратили на него внимание. К счастью, в этот миг началась собачья свалка, и всем стало не до него.
С горы шли гуськом. Зебулон беспокойно поглядывал вверх и, свесив набок красный язык, словно бы усмехался.
У входа на кладбище Фаркашрет Жолт еще раз попытался начать разговор, стараясь говорить легко и неторопливо:
– В последний раз он перелетел перекладину, как лебедь… Но он пятится все время назад. Собака… собака…
– «Собака… собака»! – передразнил его Чаба.
Жолт бросил на него сверкающий взгляд. Этот мерзкий тип с атлетическими плечами его передразнивает! Жолт готов был его убить.
– Собака чувствует, – спокойно продолжал Чаба, – что ты нервничаешь. Что с тобой, старик? Могу поспорить, что это из-за отца. Он, наверное, с немалым трудом пробился сквозь гущу твоих двоек.
Жолт, стиснув губы, молчал.
– Не унывай, Жоли. Мне, например, через семь недель предстоит устный экзамен. И что же я делаю? Я заманиваю удачу, потому что игра идет по крупной. Отметка нужна мне для документа, причем только хорошая. Мне ведь придется сдавать вступительные. Иначе два года армии. Сам понимаешь, какая роскошная перспектива…
Ольга взглянула на Чабу. Видно было, что она волнуется.
– Ты зайдешь ко мне, Чаба? Зайдешь? – спросила она, не скрывая своего беспокойства.
– Я же тебе обещал, – коротко сказал Чаба.
Ну, ясно, раз он ей обещал, значит, зайдет. Это же так естественно.
Жолт хотел продолжить разговор о собаке. Ему не терпелось рассказать, каким смелым становится Зебулон. Он уже может помериться силой с боксерами, если они на него накинутся. Но какой-то спазм тупо сдавил его горло, перехватил обручем грудь и медленно сполз вниз, к брюшине.
Теперь поневоле пришлось хранить обиженное молчание. Впрочем, для Ольги и Чабы это не имело значения, он был для них пустым местом, просто не существовал. Реплики, которыми они обменивались, движения, взгляды – словом, все говорило о том, что Жолт был здесь лишним.
На Силадифашор он все еще слушал их дружное воркование и спохватился тогда лишь, когда паузы в их разговоре стали длиннее. Терзаясь, он заметил, как нервно поглядывает в его сторону Ольга, и приготовился попрощаться. «Если я сию минуту не смоюсь, они попросту вышвырнут меня из трамвая», – подумал он. И, дернув Зебулона, одеревеневшими губами выдавил:
– Чао!
– Ты не забежишь на минутку? – рассеянно улыбнувшись, спросила Ольга.
Подняв в знак прощания руку и растянув рот в беспечной улыбке, он шагнул с подножки вслед за Зебулоном. Зебулон изо всех сил натягивал поводок, но Жолт медлил. Он надеялся, что его окликнут, и сгорал со стыда. «Ты не забежишь?.. Нет?» — слышался ему голос Ольги. А ему так хотелось, чтобы она его позвала: «Пойдем с нами, Жоли!» И то, что это сказано не было, казалось ему непоправимым несчастьем.
Какое-то время Жолт шел с закрытыми глазами. И устоял перед искушением – не оглянулся.
*
Давясь, он глотал в кухне югурт. И зря спешил: Беата подкралась к нему незаметно и позвала смотреть свои рисунки.– Мне хочется послать на конкурс «Танцоров». А тебе? – начала Беата.
Что это? Нарядная группа девочек, взявшихся за руки, в национальных калочайских костюмах; каждая в отдельности раскрашена, как кукла, без всяких цветовых переходов и оттенков, но все вместе они создавали видимость движения. Жолт смотрел в изумлении: куклы и в самом деле отплясывали, они кружились в вихре танца, и, хотя это было абсурдом, у него родилось ощущение, будто их ненатурально большие и неправдоподобно черные бусины-глаза создают эффект движения по кругу справа налево.
– Хорошо, – сказал Жолт.
– Моей учительнице тоже нравится. Как ты думаешь, ведь это лучше всего, да?
– Да.
– Хоть бы один рисунок послали в Дели.
– Здорово у тебя получается.
– А тебе я нарисовала пастуха.
Жолт взглянул на пастуха. Деревянная кукла, усы, как бычьи рога, черные пуговки глаз, белая овечья шуба. И надпись: «Жолту от Беаты на память». В горле у Жолта запершило.
– Спасибо, Беа, – сказал он. – Давай я его спрячу… Скажи нашим, что я поел. В общем, придумай что-нибудь и соври, потому что ужинать мне неохота. Сумеешь соврать правдиво?
– Сумею. Я совру, что ты занимаешься математикой.
– Ты что?
– Не подходит?
– Нет, конечно. Кто же этому поверит!
– Тогда я совру, что ты устал на горе Шаш и лег спать. Сойдет?
– Ладно, сойдет, – махнул рукой Жолт.
Беата встала на цыпочки, поцеловала брата в щеку и тихонько вышла.
Жолт взял карту мира, отыскал на ней Индию и старательно измерил линейкой расстояние от Будапешта до Дели. По воздуху оно составляло пять тысяч километров. В Дели откроют выставку, и там на одной из стен закружатся в хороводе большеглазые девочки; на них с любопытством и интересом будут смотреть тысячи зрителей. И конечно, увидят выведенную тушью подпись: «Беата Керекеш, Венгрия». Вот как талантливо рисуют венгерские дети, станут думать посетители выставки, особенно эта Керекеш, которую вдобавок зовут Беата, то есть «счастливая». «Что ж, она этого и в самом деле заслуживает. Конечно, заслуживает, – пробормотал Жолт, – потому что прекрасно малюет». У него было чувство, что в этом определении мелькнул некий оттенок предательства, но на более честный положительный отзыв он был тем не менее неспособен.
Беата, кстати, подала неплохую идею: лучше всего сейчас уснуть, и тогда это дурацкое состояние, возможно, пройдет.
На маленьком столике лежал раскрытый журнал – днем наверняка в нем рылась Магда. Жолт пробежал статью. Статья была медицинская, а вернее, медико-историческая. Автор приводил старинные названия болезней, и Магда некоторые из них подчеркнула. «Ну и текст! Дани просто лопнет от смеха», – подумал Жолт и стал выписывать в блокнот наиболее забавные выражения: «порча ног, дурная рана, худосочие, вгоняющий в горячку нарыв, страшный тлен головы, водянка…»
Один из разделов статьи был посвящен английскому врачу Эдварду Дженнеру, открывшему противооспенную вакцину. Дженнер был исключительно наблюдательный человек. Когда он был еще сельским врачом, он обратил внимание на то, что люди, заразившиеся коровьей оспой, натуральной, человеческой не болеют. У женщин, которые ухаживали за коровами, на руках появлялись лишь оспенные пузырьки и изредка совсем легкое недомогание. После длительных наблюдений, сопоставлений, исследований Дженнер пришел постепенно к выводу, что, если человека искусственно заразить коровьей оспой, его можно иммунизировать. Так он и сделал. И сейчас от оспы защищаются этим же способом. Умница Эдвард Дженнер!
Жолт пришел в восхищение. Ну конечно, главное – наблюдать! Наблюдать, и, если тебе хоть капельку повезет, ты откроешь замечательные вещи. Есть ведь целая куча болезней, которые еще никто не умеет лечить.
Больной умирает, а врач находит этому утонченное выражение: больной экзитировал. Иными словами, ушел. А Эдвард Дженнер… Вдруг у Жолта возникло странное ощущение, будто Дженнера он откуда-то уже знает. Вот Дженнер наклонился над микроскопом, смотрит, и на пластине ему открывается пестрый фантастический мир, красные озера, по глади которых плывет цветок с бело-желтыми лепестками, а глубже, в кратере, серебром сверкает вода; Дженнер выпрямился и кулаком рассек воздух; он страшно рад, потому что первый в мире увидел серебряную воду, и эта серебряная вода прекрасно послужит людям… Но дальше Жолт грезить уже не мог, с самого начала он чувствовал в именах какую-то путаницу, во сне ему виделся вовсе не Дженнер, а Повер, то есть во сне его, Жолта, звали Повером, а когда он проснулся, то не знал, как быть: радоваться ли, что он больше не Повер, а Жолт, или наоборот.
– Бред какой-то! – пробормотал с досадой Жолт и постарался переключиться на что-нибудь более приятное.
Было очень интересно думать о том, какие, например, мысли роятся в мозгу у собаки и как это она заранее догадывается, пойдут ли они на прогулку или за дровами в подвал. И еще: каким образом Зебулону передается его беспокойство.
Он только хотел позвать Зебулона, как вдруг в голове его раздался звук, похожий на треск. Жолт точно знал, что этот звук означает, но действовать времени уже не было.
Керекеш вошел без стука и заговорил непринужденным тоном, словно разговор был прерван совсем недавно:
– Почему ты отказался от ужина?
– Я ужинал, – сказал Жолт и с робостью ощутил, как язык его снова становится чужим.
– Беата сказала, что ты лег спать.
Керекеш показал на тахту, хотя жест не имел ни малейшего смысла. Затем он подсел к столу, вертя в руках блокнот.
– Ты был на горе Шаш? – наконец спросил он.
– Да.
– Каковы успехи пойнтера?
Лицо Жолта оживилось, он открыл уже рот, чтоб ответить, но тут губы его сами собой сомкнулись, и он несколько раз молча сглотнул.
Керекеш заметил эти судорожные глотательные движения, но объяснил их по-своему.
– Ты никогда не бывал со мной особенно разговорчив.
Жолт, отвернувшись, упрямо смотрел на штору.
Керекеш встал из-за стола, лег на тахту и закинул руки за голову. Жолт неловко повернулся к нему лицом.
– Может быть, ты обижен, что я теперь мало тобой занимаюсь? Говорят, что виноват в этом я. Не спорю, возможно. Но как бы то ни было, радостей ты мне доставляешь немного. Мы взаимно друг в друге разочарованы. Правда, Жолт?
Мальчик изо всех сил глотал.
– Ты лишился дара речи?
– Я не разочарован… разочарован…
Жолт, помертвев, почувствовал всю неуместность этого повторения.
Керекеш не утратил самообладания и ничем своих чувств не выдал. У него лишь потемнело лицо, и он заставил себя смотреть в потолок.
– Повтори!
– Я не разочарован, – совсем четко выговорил Жолт.
Но Керекеш слышал все. Он слышал в начале слова усилие, похожее на стон; в душе его воскресли страшные воспоминания, и в ушах, словно эхо, назойливо зазвучали какие-то стишки: «Шумят леса, летят…» Господи, что летит? Он хотел прийти к определенному выводу. Во что бы то ни стало внести ясность и узнать все до конца. Он приподнялся на локте:
– Жолт! Посмотри на меня секунду!
Губы у Жолта задергались. Зрачки расширились и стали огромными. Глаза теперь казались черными бездонными провалами.
– Я хотел поговорить с тобой о своих планах на лето, – сказал Керекеш. – Но ты, как видно, устал. Утром поговорим.
Глядя поверх головы сына и сутулясь, он медленно направился к двери. Когда он обернулся, взгляд у него был пронзительный и полный решимости. В памяти неожиданно всплыл точный ритмический текст.
– «Шумят леса, гудят машины и бьются юные сердца», – сказал он. – Ты это помнишь?
Жолт отшатнулся так, будто получил пощечину. Он сделал большие глаза и с притворным удивлением отрицательно мотнул головой.
– Ну, неважно. Повторяй за мной, – тихо, уговаривая, сказал Керекеш. – Повторяй за мной, Жолт: «Шумят леса, гудят машины…» Повторяй же за мной!
Губы Жолта искривились.
– Оставь меня… папа… оставь! – опустив низко голову, глухо простонал он.
У Керекеша на мгновение исказилось лицо, но тут же приняло обычное выражение, и, вздохом смягчив укол в самую грудь, он спросил:
– Почему ты хочешь, чтобы я тебя оставил, Жолт?
И снова спросил, очень бдительно и со страхом ожидая ответа.
– Потому что я… потому что я… не могу с тобой… не могу… – По лицу Жолта текли слезы, плечи тряслись, но все-таки он еще раз попробовал что-то сказать: – Не могу… могу раз… разговаривать.
Керекеш подошел к сыну и прижался лбом к его голове.
– Ничего страшного, старина! Страшного ничего, – сказал он в смятении.
Он похлопал мальчика по плечу и поспешно вышел.
Медленно, ощупью он прошел через холл и в нерешительности остановился у двери кабинета. Он слышал, как простучали по полу лапы Зебулона, затем почувствовал его мягкое прикосновение к своему колену.
Потом он вошел в кабинет. Магда оторвала взгляд от книги.
– С мальчиком, наверное, не все благополучно? – спросила она.
– Мне кажется, случилось худшее, – сказал Керекеш и дрожащими руками закурил сигарету. – Возобновилось заикание.
В тишине, наполненной ужасом, они оба чего-то ждали, читая в глазах друг друга панику.
– Знаешь, этот свистящий звук… я догадывалась, что…
– Да… нет, – сказал Керекеш.
Он выдвинул ящик стола и достал седуксен.
– Пойди к нему. Пусть он примет таблетку… нет, лучше две. С водой.
Магда поспешно вышла.
Керекеш снял телефонную трубку. Набрал номер. Пока в трубке раздавались гудки, глаза его, полные муки, растерянно блуждали по комнате, словно он не мог понять, как здесь очутился и что вообще произошло. «Этого еще не хватало», – повторял оп про себя, как оглушенный.
– Да, – послышалось на другом конце провода.