О снах Амбруш расспрашивал постоянно. Да и сам Жолт какое-то время охотно развлекался своими сказками-снами. Потом ему надоело, и он стал их скрывать, чтобы встречи с Амбрушем не превращались в бесконечные и скучные разговоры. Амбруш чуть ли не клещами вытягивал из него сон, в котором отец предсказал, что в десять часов на земле кончится жизнь. Отец взволнованно бегал по комнате и сквозь штору следил за небом. Одновременно он давал указания: всем снять обувь, Беате сесть в кресло с карандашом и бумагой для рисования, Магде смыть с губ помаду, Жолту неподвижно сидеть на ковре, скрестив по-турецки ноги. Жолт не верил странному предсказанию, он возился со своим микроскопом и не хотел сидеть по-турецки. Тогда отец на него закричал:
«Делай, что я велел!»
«В десять часов?» – спросил Жолт.
«Да, – торжественно заявил отец, – точно в десять часов».
Жолт взглянул на часы. Осталось еще семь минут. Странно, что никто и не спрашивал, почему в десять часов остановится жизнь. То ли будет взорвана водородная бомба, то ли Земля врежется в Солнце, а это, конечно, было интересней всего. Что-то сообщали по радио. Говорила женщина невообразимо унылым голосом, потом она вскрикнула, потом голос ее сделался ниже и все сползал и сползал, пока не превратился в бас и тогда наконец умолк, как бывает, когда останавливается диск магнитофона. Стало тихо, и Жолт увидел, что Беата направилась к креслу, но, не дойдя, застыла, как деревянная кукла; отец сгорбился над столом и тоже замер. Жолт посмотрел на часы и с ужасом почувствовал, что уже не может отвести взгляд. Он прекрасно помнит, что на часах было без пяти десять.
– А папа предсказывал катастрофу в десять? – спросил Амбруш.
– Да. Жизнь кончится ровно в десять. Но я видел: было без пяти десять. Значит, папа ошибся.
Амбруш чуть не подпрыгнул.
– На пять минут, – сказал Жолт. – Папа окоченел. Это считается?
– Вполне возможно.
Жолт ухмыльнулся:
– Такая галиматья мне снится не часто.
– Ты был рад, что папа ошибся?
– Мы все застыли в самых дурацких позах. Папе будто подставили ножку, он должен был вот-вот растянуться… но так и замер, словно окаменел.
Амбруш расспрашивал еще долго. Жолт, пощипывая пальцами рот, отвечал. Увидев, что Амбруш что-то записывает, он присочинил к своему бессмысленному сну еще два момента: по комнате будто бы носились нетопыри и папа их страшно боялся.
– А вата в горле? Ее ты не чувствовал?
– Нет, – кратко ответил Жолт.
Он не лгал. Он и во сне понимал, что видит сон. Жолт стал уже настоящим специалистом и знал прекрасно: ком ваты в горле разрастается и живет благодаря действительному, реальному страху.
За все лето он лишь дважды почувствовал мешающее дышать напряжение в горле. Вспоминая об этом, Жолт мрачнел. Второй случай был в особенности тяжелым: ком не исчезал в течение нескольких часов. В тот раз, что он заикается, заметила даже Ольга.
Глава VIII
«Делай, что я велел!»
«В десять часов?» – спросил Жолт.
«Да, – торжественно заявил отец, – точно в десять часов».
Жолт взглянул на часы. Осталось еще семь минут. Странно, что никто и не спрашивал, почему в десять часов остановится жизнь. То ли будет взорвана водородная бомба, то ли Земля врежется в Солнце, а это, конечно, было интересней всего. Что-то сообщали по радио. Говорила женщина невообразимо унылым голосом, потом она вскрикнула, потом голос ее сделался ниже и все сползал и сползал, пока не превратился в бас и тогда наконец умолк, как бывает, когда останавливается диск магнитофона. Стало тихо, и Жолт увидел, что Беата направилась к креслу, но, не дойдя, застыла, как деревянная кукла; отец сгорбился над столом и тоже замер. Жолт посмотрел на часы и с ужасом почувствовал, что уже не может отвести взгляд. Он прекрасно помнит, что на часах было без пяти десять.
– А папа предсказывал катастрофу в десять? – спросил Амбруш.
– Да. Жизнь кончится ровно в десять. Но я видел: было без пяти десять. Значит, папа ошибся.
Амбруш чуть не подпрыгнул.
– На пять минут, – сказал Жолт. – Папа окоченел. Это считается?
– Вполне возможно.
Жолт ухмыльнулся:
– Такая галиматья мне снится не часто.
– Ты был рад, что папа ошибся?
– Мы все застыли в самых дурацких позах. Папе будто подставили ножку, он должен был вот-вот растянуться… но так и замер, словно окаменел.
Амбруш расспрашивал еще долго. Жолт, пощипывая пальцами рот, отвечал. Увидев, что Амбруш что-то записывает, он присочинил к своему бессмысленному сну еще два момента: по комнате будто бы носились нетопыри и папа их страшно боялся.
– А вата в горле? Ее ты не чувствовал?
– Нет, – кратко ответил Жолт.
Он не лгал. Он и во сне понимал, что видит сон. Жолт стал уже настоящим специалистом и знал прекрасно: ком ваты в горле разрастается и живет благодаря действительному, реальному страху.
За все лето он лишь дважды почувствовал мешающее дышать напряжение в горле. Вспоминая об этом, Жолт мрачнел. Второй случай был в особенности тяжелым: ком не исчезал в течение нескольких часов. В тот раз, что он заикается, заметила даже Ольга.
Глава VIII
ДОБРОГО ПУТИ ТЕБЕ, ЖОЛТ!
Встреча была случайной. Зебулон просто притащил его к девочке, чуть не безумствуя от восторга. Он встал на задние лапы и смотрел ей прямо в глаза; он смеялся и осторожно потряхивал в воздухе передними лапами, с нежной настойчивостью требуя от нее ласки. Так он приветствовал друзей с горы Шаш.
Ольга нагнулась и прижалась лицом к его бархатистым ушам, вслушиваясь в его глубокое, радостное урчание.
– Зебука! – растроганная, говорила она, зная, какие чувства питает к ней пойнтер. Такой ураганной любовью он дарил всего трех или четырех человек.
Потом Ольга легко коснулась губами щеки Жолта.
– Ты совсем исчез, Жоли! – сказала она. – Мы искали тебя тысячу раз. Ты стал просто неуловимым. Как твоя болезнь?
– Я уже вылечился. Как Чаба?
– Он в лагере… или еще где-нибудь… Откуда мне знать!
– Кристи?
– Пошли ко мне. Я отвела ее недавно домой.
Сердце Жолта учащенно забилось. Еще можно было сбежать… Но нет! Так опозориться он себе не позволит. И он пошел рядом с ней. В горле его быстро набухал ком и, скользя, перекатывался с места на место. Жолт поминутно глотал и отвечал очень кратко. А Ольга, радуясь встрече, взяла у него поводок и весело, бездумно болтала. Она отрастила волосы, теперь они закрывали ей лоб и уши. Страшно волнуясь, Жолт заметил, что кожа Ольги, тронутая летним загаром, стала еще ослепительнее – она была теперь чуть темнее цвета слоновой кости. Эта девочка жила, как-то по-особенному светясь. Ее легкие шаги не только съедали расстояние – в их танцевальном ритме была и другая цель. Будь Ольга в лесу одна – Жолт это знал, – она двигалась бы, конечно, иначе.
Когда Жолт очнулся, они стояли уже перед дверью с табличкой: «Пал Жедени». Щелкнул английский замок, Кристи и Зебулон бросились друг к дружке и тут же затеяли возню. Они играли и визжали от радости, пока не услышали приказание разойтись. Зебулон получил воду в белой миске, а Кристи пришлось придержать: ей не понравилось, что Зебулон пользуется ее посудой.
– Тварь завистливая! – обругала свою собаку Ольга.
Зебулон улегся в холле, Кристи, которую отправили в комнату, несколько минут бушевала, потом, смирившись, повалилась на толстый ковер. В холл проникали странные звуки: казалось, будто тикают взрывные механизмы. Жолт боязливо прислушался. «Почему я здесь?» – с какой-то строгостью думал он, словно готовясь к ответу на случай, если ему будет задан вопрос, зачем он сюда пришел.
Но едва он вошел в комнату, тайна сразу открылась: тикали и звенели, вторгаясь в мерные звуки друг друга, часы, десятка три часов; когда с этим звоном и тиканьем слух Жолта начал постепенно свыкаться, он стал в них улавливать даже тончайшие оттенки. Это был настоящий часовой оркестр.
Ольга смеялась:
– Мой отец часовщик. Ты разве не знал?
Жолт это знал. И все же музыка часов его заворожила. Исчез на минуту раздражающий страх, но на смену ему пришло опасение, что в комнате вдруг появится часовщик.
– Предка нет дома, нам повезло, – словно угадав его беспокойство, сказала Ольга. – Садись на софу. Я поставлю пластинку. Ладно?
Жолт кивнул.
– Когда ты рассмотришь часы, мы пойдем в мою комнату. Это комната папина. Что поставить? «Ten years after»?[9]
– Не надо. Я слушаю часы…
– Тебя это разве не раздражает?
Жолт отрицательно мотнул головой. Узнав, что часовщика нет дома, он успокоился.
– А твоя мама? – спросил он,
– Она приходит под вечер. За мной присматривает отец. В нашей семье у него самый зоркий глаз. И он постоянно за мной подсматривает.
– Почему?
– А потому что ему любопытно, провожают меня мальчики или нет. Однажды мы с Чабой стояли в самой глубине подворотни, и он все равно нас увидел.
Она потянула Жолта к окну.
– Подойди и скажи: видно отсюда, что делается напротив, в воротах?
Жолт сжал губы. Часовщик наверняка пользуется биноклем.
– Ты только подумай: привязался, будто мы обнимались, и до того взбеленился, что надавал мне пощечин.
– У вас такие порядки?
– Он же дерется из любви, понимаешь? Так что на пощечины наплевать. Главное – это его дурацкая болтовня. Он боится, чтоб не вышло из меня магдалины. Что это, знаешь?
– Твой отец просто зверь! – с возмущением сказал Жолт и, выместив обиду на незнакомом часовщике, испытал облегчение.
Он сел в красное кресло, откинулся назад и крепко прижался к спинке.
– Неважно, – сказала Ольга. – Четыре года я как-нибудь вытерплю. Всего несколько десятков пощечин. Вытерплю.
– Почему четыре?
– Тогда я уже стану совершеннолетней. Беда, понимаешь ли, в том, что я обожаю дразнить мальчишек. Я их дразню, и мне от этого весело.
Ольга вытянула красивые руки, потом мгновенно присела на корточки.
Жолт оцепенел. Все обрело вдруг определенный и ясный смысл: ее танцующая походка, вспыхивающие в глазах золотистые огоньки, множество хитроумных вырезов на одежде. Он искоса на нее взглянул, и у него закружилась голова.
Тысячетактное тиканье часов внезапно оборвалось, и густым, долгим звоном зазвучали часы в окованном медью стеклянном футляре. Донг-донг-донг! Гудящий бой и многократное тиканье смешались с мелодичным голосом девочки. Все вместе это звучало, будто нездешняя музыка, нежная и зловещая одновременно.
– Тебя долго не было на горе Шаш. Я без тебя скучала. А ты без меня?
– И я… я тоже… – прошептал онемевшими губами Жолт и смолк.
Ольга выпрямилась.
– Что с тобой? – испуганно спросила она.
Жолт в полном отчаянии твердил про себя стихотворный текст, который всегда ему помогал, когда он чувствовал себя неловко: «Внизу, в городе, сияет электрический свет…»
– Со мной ничего, – сказал он наконец более или менее сносно, но губы его все-таки прыгали.
Было видно, что Ольга потрясена.
– Я давно замечала, – отвернувшись, быстро заговорила она, – что с тобой что-то неладно. Еще тогда, когда водилась с Чабой. Чаба считал, что это от самолюбия. Правда? Жоли, скажи, что с тобой? Или это уже прошло?
Жолт покачал головой.
– Почему ты молчишь?
Жолт как-то судорожно, отрывисто засмеялся. Ну конечно, сейчас он начнет объяснять ей то, что объяснить он не может, – в этом же вся загвоздка. И он молча завертел головой: на стенах висели яркие тарелки с циферблатами, на одной была даже репродукция с картины Ван-Гога. Вот это здорово – тикающая картина. На железной подставке два мраморных стержня поддерживали белый циферблат, на циферблате стояла медная фигурка с топориком, а перед ней чурбачок. В другом углу медные сверкающие фигурки, мужская и женская, пилили бревно. Часы показали четыре, и дровосек ударил по чурке; раздался тонкий, высокий звук – тим-тим! – словно заиграл клавесин. Тут принялись за дело и пильщики; пила ходила, громко воркуя, будто дикий голубь.
– Тебе нравится? – спросила Ольга.
– Любопытно, – сдавленно сказал Жолт, преодолев на миг свою скованность.
А ведь все могло быть иначе. Он мог бы непринужденно заговорить о том, как можно спать под тиканье всех этих часов; они могли бы обсудить вопрос о часовщике и посоветоваться, как с ним быть; Жолт бы рассказал о своем отце, ладить с которым тоже ведь нелегко, потому что отец забивает ему голову множеством прописных, убийственно скучных истин, а он, Жолт, в это время думает о своем: все непоправимая, непростительная ошибка; человеку, которому никогда ни в чем не везло, который никогда и ни в чем не добился успеха, просто незачем было родиться. Любопытно, как рассудит эту проблему Ольга: зря он родился или не зря? И еще бы он мог рассказать об Амбруше. Потом, усилив громкость магнитофона и заглушив таким образом тиканье часов, они могли бы потанцевать. Но в том и загвоздка, что он точно приклеенный сидит в красном кресте, судорожно глотает и молчит как дурак. Ольга, расстроенная, тоже молчала. Ей казалось, что сейчас должно быть тихо, как в морге. Она неслышно прошлась по комнате, что-то быстро закинула в шкаф, потом так же тихонько выскользнула за дверь и вернулась с вазой конфет. Поставив ее на стол, она улыбнулась Жолту и молча показала на вазу.
– У нас есть кока-кола. Принести?
Глубокая тишина, взаимная неловкость толкали Жолта на неизбежное: броситься головой в омут, то есть признаться в своем поражении.
– Если хочешь знать… знать… – начал со злостью он, запинаясь и делая глотательные движения, – уже однажды, ко-ко-гда мне было т-три го-да, я стал довольно хорошо, по всем правилам, заикаться. Заикаться, понятно?
– Конечно, – сконфуженно, но с любопытством сказала Ольга. – Я знаю, ребята рассказывали…
– Ребята… на ребят… наплевать.
– Домонкош говорил, что ты вообще лишился способности говорить. Балда этот Домонкош, – объявила она с беспокойством.
– Что… что он сказал?
– Ничего интересного. Будто бы ты не можешь произносить слова и потому станешь вратарем или форвардом, левым крайним.
– Сам он станет!.. Только… речь… речь… ритм… – Побагровев, с искаженным лицом, Жолт силился связно произнести фразу, потом махнул рукой и встал.
Ольга робко пыталась его удержать.
– Не напрягайся, Жоли! Подожди, я сейчас принесу кока-колу. И покажу интересную книгу… Да вот она, писатель – американец. Я сейчас же вернусь, а ты пока посмотри…
Жолт не стал ее ждать. Он крадучись вышел в холл, сорвал с вешалки поводок, и Зебулон обрадованно устремился вперед. Но на улице он почувствовал угнетенное состояние мальчика и задрожал. Шерсть на его спине вздыбилась, и, полный ярости, он стал искать невидимого врага. Навстречу им шел прохожий и испуганно замедлил шаги. Зебулон взвыл и бросился на него.
– Отпусти! Ко мне! – крикнул Жолт.
Зебулон, ворча, отступил. Прохожий, утратив дар речи, обошел их далеко стороной. А у Жолта внутри что-то словно бы прорвалось, и команда пробилась сквозь ватный ком. Но когда он брал Зебулона на поводок, руки у него были как деревянные. Он мучительно втягивал в легкие воздух, и жгучий стыд захлестывал все его существо.
Потом была ночь. Во сне под звеняще тикающую музыку часового оркестра Жолт танцевал с Ольгой. Его руки лежали на ее плечах, и он испытывал какое-то непередаваемое блаженство.
Настало утро. Он проснулся и, еще одурманенный сном, рядом с кроватью увидел Тибора. Тибор протягивал ему письмо. Это была совсем коротенькая записка:
Ему хотелось побыть на холме еще, но, когда он взглянул на Зебулона, решимость его поколебалась. Как они изучили друг друга! Зебулон был воплощением печали. Он вытянул вперед белоснежные лапы и положил на них сверкающе-черную голову; глаза его возбужденно поблескивали, лоб прорезали хмурые морщины, а громадные уши висели неподвижно и траурно. Картину можно было бы назвать так: «Зебулон, жертва несчастья».
Жолт осторожно оперся на локоть, стараясь не прикасаться к кофте, чтобы Зебулон не истолковал его жест по-своему.
– Тебе здесь плохо? – спросил его Жолт.
Зебулон покосился в сторону горы.
«Фазан кричит», – как будто бы сказал он.
– Тогда пойди и поймай фазана!
Зебулон слегка шевельнул хвостом, словно он понял шутку.
«Нельзя», – как будто бы сказал он.
– Почему же нельзя? Ты думаешь, меня украдут, если ты перестанешь меня охранять?
Зебулон поднял уши, но мученической позы не изменил.
– Ты стараешься понять? Да? – спросил Жолт.
Влажные карие глаза Зебулона блеснули.
– Не хочется мне сейчас домой, – сказал Жолт. – Зря ты настаиваешь. Мы останемся здесь. Дома мне делать абсолютно нечего, а те две жалкие задачки я прикончу за полчаса. Если, конечно, не буду декоцентрирован. Кстати, сегодня я точно буду деконцентрирован.
Зебулон выпрямился. Его белый стройный корпус был устремлен вперед, словно скульптура, изображающая безудержный порыв к действию.
– А ведь правда, – продолжал свой монолог Жолт, – с тобой можно поговорить. Так вот. Я ненавижу, когда ты напускаешь на себя такой разнесчастный вид. Не то ты лежишь, не то стоишь, в общем, не разбери-поймешь. А ведешь ты себя так потому, что тебе хорошо известно: я не выношу, когда ты меня о чем-нибудь умоляешь.
Зебулон слушал, неподвижный, как изваяние, и только слева так отчетливо аритмично колотилось его сердце, что можно было вести счет ударам.
– Не может быть, – с нежностью пробормотал Жолт, – не может быть, чтоб он ничего не понимал! Но этому несчастному созданию трудно одолевать слова… Если ты очень хочешь, я скажу тебе, – медленно, по слогам говорил Жолт. – Беда, Зебулон, в том, что я боюсь.
Зебулон вскинул голову, и глаза его затуманились.
– Не веришь? А это правда. Я боюсь. Этот чертов ком в горле у меня ведь от страха.
Зебулон застучал двумя лапами сразу.
– Видишь ли, – задумчиво продолжал Жолт, – я еще ничего не знаю. Но что-нибудь, наверно, придумаю.
Зебулон тяжело вздохнул и снова устало уронил голову на лапы.
– Тебе трудно понять? – спросил его Жолт. – Да, конечно, ничего ты не понял… Эх, да что я тут распинаюсь! – сказал он, неожиданно закипая. – Я упражняюсь. А для чего? Зебу этим пронять нельзя. Так же как Дани. Как Магду-два. Даже если б я сыпал словами без запинки, как автомат. А вот Ольгу это бы тронуло. Она бы разволновалась так, что у нее у самой, возможно, появился бы ком. С папой же дело обстоит иначе. Он молчит, – продолжал свои рассуждения Жолт, – потому что ему приказали заткнуться… Ну ладно, пошли!
Зебулон пустился бежать, но, заметив не слишком поспешные сборы Жолта, приплелся назад.
– Кто знает, как я стану себя вести. В этом-то вся беда. А сейчас, Зебулон, положение таково: меня словно втиснули под окуляр микроскопа и, как личинку, как тлю, разглядывают. Но до каких пор? – скрипнув зубами, спросил себя Жолт и рассек рукой воздух. – Хватит! Зебу, пошли! Я никому не позволю над собой издеваться! – добавил он, и на глазах его показались слезы.
Зебулон поглядывал на хозяина с беспокойством и брел понуро и неуверенно, прижимаясь к его ноге. На извилистой тропинке Жолт снова остановился. Он стоял под сливовым деревом.
– Что-то должно случиться, Зебу, что-то дьявольски интересное, потому что мозги у меня закрутились совсем по-другому. Но само по себе ничего не бывает. Я должен за себя взяться сам и что-то свершить, понимаешь? Сам, сам, без помощи Амбруша. Стало быть, с ним покончено, я списал его с корабля. Простись с Амбрушем, Зебулон!
Зебулон дважды настойчиво пролаял. Лай этот требовал от Жолта улыбки.
И Жолт улыбнулся одними глазами.
– Ну, посмотрим, что будет! – решительно сказал он. – Пошли!
Еще несколько часов они бродили в горах, взобрались на вершину Хуняди, потом, делая большой крюк, поднялись на гору Сабадшаг. Жолт купил в лавочке дешевую колбаску для Зебулона, а для себя – молоко и свежий хлеб. Молоко он выпил залпом, хлеб пожевал без аппетита и остатки отдал собаке – Зебулон их сразу умял.
Варошмайор погрузился уже в белесовато-серую мглу, детская площадка была тиха и пустынна. Светлой лентой вилась асфальтовая дорога. Жолт, напрягая зрение, вглядывался в прохожих.
Теперь ему должно повезти. Хотя бы чуточку повезти. Он всмотрелся в циферблат своих дурацких часов, закрашенных красной краской, было около шести. А когда поднял голову, прямо перед ним, метрах в двух, стояла та, кого он так долго и терпеливо ждал, – Ольга. В синих брюках и синем пуловере.
Ольга удивилась не меньше, чем он. Глаза ее расширились, лицо засветилось радостью, и она пошла к нему мелкими, как у японки, шажками.
– Жоли! Милый!
Это «милый» проникло в самое сердце Жолта. В самом буквальном смысле слова. Что же это?
– Чао, Ольга, – сказал он и, верный своей детской привычке, отбил ступней ритм фразы.
– Мы ведь встретились совершенно случайно? – спросила Ольга, подходя к нему медленно-медленно, словно старалась продлить радость нежданной встречи.
– Конечно, – ответил Жолт.
Он был переполнен счастьем. Вот перед ним ее сияющее лицо, вот ее руки… Но тут между ними вклинился Зебулон, стал на задние лапы, а передние осторожно положил на плечи девочки.
Ольга торопливо погладила его бархатистые уши, затем чуть нетерпеливо отступила назад.
– Хорошо, хорошо, Зебу, – сказала она.
Жолт, стараясь выиграть время, на миг сердито прислушался к своему горлу: в нем было чисто и дышалось легко.
– Как ты? – спросила Ольга.
Вопрос был не важен, важно было другое: она взяла в ладони его лицо и мягко коснулась его губами.
– О'кэй, – сказал Жолт, – все уже совершенно о-к… – Он не закончил фразу, потому что почувствовал вдруг на губах ее губы.
Он даже вздрогнул от этого еще неведомого ему ощущения, а Ольга поцеловала его еще раз. Жолт встал на цыпочки и обнял ее за плечи. Несколько секунд, дрожа как в лихорадке, он держал в руках целый ворох живой, дышащей радости. «Такого со мной еще не бывало, – думал он, – ни разу в жизни еще не бывало и не могло быть. Выходит, я все же не тля, наконец я что-то свершил».
Ольга быстро перевела дыхание, заглянула на миг в глаза Жолту и отступила.
Жолт опять вздрогнул. Он и сам не знал отчего: от рыданий или от смеха.
– У-ух! – задохнувшись, простонал он тоненьким голосом.
Ольга засмеялась. Они засмеялись оба, чуть нервно, но весело, с облегчением, как люди, которым удалось пройти вместе тяжкое испытание.
– Значит, у-ух? – спросила она.
– Да. И даже больше, – застенчиво улыбаясь, ответил Жолт.
– Что же больше? Скажи!
– Удача. Хочешь устроить экзамен?
– Что за глупости! Я страшно рада, что могу быть для тебя удачей. Значит, правда, что я удача?
– Да. Именно ты.
– Для тебя?
– Может быть, для кого-то еще?
– Нет, нет, нет!
– Три раза?
– Целых три. Теперь я счастлива почти так же, как мать, нашедшая сына.
– Да что ты?!
– А что? Это ведь только сравнение. Зачем же ты, мой старый друг, так мне отвечаешь?
– Потому что мне не хочется быть старым. Лучше я буду новым.
– Хорошо. Но сначала я на тебя посмотрю. Подойди сюда, под фонарь, здесь светлее. Ты и правда стал совсем новый, как будто тебя подменили.
На какой-то миг пальцы Ольги закрыли его глаза.
– Вот так новости! Усы! У тебя отросли усы! Черные, крохотные… Ой, какие мягкие усики!
Жолт, совсем поглупев, стерпел и это настойчиво-нежное прикосновение пальцев к своим губам, и у него появилось вдруг странное ощущение своей «шоколадности».
«Сейчас здесь под фонарем меня станут посасывать, как шоколадку», – со смешинкой подумал он, но все же не шевельнулся.
Горло его ничто не стесняло, язык был послушен – да он бы сейчас первоклассной скороговоркой отбарабанил любые стихи.
Ольга взяла его под руку.
– Давай погуляем. Я люблю гулять под вечер, в сумерках.
– Где? Там? И мы с Зебу любим прогулки в таких местах. Пошли, Зебулон. И не волнуйся: людей здесь нет.
– А кто же здесь? – спросила Ольга.
– Тени. И статуи. Черных статуй больше всего. А то, что статуи движутся, не в счет. Их можно остановить, как в кинофильме.
– Значит, Зебулон видит то, что ты хочешь?
– Не только Зебулон, но и ты.
Жолт наслаждался сознанием, что «под вечер, в сумерках» он разговаривает совершенно свободно. И слегка пожал руку Ольги.
– Скажи, что ты там видишь, под фонарем? – спросил он тихо.
– Что вижу? Скамью. А рядом парня и девушку. Они обнимаются.
– Ничего подобного. Это казак-кавалерист. Он в длинной черной бурке. Видишь: у него квадратные плечи.
– И правда. А лошадь лежит.
– Не лежит, а несется вскачь. Смотреть надо снизу.
– Здорово! А теперь там Балканский полуостров.
– Тебе всегда видится географическая карта.
– Потому что я хочу стать учительницей. Преподавать географию.
Жолт онемел. И не желал отзываться. «Его будущее», о котором столько твердил отец, сегодня к нему придвинулось ближе, но в то же время он отчетливо сознавал, что, заговори он сейчас о будущем, каждое его слово будет безудержным бахвальством, а перед Ольгой он бахвалиться не хотел.
Они брели по дороге, развлекаясь игрой теней, но вдруг позади эстрады Ольга остановилась.
– А ведь я совсем не удачлива, Жоли. С тех пор как я вернулась из Шиофока, я каждый день ходила вокруг скамьи, где тебя укусила Кристи. Уже неделя… наверняка.
– Ты была в Шиофоке?
– В Шиофоке я думала непрерывно о том… – Она оборвала фразу.
Жолт упрямо молчал. Ольга тихонько засмеялась:
– А папочка в доме отдыха следил за мною в бинокль.
– Я так и знал, что у него есть бинокль.
– Раньше я папу очень любила. Целыми часами дожидалась его на площади Сена. Я его и теперь люблю, но уже не так сильно.
Это была тема, которую Жолт ненавидел всей душой. Он считал, что часовщик с его подзорной трубой – случай весьма примитивный. Но Ольга, к сожалению, не мальчишка, она даже не представляет, как разделаться с этой трубой. На миг Жолт прислушался к себе: что у него там внутри – там было спокойно. Ольга поглядывала на него украдкой с непривычно смущенной улыбкой.
– А Чаба как… испарился? – рискнул спросить Жолт.
– Тебе это интересно? Я больше с ним не дружу.
– Хм!..
– Ну ладно. Он не дружит со мной. Разве это имеет значение?
– Понятно.
Жолт поджал губы. Он жалел, что задал этот вопрос, задел ее больное место, к тому же умышленно, и тогда вдруг вынырнула другая глупая боль, теперь уже его собственная. Он тяжело вздохнул.
Ольга нагнулась и прижалась лицом к его бархатистым ушам, вслушиваясь в его глубокое, радостное урчание.
– Зебука! – растроганная, говорила она, зная, какие чувства питает к ней пойнтер. Такой ураганной любовью он дарил всего трех или четырех человек.
Потом Ольга легко коснулась губами щеки Жолта.
– Ты совсем исчез, Жоли! – сказала она. – Мы искали тебя тысячу раз. Ты стал просто неуловимым. Как твоя болезнь?
– Я уже вылечился. Как Чаба?
– Он в лагере… или еще где-нибудь… Откуда мне знать!
– Кристи?
– Пошли ко мне. Я отвела ее недавно домой.
Сердце Жолта учащенно забилось. Еще можно было сбежать… Но нет! Так опозориться он себе не позволит. И он пошел рядом с ней. В горле его быстро набухал ком и, скользя, перекатывался с места на место. Жолт поминутно глотал и отвечал очень кратко. А Ольга, радуясь встрече, взяла у него поводок и весело, бездумно болтала. Она отрастила волосы, теперь они закрывали ей лоб и уши. Страшно волнуясь, Жолт заметил, что кожа Ольги, тронутая летним загаром, стала еще ослепительнее – она была теперь чуть темнее цвета слоновой кости. Эта девочка жила, как-то по-особенному светясь. Ее легкие шаги не только съедали расстояние – в их танцевальном ритме была и другая цель. Будь Ольга в лесу одна – Жолт это знал, – она двигалась бы, конечно, иначе.
Когда Жолт очнулся, они стояли уже перед дверью с табличкой: «Пал Жедени». Щелкнул английский замок, Кристи и Зебулон бросились друг к дружке и тут же затеяли возню. Они играли и визжали от радости, пока не услышали приказание разойтись. Зебулон получил воду в белой миске, а Кристи пришлось придержать: ей не понравилось, что Зебулон пользуется ее посудой.
– Тварь завистливая! – обругала свою собаку Ольга.
Зебулон улегся в холле, Кристи, которую отправили в комнату, несколько минут бушевала, потом, смирившись, повалилась на толстый ковер. В холл проникали странные звуки: казалось, будто тикают взрывные механизмы. Жолт боязливо прислушался. «Почему я здесь?» – с какой-то строгостью думал он, словно готовясь к ответу на случай, если ему будет задан вопрос, зачем он сюда пришел.
Но едва он вошел в комнату, тайна сразу открылась: тикали и звенели, вторгаясь в мерные звуки друг друга, часы, десятка три часов; когда с этим звоном и тиканьем слух Жолта начал постепенно свыкаться, он стал в них улавливать даже тончайшие оттенки. Это был настоящий часовой оркестр.
Ольга смеялась:
– Мой отец часовщик. Ты разве не знал?
Жолт это знал. И все же музыка часов его заворожила. Исчез на минуту раздражающий страх, но на смену ему пришло опасение, что в комнате вдруг появится часовщик.
– Предка нет дома, нам повезло, – словно угадав его беспокойство, сказала Ольга. – Садись на софу. Я поставлю пластинку. Ладно?
Жолт кивнул.
– Когда ты рассмотришь часы, мы пойдем в мою комнату. Это комната папина. Что поставить? «Ten years after»?[9]
– Не надо. Я слушаю часы…
– Тебя это разве не раздражает?
Жолт отрицательно мотнул головой. Узнав, что часовщика нет дома, он успокоился.
– А твоя мама? – спросил он,
– Она приходит под вечер. За мной присматривает отец. В нашей семье у него самый зоркий глаз. И он постоянно за мной подсматривает.
– Почему?
– А потому что ему любопытно, провожают меня мальчики или нет. Однажды мы с Чабой стояли в самой глубине подворотни, и он все равно нас увидел.
Она потянула Жолта к окну.
– Подойди и скажи: видно отсюда, что делается напротив, в воротах?
Жолт сжал губы. Часовщик наверняка пользуется биноклем.
– Ты только подумай: привязался, будто мы обнимались, и до того взбеленился, что надавал мне пощечин.
– У вас такие порядки?
– Он же дерется из любви, понимаешь? Так что на пощечины наплевать. Главное – это его дурацкая болтовня. Он боится, чтоб не вышло из меня магдалины. Что это, знаешь?
– Твой отец просто зверь! – с возмущением сказал Жолт и, выместив обиду на незнакомом часовщике, испытал облегчение.
Он сел в красное кресло, откинулся назад и крепко прижался к спинке.
– Неважно, – сказала Ольга. – Четыре года я как-нибудь вытерплю. Всего несколько десятков пощечин. Вытерплю.
– Почему четыре?
– Тогда я уже стану совершеннолетней. Беда, понимаешь ли, в том, что я обожаю дразнить мальчишек. Я их дразню, и мне от этого весело.
Ольга вытянула красивые руки, потом мгновенно присела на корточки.
Жолт оцепенел. Все обрело вдруг определенный и ясный смысл: ее танцующая походка, вспыхивающие в глазах золотистые огоньки, множество хитроумных вырезов на одежде. Он искоса на нее взглянул, и у него закружилась голова.
Тысячетактное тиканье часов внезапно оборвалось, и густым, долгим звоном зазвучали часы в окованном медью стеклянном футляре. Донг-донг-донг! Гудящий бой и многократное тиканье смешались с мелодичным голосом девочки. Все вместе это звучало, будто нездешняя музыка, нежная и зловещая одновременно.
– Тебя долго не было на горе Шаш. Я без тебя скучала. А ты без меня?
– И я… я тоже… – прошептал онемевшими губами Жолт и смолк.
Ольга выпрямилась.
– Что с тобой? – испуганно спросила она.
Жолт в полном отчаянии твердил про себя стихотворный текст, который всегда ему помогал, когда он чувствовал себя неловко: «Внизу, в городе, сияет электрический свет…»
– Со мной ничего, – сказал он наконец более или менее сносно, но губы его все-таки прыгали.
Было видно, что Ольга потрясена.
– Я давно замечала, – отвернувшись, быстро заговорила она, – что с тобой что-то неладно. Еще тогда, когда водилась с Чабой. Чаба считал, что это от самолюбия. Правда? Жоли, скажи, что с тобой? Или это уже прошло?
Жолт покачал головой.
– Почему ты молчишь?
Жолт как-то судорожно, отрывисто засмеялся. Ну конечно, сейчас он начнет объяснять ей то, что объяснить он не может, – в этом же вся загвоздка. И он молча завертел головой: на стенах висели яркие тарелки с циферблатами, на одной была даже репродукция с картины Ван-Гога. Вот это здорово – тикающая картина. На железной подставке два мраморных стержня поддерживали белый циферблат, на циферблате стояла медная фигурка с топориком, а перед ней чурбачок. В другом углу медные сверкающие фигурки, мужская и женская, пилили бревно. Часы показали четыре, и дровосек ударил по чурке; раздался тонкий, высокий звук – тим-тим! – словно заиграл клавесин. Тут принялись за дело и пильщики; пила ходила, громко воркуя, будто дикий голубь.
– Тебе нравится? – спросила Ольга.
– Любопытно, – сдавленно сказал Жолт, преодолев на миг свою скованность.
А ведь все могло быть иначе. Он мог бы непринужденно заговорить о том, как можно спать под тиканье всех этих часов; они могли бы обсудить вопрос о часовщике и посоветоваться, как с ним быть; Жолт бы рассказал о своем отце, ладить с которым тоже ведь нелегко, потому что отец забивает ему голову множеством прописных, убийственно скучных истин, а он, Жолт, в это время думает о своем: все непоправимая, непростительная ошибка; человеку, которому никогда ни в чем не везло, который никогда и ни в чем не добился успеха, просто незачем было родиться. Любопытно, как рассудит эту проблему Ольга: зря он родился или не зря? И еще бы он мог рассказать об Амбруше. Потом, усилив громкость магнитофона и заглушив таким образом тиканье часов, они могли бы потанцевать. Но в том и загвоздка, что он точно приклеенный сидит в красном кресте, судорожно глотает и молчит как дурак. Ольга, расстроенная, тоже молчала. Ей казалось, что сейчас должно быть тихо, как в морге. Она неслышно прошлась по комнате, что-то быстро закинула в шкаф, потом так же тихонько выскользнула за дверь и вернулась с вазой конфет. Поставив ее на стол, она улыбнулась Жолту и молча показала на вазу.
– У нас есть кока-кола. Принести?
Глубокая тишина, взаимная неловкость толкали Жолта на неизбежное: броситься головой в омут, то есть признаться в своем поражении.
– Если хочешь знать… знать… – начал со злостью он, запинаясь и делая глотательные движения, – уже однажды, ко-ко-гда мне было т-три го-да, я стал довольно хорошо, по всем правилам, заикаться. Заикаться, понятно?
– Конечно, – сконфуженно, но с любопытством сказала Ольга. – Я знаю, ребята рассказывали…
– Ребята… на ребят… наплевать.
– Домонкош говорил, что ты вообще лишился способности говорить. Балда этот Домонкош, – объявила она с беспокойством.
– Что… что он сказал?
– Ничего интересного. Будто бы ты не можешь произносить слова и потому станешь вратарем или форвардом, левым крайним.
– Сам он станет!.. Только… речь… речь… ритм… – Побагровев, с искаженным лицом, Жолт силился связно произнести фразу, потом махнул рукой и встал.
Ольга робко пыталась его удержать.
– Не напрягайся, Жоли! Подожди, я сейчас принесу кока-колу. И покажу интересную книгу… Да вот она, писатель – американец. Я сейчас же вернусь, а ты пока посмотри…
Жолт не стал ее ждать. Он крадучись вышел в холл, сорвал с вешалки поводок, и Зебулон обрадованно устремился вперед. Но на улице он почувствовал угнетенное состояние мальчика и задрожал. Шерсть на его спине вздыбилась, и, полный ярости, он стал искать невидимого врага. Навстречу им шел прохожий и испуганно замедлил шаги. Зебулон взвыл и бросился на него.
– Отпусти! Ко мне! – крикнул Жолт.
Зебулон, ворча, отступил. Прохожий, утратив дар речи, обошел их далеко стороной. А у Жолта внутри что-то словно бы прорвалось, и команда пробилась сквозь ватный ком. Но когда он брал Зебулона на поводок, руки у него были как деревянные. Он мучительно втягивал в легкие воздух, и жгучий стыд захлестывал все его существо.
Потом была ночь. Во сне под звеняще тикающую музыку часового оркестра Жолт танцевал с Ольгой. Его руки лежали на ее плечах, и он испытывал какое-то непередаваемое блаженство.
Настало утро. Он проснулся и, еще одурманенный сном, рядом с кроватью увидел Тибора. Тибор протягивал ему письмо. Это была совсем коротенькая записка:
Жоли! Я хочу тебя видеть. О.Целый день Жолт бродил по окрестностям и лишь к вечеру сочинил ответ.
Ольга! Я тоже очень хочу тебя видеть, но теперь ничего не выйдет. Почему – ты знаешь. Потом, когда уже будет можно, я тебя разыщу. Если хватит терпения, дождись. Жолт.На следующий день в почтовом ящике опять его ждало письмо:
«Милый Жоли, терпения у меня хватит надолго. Но ты все же поторопись. О.».Жолт был уверен, что это самое прекрасное письмо, какое он в жизни когда-либо получал или когда-либо в жизни получит. И все-таки, следуя совету Амбруша, Ольгу он старательно избегал. Изредка он ее видел издалека. Она сидела на скамье или, помахивая длинным ременным поводком, спешила на гору Шаш. И всегда бывала одна. Вернее, не одна, а с Кристи, бежавшей рысью у ее ноги
*
К этому решению он пришел совсем просто. Не пойдет к матери, и все.Ему хотелось побыть на холме еще, но, когда он взглянул на Зебулона, решимость его поколебалась. Как они изучили друг друга! Зебулон был воплощением печали. Он вытянул вперед белоснежные лапы и положил на них сверкающе-черную голову; глаза его возбужденно поблескивали, лоб прорезали хмурые морщины, а громадные уши висели неподвижно и траурно. Картину можно было бы назвать так: «Зебулон, жертва несчастья».
Жолт осторожно оперся на локоть, стараясь не прикасаться к кофте, чтобы Зебулон не истолковал его жест по-своему.
– Тебе здесь плохо? – спросил его Жолт.
Зебулон покосился в сторону горы.
«Фазан кричит», – как будто бы сказал он.
– Тогда пойди и поймай фазана!
Зебулон слегка шевельнул хвостом, словно он понял шутку.
«Нельзя», – как будто бы сказал он.
– Почему же нельзя? Ты думаешь, меня украдут, если ты перестанешь меня охранять?
Зебулон поднял уши, но мученической позы не изменил.
– Ты стараешься понять? Да? – спросил Жолт.
Влажные карие глаза Зебулона блеснули.
– Не хочется мне сейчас домой, – сказал Жолт. – Зря ты настаиваешь. Мы останемся здесь. Дома мне делать абсолютно нечего, а те две жалкие задачки я прикончу за полчаса. Если, конечно, не буду декоцентрирован. Кстати, сегодня я точно буду деконцентрирован.
Зебулон выпрямился. Его белый стройный корпус был устремлен вперед, словно скульптура, изображающая безудержный порыв к действию.
– А ведь правда, – продолжал свой монолог Жолт, – с тобой можно поговорить. Так вот. Я ненавижу, когда ты напускаешь на себя такой разнесчастный вид. Не то ты лежишь, не то стоишь, в общем, не разбери-поймешь. А ведешь ты себя так потому, что тебе хорошо известно: я не выношу, когда ты меня о чем-нибудь умоляешь.
Зебулон слушал, неподвижный, как изваяние, и только слева так отчетливо аритмично колотилось его сердце, что можно было вести счет ударам.
– Не может быть, – с нежностью пробормотал Жолт, – не может быть, чтоб он ничего не понимал! Но этому несчастному созданию трудно одолевать слова… Если ты очень хочешь, я скажу тебе, – медленно, по слогам говорил Жолт. – Беда, Зебулон, в том, что я боюсь.
Зебулон вскинул голову, и глаза его затуманились.
– Не веришь? А это правда. Я боюсь. Этот чертов ком в горле у меня ведь от страха.
Зебулон застучал двумя лапами сразу.
– Видишь ли, – задумчиво продолжал Жолт, – я еще ничего не знаю. Но что-нибудь, наверно, придумаю.
Зебулон тяжело вздохнул и снова устало уронил голову на лапы.
– Тебе трудно понять? – спросил его Жолт. – Да, конечно, ничего ты не понял… Эх, да что я тут распинаюсь! – сказал он, неожиданно закипая. – Я упражняюсь. А для чего? Зебу этим пронять нельзя. Так же как Дани. Как Магду-два. Даже если б я сыпал словами без запинки, как автомат. А вот Ольгу это бы тронуло. Она бы разволновалась так, что у нее у самой, возможно, появился бы ком. С папой же дело обстоит иначе. Он молчит, – продолжал свои рассуждения Жолт, – потому что ему приказали заткнуться… Ну ладно, пошли!
Зебулон пустился бежать, но, заметив не слишком поспешные сборы Жолта, приплелся назад.
– Кто знает, как я стану себя вести. В этом-то вся беда. А сейчас, Зебулон, положение таково: меня словно втиснули под окуляр микроскопа и, как личинку, как тлю, разглядывают. Но до каких пор? – скрипнув зубами, спросил себя Жолт и рассек рукой воздух. – Хватит! Зебу, пошли! Я никому не позволю над собой издеваться! – добавил он, и на глазах его показались слезы.
Зебулон поглядывал на хозяина с беспокойством и брел понуро и неуверенно, прижимаясь к его ноге. На извилистой тропинке Жолт снова остановился. Он стоял под сливовым деревом.
– Что-то должно случиться, Зебу, что-то дьявольски интересное, потому что мозги у меня закрутились совсем по-другому. Но само по себе ничего не бывает. Я должен за себя взяться сам и что-то свершить, понимаешь? Сам, сам, без помощи Амбруша. Стало быть, с ним покончено, я списал его с корабля. Простись с Амбрушем, Зебулон!
Зебулон дважды настойчиво пролаял. Лай этот требовал от Жолта улыбки.
И Жолт улыбнулся одними глазами.
– Ну, посмотрим, что будет! – решительно сказал он. – Пошли!
Еще несколько часов они бродили в горах, взобрались на вершину Хуняди, потом, делая большой крюк, поднялись на гору Сабадшаг. Жолт купил в лавочке дешевую колбаску для Зебулона, а для себя – молоко и свежий хлеб. Молоко он выпил залпом, хлеб пожевал без аппетита и остатки отдал собаке – Зебулон их сразу умял.
Варошмайор погрузился уже в белесовато-серую мглу, детская площадка была тиха и пустынна. Светлой лентой вилась асфальтовая дорога. Жолт, напрягая зрение, вглядывался в прохожих.
Теперь ему должно повезти. Хотя бы чуточку повезти. Он всмотрелся в циферблат своих дурацких часов, закрашенных красной краской, было около шести. А когда поднял голову, прямо перед ним, метрах в двух, стояла та, кого он так долго и терпеливо ждал, – Ольга. В синих брюках и синем пуловере.
Ольга удивилась не меньше, чем он. Глаза ее расширились, лицо засветилось радостью, и она пошла к нему мелкими, как у японки, шажками.
– Жоли! Милый!
Это «милый» проникло в самое сердце Жолта. В самом буквальном смысле слова. Что же это?
– Чао, Ольга, – сказал он и, верный своей детской привычке, отбил ступней ритм фразы.
– Мы ведь встретились совершенно случайно? – спросила Ольга, подходя к нему медленно-медленно, словно старалась продлить радость нежданной встречи.
– Конечно, – ответил Жолт.
Он был переполнен счастьем. Вот перед ним ее сияющее лицо, вот ее руки… Но тут между ними вклинился Зебулон, стал на задние лапы, а передние осторожно положил на плечи девочки.
Ольга торопливо погладила его бархатистые уши, затем чуть нетерпеливо отступила назад.
– Хорошо, хорошо, Зебу, – сказала она.
Жолт, стараясь выиграть время, на миг сердито прислушался к своему горлу: в нем было чисто и дышалось легко.
– Как ты? – спросила Ольга.
Вопрос был не важен, важно было другое: она взяла в ладони его лицо и мягко коснулась его губами.
– О'кэй, – сказал Жолт, – все уже совершенно о-к… – Он не закончил фразу, потому что почувствовал вдруг на губах ее губы.
Он даже вздрогнул от этого еще неведомого ему ощущения, а Ольга поцеловала его еще раз. Жолт встал на цыпочки и обнял ее за плечи. Несколько секунд, дрожа как в лихорадке, он держал в руках целый ворох живой, дышащей радости. «Такого со мной еще не бывало, – думал он, – ни разу в жизни еще не бывало и не могло быть. Выходит, я все же не тля, наконец я что-то свершил».
Ольга быстро перевела дыхание, заглянула на миг в глаза Жолту и отступила.
Жолт опять вздрогнул. Он и сам не знал отчего: от рыданий или от смеха.
– У-ух! – задохнувшись, простонал он тоненьким голосом.
Ольга засмеялась. Они засмеялись оба, чуть нервно, но весело, с облегчением, как люди, которым удалось пройти вместе тяжкое испытание.
– Значит, у-ух? – спросила она.
– Да. И даже больше, – застенчиво улыбаясь, ответил Жолт.
– Что же больше? Скажи!
– Удача. Хочешь устроить экзамен?
– Что за глупости! Я страшно рада, что могу быть для тебя удачей. Значит, правда, что я удача?
– Да. Именно ты.
– Для тебя?
– Может быть, для кого-то еще?
– Нет, нет, нет!
– Три раза?
– Целых три. Теперь я счастлива почти так же, как мать, нашедшая сына.
– Да что ты?!
– А что? Это ведь только сравнение. Зачем же ты, мой старый друг, так мне отвечаешь?
– Потому что мне не хочется быть старым. Лучше я буду новым.
– Хорошо. Но сначала я на тебя посмотрю. Подойди сюда, под фонарь, здесь светлее. Ты и правда стал совсем новый, как будто тебя подменили.
На какой-то миг пальцы Ольги закрыли его глаза.
– Вот так новости! Усы! У тебя отросли усы! Черные, крохотные… Ой, какие мягкие усики!
Жолт, совсем поглупев, стерпел и это настойчиво-нежное прикосновение пальцев к своим губам, и у него появилось вдруг странное ощущение своей «шоколадности».
«Сейчас здесь под фонарем меня станут посасывать, как шоколадку», – со смешинкой подумал он, но все же не шевельнулся.
Горло его ничто не стесняло, язык был послушен – да он бы сейчас первоклассной скороговоркой отбарабанил любые стихи.
Ольга взяла его под руку.
– Давай погуляем. Я люблю гулять под вечер, в сумерках.
– Где? Там? И мы с Зебу любим прогулки в таких местах. Пошли, Зебулон. И не волнуйся: людей здесь нет.
– А кто же здесь? – спросила Ольга.
– Тени. И статуи. Черных статуй больше всего. А то, что статуи движутся, не в счет. Их можно остановить, как в кинофильме.
– Значит, Зебулон видит то, что ты хочешь?
– Не только Зебулон, но и ты.
Жолт наслаждался сознанием, что «под вечер, в сумерках» он разговаривает совершенно свободно. И слегка пожал руку Ольги.
– Скажи, что ты там видишь, под фонарем? – спросил он тихо.
– Что вижу? Скамью. А рядом парня и девушку. Они обнимаются.
– Ничего подобного. Это казак-кавалерист. Он в длинной черной бурке. Видишь: у него квадратные плечи.
– И правда. А лошадь лежит.
– Не лежит, а несется вскачь. Смотреть надо снизу.
– Здорово! А теперь там Балканский полуостров.
– Тебе всегда видится географическая карта.
– Потому что я хочу стать учительницей. Преподавать географию.
Жолт онемел. И не желал отзываться. «Его будущее», о котором столько твердил отец, сегодня к нему придвинулось ближе, но в то же время он отчетливо сознавал, что, заговори он сейчас о будущем, каждое его слово будет безудержным бахвальством, а перед Ольгой он бахвалиться не хотел.
Они брели по дороге, развлекаясь игрой теней, но вдруг позади эстрады Ольга остановилась.
– А ведь я совсем не удачлива, Жоли. С тех пор как я вернулась из Шиофока, я каждый день ходила вокруг скамьи, где тебя укусила Кристи. Уже неделя… наверняка.
– Ты была в Шиофоке?
– В Шиофоке я думала непрерывно о том… – Она оборвала фразу.
Жолт упрямо молчал. Ольга тихонько засмеялась:
– А папочка в доме отдыха следил за мною в бинокль.
– Я так и знал, что у него есть бинокль.
– Раньше я папу очень любила. Целыми часами дожидалась его на площади Сена. Я его и теперь люблю, но уже не так сильно.
Это была тема, которую Жолт ненавидел всей душой. Он считал, что часовщик с его подзорной трубой – случай весьма примитивный. Но Ольга, к сожалению, не мальчишка, она даже не представляет, как разделаться с этой трубой. На миг Жолт прислушался к себе: что у него там внутри – там было спокойно. Ольга поглядывала на него украдкой с непривычно смущенной улыбкой.
– А Чаба как… испарился? – рискнул спросить Жолт.
– Тебе это интересно? Я больше с ним не дружу.
– Хм!..
– Ну ладно. Он не дружит со мной. Разве это имеет значение?
– Понятно.
Жолт поджал губы. Он жалел, что задал этот вопрос, задел ее больное место, к тому же умышленно, и тогда вдруг вынырнула другая глупая боль, теперь уже его собственная. Он тяжело вздохнул.