Жолт стал заниматься тем, чем никогда прежде не занимался: он размышлял о своем будущем.
Была середина сентября; около полудня Жолт в особенно подавленном настроении взбирался наверх, на территорию производственного кооператива «Хризантема».
Миновав заржавевшую дощечку с надписью «Посторонним вход запрещен», он вошел и сквозь кусты и чахлые ели добрался до запущенного и все же плодоносящего фруктового сада. Минуя сад, он вышел к началу Зуглигетского леса.
– Посторонние, – бормотал Жолт. – Только посторонние сюда и таскаются, особенно по субботам и воскресеньям, а члены кооператива, как видно, редко заглядывают, чтоб опрыскать деревья или скосить траву; деревья уничтожают черви и экскурсанты. А трава вымахала до пояса.
Он стащил с себя свитер и под тусклыми лучами нежаркого солнца, весь красный, распаренный, стал взбираться на Янош-гору. На холме, в океане листвы, переплелись два цвета: зеленый и желтый. Еще вчера во всем было больше сияния: испарения, словно устремившийся к небу прозрачный дрожащий ливень, окутали золотые листья, сделали серовато-коричневыми черные ветки и перемешали запахи земли, травы и прелой прошлогодней листвы.
Зебулон – это было видно по его умной морде – пытался разобраться в волнах запахов и как-то их разделить, но главное его внимание было приковано к Жолту, будто он спрашивал: отдохнем с тобой здесь или помчимся на вершину Хуняди? Ага, мы останемся здесь. Вот и отлично.
Осторожно обойдя участок, намеченный Желтом для привала, Зебулон убедился, что непосредственной опасности нет. Кругом было тихо, безлюдно. Зебулон устроился неподалеку от хозяина, выбрав такое место, откуда просматривалась тропинка. Он знал, что «опасность» обычно угрожает со стороны тропы. Когда Жолт отдыхал, то есть сидел или лежал на земле, то он, с точки зрения Зебулона, бывал беззащитен, и тогда любой человек или зверь, даже занесенный ветром обрывок газеты был в глазах Зебулона полным коварства врагом. Что заставляло пса охранять своего «вожака»? Очевидно, древний, извечный долг, перешедший к нему через множество поколений от далеких-далеких предков.
Жолт сидел, охватив руками колени, и смотрел на щепка. Широкая грудная клетка, черная торпедовидная голова, резко вздернутый короткий нос и белоснежный корпус, испещренный пятнами цвета сажи, и даже в сидячем положении весь натянутый, как струна, – это зрелище было прекрасным. И то, что такой красавец оберегает его, Жолту тоже было приятно.
«Ему ведь нет еще и полутора лет, – думал Жолт. – И я ни разу ему не приказывал меня охранять». В душе Жолта шевельнулось что-то похожее на зависть. Зебулон отчетливо понимает приказы, еще не высказанные, а лишь возникшие в мозгу человека. А его приказы в первую очередь. Он любит их выполнять и не испытывает против них ни малейшего раздражения. Странное существо.
Жолт с досадой думал о главной причине своего угнетенного состояния. В легкой, шутливой форме он спросил недавно Амбруша, что будет, если он вот сейчас пойдет в школу.
– Не знаю, – ответил Амбруш.
– Тогда завтра или же… послезавтра…
– Я не знаю, что будет, вот что я имею в виду.
Жолт сразу же успокоился. Нет так нет. А поспорить бы не мешало. Ведь уже несколько недель, как у него не появлялось расстройства ритма речи – таким изысканным выражением называл его заикание Амбруш. Жолт был уверен, что это не произойдет и в школе. Но если бы вдруг он почувствовал напряжение, которое обычно предшествовало возникновению в горле ватного кома, он бы попросту замолчал… он и прежде так делал, и очень долго никто ничего не замечал. Кроме Магды-два. Да и она обратила на это внимание раза три, не больше. Но Амбруш ходить в школу еще не советовал, он считал, что несколько недель лучше выждать. А пока встречаться с кем-либо из друзей, но только с теми, кого он ни капельки… не боится.
И эту горькую пилюлю Жолт проглотил.
Ничего другого ему не оставалось. Он сам однажды брякнул Амбрушу, что боится этаких молодцов-удальцов вроде Хенрика, которые с такой легкостью относятся к своим дурацким проделкам, которым плевать на колы и двойки, на строгие записи в дневнике, на суды, скандалы, милицию; которые и не вздрогнут от отцовской пощечины, а в другую школу им перейти так же просто, как надеть другие штаны. Неприятны ему и такие высокомерно-ленивые парни, как Чаба, с его доберманом, с его аттестатом зрелости, с небрежной манерой речи и этой Ольгой, которая к нему так и липнет, прямо вешается на шею, а он с усмешечкой держит ее на коротком поводке, словно Сулимана. Еще он жаловался Амбрушу на учителя математики. Да, господин учитель Хайнал однажды со всей неопровержимостью доказал, что Жолт Керекеш просто нуль. Он доказал это последовательным уничижением, почему-то оскорбленный, что Жолт от имени класса попросил его отложить на неделю контрольную.
«Кто ты такой, мой мальчик?» – спросил тогда Хайнал.
«Разве вы со мной не знакомы, господин учитель?» – огрызнулся Жолт.
Класс сдержанно засмеялся, но учитель сбить себя с толку не дал.
«С тобой я знаком, – сказал он, – и спрашиваю тебя не об этом. Я хочу знать, чем ты так отличился, что выступаешь от имени класса?»
Жолт сердито молчал.
«Должно быть, класс ослеплен твоим математическим гением».
Ребята хохотали, прямо выли от хохота. Тетради были розданы, контрольная написана, а Жолта до сих пор жег отчаянный стыд: он не мог забыть чувства собственного бессилия, когда над его головой заходили волны мальчишеского беспощадного смеха.
Что же делать теперь? Снова встретиться с ними, с Чабой, Хайналом, Хенриком и другими подобными им? Может быть, Амбруш прав: неудачу тоже можно предвидеть заранее. Но до каких же пор убегать? Бояться и убегать?
– Хватит! – трясущимися губами вслух сказал Жолт. – Дальше так продолжаться не может.
Жолт вскочил и замотал головой, отгоняя тягостные мысли.
Зебулон вдруг угрожающе заворчал, потом часто, сердито залаял. «Его сбило с толку, что я вскочил», – подумал Жолт. Но тут же заметил, что Зебулон не ошибся. По склону холма к ним мчался огромный черно-рыжий пес. Голова у него походила на топор.
Паша. Он снова сбежал. Погоди, Зебулон. Посмотрим, что будет дальше.
У Жолта ёкнуло сердце. Паша был крупный, тяжелый, свирепый и довольно неумный эрдельтерьер. Зебулон, насторожившись, всегда уступал ему дорогу. Правда, встречались они обычно на поводках. Хозяином Паши был молчаливый бледный юноша. Когда он выводил Пашу на прогулку, это было настоящее представление. Хозяин судорожно держался за поводок, а могучий терьер тащил его за собой – со стороны казалось, будто несутся двое пьяных или безумных, связанные одним ремнем.
Но сейчас мчавшийся по склону Паша совсем не был смешон.
Жолт хотел позвать Зебулона – он страшно боялся, что Паша разорвет, изуродует его собаку, – но потом махнул рукой.
– Посмотрим, – повторил он пересохшими губами и, сцепив зубы, впился взглядом в черно-рыжего страшного зверя.
Зебулон замер как изваяние, глухо заворчал, шерсть на спине его вздыбилась, кроткий взгляд помрачнел, а мышцы вздрагивали от ярости. От чего? От ярости или страха?
Паша притормозил, и Жолт облегченно вздохнул, увидев, что из нападения, которому был дан такой чудовищный, дикий разбег, уже ничего не выйдет. Паша остановился, и в его черных пуговицах-глазах были злоба и оторопь.
Зебулон ожил. Горделиво ставя ноги, изогнув широкой дугой хвост, он неторопливым танцующим шагом двинулся на сближение с Пашой. И смотрел на него сверху вниз грозно и очень бдительно.
Паша тоненько заскулил, потом заворчал и, не выдержав взгляда Зебулона, прыгнул вперед. Зебулон ждал прыжка. Оп всем телом по змеиному изогнулся, и зубы Паши лязгнули в воздухе. Оба зверя взвились, и в следующее мгновение клыки пойнтера сомкнулись на горле эрдельтерьера. Зебулон встряхнул Пашу, как ворох тряпья. Паша еле вырвался и с оскаленной пастью попятился.
Жолт даже ослабел от счастья, когда Зебулон почти по пятам стал преследовать врага, а затем с видом величайшего равнодушия вернулся к хозяину.
– Умница! Молодец! – вне себя от радости сказал щенку Жолт и стал гладить Зебулона по голове.
Но Зебулон в ответ на ласку лишь слегка повилял хвостом: нежности он признавал только дома.
Потом Зебулон опять заворчал, но ворчание тут же сменилось глубоким вздохом: в подходившем человеке он узнал Дани.
– Ты видел? – спросил Жолт.
– Привет. Видел, – неуверенно сказал Дани и схватился за свои очки.
Жолт молчал. Он подозревал, что толстые стекла очков не позволяют Дани видеть то, что следует видеть. Дани тяжело дышал. В конце концов он плюхнулся на траву. На его белом лице горели красные веснушки. Загар его совсем не коснулся – наверное, целое лето он плесневел в четырех стенах, перебирая струны гитары.
– Они что, схватились? – спросил Дани.
Жолт обозлился. Как можно таким примитивно-наивным словом определить то, что случилось! «Схватились»!
– Хорошо, что ты не прячешься в дремучем лесу, – пробормотал Дани. – Я убил полчаса, чтоб отыскать эту индейскую тропу.
Жолт не отозвался. Очень любопытно: даже тропу насилу нашел! Что же он вообще тогда видит?
– Полгода назад Зебу трясся от страха при виде какого-нибудь несчастного гуся, а теперь, как мешок с тряпьем, тряхнул громаднейшего эрделя. Здорово он развился! Правда?
– Что ты с ним делаешь?
– Развиваю в нем чувство злобы. Дергаю за уши или за хвост. Он может сделаться таким злобным, что готов будет броситься даже на меня.
– Вот идиотство! Дергать собаку за уши! Тьфу!
– Да ты просто не разбираешься в дрессировке, Дани.
– Я ужасно исстрадался, старик, – сказал Дани. – На завтрак мне подали барий. А барий я, знаешь ли, ненавижу.
– Ты ходил на рентген? Просвечивал внутренности?
– Да. Все время болит желудок.
– Ерунда. У меня дела посерьезней. Я заикаюсь, старик.
Дани ухмыльнулся:
– Ты взял их, конечно, на пушку! Спросил дядечку через забор: извините, мол, как пройти на Убойную улицу?
– Никаких пушек. Я не шучу.
– Неплохо. Идейка что надо. Школу побоку, и да здравствуют горы! Повезло тебе, что твой папочка врач.
– А мне на тебя наплевать.
Внутри у Жолта все задрожало, горло на какой-то миг напряглось, и он лихорадочно прислушался к себе. Но напряжение быстро прошло. «Ну конечно, – думал Жолт, – что спрашивать с Дани, если солнце ему кажется серым, косулю он принимает за зайца и на завтрак глотает барий. Жалко тратить на него время».
Жолт подозвал Зебулона, бросил свитер и приказал:
– Стереги!
– И он будет стеречь? – спросил Дани.
– Попробуй отнять!
Дани протянул руку. Зебулон издал грозное глухое ворчание, и все тело его напружинилось. Рука Дани приближалась. Зебулон примял свитер передними лапами, коротко тявкнул и встал.
– Зебу! – испуганно крикнул Дани. – Неужели ты смог бы…
– И еще как! – сказал Жолт. – Его давно уже не приходится дергать за уши. Он становится злым по команде. Ну что?
– Любопытно, – сказал Дани и устало прилег на траву.
– Почти все, что Зебулон делает, он делает для того, чтобы мне угодить. Знаешь, старик, когда я копаюсь иглой в его ранах, он стоит точно вкопанный и следит лишь за тем, чтоб меня случайно не рассердить. А когда я сержусь, он просто трясется от страха.
– А почему сейчас ты не заикаешься? – вдруг спросил Дани, приподнимаясь на локте.
– Это никому не известно, – помолчав, сказал Жолт.
– Что за черт! Просто так, ни с того ни с сего, у тебя отнимается язык? Я ни разу не слышал, чтоб ты заикался.
– Многие заикаются. Ты даже не представляешь, как много заик. У Восточного вокзала есть институт. Знаешь, какая там толчея? Как в продовольственном магазине.
– Отчего эта пакость бывает?
– Оттого, что человека оскорбляют. Например, ему говорят: ты гаденький хулиган.
– Взял бы да смазал разок за такое.
– Отцу?
– Это дело другое! Тогда все понятно!
– Ничего тебе не понятно. Беда не в том, что говорят, а в том, что ты этому веришь.
– Да ты свихнулся!
– Врач видит массу страданий, они его закаляют, и потому он мыслит очень решительно, без всякой чувствительности, – вот что сказал лечащий меня врач. Я и сам был свидетель: когда человек отдал концы – ведь ты понимаешь, что это значит, – врач сказал: он экзитировал, и все.
– Мой отец тоже мыслит решительно. Он ведь военный, – сказал Дани. – И зудит, все время зудит, что я мало ем и останусь вот таким лилипутом. Но ведь должны быть на свете и лилипуты! Правда? Так что на это мне наплевать.
Лоб Дани, однако, прорезала злая морщинка, – значит, ему было не наплевать.
– Сколько в тебе сантиметров?
– Откуда мне знать!
– Да ты ростом еще обставишь отца. Вот увидишь, мое предсказание сбудется.
Дани весь просиял:
– Вот была бы потеха! Я смеялся бы как помешанный.
Дани задумался.
– Не понимаю, как это… и сколько может оно продолжаться? – спросил он затем.
– Ты имеешь в виду заикание? Амбруш считает, что это от страха. Я квакаю от страха перед отцом.
Жолт мрачно смотрел перед собой.
– А кто такой Амбруш?
– Он меня лечит. Мой врач. Ну и голова этот Амбруш – блеск! А его лечение – сила. Можно ставить Знак качества. Я так считаю.
– Хочешь заморочить мне голову?
– Ни капельки. Это в самом деле захватывающе. Мы играем, занимаемся тестами. Знаешь, что такое тесты?
– Не очень.
– Например, так. Перед тобой кладут доску, а на ней разноцветные чернильные кляксы. И ты должен сказать про кляксу все, что взбредет тебе в голову. То есть что в этих кляксах ты видишь. Получаются самые разные и весьма любопытные фигуры. По-моему, это картины. Говорить можно что хочешь. Амбруш только смеется. Слушай, старик, посмотрел бы ты, как он смеется.
– А что ты увидел в кляксе?
– Смотрю я, к примеру, на такое пятно и говорю: «Это дьявол; он охвачен красным пламенем. Тут врата ада». Отлично. Амбруш очень доволен. «А тут карабкающиеся по краю пропасти люди, они хотят броситься в пропасть». Если перевернуть, получается майский жук, только без усиков. Я снова переворачиваю и вижу карикатуру: молодой бородатый субъект или лисий мех, шкура. А если прищуриться, голова клопа…
– Стой! Где ты выуживаешь весь этот вздор? – спросил недоверчиво Дани.
Жолт ткнул пальцем в небо:
– Там. Вон из той тучи, если хочешь. Всмотрись в нее хорошенько и тоже увидишь, что это не туча, а голова клоуна. Он ухмыляется. Да или нет? Говори же!
– Там и правда что-то похожее на голову… и волосы даже растрепаны…
– Правильно. А вот этот лист с веткой – морской конек. Если же посмотришь отсюда – ласточка. А этот – король в какой-то дурацкой короне.
– Да, действительно, – задумчиво сказал Дани. – Послушай, Жоли, твой врач тебя просто экзаменует. С какой стороны ни смотри, выходит экзамен.
– Ах, и я так вначале думал. Но говорю тебе: это совсем не экзамен.
– Тогда чего же он добивается кляксами?
– Точно не знаю. Но игра просто отличная.
– Может, он заставляет тебя говорить, чтоб потом, когда ты запнешься…
– Нет. Это делают при исправлении речи. Нужно отбивать ритм и читать стихи. Послушай, как хорошо: «Там, внизу, в городе, вспыхивает электричество, а наверху, в огромном небе, сверкают тысячи звезд; электричество земное, звезды небесные, электричество юное, звезды древние».
– И правда неплохо, – одобрительно сказал Дани.
– Я только должен следить за тем, чтобы не повторяться. Я всегда, как идиот, повторялся. Но сейчас я уже туда не хожу… Амбруш считает это излишним.
– Да и с кляксами тоже что-то не так. Разве это метод лечения?
– Есть еще один метод, старик. Амбрушу можно рассказывать все, даже сны. Он слушает так, как будто я делаю какое-то открытие. И в конце концов мы и правда что-то с ним открываем. Что-то новое.
– Что?
Жолт долго молчал.
– Кто я, что я за человек, – наконец выпалил он.
Дани схватился за очки и впился глазами в друга:
– А ты разве не знаешь, кто ты?
– Всякий человек должен много и долго думать, чтобы узнать, кто он.
– Никогда ничего подобного не слыхал!
– Я узнал о себе страшно интересные вещи. Тот мой образ, который папа мне вколачивает в мозги, – а при нем, скажу тебе откровенно, дурака из себя строить не стоит, потому что он все принимает всерьез, – так вот, этот образ адски бледнеет. А вот Амбруш установил, что я такой тип, который лишь в теории делает сальто. Тебе понятно?
– Не очень.
– Дело в том, что теоретически делать сальто нельзя. Либо ты его делаешь, либо нет.
– Ты занимаешься гимнастикой?
– Да нет же. Это только пример. Я должен обыграть папу на его собственном поле. Убедить его в том, что я другой.
– Вот это сила! А как?
– Я уже знаю. Но даже тебе не скажу.
– Не скажешь мне? Ты, наверно, взбесился, Жоли!
– Ну ладно, скажу. Я стану врачом. Но не таким, как отец, а как Амбруш.
– А Амбруш об этом знает?
– Конечно.
– Так он же все растрезвонит родителям.
– Никогда.
– Откуда ты знаешь?
– Знаю.
Дани задумался.
– Жоли! Я тоже пойду когда-нибудь к Амбрушу.
– Зачем? Он ведь желудки не лечит.
– Жаль.
Светлые ресницы Дани задрожали, а глаза, увеличенные очками, подозрительно заблестели.
– Ну ладно, я попрошу, может быть, папу, чтоб он отвел тебя к Амбрушу.
– Не надо. Хватит с меня врачей.
Жолт молчал. В голове его роились странные мысли. Было бы несправедливо, думал он, если б Дани вообще не знал в этой жизни никаких забот и тревог. Ведь он потрясающе играет на гитаре, он срывает аплодисменты, все только и говорят, что у него великий талант, лица учителей сияют, когда они беседуют с Дани. Что в сравнении с этим какой-то жалкий гастрит! Примет несколько таблеток – и гастриту конец. И продолжай бренчать на гитаре.
И еще была причина, почему Жолт молчал. Он ждал, что Дани напомнит ему о математике и вмиг развеет его голубые мечты, доказав, что они и ломаного гроша не стоят: как можешь ты стать врачом, когда у тебя не башка, а тыква, во всяком случае с точки зрения математика. Вот тогда Жолт с ним и поспорит, потому что в запасе у него есть оценка доктора Амбруша. Амбруш же с предельной ясностью заявил, что Жолт не бездарен, а деконцентрирован. Но и тут замешан отец: Жолт потому не хочет знать математику, что этого страстно желает отец. И еще одно интересное, адски забавное слово произнес Амбруш, но Жолт, к сожалению, его позабыл. Впрочем, для Дани вполне хватит того, что он прекрасно запомнил.
– Я деконцентрирован, если ты понимаешь, что это значит.
Но Дани не придирался, и Жолт даже чуточку скис. Дани несколько раз вздохнул, пощупал живот, и глаза его внезапно повеселели.
– У меня тоже когда-то болел желудок, – сказал Жолт.
– Ага, – вежливо сказал Дани, думая уже о другом. – Послушай, Жоли, вчера выступал главный егерь.
Жолт ухмыльнулся. Его загорелое лицо выразило веселое ожидание.
– Это прекрасно, – сказал он осторожно.
– Было б лучше, конечно, если бы главный егерь стрелял. Но если он выступает, тоже неплохо. Прав ли я, как ты считаешь?
– Прав. Нельзя же ему без передышки палить.
– А то повыведутся все хищники до единого.
– А так один выстрел, одно выступление.
– Ты все подмечаешь с поразительной точностью. А что именно заявил главный егерь, тебя, наверное, не волнует?
– Да что ты! Ничто на свете меня так не волнует, как заявление главного егеря.
– В этом нет ничего удивительного. Потому что заявление сногсшибательное. Не хохочи, а то я не смогу его пересказать.
Дани пытался сохранить на лице серьезность и справиться с прорывавшимся смехом.
– Разве я хохочу? Я тебя слушаю очень благочестиво.
– Может быть, благоговейно?
– Ну конечно, благоговейно.
– Вот что отмочил главный егерь: «Каждая особь через наемного иностранного стрелка попадает на отстрел».
– Как жалко! Что?
Пока Жолт хохотал, Дани повторил заявление.
– Что ты на это скажешь?
– Дани, я потрясен!
– Тебе бы такое и в голову не пришло. Знаешь ли ты, что такое особь?
– Погоди. Может, это «особливо-торопливо – у коня большая грива…».
– Не прикидывайся болваном! Я тебя как главный егерь спрашиваю: отловила твоя собака какую-нибудь особь?
– Было дело…
– Какую особь?
– Фазанью.
– Вот она-то и находится под запретом.
– Почему? На отлов никакого запрета нет, запрет только лишь на отстрел.
– Так и быть, отлов разрешаю. А ты ответь мне на следующее: Зебулон – кто? Наемный иностранный стрелок или нет?
– Зебулон не наемный стрелок, но иностранец из иностранцев.
– Что-что?
– Английская охотничья.
– В таком случае должен быть судебный процесс и определена мера наказания. Для тебя, как видно, речь главного егеря горох вопиющего в пустыне.
– Да нет же. Заявление главного егеря…
Жолт хохотал и молотил кулаками по земле, а Дани, все еще пытаясь сохранить серьезность, взвизгивал от смеха и понукал Жолта закончить фразу.
– Ну же! – вскрикивал он.
Зебулон несколько минут подозрительно смотрел на заливисто хохотавших мальчишек, потом, словно бы поняв шутку, лениво заулыбался и стал ритмично покачивать хвостом, как маятником.
– Из заявления главного егеря мне навеки врезалось в память: не все, что блестит до дна, то коту масленица.
Совершенно обессиленные, некоторое время они лежали на пожелтевшей траве, потом Дани спросил:
– Как по-твоему, этот главный егерь венгр?
– Нет. Он зулус. Или вахлак.
– Так и есть. Именно вахлак. А ты ведь прекрасно концентрируешься.
Жолт стал серьезным. И втайне был рад, что минуту назад не сунулся к Дани с научным термином, что он, дескать, деконцентрирован. Дани бы это наверняка не ошеломило.
– Пошли! – спохватился вдруг Дани и испуганно взглянул на часы.
– Мне тоже надо домой. Предстоит еще один визит. К маме.
– Чао! – простился Дани. – Когда придешь в школу?
– Не знаю…
Зебулон проводил Дани до тропинки, потом потрусил назад и лег возле Жолта, с наслаждением вытянув лапы.
Жолт грыз травинку и размышлял, когда ему навестить мать: сегодня или лучше завтра. «Но и завтра встанет та же проблема, и послезавтра я буду спрашивать себя все о том же». Визиты к матери, как правило, были связаны с заботами, это заметил даже Амбруш. Вблизи нее Жолта всегда обдавало волной какой-то неловкости и смятения. Женщина с прозрачным лицом, скрывавшая вечные слезы, была, казалось, не Магда-один, а совсем другая, чужая женщина, по неизвестной причине присвоившая имя его родной матери. Столько времени он жил с нею вместе и был от нее совершенно неотделим. Позднее, взяв за руку, она водила его в зоопарк, на концерты и выставки. Перед картинами он нередко скучал. В квартире на улице Яс он бы тоже скучал, если б не помогал себе сам, потихоньку исчезая из дому. Он прятал под вазу с цветами записку, которая служила ему впоследствии оправданием, и уходил, когда мать в тишине врачевала свою мигрень или занималась с бесчисленными учениками.
О матери Амбруш расспрашивал Жолта неоднократно. Но за живое задел его лишь однажды, когда спросил: не испытывает ли Жолт неудобства, что его настоящая мать живет не с ними.
Жолт его понял и хотел увильнуть от прямого ответа.
– Это неинтересно, – сказал он Амбрушу. – Меня любят и здесь и там.
– Почему они развелись?
– Потому что надоели друг другу.
– Да?
– Так они сказали.
– Именно так?
– Примерно так.
Амбруш удивился, что Жолт принял такое нехитрое объяснение. А сам Жолт рассуждал еще проще, еще грубее: Магду-один попросту заменили. Так бывает всегда. Когда игрок не устраивает партнера, его заменяют или же… уступают другой команде.
Но как скажешь об этом? Однажды у него все-таки вырвалось:
– Мама меня уступила, но я на нее не сержусь.
– Кто сказал, что она тебя уступила?
– Никто.
Со страшною неохотой и горечью Жолт все же признался, что часто во сне упрекает мать за то, что она его уступила отцу. Мать, конечно, не отвечает. А что она может ответить? Ведь это же все во сне. Амбруш улыбался. Его очень интересовал сон с качелями. Прижавшись друг к дружке, Жолт и мать качались на громадных качелях. Качели взлетали выше деревьев, но с матерью ему было не страшно. Чем кончился сон? Что-то вдруг громыхнуло, и Жолт сорвался. Ощущение было скверное, потому что он свалился на брусчатку, верней, не свалился, а грохнулся с треском…
– Этот треск, – рассказывал Амбрушу Жолт, – так в ушах и остался; иногда это совсем слабенький шум, словно кто-то скребется в барабанную перепонку.
– А качели? – очень внимательно спросил Амбруш.
– Качели улетают, а я от падения просыпаюсь.
– И часто ты видишь этот сон?
– Да. Прямо какой-то идиотизм.
– Хм!
– Потому что я совсем не сержусь на маму, хотя она и уступила меня.
Амбруш хмыкал, как будто не верил. А Жолт злился на себя за этот рассказ – ведь все и так было ясно, на маму он сердиться не может. Чего он только не вытворял, какие коленца не выкидывал! Трубил в трубу, стучал на барабане, сто раз сбегал из дому и вконец истрепал маме нервы.
Была середина сентября; около полудня Жолт в особенно подавленном настроении взбирался наверх, на территорию производственного кооператива «Хризантема».
Миновав заржавевшую дощечку с надписью «Посторонним вход запрещен», он вошел и сквозь кусты и чахлые ели добрался до запущенного и все же плодоносящего фруктового сада. Минуя сад, он вышел к началу Зуглигетского леса.
– Посторонние, – бормотал Жолт. – Только посторонние сюда и таскаются, особенно по субботам и воскресеньям, а члены кооператива, как видно, редко заглядывают, чтоб опрыскать деревья или скосить траву; деревья уничтожают черви и экскурсанты. А трава вымахала до пояса.
Он стащил с себя свитер и под тусклыми лучами нежаркого солнца, весь красный, распаренный, стал взбираться на Янош-гору. На холме, в океане листвы, переплелись два цвета: зеленый и желтый. Еще вчера во всем было больше сияния: испарения, словно устремившийся к небу прозрачный дрожащий ливень, окутали золотые листья, сделали серовато-коричневыми черные ветки и перемешали запахи земли, травы и прелой прошлогодней листвы.
Зебулон – это было видно по его умной морде – пытался разобраться в волнах запахов и как-то их разделить, но главное его внимание было приковано к Жолту, будто он спрашивал: отдохнем с тобой здесь или помчимся на вершину Хуняди? Ага, мы останемся здесь. Вот и отлично.
Осторожно обойдя участок, намеченный Желтом для привала, Зебулон убедился, что непосредственной опасности нет. Кругом было тихо, безлюдно. Зебулон устроился неподалеку от хозяина, выбрав такое место, откуда просматривалась тропинка. Он знал, что «опасность» обычно угрожает со стороны тропы. Когда Жолт отдыхал, то есть сидел или лежал на земле, то он, с точки зрения Зебулона, бывал беззащитен, и тогда любой человек или зверь, даже занесенный ветром обрывок газеты был в глазах Зебулона полным коварства врагом. Что заставляло пса охранять своего «вожака»? Очевидно, древний, извечный долг, перешедший к нему через множество поколений от далеких-далеких предков.
Жолт сидел, охватив руками колени, и смотрел на щепка. Широкая грудная клетка, черная торпедовидная голова, резко вздернутый короткий нос и белоснежный корпус, испещренный пятнами цвета сажи, и даже в сидячем положении весь натянутый, как струна, – это зрелище было прекрасным. И то, что такой красавец оберегает его, Жолту тоже было приятно.
«Ему ведь нет еще и полутора лет, – думал Жолт. – И я ни разу ему не приказывал меня охранять». В душе Жолта шевельнулось что-то похожее на зависть. Зебулон отчетливо понимает приказы, еще не высказанные, а лишь возникшие в мозгу человека. А его приказы в первую очередь. Он любит их выполнять и не испытывает против них ни малейшего раздражения. Странное существо.
Жолт с досадой думал о главной причине своего угнетенного состояния. В легкой, шутливой форме он спросил недавно Амбруша, что будет, если он вот сейчас пойдет в школу.
– Не знаю, – ответил Амбруш.
– Тогда завтра или же… послезавтра…
– Я не знаю, что будет, вот что я имею в виду.
Жолт сразу же успокоился. Нет так нет. А поспорить бы не мешало. Ведь уже несколько недель, как у него не появлялось расстройства ритма речи – таким изысканным выражением называл его заикание Амбруш. Жолт был уверен, что это не произойдет и в школе. Но если бы вдруг он почувствовал напряжение, которое обычно предшествовало возникновению в горле ватного кома, он бы попросту замолчал… он и прежде так делал, и очень долго никто ничего не замечал. Кроме Магды-два. Да и она обратила на это внимание раза три, не больше. Но Амбруш ходить в школу еще не советовал, он считал, что несколько недель лучше выждать. А пока встречаться с кем-либо из друзей, но только с теми, кого он ни капельки… не боится.
И эту горькую пилюлю Жолт проглотил.
Ничего другого ему не оставалось. Он сам однажды брякнул Амбрушу, что боится этаких молодцов-удальцов вроде Хенрика, которые с такой легкостью относятся к своим дурацким проделкам, которым плевать на колы и двойки, на строгие записи в дневнике, на суды, скандалы, милицию; которые и не вздрогнут от отцовской пощечины, а в другую школу им перейти так же просто, как надеть другие штаны. Неприятны ему и такие высокомерно-ленивые парни, как Чаба, с его доберманом, с его аттестатом зрелости, с небрежной манерой речи и этой Ольгой, которая к нему так и липнет, прямо вешается на шею, а он с усмешечкой держит ее на коротком поводке, словно Сулимана. Еще он жаловался Амбрушу на учителя математики. Да, господин учитель Хайнал однажды со всей неопровержимостью доказал, что Жолт Керекеш просто нуль. Он доказал это последовательным уничижением, почему-то оскорбленный, что Жолт от имени класса попросил его отложить на неделю контрольную.
«Кто ты такой, мой мальчик?» – спросил тогда Хайнал.
«Разве вы со мной не знакомы, господин учитель?» – огрызнулся Жолт.
Класс сдержанно засмеялся, но учитель сбить себя с толку не дал.
«С тобой я знаком, – сказал он, – и спрашиваю тебя не об этом. Я хочу знать, чем ты так отличился, что выступаешь от имени класса?»
Жолт сердито молчал.
«Должно быть, класс ослеплен твоим математическим гением».
Ребята хохотали, прямо выли от хохота. Тетради были розданы, контрольная написана, а Жолта до сих пор жег отчаянный стыд: он не мог забыть чувства собственного бессилия, когда над его головой заходили волны мальчишеского беспощадного смеха.
Что же делать теперь? Снова встретиться с ними, с Чабой, Хайналом, Хенриком и другими подобными им? Может быть, Амбруш прав: неудачу тоже можно предвидеть заранее. Но до каких же пор убегать? Бояться и убегать?
– Хватит! – трясущимися губами вслух сказал Жолт. – Дальше так продолжаться не может.
Жолт вскочил и замотал головой, отгоняя тягостные мысли.
Зебулон вдруг угрожающе заворчал, потом часто, сердито залаял. «Его сбило с толку, что я вскочил», – подумал Жолт. Но тут же заметил, что Зебулон не ошибся. По склону холма к ним мчался огромный черно-рыжий пес. Голова у него походила на топор.
Паша. Он снова сбежал. Погоди, Зебулон. Посмотрим, что будет дальше.
У Жолта ёкнуло сердце. Паша был крупный, тяжелый, свирепый и довольно неумный эрдельтерьер. Зебулон, насторожившись, всегда уступал ему дорогу. Правда, встречались они обычно на поводках. Хозяином Паши был молчаливый бледный юноша. Когда он выводил Пашу на прогулку, это было настоящее представление. Хозяин судорожно держался за поводок, а могучий терьер тащил его за собой – со стороны казалось, будто несутся двое пьяных или безумных, связанные одним ремнем.
Но сейчас мчавшийся по склону Паша совсем не был смешон.
Жолт хотел позвать Зебулона – он страшно боялся, что Паша разорвет, изуродует его собаку, – но потом махнул рукой.
– Посмотрим, – повторил он пересохшими губами и, сцепив зубы, впился взглядом в черно-рыжего страшного зверя.
Зебулон замер как изваяние, глухо заворчал, шерсть на спине его вздыбилась, кроткий взгляд помрачнел, а мышцы вздрагивали от ярости. От чего? От ярости или страха?
Паша притормозил, и Жолт облегченно вздохнул, увидев, что из нападения, которому был дан такой чудовищный, дикий разбег, уже ничего не выйдет. Паша остановился, и в его черных пуговицах-глазах были злоба и оторопь.
Зебулон ожил. Горделиво ставя ноги, изогнув широкой дугой хвост, он неторопливым танцующим шагом двинулся на сближение с Пашой. И смотрел на него сверху вниз грозно и очень бдительно.
Паша тоненько заскулил, потом заворчал и, не выдержав взгляда Зебулона, прыгнул вперед. Зебулон ждал прыжка. Оп всем телом по змеиному изогнулся, и зубы Паши лязгнули в воздухе. Оба зверя взвились, и в следующее мгновение клыки пойнтера сомкнулись на горле эрдельтерьера. Зебулон встряхнул Пашу, как ворох тряпья. Паша еле вырвался и с оскаленной пастью попятился.
Жолт даже ослабел от счастья, когда Зебулон почти по пятам стал преследовать врага, а затем с видом величайшего равнодушия вернулся к хозяину.
– Умница! Молодец! – вне себя от радости сказал щенку Жолт и стал гладить Зебулона по голове.
Но Зебулон в ответ на ласку лишь слегка повилял хвостом: нежности он признавал только дома.
Потом Зебулон опять заворчал, но ворчание тут же сменилось глубоким вздохом: в подходившем человеке он узнал Дани.
– Ты видел? – спросил Жолт.
– Привет. Видел, – неуверенно сказал Дани и схватился за свои очки.
Жолт молчал. Он подозревал, что толстые стекла очков не позволяют Дани видеть то, что следует видеть. Дани тяжело дышал. В конце концов он плюхнулся на траву. На его белом лице горели красные веснушки. Загар его совсем не коснулся – наверное, целое лето он плесневел в четырех стенах, перебирая струны гитары.
– Они что, схватились? – спросил Дани.
Жолт обозлился. Как можно таким примитивно-наивным словом определить то, что случилось! «Схватились»!
– Хорошо, что ты не прячешься в дремучем лесу, – пробормотал Дани. – Я убил полчаса, чтоб отыскать эту индейскую тропу.
Жолт не отозвался. Очень любопытно: даже тропу насилу нашел! Что же он вообще тогда видит?
– Полгода назад Зебу трясся от страха при виде какого-нибудь несчастного гуся, а теперь, как мешок с тряпьем, тряхнул громаднейшего эрделя. Здорово он развился! Правда?
– Что ты с ним делаешь?
– Развиваю в нем чувство злобы. Дергаю за уши или за хвост. Он может сделаться таким злобным, что готов будет броситься даже на меня.
– Вот идиотство! Дергать собаку за уши! Тьфу!
– Да ты просто не разбираешься в дрессировке, Дани.
– Я ужасно исстрадался, старик, – сказал Дани. – На завтрак мне подали барий. А барий я, знаешь ли, ненавижу.
– Ты ходил на рентген? Просвечивал внутренности?
– Да. Все время болит желудок.
– Ерунда. У меня дела посерьезней. Я заикаюсь, старик.
Дани ухмыльнулся:
– Ты взял их, конечно, на пушку! Спросил дядечку через забор: извините, мол, как пройти на Убойную улицу?
– Никаких пушек. Я не шучу.
– Неплохо. Идейка что надо. Школу побоку, и да здравствуют горы! Повезло тебе, что твой папочка врач.
– А мне на тебя наплевать.
Внутри у Жолта все задрожало, горло на какой-то миг напряглось, и он лихорадочно прислушался к себе. Но напряжение быстро прошло. «Ну конечно, – думал Жолт, – что спрашивать с Дани, если солнце ему кажется серым, косулю он принимает за зайца и на завтрак глотает барий. Жалко тратить на него время».
Жолт подозвал Зебулона, бросил свитер и приказал:
– Стереги!
– И он будет стеречь? – спросил Дани.
– Попробуй отнять!
Дани протянул руку. Зебулон издал грозное глухое ворчание, и все тело его напружинилось. Рука Дани приближалась. Зебулон примял свитер передними лапами, коротко тявкнул и встал.
– Зебу! – испуганно крикнул Дани. – Неужели ты смог бы…
– И еще как! – сказал Жолт. – Его давно уже не приходится дергать за уши. Он становится злым по команде. Ну что?
– Любопытно, – сказал Дани и устало прилег на траву.
– Почти все, что Зебулон делает, он делает для того, чтобы мне угодить. Знаешь, старик, когда я копаюсь иглой в его ранах, он стоит точно вкопанный и следит лишь за тем, чтоб меня случайно не рассердить. А когда я сержусь, он просто трясется от страха.
– А почему сейчас ты не заикаешься? – вдруг спросил Дани, приподнимаясь на локте.
– Это никому не известно, – помолчав, сказал Жолт.
– Что за черт! Просто так, ни с того ни с сего, у тебя отнимается язык? Я ни разу не слышал, чтоб ты заикался.
– Многие заикаются. Ты даже не представляешь, как много заик. У Восточного вокзала есть институт. Знаешь, какая там толчея? Как в продовольственном магазине.
– Отчего эта пакость бывает?
– Оттого, что человека оскорбляют. Например, ему говорят: ты гаденький хулиган.
– Взял бы да смазал разок за такое.
– Отцу?
– Это дело другое! Тогда все понятно!
– Ничего тебе не понятно. Беда не в том, что говорят, а в том, что ты этому веришь.
– Да ты свихнулся!
– Врач видит массу страданий, они его закаляют, и потому он мыслит очень решительно, без всякой чувствительности, – вот что сказал лечащий меня врач. Я и сам был свидетель: когда человек отдал концы – ведь ты понимаешь, что это значит, – врач сказал: он экзитировал, и все.
– Мой отец тоже мыслит решительно. Он ведь военный, – сказал Дани. – И зудит, все время зудит, что я мало ем и останусь вот таким лилипутом. Но ведь должны быть на свете и лилипуты! Правда? Так что на это мне наплевать.
Лоб Дани, однако, прорезала злая морщинка, – значит, ему было не наплевать.
– Сколько в тебе сантиметров?
– Откуда мне знать!
– Да ты ростом еще обставишь отца. Вот увидишь, мое предсказание сбудется.
Дани весь просиял:
– Вот была бы потеха! Я смеялся бы как помешанный.
Дани задумался.
– Не понимаю, как это… и сколько может оно продолжаться? – спросил он затем.
– Ты имеешь в виду заикание? Амбруш считает, что это от страха. Я квакаю от страха перед отцом.
Жолт мрачно смотрел перед собой.
– А кто такой Амбруш?
– Он меня лечит. Мой врач. Ну и голова этот Амбруш – блеск! А его лечение – сила. Можно ставить Знак качества. Я так считаю.
– Хочешь заморочить мне голову?
– Ни капельки. Это в самом деле захватывающе. Мы играем, занимаемся тестами. Знаешь, что такое тесты?
– Не очень.
– Например, так. Перед тобой кладут доску, а на ней разноцветные чернильные кляксы. И ты должен сказать про кляксу все, что взбредет тебе в голову. То есть что в этих кляксах ты видишь. Получаются самые разные и весьма любопытные фигуры. По-моему, это картины. Говорить можно что хочешь. Амбруш только смеется. Слушай, старик, посмотрел бы ты, как он смеется.
– А что ты увидел в кляксе?
– Смотрю я, к примеру, на такое пятно и говорю: «Это дьявол; он охвачен красным пламенем. Тут врата ада». Отлично. Амбруш очень доволен. «А тут карабкающиеся по краю пропасти люди, они хотят броситься в пропасть». Если перевернуть, получается майский жук, только без усиков. Я снова переворачиваю и вижу карикатуру: молодой бородатый субъект или лисий мех, шкура. А если прищуриться, голова клопа…
– Стой! Где ты выуживаешь весь этот вздор? – спросил недоверчиво Дани.
Жолт ткнул пальцем в небо:
– Там. Вон из той тучи, если хочешь. Всмотрись в нее хорошенько и тоже увидишь, что это не туча, а голова клоуна. Он ухмыляется. Да или нет? Говори же!
– Там и правда что-то похожее на голову… и волосы даже растрепаны…
– Правильно. А вот этот лист с веткой – морской конек. Если же посмотришь отсюда – ласточка. А этот – король в какой-то дурацкой короне.
– Да, действительно, – задумчиво сказал Дани. – Послушай, Жоли, твой врач тебя просто экзаменует. С какой стороны ни смотри, выходит экзамен.
– Ах, и я так вначале думал. Но говорю тебе: это совсем не экзамен.
– Тогда чего же он добивается кляксами?
– Точно не знаю. Но игра просто отличная.
– Может, он заставляет тебя говорить, чтоб потом, когда ты запнешься…
– Нет. Это делают при исправлении речи. Нужно отбивать ритм и читать стихи. Послушай, как хорошо: «Там, внизу, в городе, вспыхивает электричество, а наверху, в огромном небе, сверкают тысячи звезд; электричество земное, звезды небесные, электричество юное, звезды древние».
– И правда неплохо, – одобрительно сказал Дани.
– Я только должен следить за тем, чтобы не повторяться. Я всегда, как идиот, повторялся. Но сейчас я уже туда не хожу… Амбруш считает это излишним.
– Да и с кляксами тоже что-то не так. Разве это метод лечения?
– Есть еще один метод, старик. Амбрушу можно рассказывать все, даже сны. Он слушает так, как будто я делаю какое-то открытие. И в конце концов мы и правда что-то с ним открываем. Что-то новое.
– Что?
Жолт долго молчал.
– Кто я, что я за человек, – наконец выпалил он.
Дани схватился за очки и впился глазами в друга:
– А ты разве не знаешь, кто ты?
– Всякий человек должен много и долго думать, чтобы узнать, кто он.
– Никогда ничего подобного не слыхал!
– Я узнал о себе страшно интересные вещи. Тот мой образ, который папа мне вколачивает в мозги, – а при нем, скажу тебе откровенно, дурака из себя строить не стоит, потому что он все принимает всерьез, – так вот, этот образ адски бледнеет. А вот Амбруш установил, что я такой тип, который лишь в теории делает сальто. Тебе понятно?
– Не очень.
– Дело в том, что теоретически делать сальто нельзя. Либо ты его делаешь, либо нет.
– Ты занимаешься гимнастикой?
– Да нет же. Это только пример. Я должен обыграть папу на его собственном поле. Убедить его в том, что я другой.
– Вот это сила! А как?
– Я уже знаю. Но даже тебе не скажу.
– Не скажешь мне? Ты, наверно, взбесился, Жоли!
– Ну ладно, скажу. Я стану врачом. Но не таким, как отец, а как Амбруш.
– А Амбруш об этом знает?
– Конечно.
– Так он же все растрезвонит родителям.
– Никогда.
– Откуда ты знаешь?
– Знаю.
Дани задумался.
– Жоли! Я тоже пойду когда-нибудь к Амбрушу.
– Зачем? Он ведь желудки не лечит.
– Жаль.
Светлые ресницы Дани задрожали, а глаза, увеличенные очками, подозрительно заблестели.
– Ну ладно, я попрошу, может быть, папу, чтоб он отвел тебя к Амбрушу.
– Не надо. Хватит с меня врачей.
Жолт молчал. В голове его роились странные мысли. Было бы несправедливо, думал он, если б Дани вообще не знал в этой жизни никаких забот и тревог. Ведь он потрясающе играет на гитаре, он срывает аплодисменты, все только и говорят, что у него великий талант, лица учителей сияют, когда они беседуют с Дани. Что в сравнении с этим какой-то жалкий гастрит! Примет несколько таблеток – и гастриту конец. И продолжай бренчать на гитаре.
И еще была причина, почему Жолт молчал. Он ждал, что Дани напомнит ему о математике и вмиг развеет его голубые мечты, доказав, что они и ломаного гроша не стоят: как можешь ты стать врачом, когда у тебя не башка, а тыква, во всяком случае с точки зрения математика. Вот тогда Жолт с ним и поспорит, потому что в запасе у него есть оценка доктора Амбруша. Амбруш же с предельной ясностью заявил, что Жолт не бездарен, а деконцентрирован. Но и тут замешан отец: Жолт потому не хочет знать математику, что этого страстно желает отец. И еще одно интересное, адски забавное слово произнес Амбруш, но Жолт, к сожалению, его позабыл. Впрочем, для Дани вполне хватит того, что он прекрасно запомнил.
– Я деконцентрирован, если ты понимаешь, что это значит.
Но Дани не придирался, и Жолт даже чуточку скис. Дани несколько раз вздохнул, пощупал живот, и глаза его внезапно повеселели.
– У меня тоже когда-то болел желудок, – сказал Жолт.
– Ага, – вежливо сказал Дани, думая уже о другом. – Послушай, Жоли, вчера выступал главный егерь.
Жолт ухмыльнулся. Его загорелое лицо выразило веселое ожидание.
– Это прекрасно, – сказал он осторожно.
– Было б лучше, конечно, если бы главный егерь стрелял. Но если он выступает, тоже неплохо. Прав ли я, как ты считаешь?
– Прав. Нельзя же ему без передышки палить.
– А то повыведутся все хищники до единого.
– А так один выстрел, одно выступление.
– Ты все подмечаешь с поразительной точностью. А что именно заявил главный егерь, тебя, наверное, не волнует?
– Да что ты! Ничто на свете меня так не волнует, как заявление главного егеря.
– В этом нет ничего удивительного. Потому что заявление сногсшибательное. Не хохочи, а то я не смогу его пересказать.
Дани пытался сохранить на лице серьезность и справиться с прорывавшимся смехом.
– Разве я хохочу? Я тебя слушаю очень благочестиво.
– Может быть, благоговейно?
– Ну конечно, благоговейно.
– Вот что отмочил главный егерь: «Каждая особь через наемного иностранного стрелка попадает на отстрел».
– Как жалко! Что?
Пока Жолт хохотал, Дани повторил заявление.
– Что ты на это скажешь?
– Дани, я потрясен!
– Тебе бы такое и в голову не пришло. Знаешь ли ты, что такое особь?
– Погоди. Может, это «особливо-торопливо – у коня большая грива…».
– Не прикидывайся болваном! Я тебя как главный егерь спрашиваю: отловила твоя собака какую-нибудь особь?
– Было дело…
– Какую особь?
– Фазанью.
– Вот она-то и находится под запретом.
– Почему? На отлов никакого запрета нет, запрет только лишь на отстрел.
– Так и быть, отлов разрешаю. А ты ответь мне на следующее: Зебулон – кто? Наемный иностранный стрелок или нет?
– Зебулон не наемный стрелок, но иностранец из иностранцев.
– Что-что?
– Английская охотничья.
– В таком случае должен быть судебный процесс и определена мера наказания. Для тебя, как видно, речь главного егеря горох вопиющего в пустыне.
– Да нет же. Заявление главного егеря…
Жолт хохотал и молотил кулаками по земле, а Дани, все еще пытаясь сохранить серьезность, взвизгивал от смеха и понукал Жолта закончить фразу.
– Ну же! – вскрикивал он.
Зебулон несколько минут подозрительно смотрел на заливисто хохотавших мальчишек, потом, словно бы поняв шутку, лениво заулыбался и стал ритмично покачивать хвостом, как маятником.
– Из заявления главного егеря мне навеки врезалось в память: не все, что блестит до дна, то коту масленица.
Совершенно обессиленные, некоторое время они лежали на пожелтевшей траве, потом Дани спросил:
– Как по-твоему, этот главный егерь венгр?
– Нет. Он зулус. Или вахлак.
– Так и есть. Именно вахлак. А ты ведь прекрасно концентрируешься.
Жолт стал серьезным. И втайне был рад, что минуту назад не сунулся к Дани с научным термином, что он, дескать, деконцентрирован. Дани бы это наверняка не ошеломило.
– Пошли! – спохватился вдруг Дани и испуганно взглянул на часы.
– Мне тоже надо домой. Предстоит еще один визит. К маме.
– Чао! – простился Дани. – Когда придешь в школу?
– Не знаю…
Зебулон проводил Дани до тропинки, потом потрусил назад и лег возле Жолта, с наслаждением вытянув лапы.
Жолт грыз травинку и размышлял, когда ему навестить мать: сегодня или лучше завтра. «Но и завтра встанет та же проблема, и послезавтра я буду спрашивать себя все о том же». Визиты к матери, как правило, были связаны с заботами, это заметил даже Амбруш. Вблизи нее Жолта всегда обдавало волной какой-то неловкости и смятения. Женщина с прозрачным лицом, скрывавшая вечные слезы, была, казалось, не Магда-один, а совсем другая, чужая женщина, по неизвестной причине присвоившая имя его родной матери. Столько времени он жил с нею вместе и был от нее совершенно неотделим. Позднее, взяв за руку, она водила его в зоопарк, на концерты и выставки. Перед картинами он нередко скучал. В квартире на улице Яс он бы тоже скучал, если б не помогал себе сам, потихоньку исчезая из дому. Он прятал под вазу с цветами записку, которая служила ему впоследствии оправданием, и уходил, когда мать в тишине врачевала свою мигрень или занималась с бесчисленными учениками.
О матери Амбруш расспрашивал Жолта неоднократно. Но за живое задел его лишь однажды, когда спросил: не испытывает ли Жолт неудобства, что его настоящая мать живет не с ними.
Жолт его понял и хотел увильнуть от прямого ответа.
– Это неинтересно, – сказал он Амбрушу. – Меня любят и здесь и там.
– Почему они развелись?
– Потому что надоели друг другу.
– Да?
– Так они сказали.
– Именно так?
– Примерно так.
Амбруш удивился, что Жолт принял такое нехитрое объяснение. А сам Жолт рассуждал еще проще, еще грубее: Магду-один попросту заменили. Так бывает всегда. Когда игрок не устраивает партнера, его заменяют или же… уступают другой команде.
Но как скажешь об этом? Однажды у него все-таки вырвалось:
– Мама меня уступила, но я на нее не сержусь.
– Кто сказал, что она тебя уступила?
– Никто.
Со страшною неохотой и горечью Жолт все же признался, что часто во сне упрекает мать за то, что она его уступила отцу. Мать, конечно, не отвечает. А что она может ответить? Ведь это же все во сне. Амбруш улыбался. Его очень интересовал сон с качелями. Прижавшись друг к дружке, Жолт и мать качались на громадных качелях. Качели взлетали выше деревьев, но с матерью ему было не страшно. Чем кончился сон? Что-то вдруг громыхнуло, и Жолт сорвался. Ощущение было скверное, потому что он свалился на брусчатку, верней, не свалился, а грохнулся с треском…
– Этот треск, – рассказывал Амбрушу Жолт, – так в ушах и остался; иногда это совсем слабенький шум, словно кто-то скребется в барабанную перепонку.
– А качели? – очень внимательно спросил Амбруш.
– Качели улетают, а я от падения просыпаюсь.
– И часто ты видишь этот сон?
– Да. Прямо какой-то идиотизм.
– Хм!
– Потому что я совсем не сержусь на маму, хотя она и уступила меня.
Амбруш хмыкал, как будто не верил. А Жолт злился на себя за этот рассказ – ведь все и так было ясно, на маму он сердиться не может. Чего он только не вытворял, какие коленца не выкидывал! Трубил в трубу, стучал на барабане, сто раз сбегал из дому и вконец истрепал маме нервы.