Треваньян. Шибуми

   Как Компания, так и государства ОПЕК прошли через довольно сложный переходный период взаимоотношений; одна – пытаясь претворить свою монополию на нефть в полное господство над всеми остальными источниками энергии, с тем чтобы ее власть и гигантские прибыли не исчезли вместе с истощением мировых запасов “черного золота”; другие – силясь превратить свое нефтяное богатство в промышленные и территориальные владения по всему западному миру.
   В общем, делом мистера Даймонда было контролировать ЦРУ и действия западных держав; в то время как мистеру Эйблу было поручено держать в узде отдельные арабские государства. Последнее было особенно трудно, поскольку эти страны представляли собой дикую смесь средневековой тирании и хаоса военного социализма.
   Главной их проблемой теперь являлось сдерживание ООП. И ОПЕК, и Компания сходились во мнении, что палестинцы – страшная язва, наносящая ни с чем не сравнимый вред общему делу. По нелепому капризу истории, нефть внезапно стала единственным пунктом, который теперь объединял и сплачивал расходящиеся во всех насущных вопросах, вечно не согласные друг с другом страны арабского мира. К величайшему сожалению, вирус ООП, как с ним ни боролись, не поддавался полному уничтожению. Тем не менее мистер Эйбл делал все, что мог, чтобы ослабить палестинцев, и не так давно значительно поубавил их мощь, спровоцировав ливанскую катастрофу.
   Однако он оказался не в силах предотвратить грубую акцию палестинских террористов на Олимпийских Играх в Мюнхене, в результате чего пошли прахом целые годы антиеврейской пропаганды, процветавшей по всему Западу на почве скрытого антисемитизма. Мистер Эйбл сделал тогда все, что от него зависело: он заранее предупредил об опасности мистера Даймонда. Даймонд, в свою очередь, передал информацию правительству Западной Германии, предполагая, что немцы сами займутся этим делом. Однако немцы, не придали этой информации значения, позволив событиям идти своим чередом.
   Несмотря на то, что сотрудничество Даймонда и Эйбла продолжалось не первый год, отношения их, хотя в них присутствовала некоторая доля взаимного восхищения, никак нельзя было назвать дружественными. Даймонду всегда становилось как бы не по себе от бисексуальных наклонностей мистера Эйбла, Кроме того, он втайне ощущал культурное превосходство араба, он ненавидел его непринужденность и умение держаться в обществе. Сам мистер Даймонд вырос на улицах Вест-Сайда в Нью-Йорке и, как и многие люди, поднявшиеся из низов, был полон того извращенного снобизма, который видит в изысканности человека его глубокий порок.
   Эйбл, со своей стороны, смотрел на Даймонда с презрением, которое никогда не трудился скрывать, Собственная роль в отношениях ОПЕК и Компании казалась ему прямым исполнением патриотического долга, чистым и благородным подвигом во имя созидания мощной экономической базы для своего народа в преддверии истощения нефтяных запасов. Даймонд же был ничуть не лучше продажной шлюхи; он мог пожертвовать интересами собственной родины ради наживы и возможности играть роль человека, наделенного высшей властью. Даймонд вызывал в нем отвращение, как человек, чьи понятия о чести и достоинстве ничто в сравнении с вечной погоней за барышом. Американцы для Эйбла были морально увечными людьми, у которых все понятие об изысканности вкуса сводится к пользованию ворсистой туалетной бумагой. Лопающиеся от денег, бесцеремонные ребятишки, вечные подростки, мчащиеся по своим автострадам, забавляющиеся своими транзисторами, претендующие на роль лидеров во второй мировой войне. Что можно еще сказать о людях, у которых самый популярный поэт – Род Мак-Куин, тот же самый Ховард Коселл, только в стихах?
   Мысли мистера Эйбла текли по подобному руслу, в то время как сам он восседал во главе стола: лицо его было бесстрастно, на губах играла легкая, холодновато-любезная улыбка. Он никогда не позволял себе открыто проявлять неприязнь или отвращение, сознавая, что его народ, стоящий за ним, должен сотрудничать с американцами до тех пор, пока не купит всю территорию Штатов.
   Мистер Даймонд откинулся на стуле, разглядывая потолок и размышляя, как бы ему половчее преподнести проблему, чтобы, по возможности, снять с себя всю вину.
   – Ну что ж, – заговорил он наконец. – Вот как, вкратце, обстоят дела. После неудачи на Олимпийских Играх в Мюнхене мы заручились вашим обещанием держать под постоянным контролем ООП и постараться не допускать ничего подобного впредь.
   Мистер Эйбл вздохнул. Что ж, по крайней мере, Даймонд хотя бы не начал свое повествование с перехода израильтян через Красное море.
   – Мы бросили палестинцам подачку, – продолжал Даймонд, – и позволили этому… как его там… выступая в ООН, обрушить на евреев свой праведный гнев, короче говоря, спустить на них всех собак. Однако, несмотря на ваши заверения, недавно мы обнаружили, что несколько членов организации “Черный Сентябрь” – включая двух боевиков, что участвовали в мюнхенской акции, – получили ваше разрешение разделаться с этими идиотскими экстремистами в аэропорту “Хитроу”.
   Мистер Эйбл спокойно пожал плечами.
   – Обстоятельства изменились, и, соответственно, изменились наши намерения. Я не обязан отчитываться перед вами во всех наших действиях. Достаточно будет сказать, что упомянутая вами акция была платой за то, что арабы терпеливо выжидали, пока американцы выжмут все соки из израильтян, лишив их способности защищаться.
   – Да. И здесь мы с вами работали в одном направлении. В качестве пассивной поддержки я приказал ЦРУ не предпринимать никаких контрдействий против “Черного Сентября”. Хотя указания эти, скорее всего, были излишними, поскольку традиционная некомпетентность сотрудников этого учреждения все равно не позволила бы им ничего сделать.
   Заместитель кашлянул, собираясь что-то возразить, однако Даймонд не дал ему открыть рот; он поднял руку, призывая к молчанию, и продолжал:
   – Мы пошли в своих действиях даже несколько дальше. Когда нам стало известно, что маленькая неформальная группка израильтян напала на след устроителей резни в Мюнхене, мы решили вмешаться и, не давая им что-либо предпринять, нанести упреждающий удар. Руководителем этой группы оказался некий Аза Стерн, бывший политический деятель, чей сын оказался в числе спортсменов, убитых в Мюнхене. Поскольку мы знали, что Стерн неизлечимо болен – у него был рак и он умер две недели тому назад, – а его маленький отряд – это всего лишь горстка юных идеалистов, далеких от профессионализма, мы полагали, что объединенных сил ваших арабских разведывательных служб и нашего ЦРУ будет вполне достаточно, чтобы покончить с ними.
   – И это оказалось не так?
   – И это оказалось не так. Вот эти двое, тупо сидящие сейчас за столом, отвечали за проведение операции, хотя, конечно, ваш араб пока что всего лишь стажер. Наделав шуму и пролив реки крови, они умудрились-таки прикончить двоих боевиков из группы Стерна… а с ними заодно и семерых случайных зевак. Однако девушка по имени Ханна Стерн, племянница покойного Азы Стерна, от них ускользнула.
   Мистер Эйбл вздохнул и прикрыл глаза. Неужели нельзя ничего провернуть нормально, как задумывалось, в этой стране, с ее невероятно громоздкой, неповоротливой формой правления? Когда же американцы наконец поймут, что мир уже вступил в постдемократическую эру?
   – Вы говорите, что одноймолодой женщине удалось ускользнуть от пули? Полагаю, это не так уж важно. Трудно поверить, что эта женщина, совершенно одна, отправится в Лондон и сумеет собственноручно расправиться с шестеркой прекрасно обученных, опытных палестинских террористов, которые находятся. под защитой не только двух наших организаций, но и, благодаря вашим прекрасным службам, охраняются британскими MI-5 и MI-6! Это просто нелепо.
   – Это было бы нелепо.Но мисс Стерн непоехала в Лондон. Мы абсолютно уверены, что она отправилась во Францию. Мы не сомневаемся также, что она уже вошла, или в скором времени войдет, в контакт с неким Николаем Хелом – обладателем сиреневой карты, которому ничего не стоит проникнуть сквозь все заслоны, выставленные нашими людьми, а заодно и британцами, уничтожить шестерку из “Черного Сентября” и тем же путем вернуться во Францию, успев к своему остывшему завтраку.
   Мистер Эйбл насмешливо и испытующе взглянул на Даймонда.
   – Что это? Мне кажется, я слышу в вашем голосе нотки восхищения?
   – Нет! Я бы не назвал это восхищением, мистер Эйбл. Но Хел – человек, которого мы не должны сбрасывать со счетов. Я сейчас коротко проинформирую вас о нем, чтобы вы получили некоторое представление о том, какой путь нам придется проделать, прежде чем удастся выбраться из дерьма, в которое мы попали.
   Даймонд повернулся к Помощнику, тихо, как мышка, сидевшему за своим дисплеем:
   – Выдай-ка нам, что там у тебя имеется о Хеле.
   По мере того как “Толстяк” выдавал скудные, сухие данные на крышку стола для совещаний, мистер Даймонд наскоро излагал кое-какие подробности биографии Николая Хела; и вскоре дошел до того момента, когда Хел узнал, что генерал Кисикава попал в плен к русским и был внесен в список тех, кто должен предстать перед судом Комиссии по расследованию военных преступлений.

ЯПОНИЯ

   Николай попросил на службе отпуск и получил его; ему нужно было высвободить время и силы, чтобы навести справки и узнать, где находится генерал. Следующая неделя его жизни прошла, словно в страшном сне, в отчаянной, но безуспешной борьбе, когда все движения становятся странно замедленными и человек на каждом шагу увязает в трясине, натыкаясь на ограждения из красных флажков, на внутреннюю секретность и межнациональное недоверие, а также бюрократическую инертность и безразличие отдельных чиновников. Все его попытки узнать что-либо в японском гражданском управлении не увенчались успехом. Система этого управления была застывшей и неподвижной, так как ее высадили на почву, предрасположенную к чрезмерной организованности, склонной к бесконечному разделению власти для того, чтобы по возможности уменьшить бремя личной ответственности за совершенные ошибки; все это были элементы чужеземной демократии, чуждой японскому духу, которая несла с собой бездеятельность и инертность, прикрывающиеся деловитостью, – качества, весьма характерные для этой расхлябанной и неэкономичной формы правления.
   Вслед за этим Николай обратился в военное управление и, благодаря своему упорству, смог кое-как выложить по кусочкам мозаику событий, которые привели к аресту генерала. Однако при этом ему пришлось вынырнуть на поверхность, открыть себя всем досужим взглядам и стать опасно заметным, хотя он понимал, что для человека, живущего по поддельным документам и не имеющего защиты, весьма рискованно раздражать бюрократов, привыкших благоденствовать в своем ничегонеделании.
   Результаты недели и мучительного выпрашивания информации оказались весьма скромными. Николай узнал, что Кисикава-сан был передан Комиссии по расследованию военных преступлений Советами, которые и будут курировать процесс по его делу, и что в настоящее время он содержится в тюрьме Сугамо. Ему удалось также узнать, что его адвокатом будет офицер из американской юридической службы, однако Николаю пришлось забросать этого человека письмами и обложить телефонными звонками, прежде чем тот согласился назначить ему встречу, и лучшее, чего он смог добиться, – это получасового разговора, втиснутого между какими-то другими утренними делами.
   Николай поднялся еще до рассвета и сел в переполненный трамвай, идущий в район Йотсуя. Влажный голубовато-серый утренний свет теплился в восточной стороне неба, когда он ехал по Акэбонобаси, мосту Утренней Зари, за которым, припав к земле, точно дикий зверь перед прыжком, тянулось отвратительное скопище казарм Итигайя, ставших символом бесчеловечного механизма западной справедливости.
   Три четверти часа Николай просидел на деревянной скамье в нижнем этаже здания. В конце концов раздражительная, замученная работой секретарша провела его в неприбранный, заваленный бумагами кабинет капитана Томаса. Капитан, не отрывая глаз от дела, которое он в этот момент просматривал, сделал Николаю знак присесть. Только дочитав до конца бумагу и нацарапав какую-то пометку на ее полях, капитан Томас поднял глаза и взглянул на посетителя:
   – Я вас слушаю…
   Голос его прозвучал не резко, скорее устало. Капитану Томасу лично поручили защиту шести обвиняемых военных преступников, а работать ему приходилось с очень ограниченным штатом сотрудников, по сравнению с тем обширным аппаратом розыска, который имелся в распоряжении обвинителей, просиживавших зады в кабинетах верхних этажей. К несчастью для своего собственного душевного спокойствия, капитан Томас был идеалистом и питал розовые иллюзии относительно непогрешимости англосаксонской юриспруденции. Служа ей в поте лица, он довел себя до того, что с некоторых пор бесконечная усталость, разочарование и горькая покорность судьбе звучали в каждом его слове, окрашивали каждый его жест. Капитан Томас желал теперь только одного – поскорее вернуться к гражданской жизни, в свою маленькую провинциальную контору в Вермонте.
   Николай объяснил, что он хотел бы что-нибудь узнать о судьбе генерала Кисикавы.
   – Зачем?
   – Он мой друг.
   – Друг? – в голосе капитана прозвучало сомнение.
   – Да, сэр. Он… Он помогал мне, когда я жил в Шанхае.
   Капитан Томас вытащил дело Кисикавы из-под целой горы других папок.
   – Но вы ведь были тогда совсем ребенком.
   – Мне двадцать три года, сэр.
   Брови капитана поползли вверх. Его, как и многих, ввела в заблуждение наследственная черта Николая – выглядеть моложе своих лет.
   – Извините. Я думал, вы намного моложе. Что вы имеете в виду, говоря, что Кисикава помогал вам?
   – Он заботился обо мне, когда моя мать умерла.
   – Понятно. Вы англичанин, не так ли?
   – Нет.
   – Ирландец?
   – Нет, капитан. Я работаю в SCAP, переводчиком. Лучше поскорее уйти в сторону от этой неуместной и не имеющей отношения к делу путаницы с его национальностью и гражданством – вернее, с отсутствием таковых.
   – И вы собираетесь выступить на суде в качестве свидетеля, так?
   – Я хочу помочь генералу чем только смогу. Капитан Томас кивнул и пошарил вокруг в поисках сигареты.
   – Сказать по правде, я не думаю, чтобы вы могли чем-нибудь особенно помочь. Сотрудников у нас тут не хватает, и мы по горло завалены работой. Я вынужден сосредоточить всю энергию на тех делах, где есть хоть какой-нибудь шанс добиться успеха. А дело Кисикавы я не отнес бы, пожалуй, к этой категории. Возможно, вам мои слова покажутся бессердечными, но я просто говорю о том, как складывается ситуация, ничего не скрывая.
   – Но… Я не могу поверить, что генерал Кисикава преступник! В чем его обвиняют?
   – Он считается пленным преступником класса “А” и обвиняется в преступлениях против человечества – что бы там, черт побери, это ни означало.
   – Но кто свидетельствует против него? Что говорят обвинители? В чем суть дела?
   – Не знаю. Обвинение выдвигают русские, а они не разрешают мне соваться в свои документы; они дадут их мне только накануне суда. Я полагаю, главные моменты обвинения будут группироваться вокруг его деятельности в качестве военного губернатора Шанхая. Их борзописцы уже придумали кличку, которая прилипла к нему, как ярлык: “тигр Шанхая”.
   – Тигр… О! Но это безумие! Генерал был простым администратором. При нем в городе снова заработал водопровод… Вода стала поступать в больницы, ожил транспорт, расцвела торговля.
   – Во время его правления четыре жителя Шанхая были приговорены к смерти и казнены. Вы знали об этом?
   – Нет, но…
   – Насколько мне известно, эти четверо, скорее всего, были убийцами, грабителями или насильниками. Я совершенно точно знаю, что за десять лет британского правления среднее число приговоренных к смертной казни за различные серьезные преступления составило четырнадцать целых и шесть десятых от общего населения города. Вы, может быть, думаете, что это сравнение пойдет на пользу вашему генералу. Не забудьте, что люди, которых казнили при Кисикаве, представлены как “народные герои”. Никто не может остаться безнаказанным, уничтожая народных героев. Особенно тот, кто известен как “тигр Шанхая”.
   – Его никогда так не называли!
   – Так они называют его сейчас.
   Капитан Томас откинулся на спинку стула и потер пальцами веки своих глубоко запавших глаз. Затем взъерошил свои песочные волосы, точно стараясь выйти из оцепенения.
   – Голову даю на отсечение, они еще сто раз повторят эту кличку на судебном процессе. Мне жаль, что слова мои звучат так пессимистически и я заранее расписываюсь в своем поражении, но дело в том, что Советы роют землю, чтобы выиграть этот процесс. Они уже устроили вокруг него громкую шумиху. Возможно, вы знаете, как они ярились, когда японцам удалось вернуть на родину многих своих соотечественников. Советы держат оставшихся пленных в “лагерях перевоспитания” в Сибири и будут держать до тех пор, пока те до мозга костей не проникнутся “единственно верным учением”; тогда им разрешат вернуться. И потом, этим бравым парням некого больше представить на суд, Кисикава – единственный военный преступник, которого им удалось захватить. Таким образом, все свои ставки они делают на него; для них этот процесс – шанс показать народам всего мира, как усердно они трудятся, очищая землю от японских капиталистов-империалистов для построения нового, социалистического общества. Вы вроде бы считаете, что Кисикава невиновен. Прекрасно, может быть, это и так. Но я могу вас заверить, что он пройдет по делу как военный преступник высшего класса – класса “А”, что означает полную безнадежность его положения, и так оно и есть.
   Капитан Томас прикурил одну сигарету от другой и загасил окурок в переполненной пепельнице. Он выдавил из себя невеселый смешок.
   – Вы можете представить себе, что было бы с Францией или генералом Патоном, если бы победила противная сторона и учредила суды над военными преступниками. Ч-черт, единственными, кому в таком случае удалось бы спастись, стали бы эти недотепы, жалкие провинциалы, изоляционисты, которые не пускали нас в Лигу Наций. Вполне возможно, из них сделали бы марионеточных правителей и дергали бы их за ниточки точно так же, как мы дергали их противников в Парламенте. Вот так-то, сынок. А теперь мне пора возвращаться к работе. Завтра я защищаю на суде старика, который умирает от рака; он клянется, что всегда делал только одно – выполнял приказы императора – и ничего больше. Но его, вероятно, назовут “леопардом Лузона” или “пумой Паго-Паго”. И знаешь, что я скажу тебе, парень? Судя по тому, что мне о нем известно, он и вправду мог быть “леопардом Лузона”. Впрочем, так оно или нет, не имеет особого значения.
   – Могу я, по крайней мере, увидеть генерала? Поговорить с ним?
   Капитан Томас уже не смотрел на него; опустив голову, он просматривал дело обвиняемого, которого на следующий день ему предстояло защищать в суде.
   – Что?
   – Я хочу видеть генерала Кисикаву. Это возможно?
   – Тут я ничем не могу вам помочь. Он – пленник русских. Вам нужно обратиться за разрешением к ним.
   – Хорошо, а как вам удается с ним встречаться?
   – Я еще ни разу его не видел.
   – Вы даже не разговаривали с ним?
   Капитан Томас мутно посмотрел на назойливого посетителя.
   – Суд над Кисикавой состоится только через шесть недель. А “леопарда Лузона” я должен защищать завтра. Иди поговори с русскими, может быть, они смогут что-нибудь сделать.
   – С кем я должен там говорить?
   – О ч-черт, парень, почем я знаю!
   Николай встал.
   – Понятно, Спасибо.
   Он был уже в дверях, когда услышал слова капитана Томаса:
   – Извини, сынок. Мне очень жаль. Правда.
   Николай кивнул головой и вышел.
   Впоследствии Николай много размышлял о том, как различны, как непохожи друг на друга оказались капитан Томас и его русский аналог, полковник Горбатов. Они оба являлись типичными представителями своих супердержав. Американец был участлив, тороплив, плохо организован, мало осведомлен и, в конечном счете, бесполезен. Русский был подозрителен, недоверчив, безразличен, хитер, но хорошо информирован. Попасть к нему в кабинет стоило Николаю немалых усилий. Сидя на громадном, слишком мягком стуле в его кабинете, юноша добрых пять минут наблюдал, как полковник задумчиво помешивал ложечкой чай. Он возил металлом по дну стакана до тех пор, пока два больших куска сахара не распались на мелкие кусочки и не закружились на дне стакана в пенном водоворотике, лишь затем произнес:
   – Вы действительно не хотите чаю?
   – Благодарю вас, нет. – Николай предпочитал не тратить зря времени на пустые церемонии.
   – Что касается меня, то я большой поклонник этого напитка. После моей смерти, когда какой-нибудь парень будет производить вскрытие, он удивится, увидев мои темные, как сапожная кожа, внутренности.
   Горбатов по привычке улыбнулся старой шутке и опустил стакан в подстаканник. Сняв очки в железной оправе, он принялся протирать их, скорее размазывая при этом попавшую на них грязь большим и указательным пальцами. Занимаясь этим нехитрым делом, он из-под полуприкрытых век наблюдал за молодым человеком, сидевшим напротив него. Горбатов был дальнозорок, и без очков он гораздо лучше видел мальчишеское лицо Николая и его встревоженные зеленые глаза.
   – Итак, вы говорите, что являетесь другом генерала Кисикавы? И вас беспокоит его судьба? Не так ли?
   – Да, полковник. И я хочу помочь ему, если смогу.
   – Это понятно. В конце концов, для чего же иначе и существуют друзья?
   – В крайнем случае, я хотел хотя бы получить разрешение посетить его в тюрьме.
   – Да, без сомнения. Разумеется, я понимаю вас.
   Полковник надел очки и отпил глоток чаю.
   – Вы прекрасно говорите по-русски, мистер Хел. Почти без акцента. Вы, должно быть, занимались языком весьма усердно.
   – Дело не в занятиях. Моя мать была русской.
   – Неужели?
   – Я никогда не изучал русский специально. Это язык, впитанный мною с молоком матери.
   – Ну как же, понимаю, понимаю.
   Таков был горбатовский стиль общения с людьми – он перекладывал инициативу в разговоре на собеседника, потихоньку вытягивая из него необходимые сведения; сам же он только постоянно подогревал разговор и подталкивал его в нужном направлении, делая вид, что его не до конца убеждают слова собеседника. Николай поддался на эту нехитрую уловку, он слишком устал, преодолевая бесконечные препятствия, за которыми, как правило, таились тупики, и жаждал узнать хоть что-нибудь о Кисикаве-сан. Юноша открылся больше, чем это необходимо, понимая, что история его звучит не слишком правдоподобно., однако, чем больше он добавлял деталей к своему рассказу, тем менее правдиво он звучал.
   – Видите ли, полковник, я еще с колыбели стал говорить на русском, французском, немецком и китайском языках.
   – Не очень-то удобно, должно быть, спать в колыбели, вокруг которой царит такое столпотворение.
   Николай попробовал усмехнуться, но смешок прозвучал тоненько и неубедительно.
   – Вы, конечно же, – продолжал Горбатов, – хорошо говорите и по-английски?
   Он перешел на английский язык, и вопрос был задан с легким британским акцентом.
   – Да, – ответил Николай по-русски. – И по-японски. Но эти языки мне пришлось учить.
   – Имеется в виду, что они не сопутствовали вам с колыбели?
   – Имеется в виду именно это. – Николай опять с досадой отметил, как слабо и надломленно прозвучал его голос.
   – Понятно. – Полковник откинулся на спинку стула и быстро взглянул на Николая своими узкими, с монгольским разрезом глазами, в которых сверкали веселые искорки.
   – Да, – произнес он наконец, – отлично обучен. И обезоруживающе юн. Но при всех ваших колыбельных и постколыбельных языках, мистер Хел, вы ведь американец, не так ли?
   – Я работаюна американцев. Я переводчик.
   – Но дежурным внизу вы показали американское удостоверение личности.
   – Мне выдали это удостоверение на работе.
   – Ах, ну конечно. Понимаю. Но, насколько мне помнится, я не спрашивал вас о том, на коговы работаете, – это мы знаем без вас, – я спрашивал, какова ваша национальность. Меня интересует, американец вы или нет?
   – Нет, полковник, я не американец.
   – В таком случае кто же вы?
   – Хм… Думаю, во мне больше японского, чем чего-либо другого.
   – О? Надеюсь, вы простите, если я вам замечу, что внешне вы не слишком похожи на японца?
   – Моя мать была русской, как я уже говорил вам. А отец – немцем.
   – А! Ну, разумеется, это все объясняет. Типично японская родословная.
   – Не понимаю, какая разница! При чем здесь моя национальность?
   – Абсолютно неважно, понимаете вы что-либо или нет. Прошу вас отвечать на мои вопросы.
   Неожиданно холодный тон полковника остудил раздражение Николая. Он глубоко вздохнул.
   – Я родился в Шанхае. Сюда приехал во время войны – по рекомендации генерала Кисикавы – друга нашей семьи.
   – Ну так что же, гражданином какой страны вы являетесь?
   – Никакой.
   – Должно быть, довольно неудобно так жить.
   – Да, без сомнения. Это затрудняет поиски работы; мне ведь нужно зарабатывать деньги, чтобы жить.