И вот тогда-то, когда нет погоды, когда в воздухе не слышно ни малейшего движения, тогда-то и приходит он, великолепный убийца, – “уайтаут”. Он раскидывает свои плотные, белые покрывала, которые ослепительно сияют, пронизанные яркими солнечными лучами. Обжигающий глаза, непроницаемый, такой густой и блестящий, что вытянутая вперед рука кажется призрачной, а ноги тонут, исчезая в молочном сиянии, могучий “уайтаут” несет опасности гораздо больше, чем просто слепота; он вызывает головокружение, обман всех чувств. Человек, изучивший тропинки в баскских горах, может идти по ним даже в кромешной ночи. Отсутствие зрения компенсируется тем, что все остальные органы чувств начинают работать еще более напряженно; ветерок, коснувшийся его щеки, предупреждает его о приближающейся преграде; еле слышный шелест скатывающейся из-под ног гальки говорит о характере местности и о высоте склона. К тому же тьма никогда не бывает полной; напряженно вглядываясь в ночь широко раскрытыми глазами, всегда можно уловить какое-то неясное воздушное свечение.
   Но когда приходит “уайтаут”, чувственные реакции человека притупляются. Оглушенные едким, обжигающим светом, зрительные нервы глаз еще пытаются посылать какие-то сигналы центральной нервной системе, но слух и осязание уже отключились и дремлют в недвижном молчании. В воздухе не чувствуется ни дуновения ветерка, которое хоть в малейшей степени могло бы указывать на расстояние до предметов, поскольку ветер и “уайтаут” – несовместимы друг с другом. Все звуки обманчивы, предательски ненадежны; воздух, насыщенный влагой, ясно и звонко доносит их на далекие расстояния, но они будто бы слышатся со всех сторон одновременно, точно передаются под водой.
   И в этот-то ослепляющий “уайтаут” вынырнул Хел из черного жерла пещеры. Он отстегивал ремни и лямки своего снаряжения, когда откуда-то сверху, с края gouffre, донесся до него голос Ле Каго:
   – Это и есть тот сюрприз, о котором они нам говорили.
   – Чудесно.
   Выбравшись на край gouffre, Хел смутно различил пять неясных фигур, точно колеблющихся в тумане около лебедки. Только приблизившись к группе людей на расстояние вытянутой руки, он узнал в незнакомцах тех парней, что дежурили в ущелье Ольсартэ, дожидаясь, пока подземный поток, окрашенный флуоресцентным красителем, не выйдет на поверхность.
   – Вы поднимались через эту муть? – спросил Николай.
   – Она наплывала, пока мы шли. Мы только-только успели.
   – А как там внизу?
   Все они были горцами и понимали, о чем он говорит.
   – Еще гуще.
   – Намного?
   – Намного.
   Если внизу пелена тумана еще гуще, было бы безумием пытаться спуститься по этому дырявому, как швейцарский сыр, горному склону, усеянному вдобавок коварными трещинами и круто уходящими вниз воронками gouffres. Им придется подняться еще выше, уповая на то, что из тумана удастся вырваться раньше, чем кончится гора. Когда попадаешь в “уайтаут”, всегда разумнее подниматься, чем спускаться.
   Будь он один, Хел, вероятно, сумел бы спуститься, несмотря на этот ослепительный туман со всеми его фокусами и ловушками. Он мог бы положиться на свою способность предчувствия в сочетании с доскональным знанием малейшей неровности и шероховатости горного склона и медленно, осторожно продвигаться по скрытой в ослепительной дымке земле. Но он боялся взять на себя ответственность за Ле Каго и четырех баскских парней.
   Поскольку невозможно было что-либо ясно разглядеть дальше, чем на метр, а на три метра вперед вообще ничего не было видно, члены маленького отряда обвязались веревкой, и Хел медленно, осторожно повел их вверх по склону горы, выбирая длинный и нетрудный путь, огибая скалистые выступы, обходя ускользающие из-под ног осыпи, минуя воронки глубоких gouffres. Туман не сгущался, но, по мере того как они поднимались к солнцу, он становился все ярче, все ослепительнее. Прошло три четверти часа, и вдруг Хел неожиданно для себя вырвался из этого белого сияния к чистому солнечному свету и синим, упругим, высоким небесам; зрелище, открывшееся ему, было неизъяснимо прекрасно – и в то же время пугающе. Под ним, неподвижно застывшая, лежала пелена тумана, и тело его, прорываясь сквозь нее, создавало в ней вялые, неспешно кружащиеся водовороты и волны, которые медленно, лениво вскипали внизу, куда уходила веревка, привязанная к человеку, шедшему следом. Он находился всего лишь в десяти метрах от Николая, но был отторгнут от него плотной молочно-белой стеной. Гигантское плато густого тумана, плоское и непоколебимое, простиралось на сотни километров вокруг; казалось, в долинах внизу идет невиданный снегопад. Сквозь эту пелену отточенные вершины баскских Пиренеев вонзались в плавящееся от жара небо, словно камешки мозаики в мягкую, разогретую известковую массу. И над всей этой колдовской панорамой в солнечном мареве трепетало такое тугое, яркое, густо-синее небо, какое можно увидеть только в Стране Басков. От стоящей вокруг тишины у Хела звенело в ушах.
   Затем он услышал еще один звук – доносившийся снизу. Это был голос Ле Каго:
   – Мы что, собираемся стоять тут вечно? Клянусь безутешными яйцами Иеремии, тебе следовало облегчиться до того, как мы отправились в путь!
   Вырвавшись, в свою очередь, из-за завесы тумана, он заметил:
   – Ах вот оно что! Ты в одиночку наслаждаешься пейзажем, пока мы там внизу болтаемся, как наживка на крючке! Ты настоящий эгоист, Нико.
   Солнце уже начинало садиться, поэтому путники прибавили шагу, чтобы успеть подняться до самой высокой из расположенных по склону пастушеских хижин artzain xola, прежде чем совсем стемнеет. Когда они наконец добрались до нее, то обнаружили, что возле хижины уже посиживали двое пожилых басков, пальма первенства принадлежит не им, которых “уайтаут” пригнал с другой стороны горы. Тяжелые мешки, стоящие рядом, выдавали истинный род их занятий – это были мелкие контрабандисты. По темпераменту баскам больше подходит заниматься контрабандой, чем торговать, браконьерствовать, а не охотиться. Деятельность, не запрещенная законом, кажется им пресной, лишенной острых приправ.
   Последовал обмен приветствиями и взаимное угощение вином, а затем семь кулаков поднялись, как один, грозя самолету, посмевшему вторгнуться в их небо, и все наперебой заявили, что, будь их воля, самолет этот уже шлепнулся бы на землю, как подстреленная птица, засорив территорию Испании двумя сотнями трупов этих идиотских туристов, которые летят в Лиссабон, что избавило бы мир от излишков населения, поскольку любого, кто пролетает над твоей головой в такие чудесные минуты, можно без всякого сомнения считать лишним существом на этой земле.
   Ле Каго, войдя в раж, перенес это проклятие и на головы всех чужаков, которые оскверняют баскские горы: туристов, искателей приключений с рюкзаками за плечами, охотников и особенно лыжников, которые приезжают в горы на своих отвратительных, гнусных машинах, потому что они, видите ли, слишком нежные и не могут подняться наверх пешком, а накатавшись, устраивают шумные вечеринки, развлекаясь до упаду. Мерзкие ублюдки! Это пообщавшись с развязными горластыми лыжниками и их хихикающими шлюшками, Господь, не выдержав, на восьмой день воскликнул: “Да будет пальба!” и сотворил огнестрельное оружие.
   Один из старых пастухов с мудрым видом покачивал головой, соглашаясь, что чужаки всегда и везде несут с собой только зло: “Atzerri, otzerri”.
   Следуя принятому среди случайно встретившихся, незнакомых людей ритуалу беседы, Николай ответил на эту старинную баскскую пословицу подходящим к случаю изречением:
   – Однако, я полагаю, chori bakhoitzari eder bere ohantzea.
   – Что верно, то верно, – сказал Ле Каго. – Zahar hitzak, zuhur hitzak.
   Хел улыбнулся. Это были первые баскские слова, которые он выучил много лет назад в камере тюрьмы Сугамо.
   – С одним только возможным исключением, – добавил он.
   Старые контрабандисты с минуту обдумывали его ответ, затем оба громко расхохотались, хлопая себя по коленям.
   Они сидели молча, пили и ели, не спеша, пока солнце садилось, унося с собой все золото и пурпур облаков. Один из парней вытянул ноги со стоном наслаждения и заявил, что вот это и есть жизнь! Хел улыбнулся про себя, понимая, что вряд ли это может стать жизнью для молодого человека, уже соприкоснувшегося с радио, телевидением и другими благами цивилизации. Как большинство баскских юношей, он, скорее всего, соблазнится в конце концов работой на заводе в каком-нибудь большом городе, где жена его купит себе холодильник, а сам он будет попивать кока-колу в каком-нибудь кафе с пластмассовыми столиками, – что и говорить, прекрасная жизнь – достойный образчик “французского экономического чуда”!
   – Да, это хорошая жизнь, – лениво заговорил Ле Каго. – Я много путешествовал, я вертел наш маленький шарик у себя на ладони, словно круглый камушек с красивыми прожилками, и вот к чему я пришел: человек чувствует себя совершенно счастливым, только когда чаши весов, на которых лежат его потребности и то, чем он владеет, находятся в равновесии. Он может пытаться достичь счастья, увеличивая свое богатство, стараясь довести его до уровня своих аппетитов, но это весьма глупо. Ему придется тогда делать не свойственные ему вещи – торговаться, заключать сделки, копить деньги, отказывая себе во всем, работать. Следовательно? Следовательно, мудрый человек достигает такого равновесия, сокращая свои потребности до уровня своих возможностей. А это лучше всего сделать, научившись ценить те вещи, которые жизнь предоставляет тебе бесплатно: горы, веселый смех, поэзию, вино, которым угощает тебя друг, не самых молодых и не самых стройных женщин. Возьмем меня! Я абсолютно счастлив тем, что я имею. Проблема состоит только в том, чтобы всегда иметь этого достаточно!
   – Ле Каго! – попросил один из старых контрабандистов, устраиваясь поудобнее в углу artzain xola. – Расскажи-ка нам что-нибудь на сон грядущий.
   – Да-да, – подхватил его товарищ. – Пусть это будет какая-нибудь старинная легенда.
   Как истинный народный поэт, который предпочитает рассказывать свои истории, а не записывать их, Ле Каго своим низким, богатым оттенками, голосом начал плести пеструю нить повествования, пока остальные путники слушали его или дремали. Все они давно знали эти истории, но удовольствие состояло в искусстве, с которым преподносил их рассказчик. А язык басков больше подходит для рассказывания сказок, чем для обмена научной информацией. Никто не может выучить баскский язык в совершенстве, научиться говорить на нем без ошибок; это – как цвет глаз или тип крови – нечто, получаемое человеком при рождении. Язык этот очень тонкий, неуловимый, со свободными, незакрепленными грамматическими правилами, с неопределенными склонениями и сдвоенными спряжениями, с древними “историческими” формами глаголов вперемешку с глаголами, образующимися по всем правилам грамматики. Баскский язык – это песня, и если даже иностранцы и смогут выучить ее слова, им никогда не постигнуть мелодии.
   Ле Каго рассказал о Баса-андерэ – Дикой женщине, которая убивает мужчин удивительным, чудесным образом. Все знают, что эта Баса-андерэ необыкновенно красива и вся будто создана для любви и что мягкие, золотистые волосы, которые покрывают все ее тело, имеют странную силу притягивать мужчин. Стоит только какому-нибудь мужчине на свое горе нечаянно встретиться с ней в лесу (она обычно стоит, опустившись на колени у ручья и расчесывая волосы на животе золотым гребешком), как она поворачивается к нему и завораживает своей улыбкой, так что он с места не может двинуться; потом она ложится на спину и поднимает кверху колени, предлагая ему свое тело. Наслаждение, которое она дает, так сильно и продолжительно, что человек умирает в пароксизме страсти, не выдержав ее накала, и все же многие и многие по своей воле принимают такую смерть, выгнувшись дугой в агонии невообразимого наслаждения.
   Один из старых контрабандистов сказал, что однажды он наткнулся в горах на человека, который умер именно так: в его затуманенных, невидящих глазах застыла чудовищная смесь ужаса и наслаждения.
   А самый тихий из юношей попросил Господа даровать ему силу воспротивиться искушению, если он, на свою беду, встретит когда-нибудь эту самую Баса-андерэ с ее золотым гребешком.
   – Так вы говорите, Ле Каго, она вся покрыта золотистыми волосами? Не могу себе представить женскую грудь, поросшую волосами. А как же тогда соски – их что, совсем не видно?
   Ле Каго фыркнул и растянулся на земле.
   – По правде говоря, я не могу утверждать это на основании собственного опыта, малыш. Мои глаза никогда не видели Баса-андерэ. И я очень рад этому, потому что если бы мы, не дай бог, встретились, эта бедная дама давно уже умерла бы от наслаждения.
   Старый контрабандист расхохотался и, выдрав из земли пучок травы вместе с дерном, запустил им в поэта.
   – Честное слово, Ле Каго, ты так же напичкан всякой дрянью и чепухой, как Господь Бог наш благодатью!
   – Верно, – согласился Ле Каго. – Вот это верно, А рассказывал ли я вам когда-нибудь историю о…
* * *
   С рассветом “уайтаут” исчез, будто его и не бывало; ночные ветры смыли его белую пену. Прежде чем расстаться с парнями, Хел заплатил им за помощь и попросил их разобрать лебедку и треногу и, снеся все это вниз, в Ларро, убрать на хранение в сарай для инструментов, так как они уже начали планировать следующую экспедицию в пещеру, на этот раз с водонепроницаемыми костюмами и дыхательными аппаратами. По наблюдениям ребят, дежуривших в ущелье Ольсартэ, там, где река выходила на поверхность, получалось, что красящий порошок вынесло потоком через восемь минут после отмеченного времени. Конечно, восемь минут – не такой уж большой срок, но он мог указывать на значительное расстояние, если принять во внимание скорость, с которой вода уходила в треугольную трубу на дне “винного погреба”. Однако, если труба внутри окажется чистой и не слишком узкой для человека, они смогут доставить себе удовольствие исследовать свою пещеру от начала до конца – от входа в шахту до выхода в устье реки, – прежде чем поведают о существовании этой пещеры всему братству спелеологов.
   Хел и Ле Каго, скользя, сбежали по склону горы на узкую тропинку, где они оставили “вольво” Николая. Хел, по привычке, как следует двинул ботинком по его дверце, и, с удовлетворением осмотрев оставшуюся вмятину, приятели сели в машину и поехали к деревушке Ларро, где они остановились, чтобы позавтракать хлебом с сыром и выпить кофе, предварительно смыв с себя засохшую грязь, которой они были заляпаны с головы до ног.
   Хозяйкой их была могучая вдова с крепким и пышным телом, обладавшая раскатистым смехом; две комнатки своего дома она приспособила под кафе, ресторан и табачную лавочку. Ее связь с Ле Каго продолжалась уже много лет, поэтому, когда его начинало припекать в Испании, он просто перебирался во Францию через лес, росший по берегам Иррати и вплотную подходивший к деревне. С незапамятных времен лес на Иррати служил одновременно прибежищем и дорогой для контрабандистов и разбойников, кочующих из баскских провинций, захваченных испанцами, в те, которые захвачены французами. Согласно старинной традиции, считалось не только невежливым, но и опасным показать на людях, что ты узнал кого-либо из тех, с кем встречался в лесу.
   Когда они вошли в кафе, все еще мокрые после купания под насосом на заднем дворе, с полдюжины стариков, попивавших здесь свои утренние стаканчики вина, тут же засыпали их вопросами. Как там дела с этой gouffre? Нашли ли они под шахтой пещеру?
   Ле Каго заказал завтрак, рука его покоилась на мощном бедре хозяйки, утверждая его права собственника на это богатство. Чтобы не разглашать тайну открытия новой пещеры, он бессознательно, ничего заранее не обдумывая, ответил в типично баскской манере, для которой характерно на прямо поставленный вопрос давать неясный, уклончивый, вводящий в заблуждение ответ, не являющийся, впрочем, абсолютной ложью.
   – Не все отверстия ведут в пещеры, друзья мои.
   Глаза хозяйки блеснули – ей показалось, что она уловила в этом ответе двойной смысл. Очень довольная, она кокетливо оттолкнула руку Ле Каго.
   – А вы не столкнулись с испанским пограничным патрулем? – спросил один старик.
   – Нет, мне не пришлось обременять геенну огненную лишними душами фашистов. Вас это радует, отец мой? – Последний вопрос Ле Каго был обращен к сухопарому, мрачному священнику-революционеру, сидевшему в самом темном углу кафе. При входе Ле Каго и Хела он сразу же отвернулся. Отец Ксавьер питал чувство удушливой, тихо тлеющей ненависти к Ле Каго и жгучей, пылающей – к Хелу. Хотя сам он никогда не встречался с опасностью лицом к лицу, он бродил по деревням вдоль границы, проповедуя революцию и пытаясь связать борьбу басков за независимость с целями церкви, – всеобщее стремление торговцев, состоящих на службе у Господа Бога, стричь купоны с общественно-политических предприятий, особенно теперь, когда уже невозможно получать доходы от запугивания паствы адскими муками и подманивания ее обещаниями спасения души.
   Причиной ненависти священника (которую сам он называл “праведным гневом”) к Ле Каго служило то, что все восхваления и почести, которыми окружали героев и которые, разумеется, по праву должны были принадлежать посвященным в духовный сан лидерам революции, доставались почему-то на долю этого возмутительного, бесстыдного богохульника, проведшего к тому же половину своей жизни на Земле волков, за пределами Pays Basque. Но Ле Каго, по крайней мере, был сыном своей родины, коренным баском. Чего не скажешь о Хеле. Этот иностранец, чужак, никогда не ходил к мессе и жил в греховной связи с азиатской женщиной. И священнику просто саднило душу то, что молодые баскские парни, которые должны были бы выбирать себе образцы для подражания из среды духовенства, рассказывают всякие небылицы о подвигах этого Хела в пещерах и о том, как он вместе с Ле Каго перешел границу Испании, а потом, ворвавшись в военную тюрьму в Бильбао, освободил заключенных из ЕТА. Хел был из тех людей, которые могут погубить дело революции, направив ее энергию в другое русло, прочь от установления баскской теократии, последнего оплота фундаменталистского католицизма, ратующего за создание такого порядка, при котором обряды христианского богослужения будут очень простыми и глубоко прочувствованными, а ключи от райских врат станут по-настоящему серьезным и важным орудием управления.
   Купив дом в Эшебаре, Хел вскоре начал получать яростные, полные ненависти записки. Дважды посреди ночи за стенами его замка затевались “стихийные” шабаши. Взбесившаяся толпа неистовствовала, к воротам замка подбрасывали живых, обвязанных горящей соломой кошек, и они дико визжали там, корчась в предсмертных судорогах. Хотя жизненный опыт приучил Хела безжалостно карать фанатичных священнослужителей третьего мира, которые подстрекают свою паству к самоубийству, ради того чтобы связать социальные реформы с делами церкви и таким образом спасти это учреждение от естественной атрофии перед лицом знания и просвещения, он тем не менее не стал бы обращать внимания на эти докучные комариные укусы. Но теперь, когда японская культура оказалась заражена западными ценностями, он намеревался сделать Страну Басков местом своего постоянного пребывания. А потому необходимо было положить конец этим оскорблениям, поскольку ум баска устроен так, что он смеется над тем, кто позволяет над собой смеяться. Анонимные письма и разнузданные “шабаши” были несомненными проявлениями трусости духа, а Хел не без причины опасался трусов, которые всегда гораздо опаснее храбрецов, особенно когда их много и они уверены в своем численном превосходстве, или когда у них появляется возможность нанести вам удар в спину. Они вынуждены идти до конца, чтобы избежать страшащего их неминуемого возмездия в том случае, если вы выживете.
   Воспользовавшись связями Ле Каго, Хел узнал имя автора этих выходок и пару месяцев спустя столкнулся со священником в задней комнате кафе в Сен-Анграс. Тот молча поглощал свой бесплатный обед, изредка поглядывая на Николая, потягивавшего красное вино в обществе нескольких мужчин из деревни, которые до его появления сидели за столом священника, слушая его проповеди и нравоучения.
   Когда крестьяне ушли работать, Хел подошел к столу, за которым сидел священник. Отец Ксавьер стал было подниматься, но Хел крепко сжал его руку и заставил снова опуститься на стул.
   – Вы хороший человек, отец, – сказал он своим тихим голосом бывшего заключенного, – безгрешный, праведный человек. И в действительности в эту минуту вы гораздо ближе к раю, чем полагаете. Продолжайте есть и слушайте меня внимательно. Больше не будет никаких анонимных писем, никаких “шабашей” у моих ворот. Вы меня поняли?
   – Боюсь, что я не совсем…
   – Ешьте.
   – Что?
   – Ешьте!
   Отец Ксавьер затолкал себе в рот еще одну вилку наперченного кушанья и стал угрюмо, неохотно жевать.
   – Ешьте быстрее, отец. Набейте себе рот пищей, которую вы не заработали.
   В глазах священника стояли слезы ярости и страха, но он послушно запихивал себе в рот еду и поспешно ее заглатывал.
   – Если вы собираетесь остаться в этом уголке мира, отец, и еще не чувствуете в себе готовности воссоединиться с Богом, тогда в дальнейшем будете делать вот что. Отныне каждый раз, когда мы столкнемся с вами в деревне, вы будете немедленно уходить. Каждый раз, когда мы встретимся на узкой тропинке, вы сойдете с нее и будете стоять к ней спиной, пока я не пройду. Вы можете есть еще быстрее?
   Священник поперхнулся, и Николай вышел, оставив его за столом, давящегося и задыхающегося. В тот же вечер он пересказал этот случай Ле Каго, дав ему указания непременно распространить эту историю по всей округе. Хел считал, что наказанием этому трусу должно стать публичное унижение.
   – Эй, что же вы не отвечаете мне, отец Эстека?<“Эстека” по-баскски означает “сексуальная необходимость”, то есть обращение Ле Каго можно перевести на русский язык как “отец импотент”> – крикнул Ле Каго.
   Священник поднялся и молча вышел из кафе, словно не слыша слов Ле Каго, который продолжал кричать ему вслед:
   – Ола! Что же вы все бросили, разве вы не хотите доесть свой обед?
   Старики в кафе все были католиками, а потому не могли засмеяться громко, но лица их расплылись в широких улыбках, так как они были баски.
   Ле Каго похлопал хозяйку по заду и послал ее, за едой.
   – Не думаю, чтобы мы приобрели здесь большого друга, Нико. А он человек, которого следует опасаться. – Ле Каго рассмеялся. – В конце концов, отец его был француз и принимал активное участие в Сопротивлении.
   Хел улыбнулся:
   – А ты встречал когда-нибудь француза, о котором нельзя было бы этого сказать?
   – И то правда. Просто удивительно, как это немцам удалось захватить Францию и удерживать ее, имея в своем распоряжении всего лишь несколько дивизий, если вспомнить, что каждый из тех, кто не участвовал в хитроумном и коварном маневре массовой сдачи в плен, задуманном с целью истощения немецких ресурсов – ведь фашисты вынуждены были кормить пленных, – отважно и энергично сражался в рядах движения Сопротивления. Найдется ли во Франции хоть одна деревушка, в которой теперь нет площади Сопротивления? Однако следует отдать должное французам – нельзя забывать о том, какой смысл они вкладывают в понятие сопротивления. Любой владелец гостиницы, запросивший со своего немецкого постояльца непомерно высокую цену, считает себя активным участником Сопротивления. Любая потаскуха, наградившая немецкого солдата триппером, – мужественный борец за свободу. Все те, кто повиновался бошам, но при этом желчно воздерживался от приветливого утреннего “bonjour”, – все они герои!
   Хел расхохотался.
   – Ты слишком строг к французам.
   – Это история строга к ним. Я имею в виду настоящую историю, а не ту “verite a la cinquieme Republicue”<Правда для пятой Республики (франц.)>, которой они учат наших детей в школах. По правде говоря, французы мне все-таки больше по душе, чем какие-либо другие иностранцы. Столетиями они жили рядом с басками и за это время успели перенять от них некоторые достоинства – смекалку, проницательность, умение глубоко, по-философски заглянуть в глубь вещей, чувство юмора. Все это в какой-то мере сделало их лучше “других”. И тем не менее я вынужден признать, что они до смешного нелепы, точно так же как невозможно не согласиться, что англичане – неуклюжие пачкуны, итальянцы – невежды, американцы – все, как один, неврастеники, немцы – романтически настроенные свирепые дикари, арабы – норовистые и порочные голодранцы, русские – грубые, неотесанные варвары, а голландцы делают сыр. Взять хотя бы такое яркое проявление нелепого и смехотворного поведения французов, как их попытки соединить свою недальновидную страсть к деньгам с погоней за призраком gloire<Слава (франц.)>. Те же самые люди, которые разбавляют свое прекрасное бургундское вино ради ничтожной прибыли, добровольно, с готовностью тратят миллионы франков на заражение Тихого океана ядерными отходами, надеясь, что их сочтут равными американцам по техническому развитию. Им самим кажется, что они подобны хрупкому Давиду, который обхватил Голиафа и вот-вот победит его. разжав железную хватку великана. К несчастью, истинная их репутация за границей отличается от этого образа, созданного их воображением; всему остальному миру их действия представляются смехотворным поведением влюбленного муравья, который, карабкаясь по ноге коровы, уверяет ее, что он будет с ней нежен и ни в коем случае ее не обидит.