В результате напряженного и упорного труда, нередко задерживавшего генерала в его управлении на Набережной с раннего утра до поздней ночи, город начал возрождаться. Были налажены различные общественные службы, отремонтированы фабрики, и китайские ремесленники стали потихоньку наводнять город. Улицы его постепенно делались все более шумными и оживленными, иногда на них даже стал слышаться смех. Уровень жизни китайских рабочих, хотя и не слишком высокий по цивилизованным меркам, без сомнения, стал гораздо выше, чем при европейцах. У людей были теперь работа, чистая вода, санитарные пункты, где они могли получить элементарные медицинские услуги. Нищенство было объявлено вне закона, но проституция, разумеется, процветала; совершалось также много мелких правонарушений, ведь Шанхай был оккупированным городом, а солдаты, как известно, – в большинстве своем – грубые и неотесанные мужланы.
   Генерал Кисикава взвалил на себя непосильный груз, и в результате здоровье его пошатнулось. Тогда он установил для себя более щадящий режим работы и стал возвращаться на авеню Жоффрэ каждый вечер к обеду.
   Однажды генерал мимоходом упомянул, что любит проводить досуг за игрой в го. Николай, редко вступавший с квартирантом в беседу, за исключением тех случаев, когда тот обращался лично к нему, заметил, что тоже любит играть. Генерал заинтересовался; на него произвело впечатление то, что мальчик заговорил с ним на безупречном японском языке. Он рассмеялся, когда услышал, что юноша изучает японский по учебникам, причем помогает ему, – как объяснил Николай, – собственный ординарец генерала.
   – Для человека, который изучает язык только шесть месяцев, вы говорите очень неплохо, – похвалил генерал.
   – Это мой пятый язык, сэр. У всех языков есть общая структура, и каждый следующий легче изучать, чем предыдущий. К тому же… – мальчик пожал плечами, – у меня талант к языкам.
   Кисикаве-сан понравилось, как молодой человек произнес эти последние слова: без бахвальства, но и без излишней, чисто английской застенчивости, – как если бы он сказал, например, что он левша или что у него зеленые глаза. В то же время генерал не мог не улыбнуться про себя, когда обнаружил, что мальчик, очевидно, заранее отрепетировал первую фразу, поскольку только ее он произнес абсолютно чисто и правильно. Однако генерал ничем не выдал своей догадки, и на лице его не появилось даже тени улыбки; он понимал, что Николай находится в таком возрасте, когда все, что происходит с человеком, кажется ему необыкновенно серьезным, и самолюбие его чрезвычайно уязвимо.
   – Если хочешь, я помогу тебе выучить японский, – предложил мальчику Кисикава-сан. – Но сначала давай-ка сыграем в го и посмотрим, насколько ты интересный противник.
   Николай получил фору в четыре камня, и они разыграли короткую партию, так как генералу предстоял наутро напряженный рабочий день. Вскоре оба с головой погрузились в игру, и Александра Ивановна, заявив, что чувствует некоторую слабость, удалилась.
   Генерал выиграл, но не так легко, как ожидал. Он был весьма одаренным любителем, готовым дать бой любому профессионалу с минимальной форой, и на него произвел громадное впечатление своеобразный стиль игры Николая.
   – Сколько времени ты уже занимаешься го? – поинтересовался он, переходя на французский, чтобы мальчику было легче выражать свои мысли.
   – О, кажется, года четыре или пять, сэр. Генерал нахмурился:
   – Пять? Но… сколько же тогда тебе лет?
   – Тринадцать, сэр. Я знаю, что выгляжу младше своего возраста. Это фамильная черта.
   Кисикава-сан кивнул и про себя улыбнулся, вспомнив, как Александра Ивановна, заполняя анкету для оккупационных властей, воспользовалась своей “фамильной чертой” для того, чтобы основательно передвинуть дату своего рождения, так что получилось, что в одиннадцатилетнем возрасте она разделила ложе с генералом Белой армии, а немного позже, в столь же юные годы, родила Николая. Разведывательные органы генерала Кисикавы давно уже информировали его о прошлом графини, но он простил женщине это незначительное кокетство, особенно после того, как ознакомился с ее довольно неутешительной историей болезни.
   – И все же даже для твоих тринадцати лет ты играешь замечательно, Никко.
   Генерал стал называть мальчика этим уменьшительным именем во время игры, чтобы избежать неприятностей с произношением звука “л”. С этого дня он всегда называл Николая так.
   – Полагаю, ты нигде специально не тренировался?
   – Вы правы, сэр. Никто не учил меня играть. Я учился самостоятельно, по книгам.
   – Неужели? Но это просто неслыханно!
   – Может быть, и так, сэр. Но я обладаю острым умом.
   С минуту генерал молча изучал бесстрастное лицо мальчика; глаза цвета темного стекла смотрели на собеседника искренне и открыто.
   – Скажи мне, Никко… Почему тебе захотелось научиться играть в го? Это ведь исключительно японская игра. Наверняка никто из твоих друзей не играл в нее. Вероятно, они даже никогда о ней и не слышали.
   – Именно поэтому я и решил научиться играть в нее, сэр.
   – Понятно.
   Странный мальчик. Такой искренний, незащищенный и одновременно такой надменно-самонадеянный.
   – А ты уяснил себе, читая эти книги, какие качества необходимы человеку, чтобы стать искусным игроком?
   Николай ненадолго задумался, прежде чем ответить.
   – Так. Тут, без сомнения, нужна сосредоточенность. Отвага. Умение владеть собой. Это обязательно. Но самое главное, без чего никак невозможно обойтись, – это… Не знаю, как это выразить… Человек должен одновременно быть и математиком, и поэтом. Как если бы поэзия была наукой или математика – искусством. Для того чтобы по-настоящему хорошо играть в го, у человека должно быть влечение к соразмерности. Я не могу достаточно ясно выразить свои мысли, сэр. Простите.
   – Напротив. Тебе довольно хорошо удалось сформулировать то, что, в общем-то, не поддается выражению. Из всех качеств, которые ты перечислил, Никко, в чем, ты полагаешь, состоит твоя сила?
   – В математике, сэр. В умении сосредоточиться и владеть собой.
   – А слабость?
   – В том, что я называю поэзией.
   Генерал нахмурился, отведя глаза от лица мальчика. Как странно, что он признается в этом. Сам он, в его возрасте, не смог бы посмотреть на себя вот так, со стороны, трезво и беспристрастно оценивая собственные достоинства и недостатки. Он ожидал бы скорее, что среди качеств, которые особенно необходимы Никко для того, чтобы достигнуть мастерства игры в го, тот назовет что-то свойственное людям Запада: целеустремленность, умение держать себя в руках, смелость. Но его признание в плохой восприимчивости к красоте, в отсутствии чувствительности, то есть того, что в своих сочетаниях зовется поэзией, выходило за пределы той прямолинейной логики, в которой заключается главная сила западного мышления… А также и его ограниченность. Однако, если вспомнить, что характер Николая – хотя в жилах его и текла кровь лучших европейских семейств – выплавлялся в тигле Китая, что он рос здесь, всеми клетками впитывая в себя культуру Востока, – можно ли в действительности считать его европейцем? Хотя, без сомнения, его нельзя назвать и азиатом. Этот мальчик не принадлежал ни к какой расовой культуре. Или, лучше сказать, он был единственным представителем своей собственной расовой культуры.
   – Мы с вами оба сходимся на одном, сэр, – в зеленых глазах Николая зажглись веселые искорки. – Оба мы зависим в игре от той области, которую я называю “поэзией”.
   Генерал с удивлением взглянул на мальчика:
   – А?
   – Да, сэр. Моей игре во многом недостает этого качества, в вашей же заметен избыток его. Три раза за время нашей партии вы промедлили с нападением. Вы предпочитаете изящную игру грубому и решительному натиску.
   Кисикава-сан слегка улыбнулся:
   – Откуда ты знаешь, может быть, я делал это специально, снисходя к твоему возрасту и неопытности?
   – Это было бы унизительно для меня и безжалостно с вашей стороны; я не верю, что вы могли бы так поступить. – В глазах Николая снова появилась улыбка. – Мне очень жаль, сэр, что французский язык недостаточно богат вежливыми, выражающими уважение оборотами. Из-за этого мои слова, наверно, звучат слишком резко и непочтительно.
   – Да, ты прав. Я как раз подумал об этом.
   – Простите, сэр. Генерал кивнул.
   – Ты, наверное, играешь в западные шахматы? Мальчик пожал плечами.
   – Так, немного. Они меня не интересуют.
   – Ты не пытался сравнивать их с го? На секунду Николай задумался.
   – Ну… Если го – это игра для философов и воинов, то шахматы – для счетоводов и торговцев.
   – Максимализм юности. Если выразить твою мысль помягче, Никко, следовало бы сказать, что го пробуждает в человеке философа, а шахматы взывают к его меркантильности.
   Однако Николай не сдался, оставшись при своем:
   – Вы правы, сэр, это, без сомнения, звучит более мягко. Но менее верно.
   Генерал поднялся с подушек, предоставив мальчику убрать камни на место.
   – Уже поздно, а мне нужно как следует выспаться. Мы как-нибудь сыграем с тобой еще, если, конечно, у тебя будет желание.
   – Сэр! – тихонько окликнул его Николай, когда генерал был уже в дверях.
   – Да?
   Николай опустил глаза, как бы заранее стараясь оградить себя от горечи и обиды возможного отказа.
   – Мы с вами будем друзьями, сэр?
   Генерал отнесся к этому вопросу так же серьезно, как он был задан.
   – Все может быть, Никко. Давай подождем и посмотрим.
   В эту же самую ночь Александра Ивановна, решив наконец, что генерал Кисикава сделан не из того теста, что другие мужчины, которых она знала до сих пор, сама пришла в его спальню.
* * *
   Следующие полтора года они жили одной дружной семьей. Александра Ивановна как-то смягчилась, подобрела, стала более покладистой; она, кажется, даже еще немного пополнела. На смену искристой, кипевшей в ней раньше энергии и живости пришло очарование тихой приветливости и покоя; впервые за всю свою жизнь мальчик почувствовал, что мать начинает ему нравиться. Николай и генерал строили свои взаимоотношения без излишней поспешности, их чувства были столь же глубокими и прочными, сколь и сдержанными. Один никогда не имел отца; у другого никогда не было сына. Кисикава-сан был мудр и терпелив, и ему нравилось воспитывать и направлять юного, растущего человека, даже такого, как Николай, временами слишком уж дерзкого в суждениях, слишком самоуверенного.
   Александра Ивановна нашла себе тихую гавань, надежно защищенную от мирских бурь добротой и могуществом генерала. Его же забавляли вспышки ее горячего, необузданного темперамента, ее остроумия; они были для него точно пряная приправа к спокойной, размеренной жизни. В отношениях генерала и женщины царили вежливость, великодушие, благородство, нежность и наслаждение близостью. Генерала и мальчика связывали взаимное доверие, искренность, непринужденность и взаимное уважение.
   Как-то в один из вечеров, после обеда, Александра Ивановна, пошутив, как обычно, по поводу своей досадной слабости – чуть что, сразу падать в обморок, – извинилась и ушла спать пораньше… Больше она не проснулась.
* * *
   Небо на востоке уже совсем почернело, а над Китаем оно стало пурпурно-фиолетовым. Там, за окнами, в плавучем городке, покачивающемся на волнах реки, мерцают желтые и оранжевые огоньки; люди готовятся ко сну, расстилая циновки на покатых палубах своих лодок-сампанов, уткнувшихся носами в ил. На темных равнинах и плоскогорьях в глубине материка воздух заметно похолодел, и бриз больше не тянет с моря. Занавеси уже не полощутся на ветру, и их не заносит в помещение; генерал покачивает камень, удерживая его в равновесии на ногте своего указательного пальца, но мысли его далеко отсюда, и он не думает об игре.
   Прошло два месяца со дня смерти Александры Ивановны, и генерал получил новое назначение, ему придется покинуть Шанхай. Хотя он не может взять с собой Николая, ему не хочется оставлять мальчика одного в этом городе, где у него нет друзей и где отсутствие формального гражданства не даст ему права даже на элементарную дипломатическую защиту – ни одно посольство или консульство не станет заботиться о его безопасности. Он хочет послать Николая в Японию.
   Генерал внимательно разглядывает лицо мальчика – точный слепок с материнского, но с более четкими, острыми чертами. Где найдет друзей этот юноша? Где найдет он почву для своих корней, этот мальчик, свободно владеющий шестью языками и думающий на пяти, но не имеющий и малой толики тех необходимых умений, которые помогли бы ему по-настоящему встать на ноги? Есть ли для него вообще какое-нибудь место в подлунном мире?
   – Сэр!
   – Да? О… х-м… Ты уже сделал ход, Никко?
   – И уже довольно давно, сэр.
   – Да-да. Извини меня. Тебя не затруднило бы объяснить мне, как ты ходил?
   Николай указал на камень, который он передвинул, и Кисикава-сан нахмурился; ситуация принимала неожиданный оборот и предвещала “тенуки”. Он весь подобрался, настроив свое рассеившееся было внимание на игру, и стал тщательно изучать расположение камней на доске, мысленно проигрывая возможные выходы из создавшегося положения. Подняв наконец глаза, он встретился с лукавым взглядом зеленых, цвета бутылочного стекла, глаз Николая, в которых сияло неподдельное удовольствие. Игра может продолжаться еще несколько часов. Однако в любом случае Николай выйдет из нее победителем. Это его первая победа.
   Генерал посмотрел на мальчика долгим оценивающим взглядом, потом рассмеялся.
   – Ты настоящий дьявол, Никко!
   – Вы правы, сэр, – согласился Николай, невероятно довольный собою. – Вы отвлеклись и играли слишком рассеянно.
   – И ты, конечно, воспользовался этим?
   – Разумеется.
   Генерал начал собирать свои камни, складывая их обратно, в лаковую шкатулку “ке”.
   “Ну да, – повторил он про себя. – Разумеется”. Затем снова рассмеялся.
   – Что бы ты сказал о чашечке чая, а, Никко?
   Самой большой слабостью Кисикавы-сан была привычка пить очень крепкий и горький чай в любое время дня и ночи. При их с Николаем нежном, но очень сдержанном отношении друг к другу предложение выпить чашечку чая служило призывом к беседе. Пока генеральский денщик готовил напиток, оба они, надев “юката”, вышли на террасу, в прохладный воздух ночи.
   Они помолчали. Взгляд генерала блуждал по городу, где в центре, за древними каменными стенами, еще горели кое-где огоньки в окнах, за которыми люди любили, праздновали, грызли гранит науки, прощались с жизнью или торговали своим телом. Кисикава-сан внезапно спросил Николая, казалось совсем некстати:
   – Думал ли ты когда-нибудь о войне?
   – Нет, сэр. Она не имеет ко мне никакого отношения.
   Эгоизм юности. Самоуверенный эгоизм молодого человека, который нисколько не сомневается в том, что он – последний и самый утонченный представитель древнего рода, появившийся на свет в результате тщательного отбора многих и многих поколений, чьи истоки уходят в далекое прошлое, когда жестянщики еще не стали Фордами, менялы – Ротшильдами, а торговцы – Медичи.
   – Боюсь, Никко, что эта никому не нужная война в конце концов коснется и тебя.
   Вслед за этим генерал сообщил мальчику о полученном им приказе перебазироваться в зону боевых действий и о том, что он собирается послать Николая в Японию, где тот будет жить в доме знаменитого учителя, мастера игры в го.
   – …моего старейшего и самого близкого друга, Отакэ-сан, который должен быть тебе известен как Отакэ седьмого дана.
   Николай вспомнил, что он действительно слышал это имя. Он читал комментарии Отакэ-сан, его замечания и пояснения для средних, рядовых игроков в го, изложенные очень простым и понятным языком.
   – Я уже все устроил. Ты будешь жить с Отакэ-сан, в его семье, вместе с другими учениками его школы. Это большая честь, Никко.
   – Я понимаю, сэр. И я восхищен возможностью учиться у Отакэ-сан. Но не покажется ли ему ниже своего достоинства тратить время на обучение любителя? Не будет ли он относиться ко мне свысока, с пренебрежением?
   Генерал хмыкнул.
   – Среди тех чувств, какие мой старый друг испытывает к людям, нет места пренебрежению. А! Вот и наш чай.
   Ординарец отодвинул в сторону подставку для игры в го, поставив на ее место низенький столик, уже накрытый к чаю. Генерал и Николай снова уселись на подушки. После первой чашки генерал слегка откинулся назад и заговорил деловым тоном:
   – Как выяснилось, у твоей матери было совсем немного денег. Она вложила свои капиталы в мелкие местные компании, большинство из которых лопнуло вскоре после того, как мы заняли город. Их владельцы просто-напросто вернулись к себе в Англию, набив карманы деньгами. Похоже на то, что для европейца великий нравственный кризис войны затмевает всякие мелкие соображения долга, чести и порядочности, делая их необязательными. У тебя остался только этот дом и кое-что еще… Очень мало. Я распорядился продать дом, чтобы у тебя появились деньги. Они пойдут на твое содержание и обучение в Японии.
   – Благодарю вас, сэр, вы сделали все как нельзя лучше.
   – Прекрасно. Скажи мне, Никко, ты будешь скучать по Шанхаю?
   Мальчик на мгновение задумался.
   – Нет.
   – Не почувствуешь ли ты себя одиноким в Японии?
   – Да, – ответил Николай, секунду подумав.
   – Я буду писать тебе.
   – Часто?
   – Нет, не очень. Раз в месяц. Но ты можешь писать мне всякий раз, когда почувствуешь в этом необходимость. Возможно, тебе будет там не так уж одиноко, как ты полагаешь, У Отакэ-сан учатся и другие молодые люди. А если у тебя возникнут сомнения, какие-либо интересные мысли или вопросы, ты найдешь в нем достойного собеседника и незаменимого слушателя. Он всегда с интересом выслушает тебя, но не будет обременять советами.
   Генерал улыбнулся.
   – Хотя временами манера моего друга выражать свои мысли может вызвать некоторое недоумение. Дело в том, что он привык говорить обо всем, употребляя термины го. Вся жизнь для него – не более чем упрощенный образец партии в го.
   – Судя по тому, что вы о нем рассказываете, он должен понравиться мне, сэр.
   – Я уверен, что так оно и будет. Этому человеку я полностью доверяю, глубоко и искренне уважаю его. Он обладает таким удивительным качеством… как бы это сказать?.. Шибуми.
   – Шибуми, сэр? – Николай знал это слово, но только в применении к японским паркам или архитектуре, там оно будило в человеке неясные представления о скрытой, затаенной прелести, о неизъяснимой красоте. – Как вы употребляете этот термин, сэр? В каком смысле?
   – О, довольно расплывчато. И, думаю, не совсем правильно. Это всего лишь неловкая попытка дать определение тому, чему нет названия. Как тебе известно, “шибуми”– это нечто тонкое, неуловимое, то, что таится под внешней, видимой сущностью вещей. Это понятие настолько точное, что оно не нуждается в изяществе, настолько истинное, что ему не нужно быть реальным. Шибуми – это понимание, более глубокое, чем знание. Красноречивое молчание. В поведении – это сдержанность без стыдливости. В искусстве, где дух шибуми принимает форму “саби”, – это утонченная простота, выразительная краткость. В философии, где шибуми возникает в виде “уаби”, это спокойствие духа, которое далеко от пассивности; это бытие без жажды становления. А в человеческой личности это… Как бы это выразиться? Власть без подавления? Без господства? Нечто в этом роде.
   Понятие “шибуми” необыкновенно поразило воображение Николая. Никогда еще ни один идеал не производил на него такого сильного впечатления, не затрагивал так глубоко его сознания.
   – А как человеку достигнуть шибуми, сэр?
   – Человек не достигает шибуми, он его… открывает. Лишь очень немногие люди, обладающие высшей душевной утонченностью и изяществом, могут прийти к нему. Такие люди, как мой друг Отакэ-сан.
   – Вы имеете в виду, что человек должен очень много и упорно учиться, прежде чем он достигнет этого?
   – Я имею в виду, скорее, что он должен пройти через знание, чтобы достигнуть простоты.
   С этой минуты главной и наивысшей целью Николая стало стремление прийти к шибуми, открыть его в себе; наполнить свою душу безбрежным, безграничным покоем. Это могло стать его призванием, делом всей его жизни, и этот путь был открыт для него, в то время как большинство других путей, по причинам его воспитания, образования и темперамента, оставались для него закрыты. Взращивая в своей душе ростки шибуми, он мог действовать незаметно, невидимо для других; он мог достигнуть высочайших вершин на этом пути, не привлекая к себе внимания и не вызывая ненависти и зависти деспотичной посредственности.
   Кисикава-сан достал из-под чайного столика небольшой ларец из сандалового дерева, завернутый в простую гладкую ткань, и вложил его в руки Николаю.
   – Это прощальный подарок, Никко. Так, пустяк. Николай молча наклонил голову в знак благодарности и бережно, с нежностью прижал к себе ларчик; он не стал изливать свои чувства в не нужных сейчас словах. Это был его первый сознательный поступок на пути к шибуми.
   Несмотря на то что в эту последнюю их ночь, проведенную вместе, они проговорили допоздна, обсуждая смысл и значение шибуми, все его возможные воплощения и формы, дух этого понятия, его глубочайшая сущность все же осталась для них различной, они так до конца и не поняли друг друга. Для генерала шибумиозначало повиновение, покорность; для Николая – власть.
   Оба они были в плену у своих представлений.
* * *
   Николай отплыл в Японию на корабле, полном раненых солдат, возвращавшихся назад, к своим семьям, к наградам и пенсиям, к нелегкой жизни калек. Желтый ил, поднимавшийся со дна Янцзы, тянулся за кормой корабля целые мили, до самого устья, и только когда вода начала постепенно менять цвет и в желтовато-бурое месиво влилась свежая серовато-голубая струя, Николай развернул наконец кусок простой гладкой ткани, в которую был завернут прощальный подарок Кисикавы-сан. В хрупком ларце из сандалового дерева, обернутом в тонкую дорогую бумагу, для того чтобы предохранить его от возможных повреждений, находились две шкатулки “го ке” из черного лака, инкрустированные серебром в технике хейдатсу. На крышках шкатулок видны были изящные чайные домики, притулившиеся к скалом на берегах озер, едва вырисовывающихся в тумане, окутанных нежной, чуть клубящейся дымкой. В одной из шкатулок лежали черные камни ниджи из кишью. В другой – белые камни, сделанные из раковин моллюсков миядзаки, блестящие, на удивление прохладные на ощупь в любую погоду.
   Небольшого роста, изящный молодой человек стоял у поручней старого, покрытого ржавчиной, грузового судна и, прикрыв глаза рукой, глядел, как внизу, от борта корабля до самого горизонта, вздымаются и опускаются гребни волн, в то время как внутренним своим взором он созерцал драгоценный подарок генерала – две лаковых шкатулки “го ке”, размышляя о них и о цели всей своей жизни – шибуми.Никто, глядя на него в этот момент, не мог бы подумать, что судьбою ему предназначено стать самым высокооплачиваемым политическим убийцей в мире.

ВАШИНГТОН

   Помощник, сидевший на своем месте, перед дисплеем, в изнеможении откинулся на спинку стула и тяжело вздохнул, с шумом выдыхая воздух; приподняв очки, он легонько потер маленькие красные пятнышки, оставшиеся на переносице.
   – Что-то мне никак не удается получить от “Толстяка” достоверные сведения, сэр. При каждом вводе информации он выдает противоречивые, никак не согласующиеся друг с другом факты. Вы уверены, что он родился в Шанхае?
   – Более или менее.
   – Ладно, здесь об этом вообще нет ни слова. Если придерживаться хронологии, то первое упоминание о нем касается его жизни в Японии.
   – Ну что ж, отлично. Начинайте прямо оттуда!
   В голосе мистера Даймонда прозвучало нескрываемое раздражение, и Первый Помощник решил, что ему надо хоть как-то оправдаться.
   – Это не так просто, как вы думаете, сэр. Тут-то и начинается всякая чертовщина. Взять хотя бы рубрику “Языки, на которых субъект говорит”. Тут мы имеем: русский, французский, китайский, немецкий, английский, японский и баскский. Баскский? Не похоже на правду, вероятно, это ошибка, как вы считаете?
   – Здесь нет никакой ошибки.
   – Баскский? Зачем он нужен? Какого черта человеку вообще учить баскский?
   – Не знаю. Он выучил его в тюрьме.
   – В тюрьме, сэр?
   – Вы еще дойдете до этого. Он провел три года в одиночном заключении.
   – Вы… вы удивительно хорошо знакомы с информацией о нем, сэр.
   – Я следил за ним в течение многих лет.
   Помощник хотел было спросить, чем этот Николай Хел заслужил особое внимание шефа, но передумал.
   – Ну хорошо, сэр. Пусть будет баскский. А как вам вот это понравится? Первые сведения, которым можно верить, относятся к послевоенным годам; сразу после окончания войны он, как здесь сказано, работал в Оккупационных силах дешифровщиком и переводчиком. Если допустить, что он уехал из Шанхая именно в тот год, который здесь указан, получится, что шесть лет повисают в воздухе. Единственный лучик света, который “Толстяк” проливает на этот период, ничего не проясняет. Если верить ему, получается, что он провел эти шесть лет, изучая какую-то игру. Игра называется го – черт его знает, что это значит!