Уаймэн Стенли. Красная кокарда

   - Конечно, кузница не место для секретов, - насмешливо промолвил я, собираясь уходить. - Хорошо, приходите ко мне на террасу, когда кончите работу.
   Через час он явился ко мне. В своем новом камзоле и со шпагой на боку он был чрезвычайно неуклюж. Оказалось, что он привез с собою назначение меня подполковником Национальной гвардии нашей провинции.
   - Это назначение было дано вам по моей просьбе, - сказал он с нескрываемой гордостью. - Были люди, находившие, что вы не особенно ладно вели себя во время беспорядков, но я их перекричал. Я заявил решительно: никого другого подполковником!
   А они не могут обойтись без меня.
   Каково было положение! Ощущение его нелепости столкнулось в моей душе с чувством унижения! Шесть месяцев назад я в ярости изорвал бы этот клочок бумаги, бросил бы ему в лицо и палками прогнал бы его прочь. Но много воды утекло с тех пор, и мне только хотелось смеяться, но я подавил это желание. Отчасти из осторожности, отчасти из добрых побуждений: я ценил чувство привязанности ко мне Бютона даже в изменившихся обстоятельствах и ненормальном положении вещей. Внутренне задыхаясь от смеха, я, тем не менее, с серьезным видом поблагодарил его и заявил, что сам дам письменный ответ комитету.
   Он все не уходил, мялся, переступая с одной огромной ноги на другую. С напускной вежливостью я ждал, что он еще скажет.
   - Я хочу сказать вам и другую новость, - начал он наконец. - Отец Бенедикт уехал из Со.
   - Да?
   - Да. Он хороший человек. Лучше сказать, он был хорошим человеком. Но он рискует нажить себе неприятности; вы сами хорошо бы сделали, если бы предупредили его об этом.
   - А вы разве знаете, где он теперь?
   - Догадываюсь, - отвечал Бютон. - Там же, где и другие. Эти монахи-капуцины недаром шныряют по всей округе. Когда вороны летят домой, быть буре. А мне бы не хотелось, чтобы отец Бенедикт попал в нее.
   - Я не имею никакого представления о том, где он теперь, - сказал я холодно. - Не понимаю и того, о чем вы говорите. Кузнец переменил тон и стал говорить довольно резко и грубо:
   - Он уехал в Ним.
   - В Ним? - воскликнул я с удивлением. - Почему вы это знаете?
   - Знаю. Знаю и то, что там затевается. Знаю и многое другое. Но на этот раз ни Сент-Алэ, ни все их драгуны - да, да, они все там - не вырвутся от нас. Мы сломаем им шеи. Да, господин виконт, не делайте ошибки, продолжал он, глядя на меня налившимися кровью глазами, - не якшайтесь ни с кем из них. Народ - это теперь мы! Горе человеку, который вздумает стать ему поперек дороги!
   - Идите! - воскликнул я. - На сегодня я довольно наслушался.
   Он хотел было что-то мне возразить, но старая привычка взяла верх и, пробормотав на прощание несколько неясных слов, он исчез за углом дома. Через минуту я услышал топот лошадиных копыт по аллее.
   Напрасно я остановил его в разговоре. Теперь мне хотелось воротить его и расспросить подробнее.
   Маркиз де Сент-Алэ в Ниме! Отец Бенедикт в Ниме! И там зреет заговор!
   Эта новость как бы распахнула передо мной окно в мир Божий, и я уже не чувствовал себя одиноким и затерянным. Мне представлялся большой южный город, его улицы, покрытые белой пылью; в городе поднимаются беспорядки, а издали вдруг всплывает лицо Денизы де Сент-Алэ, которое смотрит на меня строго и укоризненно.
   Отец Бенедикт уехал в Ним. Почему бы и мне не поехать туда? В нерешительности я кружил на одном месте и, чем дольше обдумывал пришедшую мне в голову мысль, тем больше она соблазняла меня. Чем больше думал я о скучном бездействии, в котором вынужден жить дома, тем сильнее мне хотелось уехать. Почему бы мне, в самом деле, не уехать?
   В кармане у меня лежала бумага, в которой было не только назначение меня подполковником Национальной гвардии, но и говорилось, что я был товарищем председателя комитета общественной безопасности в провинции Керси. Имея такой паспорт, можно было ехать без опаски. Затянувшаяся болезнь послужит прекрасным объяснением того, почему меня не видно на людях. Денег у меня довольно. Словом, я не видел никаких препятствий для скорейшего отъезда, и мне казалось, что он доставит одно удовольствие.
   Таким образом, выбор был сделан. На следующий же день я в первый раз после болезни сел верхом и проскакал две-три мили по дороге в Кагор, туда и обратно. Это сильно утомило меня. На следующее утро я поехал в Сент-Алэ, взглянул на развалины дома и вернулся обратно. На этот раз я уже не чувствовал такой усталости.
   Следующим днем было воскресенье, и я сидел дома. Зато в понедельник я проехал уже половину дороги в Кагор. Вечером я вычистил свои пистолеты и проследил за тем, как Жиль укладывал мои дорожные мешки, в которые я велел положить два простых костюма и шляпу с небольшим трехцветным бантом.
   На другое утро, 6 марта я тронулся в путь.
   Простившись с Андрэ на краю деревни, я повернул лошадь по направлению к Фижаку и пустился галопом, чувствуя себя свободным от всего, что раньше угнетало меня.
   На смену прохладному мартовскому дню пришел такой же свежий вечер, но меня он только подбадривал.
   III В МИЛО
   Много удивительного видел я в этой поездке. Странно было видеть на полевых работах вооруженных крестьян, и не менее странным было видеть, как в каждой деревне крестьян обучали владеть оружием. В какой бы гостинице я не останавливался, первое, что я видел, было человек пятнадцать простонародья, сидевших вокруг стола со стаканами вина и чернильницей в центре: то были местные комитеты.
   А к вечеру третьего дня я увидел нечто еще более странное.
   Когда я начал подниматься по долине Тарна, впадающего в Севенн около Мило, задул холодный северный ветер, и небо затянуло облаками. Местность была серой и безлюдной. Впереди, милях в двух громоздились массивы голубых гор. Я устало брел рядом с лошадью, погруженный в свои думы. Вдруг я услышал голоса, певшие хором. Напрасно я искал певцов кругом себя: звуки, такие чистые и нежные, казалось, выходили из-под земли, у самых моих ног.
   Я прошел немного вперед, и загадка разрешилась сама собой. Я оказался на краю невысокого обрыва, под которым виднелись крыши какой-то деревушки. На окраине ее собралась толпа человек в сто, мужчин и женщин. Они пели и плясали вокруг большого дерева. Листвы на нем не было, зато оно было все увешано флагами. В центре круга, у самого дерева сидели старики. Если б не было так свежо, я бы подумал, что я случайно попал на майский праздник.(31)
   При моем появлении пение оборвалось. Потом два старика, выбравшись из круга, пошли ко мне навстречу, держа друг друга за руки.
   - Добро пожаловать в Жиронду и Влэ! - закричал мне один из них.
   - Добро пожаловать в Жиронду и Влэ, - как эхо, повторил другой.
   И прежде, чем я успел им ответить, они закричали оба вместе:
   - Вы приехали в счастливый день!
   Я не мог удержаться от улыбки.
   - Я очень рад это слышать, - сказал я. - Позвольте, однако, узнать, по какому случаю у вас такое собрание?
   - Общины Жиронды и Влэ, Влэ и Жиронды, - закричали они разом, - теперь единое целое. С сегодняшнего дня старинные межи более не существуют. Старая вражда исчезла. Благородное сердце Жиронды и благородное сердце Влэ бьются в полном согласии!
   Я уже едва сдерживал смех при виде их наивности. К счастью, в это время хоровод вокруг дерева опять запел и задвигался, словно на какой-нибудь картине Ватто. Я с улыбкой поблагодарил обоих крестьян за это зрелище.
   - Но это еще не все, сударь, - серьезно отвечал один из них. - Исчезли не только наши границы, но и отошли в прошлое границы целых провинций. В Валенсии, например, оба берега Роны подали друг другу руку и поклялись в вечной дружбе. С этих пор все французы - братья.
   - Прекрасная мысль, - согласился я.
   - Ни один сын Франции не станет уж проливать французскую кровь.
   - Дай Бог!
   - Католики и протестанты будут жить в мире. Не будет никаких дел в суде. Хлеб будет повсюду развозиться свободно, без всяких пошлин. Все будут свободны. Все будут богаты.
   Они еще что-то говорили мне в том же радостном тоне и с той же наивной верой в свой бред, но мое внимание было отвлечено от них человеком, сидевшим среди крестьян под самым деревом. Мне показалось, что он принадлежит к другой категории людей. Высокий, худой, с гладкими черными волосами и строгими чертами лица, на первый взгляд он по внешности ничем не отличался от окружающих. Его грубый охотничий костюм был весь в заплатах, шпоры на желтых, забрызганных грязью сапогах были погнуты и покрыты ржавчиной. Но в его осанке было нечто такое, чего не было у других, а во взглядах, которые он бросал на вертевшихся перед ним крестьян, я подметил спокойное презрение.
   Я не думал, что он заметил мое появление, но не успел, простившись с обоими стариками, пройти и сотни шагов, как услышал позади себя шаги. Оглянувшись, я увидал, что это был мой незнакомец. Он сделал мне знак, и я остановился в ожидании, пока он не подошел ко мне.
   - Вы направляетесь в Мило? - спросил он отрывисто, с сильным местным акцентом.
   По его тону чувствовалось, что он обращается ко мне, как равный к равному.
   - Да, сударь, - отвечал я. - Но я боюсь, что не успею добраться к ночи до города.
   - Я тоже туда еду, - промолвил он. - Моя лошадь в деревне. - И, не говоря больше ни слова, он пошел рядом со мной до самой деревушки. Она была безлюдна. Здесь мы нашли гнедую кобылу привязанной к столбу. Тоже молча я наблюдал за моим спутником.
   - Что вы думаете об этом дурачье? - вдруг спросил он, когда мы двинулись в путь.
   - Боюсь, что их ожидания сильно преувеличены, - осторожно ответил я.
   Мой спутник громко рассмеялся. Презрение уже ясно слышалось в этом смехе.
   - Они воображают, что настало время чудес. А, между тем, через какой-нибудь месяц их сараи будут сожжены, а глотки перерезаны.
   - Надеюсь, что этого не случится.
   - Не надейтесь! - цинично возразил он. - Я-то сам, конечно, не надеюсь. И, тем не менее, я кричу: "Да здравствует нация! Да здравствует революция!".
   - Что? А если она приведет к таким ужасам?
   - Ну, что ж, если и приведет? - отвечал он, мрачно устремляя на меня глаза. - Что мне дал старый режим, от чего я бы не захотел попробовать нового? Он оставил меня умирать с голоду в моем старинном замке, пока женщины и банкиры, надушенные франты и ленивые священники щеголяли перед королем! А почему? Потому, что я остаюсь тем, чем была когда-то половина всего народа.
   - Вы протестант? - спросил я наугад.
   - Да, сударь. И обедневший дворянин вдобавок, - с горечью добавил он. - Я, барон де Жеоль, к вашим услугам.
   Я, в свою очередь, назвал себя.
   - Вы носите трехцветную кокарду. Мы с вами стоим на противоположных сторонах. Вы, без сомнения, человек семейный, господин виконт?
   - Напротив, господин барон.
   - Но, вероятно, у вас есть мать или сестра?
   - И их нет, - сказал я, улыбаясь. - Я человек одинокий.
   - Но, по крайней мере, у вас есть угол, друзья, какое-нибудь занятие или возможность получить занятие?
   - Да, все это у меня есть.
   - А у меня, - вдруг заговорил он каким-то гортанным голосом, - ничего этого нет. Я не могу даже поступить в армию - ведь я протестант! Как протестант, я не имею и права на государственную службу, не могу быть ни судьей, ни адвокатом. Королевские школы закрыты для меня, я не смею показаться ко двору. В глазах закона я просто не существую. Я, сударь, продолжал он несколько медленнее и с чувством собственного достоинства. Я, чьи предки были всегда подле королей, а прадед спас жизнь Генриха IV при Кутро, я - не существую на белом свете!
   - А теперь? - спросил я, взволнованный его страстной речью.
   - А теперь все пойдет иначе, - мрачно отвечал он. - Все пойдет иначе, если только эти черные вороны - попы - не переставят стрелку часов. Вот почему я и еду.
   - Вы едете в Мило?
   - Я живу недалеко от Мило, - отвечал он. - Но я еду не домой, а дальше - в Ним.
   - В Ним? - воскликнул я в удивлении.
   - Да, в Ним. - И, поглядев на меня искоса с легким недоверием, он замолк.
   Между тем, становилось уже совсем темно. Долина Тарна, по которой мы ехали, плодородная и очень красивая летом, теперь, в полутьме весенней ночи представлялась дикой и неприветливой. По обе стороны долины возвышались горы. Местами, где дорога подходила ближе к реке, слышался шум воды, бежавшей между скалами, и это придавало пейзажу еще более грустный колорит.
   Неизвестность результата моей поездки, неуверенность ни в ком и ни в чем, мрачность моего спутника - все это подавляло меня. Я обрадовался, когда он вышел, наконец, из состояния задумчивости и, указывая на огни Мило, россыпью блестевшие вдали на равнине, там, где река отходит от гор, спросил:
   - Вы остановитесь, вероятно, в гостинице?
   Я отвечал утвердительно.
   - В таком случае, расстанемся здесь. А завтра, если вы поедете в Ним... Но, может быть, вам больше нравится путешествовать одному?
   - Вовсе нет.
   - Отлично. В восемь часов я выезжаю через восточные ворота. Доброй ночи, сударь, - проговорил он.
   Я также пожелал ему спокойной ночи и, распростившись с ним, поехал в город.
   Долго я плутал по узким улицам, под темными арками, мимо болтавшихся и скрипевших на ветру фонарей, которые освещали все, что угодно, только не скрытую темнотой мостовую. Несмотря на позднее время, народ еще сновал по улицам или стоял у своих ворот. После того безлюдья, которое я так чувствовал во время поездки, Мило показался мне большим городом.
   Пока я искал гостиницу, следом за мной увязалась какая-то кучка людей. Эта кучка росла и начинала уже теснить меня. Те, что шли ближе других ко мне, вопросительно заглядывали мне в лицо. Остальные, что были подальше, кричали одно и то же своим соседям и в освещенные окна с видневшимися темными силуэтами. Я разобрал, что они кричат "это он"!
   Это меня немного встревожило. Но пока они еще не стеснили меня окончательно. Однако, стоило мне остановиться, как и они остановились все разом. Когда я слез с лошади, мне некуда было ступить.
   - Это гостиница? - спросил я тех, кто был поближе.
   - Да, да, - закричали они в один голос. - Это гостиница.
   - Моя лошадь...
   - Мы отведем лошадь! Идите себе! Идите!
   Они толпились около меня так плотно, что ничего другого мне и не оставалось делать. И, притворившись беззаботным, я двинулся в гостиницу в полной уверенности, что теперь они не последуют уже за мной, и что в гостинице я получу разъяснение их поведения. Но едва я повернулся к ним спиной, как они окружили меня, почти сбив с ног, и невольно втолкнули меня в узкие ворота дома. Я хотел было повернуться и выразить свое неудовольствие. Но мои слова были заглушены громкими криками:
   - Господин Фландр! Господин Фландр!
   К счастью для меня, этот господин Фландр оказался недалеко. Дверь, к которой меня толкали, отворилась, и на пороге явился сам господин Фландр. Это был огромный, дюжий мужчина с лицом, гармонировавшим с его телосложением. Удивленный нашим вторжением, он сначала с недовольством посмотрел вокруг, а потом спросил довольно сердито:
   - Черт побери! Мой это дом, или ваш, бездельники? Кто это еще?
   - Капуцин! Капуцин! - раздалось несколько голосов сразу.
   - Ого! - воскликнул он прежде, чем я успел что-либо сказать. Принесите-ка огня!
   Две или три женщины с обнаженными руками вышли на шум из кухни, принесли свечи и, подняв их над головами, смотрели на меня с любопытством.
   - Ого! - промолвил опять гигант. - Так вы словили капуцина?
   - Неужели я похож на капуцина? - сердито закричал я, расталкивая толпящихся. - Так вот как у вас принимают постояльцев! Не сошел ли с ума ваш город?
   - Так вы не капуцин? - спросил гигант, озадаченный, как видно, моей смелостью.
   - Я уже сказал вам. Разве монахи ездят в ботфортах со шпорами?
   - Покажите ваши бумаги, - громко проговорил он. - Ваши бумаги! Знайте, что я здесь не только трактирщик, но и старшина, и держу не только гостиницу, но и тюрьму, - продолжал он, надувая щеки. - Ваши бумаги!
   - Предъявлять бумаги здесь, пред вашими товарищами? - презрительно спросил я.
   - Это хорошие граждане.
   Я боялся, что должность, занимаемая мной в комитете, не произведет того эффекта, на который я рассчитывал. Но выбора у меня не было и, стало быть, всякие опасения были бесполезны. Постояв минуту в нерешительности, я достал свои бумаги и протянул их старшине. Пробежав их, тот вообразил, что я ехал по казенной надобности, и рассыпался в извинениях, объявив толпе, что они ошиблись.
   Мне показалось очень странным, что толпа не была смущена такой ошибкой. Напротив, все спешили поздравить меня с освобождением и добродушно хлопали меня по плечу. Некоторые отправились посмотреть, где моя лошадь, и распорядиться насчет меня. Остальные мало-помалу разошлись, оставив меня в полном убеждении, что с таким же добродушием они готовы были повесить на ближайшем фонаре.
   Когда подле осталось человека три-четыре, я спросил трактирщика, за кого они меня приняли.
   - За переодетого монаха, господин виконт, - отвечал он. - Это преопасный человек. Ехал с двумя дамами, по нашим сведениям, в Ним. Из штаб-квартиры дан приказ задержать его.
   - Но я-то ехал один! - возразил я. - Никаких дам со мной не было!
   Он пожал плечами:
   - Конечно, это так, господин виконт. Но дам мы уже захватили. Они были арестованы сегодня утром в то время, когда пытались проехать через город в закрытой карете. И мы знаем, что он теперь едет один.
   - А в чем его обвиняют? - спросил я, вспомнив, что монах-капуцин был и у отца Бенедикта незадолго до его отъезда. Не знаю почему, но сердце у меня забилось сильнее.
   - Его обвиняют в государственной измене нации, - важно отвечал трактирщик. - Он был везде - в Моннелье, в Сетте, в Альби, и везде проповедовал войну, суеверие и развращал народ.
   - А дамы? - улыбаясь, спросил я. - Они тоже развращали?
   - Нет. Но говорят, что, желая вернуться в Ним и зная, что все дороги находятся под наблюдением, он переоделся и присоединился к ним. Это, очевидно, какие-то ханжи.
   - Несчастные! - промолвил я, содрогаясь из сострадания к дамам. - Что же вы будете делать с ними?
   - Буду ждать приказаний. Ужин для вас уже готов? Извините, что я не буду прислуживать вам сам. Будучи старшиной, я должен заботиться о том, чтобы не уронить себя - понимаете, господин виконт?
   Я вежливо отвечал, что вполне понимаю его положение. Ужин был накрыт, как тогда обыкновенно делалось в небольших гостиницах, у меня в комнате. Я предложил ему выпить со мной стаканчик и за едой узнал от него многое о положении края. На южном побережье шло брожение, и священники возбуждали народ, устраивая крестные ходы и произнося проповеди. Особенно он распространялся о волнениях в Ниме, где большинство принадлежало к богомольным католикам.
   - Тут непременно вспыхнут беспорядки! Не обойдется без этого, - со значительным видом прибавил он. - Тут дело идет слишком хорошо, и они постараются это остановить.
   - А этот монах?
   - Один из их эмиссаров.
   Я вспомнил об отце Бенедикте и вздохнул.
   - Кстати, - сказал вдруг старшина, задумчиво глядя на меня. - Вот любопытная вещь!
   - Что такое?
   - Вы едете из Кагора?
   - Ну?
   - И эти дамы ехали тоже из Кагора. По крайней мере, они так заявляют.
   - Из Кагора?
   - Да. Когда я просматривал ваши бумаги, я забыл об этом.
   Я пожал плечами и с неудовольствием заметил:
   - Однако, из этого не следует, что я тоже из числа заговорщиков. Пожалуйста, не будем возвращаться к этому. Вы уже видели мои бумаги...
   - Позвольте, я не то хотел сказать. Но вы должны знать этих дам!
   - В самом деле? - сказал я.
   И вдруг моя рука замерла с вилкой в воздухе, и я со страхом устремил взор на хозяина. Невероятная мысль пронеслась молнией в моем мозгу. Две дамы из Кагора!
   - А как эти дамы назвали себя? - спросил я.
   - Корва.
   - Корва? - переспросил я, донеся, наконец, вилку до рта.
   - Да, Корва. Она выдает себя за жену купца. Да вот вы сами ее увидите.
   - Не помню что-то такой фамилии.
   - Вы наверняка их знаете, наверняка знаете, - повторял он с упорством человека, у которого не особенно много мыслей в голове. - Может быть, мы что-нибудь и напутали - никаких бумаг в карете не оказалось. Подозрение возбуждает только одна вещь.
   - А именно?
   - А именно красная кокарда.
   - Красная?
   - Да, знак старинных лигистов, как изволите знать.
   Он задумчиво потер свою лысую голову и продолжал:
   - Мы не очень-то любим здесь этот цвет. К тому же две дамы, едущие одни... А тут еще их полоумный извозчик утверждает, что они наняли его в Рода, и что никакого капуцина он не видал. Если вы кончили свой ужин, господин виконт, то я готов отвести вас к ним.
   - А не слишком ли поздно теперь? - спросил я, чувствуя какую-то неловкость от предстоящего свидания.
   - Арестанты не могут назначать время, - произнес он, неприятно захихикав, и потребовал в дверь, чтобы ему принесли шляпу и фонарь.
   - Стало быть, женщины находятся не здесь?
   - Нет. Они запрятаны надежно, - продолжал он, подмигивая. - Но плакать им не о чем. Так как здесь найдется пара-другая грубоватых малых, то их приютил в своих владениях тюремщик Бабэ.
   Принесли фонарь, и старшина, закутав свое дородное тело в плащ, вышел со мной из дома
   На площади царила кромешная тьма. Огни, горевшие в момент моего прибытия в город, были уже потушены. По безлюдным улицам носился внезапно поднявшийся ветер. Без желтого огонька фонаря нельзя было бы и шагу ступить, хотя он и освещал дорогу всего на два-три шага вперед, оставляя позади еще более густой мрак. Я не мог разглядеть даже крыши домов и совершенно не представлял, в каком направлении и как далеко мы отошли от гостиницы.
   Вдруг Фландр остановился и, подняв фонарь, осветил им серую каменную стену, в которой виднелась низкая, обитая железом дверь. Посередине ее висел огромный молоток, а над дверью была маленькая решетка.
   - Прочно запрятаны, прочно, - повторял старшина, заливаясь жирным смехом.
   Но вместо того, чтобы постучать в дверь молотком, он часто забарабанил палкой по решетке. Сигнал был услышан и понят. За решеткой показалась голова, и через секунду открылась дверь.
   Старшина двинулся вперед. После прохлады ночи мы вдруг очутились в теплой спертой атмосфере, пропитанной запахом скверного табаку, огурцов и еще чего-то, не менее неприятного. Кто-то молча затворил за нами дверь и, взяв у старшины фонарь, повел нас вниз по темному, низкому коридору, в котором даже одному трудно было идти. Пройдя немного, этот кто-то остановился у первой двери налево и распахнул ее.
   Фландр вошел первым. На пороге он стал снимать свою шляпу, на несколько секунд закрыв собою просвет. Из соседней комнаты в том же коридоре слышалось громкое пение каких-то фривольных песен. Из конца коридора донесся вой цепной собаки, которая, заслышав нас, бросалась, гремя цепью, в нашу сторону. Я успел заметить, что стены коридора были грязны и покрыты пятнами сырости. Потом я услышал, как кто-то ответил на приветствие Фландра, и голос этот заставил меня остолбенеть. То был голос маркизы де Сент-Алэ!
   Хорошо, что невероятная мысль о возможности такой встречи пришла мне в голову еще за ужином, и я внутренне был несколько готов к этому.
   На мое счастье, комната была полна табачного дыма и пара от сушившегося у огня платья. Я нарочно закашлялся у входа, не торопясь выходить на свет.
   Кроме старшины здесь было еще четыре человека. Мне некогда было разглядывать каких-то хмурых мужчину и женщину, игравших в карты за столом посередине комнаты. Глаза мои устремились на маркизу и мадемуазель Денизу, сидевших на стульях подле камина. Девушка прислонила голову к стене и прикрыла глаза. Маркиза стояла около и внимательно следила за старшиной с презрением во взгляде. Ни тюрьма, ни опасность положения, ни даже Грязное общество в этой вонючей дыре - ничто не могло сломить ее гордости и самообладания. Но когда ее взор, скользнув несколько раз по старшине, остановился на мне, из уст ее вырвался громкий пронзительный крик.
   Может быть, вследствие окутавшего комнату дыма она еще сомневалась, кто стоит перед ней. Но этот крик вывел из забытья мадемуазель: она в испуге вскочила на ноги, но, увидев меня, опять опустилась на стул и громко зарыдала.
   - Эге! Что тут такое? - спросил старшина.
   - Кажется, тут произошла ошибка, - заговорил я, заранее подбирая слова. - Слава Богу, сударыня, что я оказался здесь в такую минуту, продолжал я, кланяясь маркизе с самым равнодушным видом, на какой только был способен в данный момент.
   Она что-то пробормотала в ответ и прислонилась к стене. Видимо, она еще не успела прийти в себя от изумления.
   - Вы знаете этих дам? - спросил старшина, поворачиваясь ко мне. В его голосе слышалась нотка подозрительности, и он быстро посматривал то на одного из нас, то на другого.
   - Очень хорошо, - отвечал я.
   - Они действительно из Кагора?
   - Из окрестностей Кагора.
   - Однако, когда я назвал вам их имена, вы сказали, что вы таких не знаете.
   У меня перехватило дыхание. Украдкой я бросил взгляд на маркизу. На ее лице застыло выражение ужаса. Я пошел вперед, очертя голову - все равно мне не оставалось ничего другого.
   - Вы назвали их Корва, между тем, как фамилия этой дамы Корреа.
   - Корреа? - повторил он, открывая от удивления рот.
   - Ну да, Корреа. Вероятно, от испуга эти дамы произнесли свою фамилию недостаточно внятно, - продолжал я с напускной вежливостью.
   - Стало быть, их фамилия Корреа?
   - Да ведь я так и сказала вам, - заговорила маркиза. - Еще я прибавила, что ровно ничего не знаю о вашем капуцинском монахе. Я готова подтвердить это еще раз, - продолжала она серьезно, устремив на меня взор, в котором я ясно видел страстную мольбу о спасении.