Уаймэн Стенли. Красная кокарда

   - Вы трус, - страстно закричала маркиза.
   Вскочив со своего места, как будто желая ударить меня, но, дрожа, вдруг опустилась на свое место.
   - Может быть, - сказал я. - Но я не желаю ехать с вами.
   - Почему? Почему? - кричала она.
   - Потому, что я еду по поручению правительства, и пользоваться своим положением для того, чтобы прикрывать господина Фромана, значило бы сделать то, чего бы и он сам не мог сделать. Вот и все.
   Фроман вместо возражения только пожал плечами. Зато маркиза была в неистовстве.
   - Дон-Кихот! - кричала она. - Вы несносны! Но за это вы поплатитесь! Да, поплатитесь, - повторила она гневно.
   - Пожалуйста, маркиза, прошу вас не угрожать мне, - возразил я. - Если бы я даже и хотел посадить к нам господина Фромана, то все равно не мог бы этого сделать. Вы забываете, что барон де Жеоль отстает от нас всего на какую-нибудь милю и тоже едет в Ним. Он может показаться каждую минуту, и, если окажется, что я отыскал себе еще и брата, и что семья моя увеличивается, то едва ли он отнесется к этому равнодушно.
   Но мои слова, которым она не могла отказать в основательности, не произвели на нее никакого впечатления.
   - Вы несносны! - кричала она. - Пустите меня! Пустите меня!
   Последние слова относились к Фроману. Я не противоречил ей.
   Оба отошли на несколько шагов и поспешно о чем-то заговорили. Я следил за ними краем глаза. Вновь Фроман представлялся мне каким-то оторванным от всех, затерянным в этой печальной местности, одиноким, среди опасностей пути, и я начал чувствовать угрызения совести. Через мгновение я, быть может, уже раскаялся бы в своем отношении к нему, но вдруг кто-то тронул меня за рукав. Обернувшись, я увидел восхищенное, и вместе с тем, любопытное лицо Денизы.
   - Сударь, - заговорила было она, но я схватил ее за руки и с жаром поцеловал их.
   - Не надо, не надо, - прошептала она, краснея до корней волос. - Я хочу предостеречь вас, хочу просить вас...
   - А я хочу благодарить вас, - прошептал я так же тихо.
   - Я прошу вас быть осторожнее, - продолжала она, сердито покачивая головой, как бы желая этим заставить меня замолчать. - Слушайте! Для вас готовится западня... Моя мать не желает вам зла, хотя и очень сердита на вас. Но этот человек - отчаянный, а мы теперь в самом узком месте... Берегитесь!
   - Не бойтесь! - успокоил я ее.
   - Нет, я очень боюсь.
   Когда маркиза вернулась к экипажу и уселась на свое место, я чувствовал себя совершенно другим человеком. Это, должно быть, отражалось на моем лице, ибо маркиза, бросив на меня подозрительный, полный ненависти взгляд, потом пристально уставилась на дочь.
   Фроман подошел к дверце экипажа, захлопнул ее и, приподняв свою шляпу, сказал:
   - Если бы даже собака подошла к моей двери так, как я сегодня подошел к вам, виконт, то я бы впустил ее в дом.
   - На моем месте вы поступили бы точно так же.
   - Ну, нет, - твердо возразил он, - я бы ее впустил. Впрочем, мы встретимся еще в Ниме, и я не теряю надежды убедить вас.
   - В чем это? - холодно спросил я.
   - В том, что нужно иметь маленькую веру, - пояснил он. - Веру во что-нибудь, и иногда рисковать ради этого "что-нибудь". Я стою здесь, делая величавый жест, продолжал он. - Одинокий и бездомный, и не знаю, где мне придется завтра провести ночь. А почему? Потому, что я единственный человек во Франции, не утративший веры! Потому, что я один верю в себя. Неужели вы думаете, - продолжал он с возрастающим гневом, - что нас, дворян, можно выгнать с мест, если мы только верим в себя! Никогда! Неужели можно искоренить церковь, если вы верите в нее? Никогда! Но вы не верите ни во что, вы не уважаете ничего и, стало быть, осуждены. Да, осуждены. Ибо даже у людей, с которыми вы связали себя, есть вера в их теории, в их философию, в их реформы, долженствующие перевернуть мир. А вы, вы не верите ни во что! И вы погибнете!
   С угрожающим жестом он взмахнул рукой, но прежде, чем я успел ему ответить, карета тронулась, оставляя его позади. И опять за окном потянулись унылые серые горные виды. Начинало темнеть, а до Вилльрога было еще с милю. Я был рад, что мы наконец освободились от Фромана.
   Теперь я понимаю, почему Фромана прозвали "зачинщиком из Нима". От него так и веяло горячим дыханием южного города, в голосе его слышалась страстность известных на весь мир спорщиков. С тяжелым чувством я продолжал обдумывать его слова, вспоминая, что по этому поводу говорили отец Бенедикт и барон де Жеоль. И на протяжении всего оставшегося пути, сопровождаемого частыми толчками на ухабах, я размышлял об этом, забившись в угол кареты. Наконец стало совсем темно, и мы остановились на улице деревни.
   Я хотел помочь маркизе выйти из экипажа и предложил ей Руку.
   - Нет, нет! - воскликнула она, отстраняясь. - Я не хочу даже дотрагиваться до вас!
   Она, видимо, намеревалась удалиться и оставить меня ужинать одного. Но в деревенской гостинице оказалась всего одна комната для проезжающих и кухня. В комнате был небольшой альков, занавешенный темной тканью, и где дамы могли бы уснуть, но где они не могли, конечно, ужинать. Гостиница была одна из самых худших, что мне только приходилось встречать. От грязной служанки несло хлевом, а в роли посетителей выступали три каких-то мужика. Окна были без стекол, пол земляной. Маркиза, привыкшая к дорожным неудобствам и поддерживаемая своим гневом, отнеслась ко всему этому с пренебрежением большой барыни. Но Дениза, не так давно покинувшая монастырскую школу, широко раскрывала глаза, слыша крики и ругательства. Бледная и испуганная, она сжалась в комок в своем кресле.
   Сначала мне показалось, что маркиза не обращает на мужланов внимания, но скоро я заметил, что ошибаюсь. После ужина, когда шум особенно усилился, она подошла ко мне и, вложив в интонацию весь свой гнев и презрение, подавляемые доселе, крикнула мне в ухо, что мы должны ехать как можно раньше.
   - На рассвете, и даже раньше! - прохрипела она с яростью. - Это ужасно, ужасно! Эта комната убивает меня! Я бы поехала и сейчас, несмотря ни на темноту, ни на холод...
   - Я поговорю с ними, - перебил я и направился к столу.
   Она схватила меня за руку и ущипнула так сильно, что я чуть не вскрикнул.
   - Безумный человек! - быстро заговорила она. - Неужели вы хотите погубить нас всех? Одно слово - и мы будем раскрыты! Нет, нет! На рассвете мы уедем. Спать мы не станем, а как рассветет, мы уедем.
   Я, конечно, согласился с нею. Подойдя к кучеру, занявшему наше место за столом, она шепнула ему несколько слов и направилась к алькову, куда уже спряталась было мадемуазель. К несчастью, ее движение привлекло к себе внимание троих пьяных за столом, и один из них, поднявшись с места, перехватил ее на полпути.
   - Тост! Тост! - закричал он, громко икая, и, едва передвигая ноги, совал ей стакан вина. - Тост! Каждый мужчина во Франции, каждая женщина, каждый ребенок - все должны пить, а иначе - черт их всех побери! А вот и трехцветный бант. Долой мадам Вето! За трехцветный бант! Пейте!
   Пьяный грубиян совал ей стакан прямо в лицо, а его товарищи орали:
   - Пейте! Пейте! Да здравствует трехцветный бант! Долой мадам Вето!
   Это было уж слишком. Я вскочил на ноги и бросился на негодяев. Но маркиза, изумительно сохранявшая присутствие духа, остановила меня взглядом.
   - Нет, - гордо поднимая голову, крикнула она, - пить я не буду.
   - Ага! Аристократы! - с подлым смехом завопил он. - Пейте, а не то мы вам...
   - Я пить не буду! - отвечала маркиза, храбро глядя на него. - Когда барон де Жеоль будет здесь, вам придется дать ему ответ.
   Лицо пьяницы сразу вытянулось.
   - Вы знаете барона де Жеоля? - спросил он совсем другим тоном.
   - Я рассталась с ним в соседней деревне и жду его сюда к ночи, холодно отвечала маркиза. - Советую вам самому пить при ваших тостах, а других оставить в покое. Барон не такой человек, чтобы спустить обиду.
   Чтобы скрыть свое смущение, нахал пожал плечами.
   - Если вы из числа его знакомых, - пробормотал он, пробираясь обратно к столу, - то, конечно, все будет благополучно. Он добрый человек и никого не обижает. Если вы не аристократка...
   - Я такая же аристократка, как и барон де Жеоль.
   С этими словами маркиза повернулась к нему спиной и пошла к алькову.
   Пьяницы старались не шуметь более: маркиза верно угадала, что в этих местах барон пользуется большим уважением. Закутавшись в плащи, они улеглись на полу спать. Мне пришлось сделать то же самое, и ночь прошла гораздо спокойнее, чем я ожидал.
   Сначала я долго не мог уснуть, потом впал в тяжелую дремоту.
   От дурного воздуха в комнате мне беспрестанно являлись сны, один неприятнее другого. Вдруг мне показалось, что кто-то наклонился надо мной, и я проснулся. Стояла еще ночь, и все было тихо. Красные угли камина едва освещали комнату. Поднявшись с пола, я увидел маркизу, которая стояла около меня, показывая рукой на храпевших на полу мужчин.
   - Тише! - прошептала она, прикладывая палец к губам. - Уже пробило пять часов. Жюль запрягает лошадей. Я уже расплатилась с хозяйкой, и через пять минут мы можем ехать.
   - Но солнце взойдет еще через час-два, - заметил я.
   Мне хотелось чем-нибудь досадить ей.
   - Вы хотите заставить нас испытать еще раз то, что было? - спросила она рассерженно. - Вы хотите задержать нас, пока действительно не приедет барон де Жеоль?
   - В таком случае, я готов, - отвечал я.
   Не теряя времени, она скрылась за занавеской, и я слышал, как они шептались с Денизой. Порядочно продрогнув в холодной комнате, я надел сапоги и, подойдя к камину, стал мешать угли носком сапога. Потом я взял свою шпагу и был готов к отъезду.
   Через несколько минут маркиза опять появилась передо мной.
   При слабом свете камина я заметил отпечаток нетерпения на ее лице.
   - Неужели он еще не готов? - шептала она. - Он может копаться до света. Пойдите и поторопите его! Вдруг явится де Жеоль? Идите, поторопите его!
   Такая спешка была, конечно, ни к чему: нельзя было и предполагать, чтобы барон приехал в такой час; но, сообразив, что нервы маркизы наконец не выдержали, я, осторожно ступая, двинулся к двери. Откинув задвижку, я постарался как можно тише притворить дверь за собой. Холодный предрассветный ветер с мелким снегом ударил мне в лицо. Дрожь пробежала по мне. На востоке чуть брезжил рассвет, кругом же все тонуло во мраке. Но было гораздо раньше, чем утверждала маркиза!
   Стараясь не думать о ней, я, поеживаясь от холода, направился к воротам конюшни - низенькой лачуги, стоявшей рядом с домом среди целого моря грязи. Она была заперта, но в ее окне, выходившем на противоположную от дома сторону, светился тусклый огонек, указывавший на присутствие Жюля. Я отворил кое-как дверь и окликнул его. Он не отвечал, и я побрел на свет мимо грязных, несчастных лошадей. Наконец я добрался и до наших, стоявших в самом конце конюшни. Около них на крюке висел фонарь.
   Не видя кучера, я остановился, отыскивая его глазами. Вдруг что-то черное хлестнуло меня прямо в лицо. Я ничего не видел и тщетно старался освободиться от наброшенного на меня плаща.
   Кто-то железными тисками схватил меня за руки и прижал их к туловищу. Потрясенный неожиданным нападением, я хотел закричать, но тяжелый плащ душил меня. Наконец, после отчаянной борьбы мне удалось испустить приглушенный крик. Но еще чьи-то руки - не те, что схватили меня, плотно заткнули мне рот. Я чувствовал, как эти руки быстро обшарили меня. Так как я продолжал оказывать сопротивление, человек, державший меня, сделал мне подножку, и мы вместе упали на пол.
   Несмотря на то, что я упал на какую-то подстилку, ушибся я порядочно. Плащ угрожал совершенно задушить меня, и несколько минут я лежал без движения. Воспользовавшись моим полуобморочным состоянием, негодяи крепко связали мне руки и ноги. Потом меня перенесли в сторону и бросили на что-то мягкое, очевидно на сено. Затем его стали набрасывать на меня, охапку за охапкой. Я делал отчаянные попытки закричать, но обернутый два или три раза вокруг моей головы плащ заглушал всякий звук.
   VI ЖАЛКОЕ ПОЛОЖЕНИЕ
   Я не боролся более. От усилий, которые я делал, чтобы вырваться, а потом, чтобы закричать, кровь прилила мне к голове.
   Совершенно истощенный физически, я лежал неподвижно, стараясь захватить легкими как можно больше воздуха. Сердце билось так, что казалось, сейчас разорвется. Я легко мог задохнуться и сознавал это, а страх перед такой участью невольно заставлял меня напрягать все силы, делать все возможное, чтобы получить хоть немного воздуха.
   Я горел, как в огне, и весь обливался потом. С величайшим трудом мне удалось повернуться набок, и дышать стало свободнее. Но все же положение мое было ужасно. Я был совершенно беспомощен. К тому же, с облегчением одних страданий начались другие: веревки, которыми я был связан, стали впиваться в тело, а рукоятка шпаги немилосердно давила мне в бок. Плечи и спина нестерпимо ныли. Я чувствовал себя обреченным на медленную смерть, тогда, как один крик, один только крик (если б я мог это сделать), избавил бы меня от этого ужаса.
   Мысль эта сводила меня с ума. Вдруг мне послышался какой-то слабый шум, будто кто-то тихо шел по конюшне. Потеряв всякое самообладание, я опять стал биться, глухо стеная. Но этот порыв только ухудшил мое положение. Никто не услышал меня, или, быть может, это была слуховая галлюцинация от сильного прилива крови к голове. Я опять впал в отчаяние, граничащее с обмороком, неспособный ни думать, ни составлять какой-нибудь план спасения.
   Лежал я так довольно долго, пока явный, но глухой шум не привел меня в чувство. Вдруг я ощутил резкую боль в ноге и вскрикнул. Хотя плащ и набросанное на меня сено приглушали звуки, мне показалось, что я тоже услыхал чей-то крик. Потом опять водворилось безмолвие.
   Я уже подумал, что все это - и боль, и крик, почудились мне в забытьи. Но нет: сено надо мной зашевелилось, тяжесть его на мне стала уменьшаться, я услышал голоса, и понял, что спасен. Через минуту блеснул слабый свет, меня схватили, и среди шума и криков куда-то потащили. Плащ был сорван с моей головы: кругом меня стояло с полдюжины людей, уставившихся на меня изумленными глазами.
   - Боже мой! Да это тот самый барин, что должен был уехать сегодня утром! - закричала какая-то женщина, всплескивая руками.
   То была хозяйка гостиницы.
   В горле у меня пересохло, губы распухли, но, собрав силы, я попросил, чтобы меня скорее развязали. Испуская возгласы изумления, хозяйка принялась за дело. Тело мое онемело настолько, что я не мог двигаться, и меня подняли на руки и понесли к дверям конюшни. Здесь меня посадили на стул и дали глоток воды. Вода и свежий воздух восстановили мои силы, и я мог подняться на ноги. Меня, конечно, засыпали вопросами, но голова у меня шла кругом, и еще долго я не мог окончательно прийти в себя.
   В окружавшей меня толпе явилось какое-то новое лицо, видимо, очень важное. Растолкав крестьян и конюхов, этот человек подошел ко мне и спросил:
   - Что тут такое? Как вы попали в конюшню?
   За меня отвечала хозяйка гостиницы. Она сказала, что один из работников, желая взять сена, вилами проколол мне ногу и, таким образом, я был найден.
   - Но кто вы такой? - повелительно спросил вновь прибывший.
   Он был высок, сухощав и с неприятным выражением лица и подозрительных глаз.
   - Я виконт де Со, - отвечал я.
   - Э! - односложно отозвался он. - Каким же образом вы попали в конюшню?
   - Я сделался жертвой грабежа, - пробормотал я.
   - Грабежа? - переспросил он с усмешкой. - В нашей общине нет грабителей, сударь!
   - И тем не менее, меня ограбили, - повторил я.
   Вместо ответа он вдруг запустил без церемоний руку в мои карманы и вынул оттуда кошелек. Он высоко поднял его, чтобы все могли его видеть.
   - Ограбили? - насмешливо сказал он. - Не думаю!
   Я с удивлением узнал свой кошелек. Потом, механически опустив свою руку в карман, я вынул оттуда одну вещь за другой. Он был прав - грабежа не было. Табакерка, платок, часы, нож, маленькое зеркало, записная книжка все это было цело.
   - Теперь я припоминаю, -неожиданно вмешалась хозяйка. - В доме осталась еще пара седельных мешков, которые должны принадлежать этому господину.
   - Да, это мои мешки, - вскричал я. - А где же дамы, которые были со мной?
   - Они уехали часа три тому назад, - отвечала хозяйка, с изумлением глядя на меня. - Я готова была поклясться, что и вы уехали вместе с ними. Но едва рассветало, было еще темно, и я, вероятно, ошиблась.
   Я вспомнил все, что произошло, и страшная мысль, словно кинжал ударила меня в сердце. Я быстро сунул руку во внутренний карман и вывернул его: он был пуст! Командировка, служившая мне охраной, исчезла!
   Я испустил вопль ярости и окинул всех диким взглядом.
   - В чем дело? - спросил сухощавый, встречаясь со мной глазами.
   - Мои бумаги исчезли! - кричал я, скрежеща зубами.
   Мне теперь все стало ясно. У меня украли мои бумаги!
   - В самом деле? - недоверчиво сказал он. - Это надо еще доказать.
   Я снова вывернул карман.
   - Я вижу, что их здесь нет, - в том же тоне отвечал он. - Но ведь вопрос в том, были ли они вообще здесь?
   - Говорят же вам, что их у меня украли! - в бешенстве закричал я.
   - А я говорю, что это надо еще доказать, - твердил он свое. - Пока вы этого не докажете, я не выпущу вас отсюда. Вот и все.
   - Кто вы такой? - с негодованием заговорил я. - Позвольте узнать по какому праву вы спрашиваете у меня бумаги?
   - Я председатель здешнего комитета.
   - Стало быть, вы предполагаете, что я сам связал себе руки и сам старался задушить себя под этим сеном? И это я сделал нарочно, по вашему мнению, чтобы проскочить через вашу жалкую деревушку?
   - Я ничего не предполагаю, - холодно ответил он. - Но здесь пролегает дорога в Турин, где, как говорят, граф д'Артуа собирает недовольных, и дорога в Ним, где красной кокардой прикрываются разные бездельники. Без бумаг здесь никто не может пройти.
   - Что же намерены делать со мной? - спросил я, видя, что окружавшее нас мужичье считает его, по крайней мере, Соломоном.
   - Я задержу вас, пока вы не достанете бумаг.
   - Но это не так-то легко сделать. Кто может меня тут знать?
   Он пожал плечами.
   - Вы не сможете уехать отсюда без бумаг. Вот и все, - упрямо повторил он.
   Напрасно я старался растолковать ему все, что случилось. Напрасно я уверял, что знаю, кто украл мои бумаги. Последнее заявление только ухудшило дело.
   - Вот как! - ехидно заметил он. - Кто же это такой?
   - Мошенник Фроман! Фроман из Нима!
   - Его нет в нашей округе.
   - Я видел его вчера сам!
   - Это осложняет положение, - заметил председатель комитета, - и теперь-то мы уж ни в коем случае не можем отпустить вас.
   Мороз пробежал по моей коже, и я направился в грязную гостиницу. Усевшись у очага, чтобы обдумать свое положение, я обнаружил, что меня караулят два парня. Не говоря ни слова, я вышел вновь во двор и стал с отчаянием глядеть на дорогу - тотчас же подле меня, словно по волшебству, выросли двое других. Словом, куда бы я ни повернулся, сейчас же около меня кто-нибудь оказывался. Сделай я лишних пару шагов, я моментально был бы схвачен и грубо водворен на место.
   Все это накаляло мое раздражение. Временами мне казалось, что я схожу с ума. Высмеянный маркизой де Сент-Алэ и ограбленный Фроманом, который, вероятно, занял мое место и катил теперь спокойно с моей командировкой в кармане, я часами ходил взад и вперед по дороге, испытывая лихорадку от злобы и огорчения и проклиная по очереди неблагодарность маркизы, собственную беспечность, глупость этих мужланов, а больше всего беспомощность, на которую я был осужден.
   Прошло еще дня два-три. То подмораживало, то наступала оттепель, дурная погода чередовалась с хорошей, а я все еще был арестантом в этой жалкой деревушке. Грязная гостиница, где я обретался, грязная дорога, шедшая около нее, ряд низеньких хибарок, называемых деревней - все это смертельно надоело мне.
   Куда бы я ни пошел, это дурачье следило за каждым моим шагом, словно это доставляло им громадное удовольствие.
   Свою лошадь я оставил в Мило, где хозяин вызвался доставить ее через два дня в Ганж. Я ждал ее ежеминутно, и вся моя надежда заключалась в том, что проводник лошади удостоверит мою личность - ведь в Мило человек пятьдесят видели мою командировку или, по крайней мере, слышали, как ее читали. Но лошади, как нарочно, не было и не было. Не было и никого из Мило.
   Я начинал падать духом. Снестись с Кагором было весьма затруднительно, а в Ним, где могли удостоверить мою личность, меня не отпустит этот нелепый комитет. Все мои просьбы об этом были напрасны.
   - Нет, нет, - отвечал председатель, едва я успел заикнуться об этом. Скоро, вероятно, появится кто-нибудь, кто может признать вас, а пока запаситесь терпением.
   - Господина виконта, конечно, знают многие, - твердила хозяйка гостиницы.
   - Конечно, конечно, - вторила ей толпа, с большим удовольствием взирая на меня, как на нечто, составляющее предмет их славы.
   Глупая снисходительность приводила меня в бешенство, но что толку было в этом?
   - В конце концов, ведь вам здесь очень недурно, - говорил кто-нибудь из членов комитета, пожимая плечами. - Очень, очень недурно.
   - Гораздо лучше, чем под сеном, - неизменно подавал реплику человек, проколовший мне ногу вилами.
   За этой шуткой обычно следовал взрыв смеха и новое увещание "запастись терпением". После этого комитет откланивался. Иногда, впрочем, беседы в кухне принимали более серьезный оборот. Сначала один, потом другой начинали припоминать рассказы, в которых кровь лилась рекой и совершались всякие ужасы, а мужчины и женщины в горе мужественно встречали самое худшее, что только могли придумать короли.
   - И после этого вы думаете, что нам нет ни до чего дела? - обыкновенно спрашивал меня рассказчик с разгоревшимися глазами. - Неужели вы думаете, что теперь, когда после стольких лет власть в наших руках, а наши мучители бегут, неужели вы думаете, что мы будем спокойно смотреть, как они опять примутся за то же? Где теперь все эти епископы и военачальники? Где земли, которые они украли у нас? Где десятины, которые они кровавыми наказаниями брали с нас? Все это отнято у них! И после этого вы думаете, что на нас опять наложат прежнее иго? Нет, этого не будет!
   - Но никто об этом и не говорит, - мягко возражал я.
   - Именно в этом-то и весь вопрос, - следовал сердитый ответ. - Об этом только и мечтают в Ниме, в Монтобане, в Авиньоне и в Арле. Мы, жители гор, часто видим, как тучи собираются на равнине, и нас не проведешь.
   Я слушал и диву давался, что одно и то же слово в устах разных людей имеет совершенно разное значение, и что мирный рабочий с севера становится кровожадным бунтовщиком на юге.
   Пригвожденный к этому проклятому месту, я не находил ничего успокоительного.
   Прошло уже около двух недель. Хозяйка гостиницы была чрезвычайно довольна моим пребыванием: я платил хорошо, а проезжающих было мало. Я сделался предметом гордости всего комитета, как наглядное доказательство его могущества и важного значения их деревушки.
   Нелепость моего положения делалась невыносимой, и я, во что бы то ни стало, решил бежать. Меня удерживало только соображение, что у меня нет лошади и, что в Ганже я наверное буду задержан. Но, не будучи в силах оставаться в этом положении, взвесив все шансы, я решил бежать как-нибудь вечером, после захода солнца и направиться прямо в Мило. Комитет, очевидно, бросится догонять меня в Ним, куда я, как им известно, ехал. Если же часть их и направится по дороге в Мило, то у меня есть шанс спастись от них в темноте.
   Я рассчитывал достичь Мило к рассвету и добыть там лошадь, запастись удостоверением, с которым можно было бы проехать в Ним по другой дороге.
   Этот план казался исполнимым, и в этот же вечер судьба оказалась ко мне благосклонна. Человек, стороживший меня, опрокинул себе на ноги котел с кипятком и, забыв обо мне, выскочил вон, со стонами направившись к себе домой. Через несколько минут хозяйку позвали к соседке, и я остался один.
   Я знал, что нельзя терять времени. Поэтому я быстро надел свой плащ, взял с полки, где они были заранее положены, свои пистолеты, сунул в карман кусок хлеба и незаметно вышел через заднюю дверь. Здесь была собачья конура, но собака узнала меня, завиляв только хвостом. Прижимаясь к стене дома, я через минуты две вышел к дороге в Мило.
   Ночь уже спустилась на землю, но темнота не была особенно сильна. Пристально глядя на дорогу, я двинулся вперед, с беспокойством вслушиваясь, нет ли за мной погони. Я был весь во власти этого беспокойства. Потом, когда скрылся позади последний мигающий огонек деревни, а впереди была лишь ночь и глубокое безмолвие гор, меня охватило чувство одиночества и тоски. Дениза была в Ниме, а я шел от нее в противоположную сторону.
   Мучаемый этой мыслью, я лихорадочно спешил вперед и прошел, вероятно, с милю, как вдруг послышался стук копыт о камни. Звук шел спереди. Я отошел на край дороги и притаился, чтобы пропустить всадников. Мне казалось, что я различаю стук подков трех лошадей, но когда всадники приблизились, я увидал только два темных человеческих силуэта.
   Желая рассмотреть их получше, я, вероятно, слишком выступил вперед. Во всяком случае, я не принял в расчет лошадей. Одна из них, проходя совсем близко от меня, испугалась и кинулась в сторону так, что всадник едва не вылетел из седла. Быстро оправившись, он направил лошадь прямо на меня. Я не знал, что мне предприняты двигаться было нельзя, ибо это означало выдать свое присутствие, но и оставаться тут было нельзя, ибо через минуту всадник неминуемо заметит мою фигуру. А он уже заметил меня.
   - Эй! Кто здесь? - закричал он. - Говорите, иначе...