Уаймэн Стенли. Красная кокарда

   Причина моего быстрого возвращения была теперь понятна. Шум голосов, казалось, сразу заполонил всю улицу, а нижний этаж загудел от приближавшегося топота тысячи ног. Правильными, сплошными рядами от одного края до другого, шел отряд, вооруженный мушкетами, в каких-то особенных мундирах, а сзади валила дикая толпа с засученными рукавами, потрясая топорами и пиками. Люди заглядывали в окна, потрясая кулаками, и, подскакивая на ходу, кричали: "В Арен! в Арен!".
   В них самих было что-то такое, от чего бы застыла кровь в жилах и человека неробкого десятка. Но самое ужасное, от чего стоявшая рядом женщина с воплем схватила меня за руку, было посередине этой процессии. На шести длинных пиках, возвышавшихся над толпой, были водружены шесть отрубленных голов; ближайшей к нам была огромная, с тяжелыми чертами лица и оскаленными зубами. Несшие эти головы поднимали их к самым окнам, шутя заставляя их встряхивать окровавленными волосами. Через несколько секунд шествие достигло конца улицы, и на ней снова стало тихо и спокойно.
   Женщина, содрогаясь от ужаса, уверяла, что они разгромили кабачок "красных", называвшийся "Таверной Св. Девы", и что ужасная голова принадлежала одному из членов муниципалитета, жившему с ней по соседству. Но мне некогда было выслушивать ее. Я усадил ее в кресло, а сам поспешил вниз, отпер дверь и вышел на улицу.
   Царило какое-то странное затишье. Утреннее солнце щедро разливало свет и тепло на обезлюдевшую улицу. Нигде не было видно ни одного живого существа. Пораженный этой тишиной, я остановился в нерешительности. Потом, вспомнив, что говорила мне женщина, я отправился следом за толпой, пока не достиг первого поворота направо. Пройдя еще шагов сто, я увидел впереди себя дом мадам Катино.
   Горячие лучи солнца отражались от его белых высоких стен и длинного ряда окон со спущенными шторами. Нигде не было и признака жизни. Тем не менее, один вид этого, знакомого мне дома, заставил пробудиться надежду!
   Вот почему я быстро направился к его двери и стал громко стучать в нее. Мой стук, казалось, мог разбудить мертвого: он эхом отдавался у каждого подъезда по всей улице, отличавшейся в День моего прибытия в Ним таким оживлением. Стоя на ступенях лестницы, ведущей к двери, я ожидал, что раскроется, по крайней мере, окон двадцать, и из них выглянет множество людей.
   Я еще не знал, какую душевную глухоту порождает паника, или, лучше сказать, как инстинкт трусливого самосохранения заставляет человека цепляться за свой очаг, когда снаружи льется кровь. Ни одно окно не отворилось, ни одного лица не выглянуло, даже в нижнем этаже. Несмотря на то, что я принимался стучать несколько раз, весь дом словно вымер.
   Единственным результатом моих усилий было то, что в конце улицы, где звуки моих ударов как бы сгущались, вдруг послышался уже хорошо знакомый мне гул: толпа возвращалась обратно. Выбранив себя за безрассудное промедление, я тут же вспомнил о проходе через дом, ведущем к церкви, нашел его и бросился вперед. Рев приближался, но я уже видел низкую крышу церкви и немного замедлил свои шаги, как вдруг передо мной открылась какая-то дверь, и из нее выглянул мужчина. В его заостренных чертах я прочел страх, стыд и ярость. Каким-то странным чутьем я понял, что он намерен делать.
   Прикрыв рукой глаза от солнца, он с минуту всматривался в улицу, потом, заметив меня и бросив лукавый, предательский взгляд, он выскользнул из двери и бросился бежать. Дверь осталась полуоткрытой. Решив, что это какой-нибудь швейцар, покинувший свое место, я вошел в церковь и увидел зрелище, которого я тоже никогда не забуду.
   Внутри был полумрак. Несколько красных лампад у алтаря разливали скудный свет на колонны и пожелтевшие изображения святых и на огромную толпу коленопреклоненных женщин, певших славословие Св. Деве, наполняя своими голосами все пространство храма.
   Одни из тех, что находились в последних рядах, молча в слезах блуждали с места на место, другие распростерлись на полу, прижавшись головами к каменным плитам, третьи, беспрестанно озираясь испуганными глазами, бормотали молитвы побелевшими губами. "Ora pro nobis! Ora pro nobis!" раздавалось все громче и громче. Возглас, казалось, поднимался к самому потолку, а оттуда расходился по всей церкви.
   Я чувствовал, что слезы подступают к горлу, и грудь сжимается чувством жалости.
   В этот момент я увидел Денизу.
   Она стояла на коленях между своей матерью и мадам Катино, в первом ряду богомольцев, прямо перед алтарем. Со своего места я мог видеть ее лицо, когда она в молитвенном экстазе поднимала глаза кверху.
   Внезапно в дверь на противоположной от меня стороне раздался сильный удар, за ним последовал другой, третий... Послышался град ударов, и кто-то громко потребовал, чтобы дверь была немедленно открыта.
   Вся коленопреклоненная масса заволновалась. Некоторые вскочили с колен и, плача, пугливо оглядывались кругом. Но пение все еще продолжалось, по-прежнему наполняя собой церковь.
   От сильного удара вылетела створка двери: три четверти присутствовавших подняли крик. Я в это время был на полдороги к Денизе, но, прежде, чем я достиг своей цели, вылетела другая створка, и человек двенадцать с шумом ворвались в церковь.
   Путь им преградила тощая фигура священника (после я узнал, что это был отец Бенедикт), высоко поднимающего крест. В следующую минуту, к невыразимой радости, я увидал, что вломившиеся были не предводители уличной толпы, а приверженцы Фромана, во главе с обоими Сент-Алэ. Оба были покрыты кровью и закопчены порохом. Одежда их была в беспорядке.
   От неожиданной радости женщины бросились на шею мужчинам, а стоявшие поодаль разразились громкими рыданиями. Мужчины же, тщательно забаррикадировав за собой двери, вереницей пересекая зал, направились к выходу в переулок. Одни утверждали, что все погибло, другие - что западные ворота еще свободны, третьи умоляли женщин уйти отсюда, уверяя, что в соседних домах им будет гораздо безопаснее, и что церковь неминуемо подвергнется нападению. Стало известно, что красные кокарды были оттеснены, и теперь спасаются через монастырские ворота, в которые, следом за ними, ломятся уже кальвинисты.
   Всех охватили смущение и паника. Слышались крики, что напрасно мужчины явились сюда, что, если бы они оставили церковь в покое, женщины были бы в большей безопасности. Но в таком аду, каким был сегодня Ним, где даже сточные канавы были полны кровью, трудно было решать, как лучше поступить.
   После того, как выяснилась опасность дальнейшего пребывания в церкви, все бросились к выходу. Это дало мне возможность немного продвинуться к Денизе. Она опустила капюшон на лицо и не могла меня видеть, пока я не дотронулся до ее руки. Не говоря ни слова, она крепко ухватилась за меня.
   Маркиза, ответившая на мой поклон кислой миной, ограничилась тем, что насмешливо заметила:
   - Вы умеете быстро пользоваться вашей победой.
   Я ничто не ответил, а вместе с Денизой и мадам Катино направился прямо к Луи.
   Виктор де Сент-Алэ, увидев меня, улыбнулся и, подойдя к матери, что-то сказал ей. Та, видимо, возражала.
   - Не все ли теперь равно, - громко произнес маркиз. - Ведь мы проиграли последнюю ставку, и надо очистить стол для других.
   Маркиза молча опустила свой капюшон на лицо. Было что-то трагическое в этом жесте, и мне стало жаль ее. Но теперь было не время предаваться чувствам: преследователи были уже близко.
   Мы не успели еще покинуть церковь, как за стенами послышался топот множества людей, и двери затрещали под посыпавшимися на них ударами. Весь вопрос был в том, выдержат ли двери до того момента, как мы успеем бежать. Они были закрыты надежно, а перед нами образовался проход в толпе. Спустя мгновение мы были уже на улице и быстрым шагом направились к дому мадам Катино.
   Я был так рад, что мы выбрались на свет и свежий воздух, что мне грезилась уже полная безопасность. Улочка шла вниз, и я видел впереди себя целое море голов. Там и сям мелькали оглядывавшиеся бледные испуганные лица. Сзади меня шли маркиза со старшим сыном. Шествие замыкали три или четыре "красные кокарды". За ними, в конце переулка еще никого не было видно.
   Очевидно, преследователи все еще не вломились в церковь, и я задержался, чтобы сказать Денизе несколько слов.
   Задумавшись, я очнулся лишь тогда, когда вкатившаяся в переулок обратная волна отнесла меня к Луи. С криками, стонами и проклятиями толпа запрудила весь переулок, зажатый меж высокими домами. Большинство делало отчаянные попытки пробиться назад к церкви, даже не давая отчета в том, что произошло.
   Другие продолжали идти вперед и падали, сметаемые встречным потоком. Словом, в течение нескольких минут все потонуло в паническом страхе.
   Стараясь спасти Денизу от давки и не дать ей упасть, я сначала не понял, в чем дело. Мне показалось, что женщины, составлявшие три четверти общей массы, сошли с ума или поддались необузданному страху. Потом, когда наше шествие отхлынуло до половины переулка, я услышал впереди себя среди общего крика взрывы отвратительного смеха, и через головы увидел ряд пик, выстроившихся как раз против дома мадам Катино.
   Тут я понял создавшееся положение. Кальвинисты отрезали нам выход из переулка. Сердце у меня перестало биться. Я оглянулся назад и увидел, что и позади переулок был полон людей, прорвавшихся, наконец, через церковь. Отступать было некуда. Мы были зажаты в тиски: по сторонам - высокие стены домов, преодолеть которые было нереально, впереди и сзади - мрачные люди, вооруженные пиками.
   Мне до сих пор мерещится эта сцена: палящее солнце, озаряющее бледные, искаженные страхом лица женщин, павших на колени с воздетыми к небу руками - длинный, изломанный ряд человеческих существ, в каждой черте которых сквозил панический, животный страх. А над всем этим - насмешливый хохот победителей...
   Даже Ним - это гнездо всяких партий и жестоких раздоров, даже Ним не видал никогда столь ужасного зрелища. Ошеломленный неожиданной ловушкой в то самое время, когда все, казалось, шло к благополучному исходу, я только крепче прижимал к себе Денизу и, прислонившись к стене, старался найти для нее слова утешения и ободрения перед лицом неминуемой смерти.
   Первым пришел в себя маркиз де Сент-Алэ. Враги были в подавляющем большинстве, и едва ли что можно было предпринять против них. Тем не менее, маркиз, заслонив собою мать, махнул белым платком людям, стоявшим со стороны церкви, и потребовал, чтобы они пропустили женщин. Получив отказ, он во всеуслышание обозвал их трусами, которые не смеют развязать противнику руки, чтобы встретиться с ним лицом к лицу. Но кальвинисты в ответ только смеялись и грозили.
   - Нет, не пропустим, - кричали они. - Выходите сперва и отведайте наших пик. Тогда, может быть, мы и выпустим женщин.
   - Трусы! - закричал опять маркиз.
   Но они только со смехом кричали, размахивая оружием:
   - Долой изменников! Долой попов! Выходите! Держитесь теперь! Мы поможем вам оторваться от бабьих юбок!
   Потом с их стороны выступил какой-то человек, который движением руки водворил тишину.
   - Слушайте, - начал другой, стоявший с ним рядом, гигант с черными волосами, почти скрывавшими его узкое лицо. - Даем вам три минуты, по истечении которых вы должны выйти из переулка. В этом случае женщины будут свободны. Если же вы будете прятаться за ними, то мы будем стрелять по всем, и смерть женщин будет на вашей совести.
   Молчавший Сент-Алэ при этих словах загремел страшным голосом:
   - Негодяи! Неужели вы будете убивать нас на их глазах?!
   - Решайтесь, решайтесь! - продолжал гигант, потрясая пикой. - Три минуты по здешним часам. Выходите, или мы стреляем! Славная будет окрошка!
   Сент-Алэ повернулся ко мне. Лицо его было бледно, глаза блуждали. Он хотел сказать что-то, но голос изменил ему. Нас было всего человек двадцать мужчин и около пятидесяти женщин, сбившихся в кучу на пространстве в несколько сажен. Женщины кричали, мужчины, прислонившись к стене, старались успокоить их и как-нибудь оторвать от себя. Одни проклинали негодяев, собравшихся совершить злодейство, и грозили им кулаками, другие покрывали поцелуями дорогие для них бледные лица. Многие женщины, к своему счастью, впали в обморочное состояние. Другие, вроде маркизы де Сент-Алэ, стиснув молитвенно руки, с благоговением подняли глаза к чистому, безоблачному небу.
   Помню горячее, нестерпимое солнце, освещавшее эту картину, и пение птиц, вероятно, в садах за стенами. Все это происходило часа за два до полудня, горячего южного полудня. В долине блистала Рона, вся природа ликовала, и только мы одни, как загнанные звери, ожидали неминуемой смерти, которая навеки скроет все это от наших взоров.
   Чья-то рука дотронулась до меня. То был Сент-Алэ. Я думал, что он хочет примириться со мной. Но когда я повернулся к нему, его лицо носило другое выражение (быть может, на него подействовала безмолвная мольба его сестры).
   - Прошла минута! - закричал черноволосый гигант.
   Сент-Алэ отдернул от меня руку.
   - Стойте! - закричал он прежним повелительным тоном. - Среди нас есть человек, не принадлежащий к нашей партии. Пропустите его! Клянусь, он не принадлежит к нам!
   И он указал на меня.
   Ответом был взрыв смеха.
   - Кто не за нас, тот против нас! - безжалостно ответил гигант.
   С этого момента я бы не принял ответственности за все то, что я делал. В подобных обстоятельствах люди не отвечают за себя. Я знал, что враги все равно будут беспощадны, и что я не навлеку на себя излишней опасности. Поэтому я с яростью бросил им обратно их же слова.
   - Да, я против вас! - закричал я. - Я предпочитаю умереть здесь, среди равных, чем жить с вами! Вы оскверняете и землю, и воздух! Негодяи!
   Едва я успел произнести это, как стоявший возле меня молодой малый ринулся с безумным смехом прямо на лес вражеских копий.
   С полдюжины их вонзилось в него на наших глазах. Он с криком выпустил свое оружие и, залитый кровью из зияющих ран, упал мертвый около стены.
   Я инстинктивно закрыл лицо Денизы, чтобы она не могла видеть этого ужасного зрелища. И хорошо сделал: опьяненные запахом крови, эти звери бросились на нас. Я видел, как Сент-Алэ старался прикрыть собой мать и почти так же кинулся на пики. Оттолкнув Денизу за выступ стены, я застрелил из Фроманова пистолета первого нападавшего, а из второго ствола свалил другого. Я не чувствовал в этой свалке страха, а лишь одну ярость. Но третий ударил меня пикой в плечо. Я упал. Передо мной на фоне неба мелькнуло чумазое, искаженное злобой лицо. Я закрыл глаза в ожидании второго удара.
   Но удара не последовало. Несмотря на навалившуюся на меня тяжесть, я продолжал сопротивление, но вся битва прошла как бы надо мной, в этом переулке ужасов, где мужчин, вырывая из объятий женщин, убивали тут же, на их глазах.
   XIII СВЕТ И ТЕНЬ
   Благодарю Бога за то, что мне пришлось видеть так мало. Я только чувствовал, как в общей свалке на меня не раз наступали чьи-то ноги, покрывая меня чужой кровью. Я слышал хрип врагов, схватившихся не на жизнь, а на смерть, пронзительные крики женщин, от которых кровь стыла в жилах, безумный смех и умоляющие стенания. Подняться с земли значило обречь себя на верную смерть, и, хотя у меня и так не оставалось надежды, я продолжал лежать без движения. Сопротивляться было уже бесполезно.
   Был момент, когда я подумал, что настал мой конец. Кто-то оттащил тело, лежавшее на мне и скрывавшее меня. Свет ударил мне прямо в глаза, и я слышал, как кто-то крикнул:
   - Тут еще один! Он жив!
   Шатаясь, я поднялся на ноги с единственным желанием - умереть достойно. Кричавший был мне незнаком, но подле него я увидел Бютона, а позади виднелся барон де Жеоль. Кругом было еще несколько человек, которые с любопытством смотрели мне прямо в лицо.
   Я не верил своему спасению.
   - Если хотите делать свое дело, то кончайте скорее, - проговорил я, раскидывая руки.
   - Боже сохрани! - поспешно вскрикнул Бютон. - Довольно уж перебили народу, даже слишком много. Господин виконт, обопритесь на меня, и пойдемте отсюда. Слава Богу, что я поспел вовремя. Если б они убили вас...
   - Это уже пятый, - заметил барон де Жеоль.
   Бютон ничего не сказал, но взял меня под руку и тихонько повел вперед. Де Жеоль взял меня с другой стороны, и я шел, поддерживаемый ими, сквозь живую изгородь народа, смотревшего на меня с интересом. Лица у всех, несмотря на жару, были удивительно бледные. Шляпы на мне не было, и солнце немилосердно пекло голову. Но, повинуясь поторапливаниям Бютона, я двигался вперед, пока мы не добрались до двери, открывшейся перед нами. Войдя в нее, я уронил платок, который мне дал кто-то, чтобы перевязать раненое плечо. Человек, стоявший у двери, быстро поднял его и с вежливой поспешностью подал мне. Он держал пику, а руки его были обагрены кровью! Не было сомнения, что это один из убийц!
   Два человека внесли в противоположный от нас дом чье-то безжизненное тело со свесившейся головой. При виде этого я быстро припомнил все обстоятельства пережитой трагедии. Схватив Бютона за шиворот, я исступленно закричал:
   - Где мадемуазель де Сент-Алэ? Что вы сделали с нею?
   - Тише, тише, сударь, - с упреком отвечал он. - Постарайтесь овладеть собой. Она здесь и в полной безопасности, ручаюсь вам за это. Ее вынесли одной из первых.
   Кажется, я, совсем не по-мужски, разразился слезами. То были, впрочем, слезы благодарности. Я испытал слишком много, к тому же, хотя рана в плече и не представляла никакой опасности, я потерял достаточно крови. Поэтому можно и простить мне эти слезы. Впрочем, не один я плакал в тот день. Позднее я узнал, что даже один из убийц, отличавшийся особой свирепостью, разрыдался, когда увидел, что они наделали.
   В этот и следующий день в Ниме было убито около трехсот человек, главным образом возле монастыря капуцинов, превращенного Фроманом в типографию и центр пропаганды "красных", около "красной" "Таверны" и в доме Фромана, державшемся до тех пор, пока против него не выставили пушки. Едва ли половина всех погибших полегла в схватке, большей частью их преследовали и убивали в переулках, домах и разного рода тайниках. Иногда они сдавались на милость победителя. В этом случае их отводили к стене ближайшего дома и там расстреливали.
   Затем начались такие же ужасы и в Париже, под тем предлогом, что необходимо предупредить распространение мятежа по всей Франции. Оглядываясь теперь назад, я нахожу, что причина этому была другая - презрение к жизни, которое столь ярко проявилось в позднейший период революции, и та, ничем необъяснимая, жестокость, что через три года совершенно парализовала общество и удивила весь мир.
   Из восемнадцати мужчин, вместе со мной переживших ужасы бойни в переулке у капуцинского монастыря, осталось в живых лишь четверо. Жизнью мы были обязаны своевременному прибытию Бютона и некоторых представителей других приходов, не разделявших фанатизма севеннолов, и, отчасти, запоздавшему раскаянию самих убийц.
   В числе этих четверых были отец Бенедикт и Луи де Сент-Алэ. Странной была наша встреча, когда мы, чудом спасенные от смерти, оборванные и перепачканные, сошлись вместе в гостиной мадам Катино. Шторы, за исключением одного большого окна в углу, были еще спущены. В потухшем камине, который так весело пылал в день моего приезда в Ним, теперь лежал серовато-белый пепел. В комнате было мрачно и холодно, мебель отбрасывала длинные тени, и слышен был шум толпы, собравшейся в переулке, не в силах наглядеться на жестокое зрелище.
   Мы, трое, несомненно любивших друг друга, людей, разбросанных обстоятельствами в разные стороны, теперь опять были вместе. Жалкие, бледные, с трясущимися руками и лихорадочно блестевшими глазами - каждый из нас прошел очищение по-своему.
   Из соседней комнаты доносились женские голоса, плач и поспешные шаги. Я знал, что там лежала маркиза, сильно пострадавшая во время схватки: ее сбили с ног и затоптали. За ней ухаживали доктор, Дениза и мадам Катино.
   Своей мрачностью гостиная походила на комнату покойника, и мы разговаривали между собой шепотом. Время от времени одного из нас охватывал ужас пережитого: мы вставали и, тяжело дыша, начинали ходить по комнате. Внезапно послышавшиеся пушечные выстрелы заставили нас на время забыть самих себя, и мы заговорили о Фромане, обсуждая его шансы на спасение. Но заговорили, как люди посторонние, как люди, которых смерть пока освободила от общей повинности.
   Луи позвали в соседнюю комнату к матери. Через несколько минут туда попросили пройти отца Бенедикта. Я остался в гостиной один.
   Тишина после такого волнения, уединение, когда всего час назад я смотрел в глаза смерти, безопасность после кошмара - все это переворачивало мою душу. Когда же, к довершению всего, я вспомнил о гибели маркиза, унесшего с собой в могилу столь много обещавший ум, слезы опять подступили у меня к глазам.
   Не имея сил сдерживать душевное беспокойство, я быстрыми шагами заходил по комнате. Теперь ее мрак был мне только приятен. Во мне оживало прежнее, в памяти воскресали прежние, дорогие мне, сцены, прежняя дружба, мое детство. Я вспоминал, что мы когда-то играли вместе, и забывал, что с того времени утекло немало воды, и мы шли по жизни разными дорогами.
   Уже к вечеру ко мне вышел Луи.
   - Войдите, - кратко сказал он.
   - К маркизе?
   - Да, она желает вас видеть, - отвечал он унылым тоном человека, который ничего не скрывает от себя.
   После таких событий, какие мы пережили, моя реакция была более, чем обычной. Я был совершенно измучен, и пошел за Луи машинально, думая больше о прошлом, чем о настоящем.
   Но едва я переступил порог комнаты, в противоположность гостиной ярко освещенной свечами, словно от какого-то толчка, разом, пришел в себя. Против двери, на кровати, вся обложенная подушками, полусидела маркиза. Наши взгляды встретились, и я остановился. Ее лицо было бледно, как полотно, но на щеках горели два ярко-красных пятна. Лицо носило какое-то особенное выражение, совершенно не подходившее к обстоятельствам и наполнившее меня тревогой.
   Заметив мое смущение, она веселым и притворным тоном, только увеличивавшим жуткость обстановки, не преминула упрекнуть меня за прошлое.
   - Очень рада вас видеть, виконт. Приятно убедиться, что у вас есть скромность. Впрочем, мы на вас не сердимся. Лучше поздно раскаяться, чем никогда. Где мой веер, Дениза? Дитя мое, дай мне мой веер!
   Каким-то надорванным движением Дениза поднялась со своего стула подле кровати. Мы, впрочем, все были надорваны до последнего нерва.
   Положение спасла мадам Катино. Она быстро достала со стола веер, положила руку на плечо Денизы и заставила ее снова опуститься на свое место.
   - Благодарю вас, - проговорила мадам де Сент-Алэ, обмахиваясь веером и улыбаясь на обе стороны, как это, бывало, она делала в своем салоне. - А теперь, господин виконт, - продолжала она с прежней насмешливостью, - может быть, вы соблаговолите сознаться, что я была пророком?
   Я пробормотал сам не знаю что: эта сцена с улыбающейся маркизой и нахмуренными лицами других присутствовавших, старавшихся не смотреть друг на друга, произвела на меня ужасное впечатление.
   - Я никогда не сомневалась, что рано или поздно вы присоединитесь к нам, - снисходительно продолжала она. - Если бы я была жестока, я могла бы сказать вам многое. Но, так как вы вернулись к исполнению вашего долга, не будем вспоминать старое. Его величество так добр, что... Но где же все остальные? Не можем же мы продолжать наш разговор без них.
   Она обвела комнату привычным повелительным взглядом.
   - Где же господин Гонто? - спросила она Луи. - Разве господин Гонто еще не приехал? Он обещал быть свидетелем при обручении...
   Луи, стоявший с отцом Бенедиктом и доктором у одного из закрытых ставнями окон, сдавленным голосом отвечал, что он еще не приехал.
   Маркиза, видимо, заметила что-то особенное в его тоне, так как принялась беспокойно смотреть то на одного, то на другого.
   - Надеюсь, с ним ничего не случилось? - спросила она, чаще взмахивая веером.
   - О, нет, нет, - поспешно ответил Луи, стараясь успокоить ее. - Он должен вот-вот приехать.
   Но озабоченное выражение не сходило с лица маркизы.
   - А где Виктор? Он тоже еще не пришел? Луи, ты уверен, что с ним ничего не случилось?
   - Вы скоро увидите его сами, - отвечал он, едва сдерживая рыдания, и отвернулся, чтобы скрыть отчаяние.
   Взгляд маркизы вновь упал на меня, и вдруг ее лицо просветлело, тень беспокойства сошла с него, подобно тому, как тень облака быстро сбегает в солнечное апрельское утро. Она опять взялась за свой веер и заговорила:
   - Последнюю ночь я видела чрезвычайно странный сон. Или это было, когда я была больна, Дениза? Впрочем, все равно. Мне мерещились всякие ужасы, например, будто бы наш дом в Сент-Алэ сгорел. Сгорел и дом в Кагоре, и тот, в котором мы нашли прибежище в Монтобане. Мне снилось, что господин Гонто убит, а вся чернь поднялась с оружием в руках. Как будто, продолжала она со смехом, который должна была сдержать от боли, - как будто король мог позволить что-нибудь подобное, как будто подобные вещи вообще возможны! А потом мне приснилась еще большая нелепость - про церковь...
   Нахмурив брови, она сделала паузу.
   - Дальше я забыла! Все забыла! И проснулась в самый ужасный момент! Мне снилось, будто иметь пару красных каблуков, значило приобрести себе диплом на смерть, будто бы пудра и мушки осуждали вас на казнь!
   Она смолкла. Веер выпал у нее из рук, и она беспокойно озиралась вокруг.
   - Мне кажется, - простонала она, - что мне все еще нехорошо.
   По ее лицу видно было, как жестоко она страдает.