Страница:
В предисловии к третьему изданию своих поэтических произведений В.Соловьев признавался, что простонародной Афродите его стихи "не служат ни единым словом". Такое признание мог сделать и Ф.Сологуб.
Мадонной была для меня ты когда-то…
Но скрылся куда-то твой образ крылатый,
А вместо него я Матрену узрел.
("Акростихи", 1892)[97]
Речь, отметим еще раз, не идет о полной аналогии и всегдашнем согласии. Скажем, В.Соловьев, в чем-то противореча себе, поднял вопрос о вреде исходной донкихотской позиции автора в литературе, а Ф.Сологуб, по сути, анонимно спорил с ним, восхваляя любое проявление донкихотства в искусстве. Впрочем, спор этот, восходящий к размышлениям И.Тургенева о достоинствах и недостатках персонажей типа Гамлета и Дон Кихота в известной одноименной статье 1860 года, напрямую не связан с проблемой воображения – отображения в художественном творчестве. Существенно то, что позже последователи старейшины русского символизма будут воспринимать мышление в образах только как создание сладостной или горько-сладостной легенды, как сотворение мифа, как побег от грубой действительности – "бабищи Матрены" – к Мадонне, к "незримому очами". Символизм действительно можно понимать и объяснять как уход из явного мира в "сотворенную форму" (Е.Комарова). И отметим, вариант Альдонсы, причем под тем же именем Матрена, антипод романтичной другой, еще явится на страницах символистской прозы – в романе А.Белого "Серебряный голубь" (1909).
Важное сближение В.Соловьева и Ф.Сологуба видится в том, что оба они понимали решающее значение нравственности, "духовной пружины", в формировании человеческого облика и в формировании человеком образа жизни. В письме к К.Романовой В.Соловьев писал о людях, уверенных в том, что насилием можно побороть насилие: "Это, может быть, очень хорошие люди, но весьма плохие музыканты… Я знаю, что всякое преобразование должно делаться изнутри – из ума и сердца человеческого. Люди управляют своими убеждениями, следовательно, нужно действовать на убеждения, убедить людей в истине"[98]. Об этом же говорил Ф.Сологуб в статье "Что делать?" (1917): "Я поверил бы в издыхание старого мира, если бы изменилась не только форма правления, не только строй внешней жизни, но и строй души. А этого как раз и нет ни в ком"[99].
Проблемная сфера сложных отношений – притяжения-отталкивания – идей и образов, составляющих художественные миры двух известных "Соло" из клана символистов, думается, представляет интерес для понимания процессов в культуре на рубеже столетий. В.Соловьев искал возможность поддержать и укрепить терявшее устойчивость традиционное христианско-гуманитарное сознание, антропоцентрическое по своей сути, Ф.Сологуб скорее неосознанно, чем осознанно, выявлял истинность другого сознания, как теперь говорят, дегуманитарного. Однако опирался он при этом на парадигмы того же традиционного сознания, потому как других точек отсчета нет и, вероятно, быть не может. При более близком рассмотрении видно, что эти две одаренные личности по-своему объясняют друг друга[100].
Глава II. Владимир Сергеевич Соловьев. Вехи биографии. Искания разума и прозрения интуиции
Общественная среда нашей семьи была весьма блестяща в образовательном отношении и, без сомнения, оказала косвенное влияние на мое духовное развитие.
В.Соловьев. Автобиографическое
Личность светлая и загадочная
О В.Соловьеве – мыслителе, поэте, критике написано очень много. Немало новых работ, как покаяние за семь десятилетий умолчания в миновавшем столетии, вышло за последние десять – пятнадцать лет[101]. Правы оказались С.Булгаков и Н.Бердяев, которые, независимо один от другого, восемь десятилетий назад предсказали, что Россия соединит прерванную в 1917 году связь времен и что это соединение начнется с обращения к В.Соловьеву. Действительно, с публикации его трудов в конце 80-х годов прошлого века начался выход многотомной "Истории отечественной философской мысли"[102]. Авторы отмечают высокую духовность, созидательную роль его трудов в развитии культуры, отмечают оправданность целого ряда предсказаний В.Соловьева-публициста[103]. Новые книги, статьи дополнили творческо-биографический портрет, создававшийся родственниками, друзьями, учениками[104].
При всем обилии публикаций в личности, в писаниях, в стиле жизни В.Соловьева, этого одновременно счастливого и несчастливого подвижника, кроится немало таинственного. Это признавали современники, об этом размышлял А.Блок через десять лет после смерти философа и поэта в известной статье "Рыцарь-монах". Д.Андреев, философ-мистик, душой постигая философа-мистика, как бы продолжая размышления А.Блока, писал: "Какая странная фигура – Владимир Соловьев на горизонте русской культуры! Не гений – но и не просто талант;.. есть нечто в его стихах, понятием таланта не покрываемое. Праведник? Да… но все же известно, что от многих своих слабостей Соловьев при жизни так и не освободился. Философ? Да, это единственный русский философ, заслуживающий этого наименования безо всякой натяжки, но система его оказалась недостроенной… Кто же он? Пророк? – Но… в каких формах он пророчествовал и о чем? Может быть, наконец, "молчаливый пророк", как назвал его Мережковский, – пророк, знаменующий некие духовные реальности не словами, а всем обликом своей личности? Пожалуй, последнее предположение к действительности ближе всего…
Великим духовидцем – вот кем был Владимир Соловьев"[105].
Значение личности В.Соловьева для Серебряного века трудно переоценить. Вслед за Л.М.Лопатиным многие авторы сравнивают его влияние на этот век с влиянием личности А.Пушкина на век золотой. А.Мень, в частности, писал: "Универсальная личность! И в этом отношении он действительно похож на Пушкина"[106].
При всем обилии публикаций в личности, в писаниях, в стиле жизни В.Соловьева, этого одновременно счастливого и несчастливого подвижника, кроится немало таинственного. Это признавали современники, об этом размышлял А.Блок через десять лет после смерти философа и поэта в известной статье "Рыцарь-монах". Д.Андреев, философ-мистик, душой постигая философа-мистика, как бы продолжая размышления А.Блока, писал: "Какая странная фигура – Владимир Соловьев на горизонте русской культуры! Не гений – но и не просто талант;.. есть нечто в его стихах, понятием таланта не покрываемое. Праведник? Да… но все же известно, что от многих своих слабостей Соловьев при жизни так и не освободился. Философ? Да, это единственный русский философ, заслуживающий этого наименования безо всякой натяжки, но система его оказалась недостроенной… Кто же он? Пророк? – Но… в каких формах он пророчествовал и о чем? Может быть, наконец, "молчаливый пророк", как назвал его Мережковский, – пророк, знаменующий некие духовные реальности не словами, а всем обликом своей личности? Пожалуй, последнее предположение к действительности ближе всего…
Великим духовидцем – вот кем был Владимир Соловьев"[105].
Значение личности В.Соловьева для Серебряного века трудно переоценить. Вслед за Л.М.Лопатиным многие авторы сравнивают его влияние на этот век с влиянием личности А.Пушкина на век золотой. А.Мень, в частности, писал: "Универсальная личность! И в этом отношении он действительно похож на Пушкина"[106].
Становление характера, мировоззрения
В.Соловьев родился в 1853 году в Москве. Он был четвертым ребенком в семье[107]. Происхождение, наследственность, домашний уклад, воспитание, образование – все способствовало интеллектуальному росту детей. Старший брат, Всеволод, стал автором известных в свое время исторических романов. Во многих журналах начала XX века под псевдонимом Allegro печатала стихи его младшая сестра, Поликсена, обладавшая также талантом драматурга и живописца. Талантом литературным, переводческим обладали все молодые Соловьевы. Отец, Сергей Михайлович, – дворянин, либерал-западник в вопросах государственной политики, автор двадцатидевятитомной "Истории России с древнейших времен", труда, повлиявшего на становление отечественной государственности. Ученый удивлял современников своим трудолюбием и принципиальностью, он не примкнул ни к одной партии. Можно сказать, его партией была его совесть. В семье отца боялись, перед ним благоговели. Но это был не сухой кабинетный человек. Возможно, и от него дети унаследовали художественный вкус. По словам внука, С.Соловьева, Сергей Михайлович "любил поэзию, музыку, театр". Дед по отцу, Михаил Васильевич, происходил, как и его предки, из духовного сословия, почти полвека был московским священником, за его молитвой, советом приезжали издалека. Он был по-своему образован, начитан, завещал внуку посвятить себя служению Богу. Ему Владимир Сергеевич посвящал свои труды. Мать – Поликсена Владимировна – происходила из знатного украинско-польского рода. Заботы о детях, о муже в значительной мере нивелировали ее богатую от природы индивидуальность, склонную к фантазерству, лирической мечтательности. Детям она настойчиво прививала любовь к изящной словесности, интерес к священной истории. Ее отец, морской офицер, дружил с К.Рылеевым, был причастен к декабристскому движению, сидел в Петропавловской крепости, был разжалован. Возобновив службу, он участвовал в кругосветном плавании, в Крымской войне, умер контр-адмиралом. Возможно, от этого мужественного, волевого человека В.Соловьев унаследовал определенную напористость и даже воинственность. Среди предков матери был оригинальный мыслитель XVIII века Григорий Сковорода. Удивительное родство душ открывается при сопоставлении мировидения В.Соловьева и этого известного малороссийского просветителя и поэта, видевшего духовное (Божественное) начало в каждом человеке, верившего в то, что путь к идеальному обществу лежит через моральное самосовершенствование личности, через ее самопознание.
Начальное образование В.Соловьев получил в престижной московской гимназии. В семь лет он с упоением читал жития святых, уверовал в скорое пришествие Антихриста и, подражая подвижникам, готовился к мучениям за веру, подвергал себя самоистязаниям, спал на жесткой подстилке, отказался от одеяла. Позже, лет с 12 до 16, прошел стадию "нигилизма", перестал ходить в церковь, читал вульгарных материалистов, Д.Писарева, Ж.Ренана, поступил на физико-математический факультет Московского университета. Судя по воспоминаниям современников, в истину материализма в эти годы этот нигилист 60-х годов верил страстно. Вероятно, только страстно В.Соловьев мог выражать и отстаивать свои убеждения. В характере родителя строгость сочеталась с принятием идей свободного воспитания. Он проницательно предвидел скорое завершение богоборческой стадии у своего отрока в будущем, а Ж.Ренана обличал указанием на конкретные факты его научной недобросовестности. Отец гневно возмутился только однажды, когда сын, как следует из автобиографических заметок, "предался практическому иконоборчеству и выбросил за окно и в помойную яму некоторые иконы". Зато они вместе, именитый ученый и подросток одиннадцати лет, обсуждали и осуждали ссылку на каторгу уважаемого за "нравственные качества… души" литератора и мыслителя Н.Чернышевского[108]. В.Соловьев самостоятельно преодолел материализм и неверие, перешел на историко-филологический факультет, который окончил в 1873 году. Путь молодого В.Соловьева от материализма и атеизма, деизма, пантеизма к философскому идеализму и христианской вере был извилист, он прошел "сложную философскую эволюцию от Спинозы и Гегеля через Канта к Шопенгауэру и Шеллингу…"[109].
Несомненно, во многом благодаря воспитанию без принуждения явилось то, что В.Соловьев с молодых лет был отчаянно свободен и смел в выражении своих оригинальных, часто неожиданных, философских, религиозных, эстетических, общественных взглядов. А.Мень не без основания включил его в ряд мыслителей бунтарского типа, а самым "непосредственным предшественником" называл А.Чаадаева. В его посланиях к возлюбленной кузине, написанных в восемнадцать лет, есть такие строчки: "Прими только за общее правило: никогда не подчиняться книжному авторитету;.. верь себе больше, чем всякой книге; потому что в серьезных вопросах внутреннее бездоказательное и бессознательное убеждение есть глас Божий"[110]. Свою первую в жизни лекцию в студенческой аудитории В.Соловьев начал словами: "Человек прежде всего стремится к свободе.., в особенности же… в идеальной сфере познания"[111]. Многие суждения этого теолога удивляют своей неожиданностью. Нередко он смотрит на человека глазами деятеля эпохи Просвещения, не замечавшего или не верящего в кризис гуманизма, нередко он рассуждает как христианский гуманист. Истина была ему дороже всякой привязанности. По воспоминаниям сестры, многих поразила публично высказанная мысль брата о том, что ему ближе бездеятельных верующих те неверующие, которые, "попирая законы человеческие, блюдут законы Бога". Примечательный факт: любя и уважая своего отца, он мог общаться с людьми, враждебно настроенными к Сергею Михайловичу. Известно, Ф.Достоевский, близкий друг в течение ряда лет, готов был остаться с Христом, даже в том случае, если бы вдруг открылось, что Христос вне истины. Остался бы со Спасителем в таком случае В.Соловьев? Это вопрос.
Образно говоря, В.Соловьев заходил, но не задержался ни в одном из оппозиционных станов. Он не пристал ни к свободной светской, ни к аскетической церковной культуре, ни к западникам, ни к славянофилам, ни к мистикам, ни к эмпирикам. В.Соловьев прошел в отдалении от народников, социалистов, монархистов, патриотов-националистов, от всех персонифицированных учений. Он разделил судьбу личностей, стоявших над схваткой и потому обреченных на одиночество, гонения слева и справа. Об этом, вслед за племянником, справедливо рассуждают почти все соловьевские биографы. Правда, трудно согласиться с выводами родственника, что "стремление к действию, к влиянию на общество, к проведению своих идеалов в жизнь" побуждало ученого заключать "временные сделки" с тем или другим лагерем[112]. Внимание В.Соловьева к различным течениям научной и общественной мысли, – порой, защита и последующая критика того или другого "лагеря" или, наоборот, критика и последующая защита, – думается, правильно объяснил Е.Трубецкой. Он указал на причины внимания В.Соловьева ко всем "станам" и на очевидную несообразность: о философе, который не принадлежал ни к какой партии, часто судят, исходя из какой-либо партийной принадлежности. Внимание, отношение В.Соловьева к спорящим сторонам, делает вывод Е.Трубецкой, объясняется не какой-то непоследовательностью, а его умением ценить и искать "относительную истину"[113].
Вопрос о том, быть или не быть правде на земле, и вытекающий из него вопрос о том, каким будет конец истории, В.Соловьев трактовал в плоскости возможности или невозможности реализации христианских норм. Но эти нормы он поверял не только христианскими канонами, не только догматами православной церкви. Он искал доказательства их правильности в самых разных источниках, углублялся в манускрипты древнейших верований, в изложения эволюционистских воззрений. Питательной средой для соловьевских идей был синтез платонизма, классического идеализма, прежде всего Ф.Шеллинга, Г.Гегеля, и – элементов эмпиризма. До недавнего времени В.Соловьев оставался едва ли не единственным религиозным философом, защищавшим дарвинизм "с философской точки зрения"[114]. Христианская церковь, по крайней мере католическая, только сейчас, когда отмечается двухсотлетие со дня рождения английского ученого, признала, что дарвинизм не противоречит религиозным воззрениям. В магистерской диссертации без малого полтора века тому назад В.Соловьев писал: "Естествознание показывает, как в природе в результате сложного процесса и борьбы преодолевается безобразие и нарастает красота". Желание этого человека все охватить, систематизировать, представить в универсальном единстве предопределило и силу, и слабость, и неожиданность выводов.
Об исторической судьбе "религии отцов", о восточных угрозах христианской Европе В.Соловьев впервые задумался еще в возрасте 12 – 13 лет. В девятнадцать лет он в одиночку ставит диагноз мировой религии: ложь жизни затемнила "истинное христианство", поэтому "в настоящее время одинаково трудно понять истину в христианстве, как и дойти до истины прямо самому"[115]. В двадцать три года молодой теолог критически анализирует христианские догматы и – задумывается о "вселенской религии". В ранней эссеистической работе "Sophie" он делает наброски ее основополагающих принципов. Не сомневаясь в истинности христианства, молодой человек в то же время предполагает благо "синтеза всех религий"[116]. Соединение всего лучшего, что есть во всех религиях, должно, по его мнению, исключить "их узость… их эгоизм и их ненависть". Все верования прошлого и настоящего мыслитель представлял ветвями одного древа, тянущегося к единому Всевышнему[117]. В "Sophie" есть такие рассуждения: "Вселенская религия есть плод великого дерева… Ты должен знать еще, что те же корни произвели еще другие побеги… Все эти деревья приносят те же плоды…"[118]. В записках не для печати В.Соловьев называет свою работу созиданием "вечного завета". Бунтарь? Еретик? Но каждый философ бунтарь-еретик по определению, по дерзкому характеру своих амбиций, непременно связанных с попыткой раскрытия тайн Божьего замысла, смысла и цели сотворенного. Не удивительно то, что В.Соловьев подвергался со стороны сановных личностей гонениям за "искажение основ" писаний, церковных установок. Это было уделом многих именитых философов всех времен, от Сократа до Спинозы, до столпов классической философии, И.Канта, И.Фихте[119]. Быть другим, будучи уверенным, что только философствование освобождает человека и делает его "вполне человеком", он не мог. В своих устремлениях В.Соловьев был не еретиком, он скорее был утопистом, романтиком, мечтателем. Постигая эту личность, достаточно трудно, сохраняя исследовательскую непредвзятость, не попасть под ее обаяние.
Начальное образование В.Соловьев получил в престижной московской гимназии. В семь лет он с упоением читал жития святых, уверовал в скорое пришествие Антихриста и, подражая подвижникам, готовился к мучениям за веру, подвергал себя самоистязаниям, спал на жесткой подстилке, отказался от одеяла. Позже, лет с 12 до 16, прошел стадию "нигилизма", перестал ходить в церковь, читал вульгарных материалистов, Д.Писарева, Ж.Ренана, поступил на физико-математический факультет Московского университета. Судя по воспоминаниям современников, в истину материализма в эти годы этот нигилист 60-х годов верил страстно. Вероятно, только страстно В.Соловьев мог выражать и отстаивать свои убеждения. В характере родителя строгость сочеталась с принятием идей свободного воспитания. Он проницательно предвидел скорое завершение богоборческой стадии у своего отрока в будущем, а Ж.Ренана обличал указанием на конкретные факты его научной недобросовестности. Отец гневно возмутился только однажды, когда сын, как следует из автобиографических заметок, "предался практическому иконоборчеству и выбросил за окно и в помойную яму некоторые иконы". Зато они вместе, именитый ученый и подросток одиннадцати лет, обсуждали и осуждали ссылку на каторгу уважаемого за "нравственные качества… души" литератора и мыслителя Н.Чернышевского[108]. В.Соловьев самостоятельно преодолел материализм и неверие, перешел на историко-филологический факультет, который окончил в 1873 году. Путь молодого В.Соловьева от материализма и атеизма, деизма, пантеизма к философскому идеализму и христианской вере был извилист, он прошел "сложную философскую эволюцию от Спинозы и Гегеля через Канта к Шопенгауэру и Шеллингу…"[109].
Несомненно, во многом благодаря воспитанию без принуждения явилось то, что В.Соловьев с молодых лет был отчаянно свободен и смел в выражении своих оригинальных, часто неожиданных, философских, религиозных, эстетических, общественных взглядов. А.Мень не без основания включил его в ряд мыслителей бунтарского типа, а самым "непосредственным предшественником" называл А.Чаадаева. В его посланиях к возлюбленной кузине, написанных в восемнадцать лет, есть такие строчки: "Прими только за общее правило: никогда не подчиняться книжному авторитету;.. верь себе больше, чем всякой книге; потому что в серьезных вопросах внутреннее бездоказательное и бессознательное убеждение есть глас Божий"[110]. Свою первую в жизни лекцию в студенческой аудитории В.Соловьев начал словами: "Человек прежде всего стремится к свободе.., в особенности же… в идеальной сфере познания"[111]. Многие суждения этого теолога удивляют своей неожиданностью. Нередко он смотрит на человека глазами деятеля эпохи Просвещения, не замечавшего или не верящего в кризис гуманизма, нередко он рассуждает как христианский гуманист. Истина была ему дороже всякой привязанности. По воспоминаниям сестры, многих поразила публично высказанная мысль брата о том, что ему ближе бездеятельных верующих те неверующие, которые, "попирая законы человеческие, блюдут законы Бога". Примечательный факт: любя и уважая своего отца, он мог общаться с людьми, враждебно настроенными к Сергею Михайловичу. Известно, Ф.Достоевский, близкий друг в течение ряда лет, готов был остаться с Христом, даже в том случае, если бы вдруг открылось, что Христос вне истины. Остался бы со Спасителем в таком случае В.Соловьев? Это вопрос.
Образно говоря, В.Соловьев заходил, но не задержался ни в одном из оппозиционных станов. Он не пристал ни к свободной светской, ни к аскетической церковной культуре, ни к западникам, ни к славянофилам, ни к мистикам, ни к эмпирикам. В.Соловьев прошел в отдалении от народников, социалистов, монархистов, патриотов-националистов, от всех персонифицированных учений. Он разделил судьбу личностей, стоявших над схваткой и потому обреченных на одиночество, гонения слева и справа. Об этом, вслед за племянником, справедливо рассуждают почти все соловьевские биографы. Правда, трудно согласиться с выводами родственника, что "стремление к действию, к влиянию на общество, к проведению своих идеалов в жизнь" побуждало ученого заключать "временные сделки" с тем или другим лагерем[112]. Внимание В.Соловьева к различным течениям научной и общественной мысли, – порой, защита и последующая критика того или другого "лагеря" или, наоборот, критика и последующая защита, – думается, правильно объяснил Е.Трубецкой. Он указал на причины внимания В.Соловьева ко всем "станам" и на очевидную несообразность: о философе, который не принадлежал ни к какой партии, часто судят, исходя из какой-либо партийной принадлежности. Внимание, отношение В.Соловьева к спорящим сторонам, делает вывод Е.Трубецкой, объясняется не какой-то непоследовательностью, а его умением ценить и искать "относительную истину"[113].
Вопрос о том, быть или не быть правде на земле, и вытекающий из него вопрос о том, каким будет конец истории, В.Соловьев трактовал в плоскости возможности или невозможности реализации христианских норм. Но эти нормы он поверял не только христианскими канонами, не только догматами православной церкви. Он искал доказательства их правильности в самых разных источниках, углублялся в манускрипты древнейших верований, в изложения эволюционистских воззрений. Питательной средой для соловьевских идей был синтез платонизма, классического идеализма, прежде всего Ф.Шеллинга, Г.Гегеля, и – элементов эмпиризма. До недавнего времени В.Соловьев оставался едва ли не единственным религиозным философом, защищавшим дарвинизм "с философской точки зрения"[114]. Христианская церковь, по крайней мере католическая, только сейчас, когда отмечается двухсотлетие со дня рождения английского ученого, признала, что дарвинизм не противоречит религиозным воззрениям. В магистерской диссертации без малого полтора века тому назад В.Соловьев писал: "Естествознание показывает, как в природе в результате сложного процесса и борьбы преодолевается безобразие и нарастает красота". Желание этого человека все охватить, систематизировать, представить в универсальном единстве предопределило и силу, и слабость, и неожиданность выводов.
Об исторической судьбе "религии отцов", о восточных угрозах христианской Европе В.Соловьев впервые задумался еще в возрасте 12 – 13 лет. В девятнадцать лет он в одиночку ставит диагноз мировой религии: ложь жизни затемнила "истинное христианство", поэтому "в настоящее время одинаково трудно понять истину в христианстве, как и дойти до истины прямо самому"[115]. В двадцать три года молодой теолог критически анализирует христианские догматы и – задумывается о "вселенской религии". В ранней эссеистической работе "Sophie" он делает наброски ее основополагающих принципов. Не сомневаясь в истинности христианства, молодой человек в то же время предполагает благо "синтеза всех религий"[116]. Соединение всего лучшего, что есть во всех религиях, должно, по его мнению, исключить "их узость… их эгоизм и их ненависть". Все верования прошлого и настоящего мыслитель представлял ветвями одного древа, тянущегося к единому Всевышнему[117]. В "Sophie" есть такие рассуждения: "Вселенская религия есть плод великого дерева… Ты должен знать еще, что те же корни произвели еще другие побеги… Все эти деревья приносят те же плоды…"[118]. В записках не для печати В.Соловьев называет свою работу созиданием "вечного завета". Бунтарь? Еретик? Но каждый философ бунтарь-еретик по определению, по дерзкому характеру своих амбиций, непременно связанных с попыткой раскрытия тайн Божьего замысла, смысла и цели сотворенного. Не удивительно то, что В.Соловьев подвергался со стороны сановных личностей гонениям за "искажение основ" писаний, церковных установок. Это было уделом многих именитых философов всех времен, от Сократа до Спинозы, до столпов классической философии, И.Канта, И.Фихте[119]. Быть другим, будучи уверенным, что только философствование освобождает человека и делает его "вполне человеком", он не мог. В своих устремлениях В.Соловьев был не еретиком, он скорее был утопистом, романтиком, мечтателем. Постигая эту личность, достаточно трудно, сохраняя исследовательскую непредвзятость, не попасть под ее обаяние.