Страница:
— Я — Старшов. Ты перепутал.
— Не обижайся, — поморщился Анатолий. — Мы важное мероприятие провернуть должны, личное поручение Якова Михайловича, если хочешь знать. Ну, хорошо, не Чернов ты, шутил я. Но газетку почитать с трибуны можешь?
— Я не читаю газет.
— Придется, — жестко сказал Анатолий, подавая ему газету. — Концерт начинать, как я руку подниму, все слышали? — Он прошел в зал, сел на депутатское место. — Давай, Старшов.
Леонид с трудом сдерживал себя. Глупейшая инсценировка Учредительного собрания («ты — Чернов»), затеянная на глазах десятков юнцов и девиц непонятно с какой целью, больно била по самолюбию. Но отказаться было невозможно, спорить с Железняковым в присутствии посторонних он считал недопустимым и потому начал бубнить то, что попало на глаза;
— «Каждый из товарищей солдат, который едет в деревню, должен уметь ответить крестьянам на все вопросы…»
— Хорошо! — крикнул Анатолий. — Приготовились на балконах! Продолжай, Старшов.
— «…Перед отъездом в деревню заходите в инструкторский отдел Военной организации при ЦК РСДРП (Петроград, Литейный, 20, от одиннадцати до шести), где вам дадут письменные ответы…»
Железняков поднял руку — и мгновенно вой дудок, грохот трещоток, свист, рев и топот заглушили слова Леонида. Он растерянно замолчал, но Железняков погрозил кулаком, и, повысив голос, он забубнил снова, не слыша ни самого себя, ни дребезжания подвесок люстр, ни звона стекол. Он только видел, что Железняков прямо-таки помирает от хохота, раскачиваясь в кресле.
2
3
4
— Не обижайся, — поморщился Анатолий. — Мы важное мероприятие провернуть должны, личное поручение Якова Михайловича, если хочешь знать. Ну, хорошо, не Чернов ты, шутил я. Но газетку почитать с трибуны можешь?
— Я не читаю газет.
— Придется, — жестко сказал Анатолий, подавая ему газету. — Концерт начинать, как я руку подниму, все слышали? — Он прошел в зал, сел на депутатское место. — Давай, Старшов.
Леонид с трудом сдерживал себя. Глупейшая инсценировка Учредительного собрания («ты — Чернов»), затеянная на глазах десятков юнцов и девиц непонятно с какой целью, больно била по самолюбию. Но отказаться было невозможно, спорить с Железняковым в присутствии посторонних он считал недопустимым и потому начал бубнить то, что попало на глаза;
— «Каждый из товарищей солдат, который едет в деревню, должен уметь ответить крестьянам на все вопросы…»
— Хорошо! — крикнул Анатолий. — Приготовились на балконах! Продолжай, Старшов.
— «…Перед отъездом в деревню заходите в инструкторский отдел Военной организации при ЦК РСДРП (Петроград, Литейный, 20, от одиннадцати до шести), где вам дадут письменные ответы…»
Железняков поднял руку — и мгновенно вой дудок, грохот трещоток, свист, рев и топот заглушили слова Леонида. Он растерянно замолчал, но Железняков погрозил кулаком, и, повысив голос, он забубнил снова, не слыша ни самого себя, ни дребезжания подвесок люстр, ни звона стекол. Он только видел, что Железняков прямо-таки помирает от хохота, раскачиваясь в кресле.
2
Уверенности, что он понял, с какой целью затевается эта шумная балконная кампания, у Старшова не было. Правда, он потребовал от Анатолия объяснений, но Железняков весело ответил, что так будут выражать свои чувства простые граждане.
— Надеюсь, после выступления депутата?
— Ну о чем разговор, Старшов!
Анатолий обезоруживающе улыбался, от серьезных разговоров уходил, отшучивался, прикидывался простачком-морячком, что, надо признаться, делал артистически. И Леонид вскоре отстал от него, поняв, что ничего не добьется. А сомнение осталось, точило его, и он бездумно и бесцельно слонялся по лестницам и переходам. Там его и нашли.
— Тебя спрашивают.
Леонид вспомнил о большевистском депутате, с которым обязан был согласовать расстановку караулов. Спустился: по вестибюлю прохаживался мужчина в столь дорогом костюме, что его хотелось называть господином.
— Вы меня спрашивали?
Посетитель обернулся, и Леонид оторопел. Перед ним стоял бывший прапорщик Дольский, год назад дезертировавший с фронта.
— Здравствуйте, Старшов.
Дольский не удивился, увидев его, а Леонид, наоборот, настолько растерялся, настолько был погружен в собственные размышления, что спросил весьма глуповато:
— А разве вы — не эсер?
— Стали интересоваться политикой?
— Политика кругом, — Старшов уже пришел в себя и даже обрадовался, что депутат высокого собрания оказался знакомым. — Очень рад. Поверьте, Дольский.
— Поверьте — слово вчерашнее. Привыкайте к сегодняшнему: проверьте. Мне, кстати, поручено проверить ваши старания.
— Вот схема…
— Место действия, — оборвал Дольский. — Ведите. Все переходы, лестницы, сообщающиеся помещения.
Тон не предполагал вопросов, и Старшов повел большевистского делегата, скупо, но точно объясняя, куда ведет лестница, коридор или дверь. Дольский почти не задавал вопросов, но всегда уточнял, какая часть здания наиболее изолирована. Когда закончили обход — а он длился долго, — Дольский пожелал пройти в зал заседаний, где внимательно осмотрелся.
— В левую часть, насколько я понял, ведут три выхода. Там поставить усиленные караулы.
— Я не предполагал, что избранные законным путем депутаты…
— Покажите схему.
Старшов достал схему караулов, развернул. Дольский всмотрелся, ткнул пальцем:
— В этих трех переходах — усиленные команды. Если это нарушает ваши демократические принципы, я дам распоряжение Дыбенко. Судя по вытянувшемуся лицу, есть вопросы?
— Скорее ощущение, что вы боитесь демократии.
— Демократия безопасна, когда есть демократы. Но в России их нет, не считая кучки говорливых интеллигентов.
— Однако депутаты Учредительного собрания избраны всенародно, следовательно, у них равные права. А мы ставим часовых, запрещаем пользоваться третью помещений. Как все это прикажете понимать, гражданин депутат?
— Как данность, продиктованную необходимостью.
— Какой необходимостью? Какой? Откуда она появилась?
Дольский в упор глянул на него, и Старшов опять — как тогда, еще на фронте, — не выдержал холодного, ровно ничего не отражающего взгляда.
— Вы вправду наивны, Старшов, или успешно прикидываетесь?
— Мне что-то не нравится, а что именно — не понимаю. Я вам на ходу рассказывал о вчерашней репетиции, которую провел Железняков, а вы не соизволили даже удивиться.
— Вам показалось, что это — репетиция.
— Я видел и слышал.
— Всегда считал вас образцовым офицером. Обидно разочаровываться.
— По причине?
— Когда начальник говорит «вам показалось», дисциплинированный офицер отвечает «так точно».
— Благодарение Богу, вы не мой начальник.
— Как знать, Старшов, как знать. — Дольский помолчал. — Добровольно власть отдают только в литературе. Король Лир не пример для подражания, а — предостережение. Перечитайте на досуге.
— Нынешняя власть России официально именует себя Временным Революционным правительством, — упрямо сказал Старшов. — Следовательно, постоянное законное правительство может сформировать только сам народ через уполномоченных им на то депутатов.
— Заладили: народ, народ! — взорвался Дольский. — Народ — это фикция, необходимая господствующим классам. Впрочем, завтра вы услышите наше мнение по данному вопросу. России нужна не абстрактная власть народа, а конкретная и твердая власть Советов. А для того чтобы вы не пропустили выступления нашего товарища, попрошу вас не покидать пределов Таврического дворца. Ни под каким видом. Что же касается задания, то вы отлично с ним справились. Не забудьте только о дополнительных караулах на всех входах в помещение, которое займет большевистская фракция, хотя это и противоречит вашим представлениям о демократии. Провожать не надо, я помню дорогу.
Он, не оглядываясь, направился к выходу.
— Прошу прощения, — неожиданно для самого себя сказал Леонид. — Разрешите обратиться не как к большевику и даже не как к депутату, а… по-окопному.
Дольский молча смотрел на него неживыми глазами, ожидая вопроса. Спросил, не дождавшись:
— Что вас не устраивает, Старшов?
— Все. Все, что сейчас происходит. Что-то очень изменилось, причины поменялись местами со следствиями, и я… Я перестал понимать ход событий.
— Ход. — Дольский чуть улыбнулся. — Знаете, почему японцы разгромили русскую эскадру в Цусимском проливе?
— Говорят, Рожественский…
— Японцы первыми уверовали в силу целесообразности, отбросив все догмы. Честь, взаимовыручка, благородство — мумии прошлых веков. Исходя из этой мертвечины, русский флот ориентировался на самый тихоходный дредноут, то есть на отстающего. А японцы бросили свои тихоходы, помчались вперед на сверхсовершенных крейсерах и заперли Рожественского в месте, неудобном для маневра. Они открыли закон будущего: хватит церемониться с неспособными, тихоходными, больными хронической импотенцией. Побеждает тот, кто не обременен сентиментальностью.
— Не обременен честью, вы хотели сказать?
Дольский молча вышел из зала, даже не кивнув на прощанье.
— Надеюсь, после выступления депутата?
— Ну о чем разговор, Старшов!
Анатолий обезоруживающе улыбался, от серьезных разговоров уходил, отшучивался, прикидывался простачком-морячком, что, надо признаться, делал артистически. И Леонид вскоре отстал от него, поняв, что ничего не добьется. А сомнение осталось, точило его, и он бездумно и бесцельно слонялся по лестницам и переходам. Там его и нашли.
— Тебя спрашивают.
Леонид вспомнил о большевистском депутате, с которым обязан был согласовать расстановку караулов. Спустился: по вестибюлю прохаживался мужчина в столь дорогом костюме, что его хотелось называть господином.
— Вы меня спрашивали?
Посетитель обернулся, и Леонид оторопел. Перед ним стоял бывший прапорщик Дольский, год назад дезертировавший с фронта.
— Здравствуйте, Старшов.
Дольский не удивился, увидев его, а Леонид, наоборот, настолько растерялся, настолько был погружен в собственные размышления, что спросил весьма глуповато:
— А разве вы — не эсер?
— Стали интересоваться политикой?
— Политика кругом, — Старшов уже пришел в себя и даже обрадовался, что депутат высокого собрания оказался знакомым. — Очень рад. Поверьте, Дольский.
— Поверьте — слово вчерашнее. Привыкайте к сегодняшнему: проверьте. Мне, кстати, поручено проверить ваши старания.
— Вот схема…
— Место действия, — оборвал Дольский. — Ведите. Все переходы, лестницы, сообщающиеся помещения.
Тон не предполагал вопросов, и Старшов повел большевистского делегата, скупо, но точно объясняя, куда ведет лестница, коридор или дверь. Дольский почти не задавал вопросов, но всегда уточнял, какая часть здания наиболее изолирована. Когда закончили обход — а он длился долго, — Дольский пожелал пройти в зал заседаний, где внимательно осмотрелся.
— В левую часть, насколько я понял, ведут три выхода. Там поставить усиленные караулы.
— Я не предполагал, что избранные законным путем депутаты…
— Покажите схему.
Старшов достал схему караулов, развернул. Дольский всмотрелся, ткнул пальцем:
— В этих трех переходах — усиленные команды. Если это нарушает ваши демократические принципы, я дам распоряжение Дыбенко. Судя по вытянувшемуся лицу, есть вопросы?
— Скорее ощущение, что вы боитесь демократии.
— Демократия безопасна, когда есть демократы. Но в России их нет, не считая кучки говорливых интеллигентов.
— Однако депутаты Учредительного собрания избраны всенародно, следовательно, у них равные права. А мы ставим часовых, запрещаем пользоваться третью помещений. Как все это прикажете понимать, гражданин депутат?
— Как данность, продиктованную необходимостью.
— Какой необходимостью? Какой? Откуда она появилась?
Дольский в упор глянул на него, и Старшов опять — как тогда, еще на фронте, — не выдержал холодного, ровно ничего не отражающего взгляда.
— Вы вправду наивны, Старшов, или успешно прикидываетесь?
— Мне что-то не нравится, а что именно — не понимаю. Я вам на ходу рассказывал о вчерашней репетиции, которую провел Железняков, а вы не соизволили даже удивиться.
— Вам показалось, что это — репетиция.
— Я видел и слышал.
— Всегда считал вас образцовым офицером. Обидно разочаровываться.
— По причине?
— Когда начальник говорит «вам показалось», дисциплинированный офицер отвечает «так точно».
— Благодарение Богу, вы не мой начальник.
— Как знать, Старшов, как знать. — Дольский помолчал. — Добровольно власть отдают только в литературе. Король Лир не пример для подражания, а — предостережение. Перечитайте на досуге.
— Нынешняя власть России официально именует себя Временным Революционным правительством, — упрямо сказал Старшов. — Следовательно, постоянное законное правительство может сформировать только сам народ через уполномоченных им на то депутатов.
— Заладили: народ, народ! — взорвался Дольский. — Народ — это фикция, необходимая господствующим классам. Впрочем, завтра вы услышите наше мнение по данному вопросу. России нужна не абстрактная власть народа, а конкретная и твердая власть Советов. А для того чтобы вы не пропустили выступления нашего товарища, попрошу вас не покидать пределов Таврического дворца. Ни под каким видом. Что же касается задания, то вы отлично с ним справились. Не забудьте только о дополнительных караулах на всех входах в помещение, которое займет большевистская фракция, хотя это и противоречит вашим представлениям о демократии. Провожать не надо, я помню дорогу.
Он, не оглядываясь, направился к выходу.
— Прошу прощения, — неожиданно для самого себя сказал Леонид. — Разрешите обратиться не как к большевику и даже не как к депутату, а… по-окопному.
Дольский молча смотрел на него неживыми глазами, ожидая вопроса. Спросил, не дождавшись:
— Что вас не устраивает, Старшов?
— Все. Все, что сейчас происходит. Что-то очень изменилось, причины поменялись местами со следствиями, и я… Я перестал понимать ход событий.
— Ход. — Дольский чуть улыбнулся. — Знаете, почему японцы разгромили русскую эскадру в Цусимском проливе?
— Говорят, Рожественский…
— Японцы первыми уверовали в силу целесообразности, отбросив все догмы. Честь, взаимовыручка, благородство — мумии прошлых веков. Исходя из этой мертвечины, русский флот ориентировался на самый тихоходный дредноут, то есть на отстающего. А японцы бросили свои тихоходы, помчались вперед на сверхсовершенных крейсерах и заперли Рожественского в месте, неудобном для маневра. Они открыли закон будущего: хватит церемониться с неспособными, тихоходными, больными хронической импотенцией. Побеждает тот, кто не обременен сентиментальностью.
— Не обременен честью, вы хотели сказать?
Дольский молча вышел из зала, даже не кивнув на прощанье.
3
Утром 5 января в Таврический прибыл Дыбенко. И сразу же вызвал Старшова:
— Твое дело — караулы и порядок в зале. В зале, ясно?
— Караулы в зале? А вестибюль и выход?
— Там другая охрана, и ты зря не мелькай.
— Приказ ясен. Разрешите идти?
— Дворец не покидать без моего личного разрешения. Категорически.
— Я — под арестом?
— За неисполнение можешь и под арестом оказаться.
Леонид привык подчиняться приказам, но воспринял последний как еще один знак той нервозности, которая кругами расходилась по России то ли в связи с открытием Учредительного собрания, то ли от пустопорожних переговоров в Брест-Литовске, то ли от растущей активности юга. «На Дону буза начинается», — сказал ему Железняков, когда на балконы с хохотом и грохотом поднимались его странные гости. Сегодня они прошли туда же тихо, без бубнов, дудок и трещоток, и сидели тихо, но Леонид догадывался, что так распорядился Дольский. Или сказал кому-то, кто распорядился. И опять все упиралось в каких-то таинственных людей, которые дирижировали событиями, оставаясь в тени и издавая те декреты, которые считали необходимыми, исходя из ситуации, а не закона. Он честно служил власти, но ныне стал ощущать ее не как власть, а как некую группу, преследующую свои цели и идущую к ним напролом, без оглядки на законы и традиции. А он не знал и не понимал этих целей, покой его был нарушен, и бывший поручик Старшов стал плохо спать по ночам, хотя даже на фронте с ним никогда такого не случалось.
Вместе с Железняковым он спускался в подвалы, когда вдруг ясно уловил далекое пение: хор напряженных голосов пел «Варшавянку».
Старшов остановился, вслушиваясь, но тут появился отставший Железняков, облапил, ослепляя улыбкой:
— Шагай, Старшов, шагай. Дыбенко шагать велел.
— Поют, кажется?
— Ликуют.
Он подталкивал вниз, в глухие подвалы, которые зачем-то еще раз велел осмотреть Дыбенко.
— Глухо там, — сказал Старшов. — Все выходы надежно заперты, у двух, что ведут во двор, латышская охрана. Я говорил об этом Павлу Ефимовичу, а он зачем-то вторично приказал.
— На товарища Ленина первого января покушение было, слыхал? — весомо понизив голос, спросил Анатолий. — Враг не дремлет, Старшов, я и за мины в подвалах не поручусь. И ты не поручишься, а надо поручиться. Обстановка требует.
Старшов слышал, что машину Ленина обстреляли с тротуара, но никак не мог взять в толк, кому это было надо накануне открытия долгожданного Учредительного собрания. Тем более что Ленин сидел так, что стрелявший и не мог его поразить: легко ранен был только какой-то Платтен. С точки зрения чистой логики, что-то в этом покушении его настораживало: не то, что покушавшиеся так и не были найдены. Смущала какая-то гимназическая неподготовленность самого покушения, его спонтанность и явно непрофессиональное исполнение; офицер бы не промахнулся, да и стрелял бы не в одиночестве, а эсеровские боевики прибегли бы к привычной бомбе. Все говорило за то, что террорист был либо отчаявшимся фанатиком-одиночкой вроде Каракозова, либо… Либо вообще не собирался никого убивать. Однако Леонид держал свои выводы при себе не потому, что понял время конца задушевных бесед, а потому, что внутренне ощутил его, еще ничего не успев сообразить. Но сейчас не сдержался:
— Странное покушение, ты не находишь?
— На что намекаешь? — Железняков даже остановился.
— Есть закон: ищи, кому выгодно. А кому это выгодно накануне открытия?
— Для офицерской сволоты законы не писаны, Старшов.
— Офицерская сволота семь пуль в «яблочко» укладывает. Могу показать.
— Но, но!.. — В спину Старшова уперся ствол маузера. — Не бузи. Давай наган.
— Ты что, Железняков?
— Давай, давай, у меня — приказ. А то шлепну в подвале при попытке к бегству.
Шлепнуть он мог и без всяких попыток — в этом Леонид не сомневался. Молча потянулся к кобуре, но Анатолий перехватил его руку и достал оружие сам.
— Развлекаешься?
— Дыбенко велел тебя разоружить. Так, на всякий случай…
Из-за толстых стен глухо донесся залп, разрозненная стрельба. Оба замерли, прислушиваясь.
— Стреляют? Почему стреляют?
— Потом разберемся, Старшов, потом. — Железняков вздохнул, повертел наган, сунул его за ремень. — Наше дело — подвалы проверить, чтоб все аккуратно. Шагай, Старшов, шагай.
Леонид вытер пот, хотя на лестнице было холодно, а из глухих подвалов веяло ледяной сыростью. Он не испытывал никакого страха, хотя разумом понимал, что выстрел в спину может грянуть каждое мгновение. Он ощущал злость, которая топила всякое ощущение страха, но выматывала настолько, что слабели ноги. И пошел вниз, ощупывая ступени этими, вдруг ослабевшими ногами.
— Твое дело — караулы и порядок в зале. В зале, ясно?
— Караулы в зале? А вестибюль и выход?
— Там другая охрана, и ты зря не мелькай.
— Приказ ясен. Разрешите идти?
— Дворец не покидать без моего личного разрешения. Категорически.
— Я — под арестом?
— За неисполнение можешь и под арестом оказаться.
Леонид привык подчиняться приказам, но воспринял последний как еще один знак той нервозности, которая кругами расходилась по России то ли в связи с открытием Учредительного собрания, то ли от пустопорожних переговоров в Брест-Литовске, то ли от растущей активности юга. «На Дону буза начинается», — сказал ему Железняков, когда на балконы с хохотом и грохотом поднимались его странные гости. Сегодня они прошли туда же тихо, без бубнов, дудок и трещоток, и сидели тихо, но Леонид догадывался, что так распорядился Дольский. Или сказал кому-то, кто распорядился. И опять все упиралось в каких-то таинственных людей, которые дирижировали событиями, оставаясь в тени и издавая те декреты, которые считали необходимыми, исходя из ситуации, а не закона. Он честно служил власти, но ныне стал ощущать ее не как власть, а как некую группу, преследующую свои цели и идущую к ним напролом, без оглядки на законы и традиции. А он не знал и не понимал этих целей, покой его был нарушен, и бывший поручик Старшов стал плохо спать по ночам, хотя даже на фронте с ним никогда такого не случалось.
Вместе с Железняковым он спускался в подвалы, когда вдруг ясно уловил далекое пение: хор напряженных голосов пел «Варшавянку».
Старшов остановился, вслушиваясь, но тут появился отставший Железняков, облапил, ослепляя улыбкой:
— Шагай, Старшов, шагай. Дыбенко шагать велел.
— Поют, кажется?
— Ликуют.
Он подталкивал вниз, в глухие подвалы, которые зачем-то еще раз велел осмотреть Дыбенко.
— Глухо там, — сказал Старшов. — Все выходы надежно заперты, у двух, что ведут во двор, латышская охрана. Я говорил об этом Павлу Ефимовичу, а он зачем-то вторично приказал.
— На товарища Ленина первого января покушение было, слыхал? — весомо понизив голос, спросил Анатолий. — Враг не дремлет, Старшов, я и за мины в подвалах не поручусь. И ты не поручишься, а надо поручиться. Обстановка требует.
Старшов слышал, что машину Ленина обстреляли с тротуара, но никак не мог взять в толк, кому это было надо накануне открытия долгожданного Учредительного собрания. Тем более что Ленин сидел так, что стрелявший и не мог его поразить: легко ранен был только какой-то Платтен. С точки зрения чистой логики, что-то в этом покушении его настораживало: не то, что покушавшиеся так и не были найдены. Смущала какая-то гимназическая неподготовленность самого покушения, его спонтанность и явно непрофессиональное исполнение; офицер бы не промахнулся, да и стрелял бы не в одиночестве, а эсеровские боевики прибегли бы к привычной бомбе. Все говорило за то, что террорист был либо отчаявшимся фанатиком-одиночкой вроде Каракозова, либо… Либо вообще не собирался никого убивать. Однако Леонид держал свои выводы при себе не потому, что понял время конца задушевных бесед, а потому, что внутренне ощутил его, еще ничего не успев сообразить. Но сейчас не сдержался:
— Странное покушение, ты не находишь?
— На что намекаешь? — Железняков даже остановился.
— Есть закон: ищи, кому выгодно. А кому это выгодно накануне открытия?
— Для офицерской сволоты законы не писаны, Старшов.
— Офицерская сволота семь пуль в «яблочко» укладывает. Могу показать.
— Но, но!.. — В спину Старшова уперся ствол маузера. — Не бузи. Давай наган.
— Ты что, Железняков?
— Давай, давай, у меня — приказ. А то шлепну в подвале при попытке к бегству.
Шлепнуть он мог и без всяких попыток — в этом Леонид не сомневался. Молча потянулся к кобуре, но Анатолий перехватил его руку и достал оружие сам.
— Развлекаешься?
— Дыбенко велел тебя разоружить. Так, на всякий случай…
Из-за толстых стен глухо донесся залп, разрозненная стрельба. Оба замерли, прислушиваясь.
— Стреляют? Почему стреляют?
— Потом разберемся, Старшов, потом. — Железняков вздохнул, повертел наган, сунул его за ремень. — Наше дело — подвалы проверить, чтоб все аккуратно. Шагай, Старшов, шагай.
Леонид вытер пот, хотя на лестнице было холодно, а из глухих подвалов веяло ледяной сыростью. Он не испытывал никакого страха, хотя разумом понимал, что выстрел в спину может грянуть каждое мгновение. Он ощущал злость, которая топила всякое ощущение страха, но выматывала настолько, что слабели ноги. И пошел вниз, ощупывая ступени этими, вдруг ослабевшими ногами.
4
Возвращались они часа через полтора, а может, и больше: Старшов потерял счет времени. Бессильная злость и ожидание выстрела измотали его вконец. Но выстрела так и не последовало, Железняков деловито осматривал все темные углы, балагурил, как всегда, но Леонид слышал только отдельные слова, не понимая, о чем он говорит и над чем смеется. Таскался по подвалам, а устал вдруг, устал до того, что почти лишился сил, когда они выбрались наверх.
— Обожди, — сказал он и сел на пол у окна в коридоре.
— Что с тобой? — участливо спросил Железняков и даже присел рядом на корточки. — Живот, что ли, схватило?
— Почему ты меня не застрелил?
— Приказа такого не было, — белоснежно улыбнулся Анатолий. — Ладно, отдыхай, я сам Дыбенко доложу.
— Верни наган.
— Верну. Говорильня эта кончится, и верну. Честно, Старшов, слово балтийца.
Он ушел, а Леонид продолжал сидеть, прикрыв глаза. Потом он никак не мог вспомнить, сколько же времени он сидел, думал при этом или нет — все куда-то провалилось. Время, события, служба, которую привык исполнять. И очнулся тогда лишь, когда потрясли за плечо. Открыл глаза: над ним склонился балтиец:
— В зал иди. Дыбенко велел.
Старшов был на левой половине, где располагалась большевистская фракция, для которой Дольский требовал усиления караулов. Требование это выполнили, пока он приходил в себя: в коридорах и проходных помещениях толпилось много вооруженных матросов. Много людей оказалось и в зале, и они тоже были вооружены. Депутаты с утра заседали по фракциям, передние кресла и ложи пустовали, но в задних рядах сидело много солдат и рабочих, и почти все были с оружием. Они курили, громко разговаривали, ходили по залу, грохоча прикладами. На балконах расположилась молодежь Железнякова: там тоже шумели, но все гасло в солдатском гоготе. Возле трибуны председателя стоял Дыбенко, и Старшов сразу же подошел к нему.
— Перерыв объявили, — сказал Павел Ефимович. — Скоро должен кончиться, почему и побеспокоил.
— А что это за публика?
— Народ, — жестко поправил Дыбенко. — Представители Солдатских комитетов.
— С оружием?
— Имеют право. — Он протянул нарукавную повязку.
— Надень.
— А если они…
— Вот и следи, чтобы никакого «если» не было. На то ты и распорядитель.
— Правые идут! — крикнул от дверей Железняков.
— Задержи!
— Не могу, Павел Ефимович! Не стрелять же…
Его оттеснили входящие, и он так и не закончил фразы. В голос выматерившись, Дыбенко вместе со Стартовым отошел к противоположным дверям.
— Помоги им рассесться. Строго по фракциям! А я нашим доложу. И чтобы без эксцессов тут!
Депутаты входили в зал неторопливо и даже торжественно. Они шли на свои места, занимали их спокойно и с достоинством, и шумный зал примолк. Старшов стоял у дверей, наблюдая, как они рассаживаются, как им нехотя, с ворчаньем, а то и с руганью уступают кресла солдаты, то ли по ошибке, то ли из озорства занявшие депутатские ряды. Эксцессов, о которых на прощанье сказал Дыбенко, пока не было, и Леонид начал было успокаиваться, как вдруг взволнованный голос крикнул от середины правого крыла:
— Господин распорядитель! Господин распорядитель, прошу сюда!
Стартов подошел: на депутатском кресле развалился солдат в распахнутой шинели и сбитой на затылок мятой папахе. Он глуповато улыбался (опять это рыхлое тыловое лицо!), без малейшего смущения глядя снизу вверх на пожилого аккуратного депутата.
— У меня — мандат! — с ноткой отчаяния сказал аккуратный господин в далеко не новом костюме. — Вот, извольте.
— У меня тоже мандат, — солдат покачал винтовкой. — Погромче твоего будет. — Сзади с готовностью засмеялись приятели. Только один неодобрительно покачал головой — пожилой, по виду бывший унтер: Старшов сразу выделил его. Он не выносил солдатского хамства, предостаточно хлебнув его еще на фронте, но сдержался, стараясь говорить негромко и спокойно.
— Это — депутатский ряд. Прошу освободить место.
— А ты кто такой?
Крикнули сзади, кто-то из приятелей солдата. Но Леонид не стал искать его, а пояснил хмуро молчавшему унтеру:
— Я — распорядитель. Моя обязанность — рассадить депутатов и следить за порядком в зале.
— Плевал я! — заявил солдат. — Где хочу, там и сижу. Свобода!
— Не зарывайся, Трохов, — сказал унтер. — Порядок должен быть.
— А если я не желаю? — куражился солдат. — Что, тащить меня будешь? Жила у тебя не та!
— Жилы найдем. — Старшов оглядел зал: от дверей по проходу шли двое матросов. — Наряд!
Матросы остановились.
— Что там? — громко спросил один из них.
— Ладно, шутил я, понял? — солдат нехотя поднялся, побрел вдоль ряда, волоча винтовку и наступая на ноги уже усевшимся депутатам.
— Благодарю вас… — начал было аккуратный депутат, но не успел ни закончить фразы, ни даже сесть на освобожденное солдатом кресло.
— Господа!.. — отчаянно закричал оказавшийся у трибуны депутат в черном костюме. — Господа, предана демократия, предано наше честное имя!..
Сразу поднялся шум и грохот, в котором окончательно пропал напряженный голос депутата у трибуны. Солдаты в зале орали, грохотали прикладами, ожесточенно топали сапогами. Публика наверху, приведенная Железняковым, принялась неистово аплодировать и стучать ногами. Старшов уже ничего не слышал, хотел пройти вперед, но не решался, поскольку соседи активно поддерживали нахального солдата и могли вновь привязаться к аккуратному, чем-то очень похожему на уездного учителя (Леонид сам когда-то был таким) депутату.
— Тихо! — перекрывая шум, крикнул коренастый чернобородый господин. — Тихо, господа! Дайте же сказать депутату Соболеву, это его право, в конце концов!
Властный голос Чернова возымел действие: зал примолк, однако не настолько, чтобы можно было слушать без напряжения. Старшов улавливал лишь отдельные слова, редко — короткие фразы, но смысл понял сразу.
— … стреляли в демонстрацию рабочих… прямо в толпу, которая молитвенно пела революционные песни…
Леонид вспомнил спуск в подвал, далекую «Варшавянку», глухие залпы…
— …стреляли матросы без всякого предупреждения…
Снова резко возрос шум, топот, свист, грохот сапог и прикладов.
— …выхватывали лозунги и красные знамена… жертвы доходят до ста человек… Я требую создать комиссию…
И опять все утонуло в грохоте, свисте, улюлюкании. Гости в зале, на балконах и на галерке столь неистово кричали и топали, что даже Чернов не мог перекричать их: то ли на сей раз они шумели громче и слаженнее, то ли он надорвал голос. Депутаты в рядах, в президиуме о чем-то переговаривались, растерянность их росла с каждой минутой, но тут вдруг зал смолк почти одновременно, а через секунду все встали и бешено зааплодировали.
В правой от председательствующего ложе появился Ленин в сопровождении руководителей правительства. Старшов впервые видел его, но знал по многочисленным портретам, а сейчас смотрел — и не узнавал. Знаменитая ленинская бородка оказалась какой-то неотросшей, встопорщенной и неоформившейся, сам он в желтом свете вполнакала горевших люстр выглядел почему-то небритым. Следом шествовало правительство, но Леонид узнал только Свердлова. Зал неистово аплодировал, пока Ленину это не надоело. Он махнул рукой — и все дисциплинированно примолкли.
— Вы требовали продолжения Учредительного собрания, господин Чернов, — с нескрываемым раздражением сказал Ленин. — Так продолжайте. Мы слушаем.
— Шум в зале, господин Ульянов.
— Шум оттого, что вы мямлите и тянете! — резко оборвал Ленин и сел. — И в этом, кстати, сущность всей вашей деятельности. Так называемой деятельности так называемых демократов.
Зал взорвался хохотом и аплодисментами. Но ненадолго, потому что на сей раз Свердлов предостерегающе махнул рукой.
— …недопустимый шум! — продолжал Чернов. — Вы сами только что убедились.
— Займитесь делом, и шум прекратится.
— Один вопрос, господин Ульянов. Вам известно, что возле Таврического дворца была расстреляна мирная демонстрация граждан? Это новое девятое января.
— Правительству ничего не известно по этому поводу. Вечером нам доложат товарищи, и завтра Яков Михайлович изложит собранию и вам лично все факты. Что же касается исторических параллелей, то рекомендую господам депутатам быть корректнее. Пожалуйста, начинайте. Караул устал.
— Я требую слова, — громко сказал Свердлов и, не дожидаясь объявления, прошел на трибуну.
Зал, только что бушевавший несогласием, глушивший речи выступавших выкриками, топотом сапог, грохотом прикладов и несмолкаемыми аплодисментами галерки, дисциплинированно молчал.
— Советская власть, которую я здесь представляю, есть высшая форма демократии, ибо она выражает волю угнетенного большинства трудового народа. Эта воля нашла свое отражение в первых декретах Съезда Советов о мире и земле. На этом основании мы, большевики, требуем как утверждения этих декретов, так и безусловного признания власти рабочих, крестьянских и солдатских Комитетов, единодушно…
— Решительно протестую! — выкрикнули из зала, из строгих рядов депутатов. — Мы, депутаты Учредительного собрания, избраны всем русским народом, всей Россией…
— Демагогия, гражданин Свердлов!
— Вы, большевики, узурпировали власть, но не гражданские права России!..
Возмущенные реплики депутатов звучали в том же, если не благоговейном, то почти ритуальном молчании зала, что при выступлении большевистских вождей становилось привычным, по крайней мере, в Петрограде. Старшов уже усвоил это, в известной мере оправдывал истоки бурного порыва, но сейчас не понимал, почему зал молчит, почему замерла галерка, послушная жесту Железнякова. Он посмотрел на ложу, в которой сидел Ленин, и увидел, что Владимир Ильич оглядывает зал с острым настороженным интересом, тоже, видимо, не понимая, что же происходит с подсадной публикой, почему она позволяет депутатам срывать выступление Свердлова. Возле ложи стоял Дыбенко и тоже молчал, хотя при этом часто поглядывал на Ленина, то ли определяя реакцию, то ли ожидая знака. Конечно, ситуация сложилась так, что шуметь вроде бы и не полагалось, поскольку «свой» все еще стоял на трибуне, но и позволять выкрики с мест тоже было недопустимо, хотя сигналов на этот счет пока не поступало.
— Узурпаторы! — вскочил с места пожилой депутат. — Обманом захватив власть…
Вскочил он совсем рядом, и Старшов услышал отчетливый звук передернутого затвора винтовки. Глянул, увидел поднятый ствол, бросился туда, расталкивая солдат, наступая на ноги…
— Отставить!
Он выкрикнул команду автоматически, не ища слов, но солдат привычно оглянулся, и Старшов успел схватить винтовку за ствол и рвануть ее на себя. Что-то орали солдаты, с запозданием вдруг зашумела галерка, что-то выкрикивали депутаты, а Старшов и солдат с молчаливым злым упорством тянули винтовку в разные стороны.
— Распорядитель Старшов! — перекрывая шум, гаркнул Дыбенко. — Прошу ко мне! Ко мне!
Старшов отпустил ствол, погрозил несколько ошарашенному солдату пальцем по-учительски:
— Не сметь!
И пошел к Дыбенко, с удивлением глядя, как захохатывается Ленин, буквально сползая с кресла.
Дыбенко зачем-то вывел его из зала, покровительственно обняв за плечи:
— Молодец, решительно. Перекури, успокойся и назад. Главное, чтоб стрельбы не было. Пресекай неуклонно.
И сразу же вернулся в зал. Кто-то из его матросов дал Старшову закурить, спросил с любопытством:
— Жарко там?
Леонид не ответил. «Чтоб стрельбы не было», — сказал Дыбенко. Значит, она возможна? Значит, винтовки заряжены и в каждом подсумке — по пять обойм? Как же охрана могла пропустить в зал вооруженных, уже не признающих дисциплины людей, как, кто отдал приказ? И зачем, с какой целью? Просто попугать депутатов или и вправду открыть пальбу по личному разумению? «Пониманию момента», как они это теперь называют…
Когда он вернулся, его встретил иной шум, иная форма протеста, иное восприятие дозволенности. Судя по всему, его борьба с солдатом, первым передернувшим затвор, оказалась некой гранью, шагнув за которую, гости Учредительного собрания уже не нуждались ни в указаниях, ни в разрешениях, ни в дирижерских палочках Дыбенко и Железнякова. Веселый и одновременно какой-то облегченный хохот Ленина, открывшего для себя нечто саморегулирующееся в этой солдатской стихии, был воспринят вооруженной половиной зала как индульгенция на все времена. Классовое чутье окончательно и весьма наглядно побеждало правовые законы и обязательства, массы оказались способными и впрямь если не управлять историей, так по крайности искривлять ее, принимая на себя всю ответственность перед миром и совестью. Необходимо только чутко прислушиваться к настроению масс, вовремя, то есть чуть раньше прочих, оформлять их вопли в ясные лозунги и смело выдавать эти лозунги за политику партии на митингах и собраниях, в речах и статьях. Ленин привык немедленно следовать за стремительным потоком собственных мыслей, а потому, вдруг забыв о собрании, не слушая и уже не слыша выступающих, пересел с кресла на пол и, полулежа, лихорадочно строчил в блокноте очередные тезисы. «Советы — это форма демократизма, не имеющая себе равной ни в одной из стран… Некогда, по сравнению с царизмом и республикой Керенского, Учредительное собрание было для нас лучше их пресловутых органов власти, но, по мере возникновения Советов, последние, конечно, как всенародные революционные организации, стали несравненно выше всех парламентов всего мира…»
— Обожди, — сказал он и сел на пол у окна в коридоре.
— Что с тобой? — участливо спросил Железняков и даже присел рядом на корточки. — Живот, что ли, схватило?
— Почему ты меня не застрелил?
— Приказа такого не было, — белоснежно улыбнулся Анатолий. — Ладно, отдыхай, я сам Дыбенко доложу.
— Верни наган.
— Верну. Говорильня эта кончится, и верну. Честно, Старшов, слово балтийца.
Он ушел, а Леонид продолжал сидеть, прикрыв глаза. Потом он никак не мог вспомнить, сколько же времени он сидел, думал при этом или нет — все куда-то провалилось. Время, события, служба, которую привык исполнять. И очнулся тогда лишь, когда потрясли за плечо. Открыл глаза: над ним склонился балтиец:
— В зал иди. Дыбенко велел.
Старшов был на левой половине, где располагалась большевистская фракция, для которой Дольский требовал усиления караулов. Требование это выполнили, пока он приходил в себя: в коридорах и проходных помещениях толпилось много вооруженных матросов. Много людей оказалось и в зале, и они тоже были вооружены. Депутаты с утра заседали по фракциям, передние кресла и ложи пустовали, но в задних рядах сидело много солдат и рабочих, и почти все были с оружием. Они курили, громко разговаривали, ходили по залу, грохоча прикладами. На балконах расположилась молодежь Железнякова: там тоже шумели, но все гасло в солдатском гоготе. Возле трибуны председателя стоял Дыбенко, и Старшов сразу же подошел к нему.
— Перерыв объявили, — сказал Павел Ефимович. — Скоро должен кончиться, почему и побеспокоил.
— А что это за публика?
— Народ, — жестко поправил Дыбенко. — Представители Солдатских комитетов.
— С оружием?
— Имеют право. — Он протянул нарукавную повязку.
— Надень.
— А если они…
— Вот и следи, чтобы никакого «если» не было. На то ты и распорядитель.
— Правые идут! — крикнул от дверей Железняков.
— Задержи!
— Не могу, Павел Ефимович! Не стрелять же…
Его оттеснили входящие, и он так и не закончил фразы. В голос выматерившись, Дыбенко вместе со Стартовым отошел к противоположным дверям.
— Помоги им рассесться. Строго по фракциям! А я нашим доложу. И чтобы без эксцессов тут!
Депутаты входили в зал неторопливо и даже торжественно. Они шли на свои места, занимали их спокойно и с достоинством, и шумный зал примолк. Старшов стоял у дверей, наблюдая, как они рассаживаются, как им нехотя, с ворчаньем, а то и с руганью уступают кресла солдаты, то ли по ошибке, то ли из озорства занявшие депутатские ряды. Эксцессов, о которых на прощанье сказал Дыбенко, пока не было, и Леонид начал было успокаиваться, как вдруг взволнованный голос крикнул от середины правого крыла:
— Господин распорядитель! Господин распорядитель, прошу сюда!
Стартов подошел: на депутатском кресле развалился солдат в распахнутой шинели и сбитой на затылок мятой папахе. Он глуповато улыбался (опять это рыхлое тыловое лицо!), без малейшего смущения глядя снизу вверх на пожилого аккуратного депутата.
— У меня — мандат! — с ноткой отчаяния сказал аккуратный господин в далеко не новом костюме. — Вот, извольте.
— У меня тоже мандат, — солдат покачал винтовкой. — Погромче твоего будет. — Сзади с готовностью засмеялись приятели. Только один неодобрительно покачал головой — пожилой, по виду бывший унтер: Старшов сразу выделил его. Он не выносил солдатского хамства, предостаточно хлебнув его еще на фронте, но сдержался, стараясь говорить негромко и спокойно.
— Это — депутатский ряд. Прошу освободить место.
— А ты кто такой?
Крикнули сзади, кто-то из приятелей солдата. Но Леонид не стал искать его, а пояснил хмуро молчавшему унтеру:
— Я — распорядитель. Моя обязанность — рассадить депутатов и следить за порядком в зале.
— Плевал я! — заявил солдат. — Где хочу, там и сижу. Свобода!
— Не зарывайся, Трохов, — сказал унтер. — Порядок должен быть.
— А если я не желаю? — куражился солдат. — Что, тащить меня будешь? Жила у тебя не та!
— Жилы найдем. — Старшов оглядел зал: от дверей по проходу шли двое матросов. — Наряд!
Матросы остановились.
— Что там? — громко спросил один из них.
— Ладно, шутил я, понял? — солдат нехотя поднялся, побрел вдоль ряда, волоча винтовку и наступая на ноги уже усевшимся депутатам.
— Благодарю вас… — начал было аккуратный депутат, но не успел ни закончить фразы, ни даже сесть на освобожденное солдатом кресло.
— Господа!.. — отчаянно закричал оказавшийся у трибуны депутат в черном костюме. — Господа, предана демократия, предано наше честное имя!..
Сразу поднялся шум и грохот, в котором окончательно пропал напряженный голос депутата у трибуны. Солдаты в зале орали, грохотали прикладами, ожесточенно топали сапогами. Публика наверху, приведенная Железняковым, принялась неистово аплодировать и стучать ногами. Старшов уже ничего не слышал, хотел пройти вперед, но не решался, поскольку соседи активно поддерживали нахального солдата и могли вновь привязаться к аккуратному, чем-то очень похожему на уездного учителя (Леонид сам когда-то был таким) депутату.
— Тихо! — перекрывая шум, крикнул коренастый чернобородый господин. — Тихо, господа! Дайте же сказать депутату Соболеву, это его право, в конце концов!
Властный голос Чернова возымел действие: зал примолк, однако не настолько, чтобы можно было слушать без напряжения. Старшов улавливал лишь отдельные слова, редко — короткие фразы, но смысл понял сразу.
— … стреляли в демонстрацию рабочих… прямо в толпу, которая молитвенно пела революционные песни…
Леонид вспомнил спуск в подвал, далекую «Варшавянку», глухие залпы…
— …стреляли матросы без всякого предупреждения…
Снова резко возрос шум, топот, свист, грохот сапог и прикладов.
— …выхватывали лозунги и красные знамена… жертвы доходят до ста человек… Я требую создать комиссию…
И опять все утонуло в грохоте, свисте, улюлюкании. Гости в зале, на балконах и на галерке столь неистово кричали и топали, что даже Чернов не мог перекричать их: то ли на сей раз они шумели громче и слаженнее, то ли он надорвал голос. Депутаты в рядах, в президиуме о чем-то переговаривались, растерянность их росла с каждой минутой, но тут вдруг зал смолк почти одновременно, а через секунду все встали и бешено зааплодировали.
В правой от председательствующего ложе появился Ленин в сопровождении руководителей правительства. Старшов впервые видел его, но знал по многочисленным портретам, а сейчас смотрел — и не узнавал. Знаменитая ленинская бородка оказалась какой-то неотросшей, встопорщенной и неоформившейся, сам он в желтом свете вполнакала горевших люстр выглядел почему-то небритым. Следом шествовало правительство, но Леонид узнал только Свердлова. Зал неистово аплодировал, пока Ленину это не надоело. Он махнул рукой — и все дисциплинированно примолкли.
— Вы требовали продолжения Учредительного собрания, господин Чернов, — с нескрываемым раздражением сказал Ленин. — Так продолжайте. Мы слушаем.
— Шум в зале, господин Ульянов.
— Шум оттого, что вы мямлите и тянете! — резко оборвал Ленин и сел. — И в этом, кстати, сущность всей вашей деятельности. Так называемой деятельности так называемых демократов.
Зал взорвался хохотом и аплодисментами. Но ненадолго, потому что на сей раз Свердлов предостерегающе махнул рукой.
— …недопустимый шум! — продолжал Чернов. — Вы сами только что убедились.
— Займитесь делом, и шум прекратится.
— Один вопрос, господин Ульянов. Вам известно, что возле Таврического дворца была расстреляна мирная демонстрация граждан? Это новое девятое января.
— Правительству ничего не известно по этому поводу. Вечером нам доложат товарищи, и завтра Яков Михайлович изложит собранию и вам лично все факты. Что же касается исторических параллелей, то рекомендую господам депутатам быть корректнее. Пожалуйста, начинайте. Караул устал.
— Я требую слова, — громко сказал Свердлов и, не дожидаясь объявления, прошел на трибуну.
Зал, только что бушевавший несогласием, глушивший речи выступавших выкриками, топотом сапог, грохотом прикладов и несмолкаемыми аплодисментами галерки, дисциплинированно молчал.
— Советская власть, которую я здесь представляю, есть высшая форма демократии, ибо она выражает волю угнетенного большинства трудового народа. Эта воля нашла свое отражение в первых декретах Съезда Советов о мире и земле. На этом основании мы, большевики, требуем как утверждения этих декретов, так и безусловного признания власти рабочих, крестьянских и солдатских Комитетов, единодушно…
— Решительно протестую! — выкрикнули из зала, из строгих рядов депутатов. — Мы, депутаты Учредительного собрания, избраны всем русским народом, всей Россией…
— Демагогия, гражданин Свердлов!
— Вы, большевики, узурпировали власть, но не гражданские права России!..
Возмущенные реплики депутатов звучали в том же, если не благоговейном, то почти ритуальном молчании зала, что при выступлении большевистских вождей становилось привычным, по крайней мере, в Петрограде. Старшов уже усвоил это, в известной мере оправдывал истоки бурного порыва, но сейчас не понимал, почему зал молчит, почему замерла галерка, послушная жесту Железнякова. Он посмотрел на ложу, в которой сидел Ленин, и увидел, что Владимир Ильич оглядывает зал с острым настороженным интересом, тоже, видимо, не понимая, что же происходит с подсадной публикой, почему она позволяет депутатам срывать выступление Свердлова. Возле ложи стоял Дыбенко и тоже молчал, хотя при этом часто поглядывал на Ленина, то ли определяя реакцию, то ли ожидая знака. Конечно, ситуация сложилась так, что шуметь вроде бы и не полагалось, поскольку «свой» все еще стоял на трибуне, но и позволять выкрики с мест тоже было недопустимо, хотя сигналов на этот счет пока не поступало.
— Узурпаторы! — вскочил с места пожилой депутат. — Обманом захватив власть…
Вскочил он совсем рядом, и Старшов услышал отчетливый звук передернутого затвора винтовки. Глянул, увидел поднятый ствол, бросился туда, расталкивая солдат, наступая на ноги…
— Отставить!
Он выкрикнул команду автоматически, не ища слов, но солдат привычно оглянулся, и Старшов успел схватить винтовку за ствол и рвануть ее на себя. Что-то орали солдаты, с запозданием вдруг зашумела галерка, что-то выкрикивали депутаты, а Старшов и солдат с молчаливым злым упорством тянули винтовку в разные стороны.
— Распорядитель Старшов! — перекрывая шум, гаркнул Дыбенко. — Прошу ко мне! Ко мне!
Старшов отпустил ствол, погрозил несколько ошарашенному солдату пальцем по-учительски:
— Не сметь!
И пошел к Дыбенко, с удивлением глядя, как захохатывается Ленин, буквально сползая с кресла.
Дыбенко зачем-то вывел его из зала, покровительственно обняв за плечи:
— Молодец, решительно. Перекури, успокойся и назад. Главное, чтоб стрельбы не было. Пресекай неуклонно.
И сразу же вернулся в зал. Кто-то из его матросов дал Старшову закурить, спросил с любопытством:
— Жарко там?
Леонид не ответил. «Чтоб стрельбы не было», — сказал Дыбенко. Значит, она возможна? Значит, винтовки заряжены и в каждом подсумке — по пять обойм? Как же охрана могла пропустить в зал вооруженных, уже не признающих дисциплины людей, как, кто отдал приказ? И зачем, с какой целью? Просто попугать депутатов или и вправду открыть пальбу по личному разумению? «Пониманию момента», как они это теперь называют…
Когда он вернулся, его встретил иной шум, иная форма протеста, иное восприятие дозволенности. Судя по всему, его борьба с солдатом, первым передернувшим затвор, оказалась некой гранью, шагнув за которую, гости Учредительного собрания уже не нуждались ни в указаниях, ни в разрешениях, ни в дирижерских палочках Дыбенко и Железнякова. Веселый и одновременно какой-то облегченный хохот Ленина, открывшего для себя нечто саморегулирующееся в этой солдатской стихии, был воспринят вооруженной половиной зала как индульгенция на все времена. Классовое чутье окончательно и весьма наглядно побеждало правовые законы и обязательства, массы оказались способными и впрямь если не управлять историей, так по крайности искривлять ее, принимая на себя всю ответственность перед миром и совестью. Необходимо только чутко прислушиваться к настроению масс, вовремя, то есть чуть раньше прочих, оформлять их вопли в ясные лозунги и смело выдавать эти лозунги за политику партии на митингах и собраниях, в речах и статьях. Ленин привык немедленно следовать за стремительным потоком собственных мыслей, а потому, вдруг забыв о собрании, не слушая и уже не слыша выступающих, пересел с кресла на пол и, полулежа, лихорадочно строчил в блокноте очередные тезисы. «Советы — это форма демократизма, не имеющая себе равной ни в одной из стран… Некогда, по сравнению с царизмом и республикой Керенского, Учредительное собрание было для нас лучше их пресловутых органов власти, но, по мере возникновения Советов, последние, конечно, как всенародные революционные организации, стали несравненно выше всех парламентов всего мира…»