Вересов Дмитрий. Полет ворона

   Потом Никита уехал. Таня с Лизаветой насолили огурцов, парниковых помидоров, грибочков, наварили варений, закатали компотов и маринадов, убрали морковку, кабачки, часть картошки. За всеми этими делами Таня почти не вспоминала о разговорах с Никитой, о данном •ему обещании. Но пришла пора возвращаться в Ленинград. Лизавета сговорилась с ехавшим налегке дачником, и тот за четверной согласился помочь — довезти до города и Таню, и огромное количество банок и мешков со всякой всячиной. Дома все пошло своим чередом — учеба, хозяйство, разве что Ивана она стала видеть значительно реже. Он теперь пропадал на даче у Золотарева, работая над новым сценарием. Возвращался усталый, иногда рассеянный, иногда злой как черт, но вечно голодный и капризный.
   Мечта о новой, яркой жизни вспыхнула с удвоенной силой. Но эта самая новая жизнь стучаться в двери не спешила. Миновала половина сентября. Таня нервничала, бранила Никиту: набрехал и забыл.
   Но Никита не забыл ничего. Сценарий, одобренный и подписанный Золотаревым, лег на стол директора студии в самый подходящий момент: когда паника по поводу его отсутствия стала приближаться к апогею и уже готовилась делегация в Комарове, к маститому, но оказавшемуся несколько безответственным писателю. Никите это принесло несколько ценных баллов, его назначили руководителем административной группы, по существу правой рукой Эдика Терпсихоряна и левой — директора картины, товарища Багрова, человека партийно-кабинетного склада. Сценарий ускоренным порядком провели через худсовет и одобрили в нем все, включая и наличие второго сценариста, Ларина Ивана Павловича.
   В конце сентября товарищ Золотарев приехал с дачи. Но это не означало, что Иван стал чаще появляться дома. Теперь он пропадал на квартире Федора Михайловича. В просторном кабинете писателя ему даже поставили небольшой собственный столик и раскладушку. Золотарев работал над очередным шедевром, который пока носил условное название «По лезвию штыка», и, видимо, задумав создавать сценарий одновременно с романом, днем гонял Ивана по библиотекам и архивам, а по вечерам заслушивал его отчеты о проделанной работе. Из Лениз-дата Иван уволился. Там пробовали было возникнуть на тему, что Иван не доработал положенный молодому специалисту срок, но Золотарев уладил ситуацию одним звонком директору издательства, старинному своему приятелю. Трудовая книжка Ивана перекочевала в Литфонд. Теперь он числился «личным секретарем члена СП СССР и РСФСР Золотарева Ф.М.».
   Вскоре после этих перемен, никак, впрочем, не отразившихся на Тане, в дверь ее квартиры раздался звонок. Времени было одиннадцатый час, и Таня, не сомневаясь, что это Иван, открыла дверь и, не глядя, сказала:
   — Раздевайся, мой руки. Мясо в латке, каша в подушках.
   — Очень кстати, — раздался знакомый насмешливый голос. — Ты всех гостей так встречаешь?
   На пороге стоял ухмыляющийся Никита с кожаной папочкой в руках. Таня смутилась. Она была в переднике, тренировочных брюках, растрепанная. А на нем была моднейшая кожаная куртка, новенькие джинсы «левайс» и высокие замшевые ботинки стиля «плейбой».
   — Заходи, — сказала она. — Посиди на кухне, я быстренько переоденусь.
   — Пустое. Во всех ты, душечка, нарядах хороша. — Он наклонился и по-братски чмокнул ее в щеку. — Лучше ужином накорми.
   Она улыбнулась, уже оправившись от неожиданности.
   — Ты к Ивану или просто поужинать? — улыбнувшись, спросила она.
   — К тебе, царица души моей. К тебе и только к тебе... На что нам двоим какой-то Иван?
   — Все шутишь?
   — Какие тут шутки; Ведь не для него я принес вот это. — Он потряс в воздухе папкой. — Он-то это видел, слышал, нюхал, осязал и кушал вдоль и поперек... Пойдем?
   Они пошли на кухню, и Никита выложил содержимое папки на чистый стол. Таня, ставившая на стол тарелки, заглянула через его плечо.
   —Так я тоже видела Ванькин сценарий, — сказала Таня. — Нюхала и кушала.
   — Осведомлен, — кивнул Никита. — Только теперь я призываю тебя прочесть оное произведение другими глазами.
   — Это какими же?
   — Глазами непосредственной участницы творческого процесса.
   У Тани дрогнуло сердце. Стараясь сохранить невозмутимый вид, она сказала требовательно:
   — Ты не темни давай. А то с твоими подходцами всю душу вымотаешь.
   — Короче, по предварительному согласованию с режиссером картины Терпсихоряном Эдгаром Арамовичем я уполномочен предложить вам, сударыня, роль... Роль — это, конечно, сильно сказано. Ролька, на грани эпизода, но надо же с чего-то начинать.
   — И кто же я там буду? — спросила Таня, хорошо знавшая «Особое задание».
   — Ты там будешь Лида.
   — Что-то не припомню я никакой Лиды.
   — Да как же? Комиссарша, председатель партячейки в ЧК, влюбленная в Илью Тарасова...
   — Да она ж там и появляется только пару раз...
   — А ты сразу хотела главную роль? Кстати, в этом сугубо мужском произведении нет ни одной крупной женской роли. Знаешь ли ты, что отсюда следует?
   — Что?
   — Что даже самая мелкая роль становится крупной. Диалектика.
   — Не понимаю. Ну ладно, давай сценарий.
   Пока он сидел, ел, читал с ней на пару эпизоды с ее участием, поправлял интонации, отрабатывал жесты, чтобы назавтра она предстала перед режиссером в лучшем виде, она еще храбрилась. Но когда он, уже заполночь, удалился, назначив ей свидание в двенадцать ноль-ноль у входа на «Ленфильм», она еще раз перечитала свои сцены — всего их было две — и расплакалась. Ничего у нее не получится. Ну ничегошеньки... Люди вон сколько лет учатся этому делу, институты специальные заканчивают, а она, можно сказать, с улицы пришла и хочет в киноактрисы попасть. Не бывает так.
   Но роль свою, состоящую всего из шести реплик, она выучила на совесть, не спала всю ночь, утром кое-как привела себя в порядок, напилась кофе и как шальная помчалась на метро. Время она, конечно, рассчитала неправильно, оказалась в назначенном месте на сорок минут раньше положенного и слонялась по вестибюлю между входом и вахтой, читая приказы по студии и объявления месткома, поминутно поглядывая то на большие электронные часы над бюро пропусков, то на собственные, наручные, и не знала, куда себя девать. Увидев проходящего через вахту Никиту, она кинулась ему навстречу. Он хмуро посмотрел на нее.
   — Ты что так рано?.. Впрочем, все равно, я тебя раньше двух Терпсихоряну показать не смогу, да и сам освобожусь вряд ли. Ты пойди пока, погуляй. Мороженого скушай.
   Таня медленно пошла по Кировскому, убежденная, что никогда больше не переступит порога студии. Топтание в вестибюле и весьма нелюбезное поведение Никиты начисто отбили у нее всякую охоту сниматься в кино. Почему-то ей показалось, что ничего более унизительного ей в жизни не доводилось испытывать.
   Тем не менее смотрины успешно состоялись. Таня ожидала, что попадет в зал, набитый другими соискательницами, под прожектора, под суровые очи многочисленной комиссии, но Никита длинными извилистыми коридорами потащил ее на третий этаж и втолкнул в неприметную дверь, на которой красовалась картонная табличка: «Э. Терпсихорян, режиссер». Он предстал перед Таней в полный, не слишком внушительный рост. Таня отметила кожаный пиджак, в точности такой же, как у Никиты, — униформа у них такая, что ли? — рыжие усы, крупный нос, очки в пол-лица.
   — И что надо? — недружелюбно спросил Терпсихорян. — А-а, это ты мне привел эту... как ее там... Лиду, что ли?
   — Да, — сказал Никита. — Знакомься: Татьяна Ларина.
   — Ну ты даешь! — сказал Терпсихорян. — Одно имя чего стоит! И где ты их берешь, таких? Да еще с именами. — Он повернул лицо к Тане и буркнул: — Терпсихорян, режиссер... Ну, давайте, показывайте.
   — Ты сценарий-то возьми, — сказал режиссеру Никита, а Тане напомнил: — А ты не робей. Я подыграю. Сначала за товарища Зариня, потом за Илью.
   Таня набрала в легкие побольше воздуху и выпалила:
   — Товарищ Заринь, это что же получается, а? Уже полгода вы держите меня на канцелярской работе. Не для того я подала заявление в ЧК, чтобы протоколы разные писать. Я контру бить пришла. Прошу включить меня в группу Тарасова...
   — Товарищ Лидия, — сурово прервал ее Никита-Заринь. — Мы с тобой не первый год знакомы. Видел я тебя и на баррикадах в марте семнадцатого...
   — Стоп-стоп! — заорал вдруг Терпсихорян. — Утверждаю. Эпизод!
   — Третья категория, — возразил Никита. — У нее еще проход с Тарасовым на фоне Зимнего и сцена на вокзале.
   — Черт с тобой! — крикнул Терпсихорян. — В кадрах карточку оформишь... Завтра в десять у меня, понятно?!
   — А пробы? — спросил Никита.
   — Какие, к черту, пробы? Перебьются. Мы что, «Анну Каренину» снимаем?.. Ну, что встали, валите, мне еще с Невмержицким ругаться... Карточку не забудь, — напомнил режиссер, выталкивая их за дверь.
   — Что, ничего не получилось? — шепотом спросила Таня в коридоре.
   Никита удивленно посмотрел на. нее.
   — Почему не получилось? Очень даже получилось. Лучше, чем мы рассчитывали. Будешь сниматься... Фотография при себе есть?
   — Нет. Ты же не предупредил?
   — Ну ничего, что-нибудь организуем... Он постучал в обитую железом дверь.
   — Какого щорса?! — крикнул раздраженный голос.
   — Васенька, надо бы тут одну мордашку щелкнуть... Через час Таня держала в руках голубоватый прямоугольник с собственной фотографией и номером, как на паспорте. Это был корешок ее учетной карточки, одновременно являвшийся пропуском на студию. На прямоугольнике было четким почерком написано: «Ларина Татьяна Валентиновна. Актриса».
   — Приготовились! — вдруг рявкнул в мегафон Терпсихорян. — Массовка налево, камеры справа! Огнев, Ларина, по местам!
   Актриса Татьяна Ларина отошла от стенки вагона, сдерживая слезы, чтобы не испортить свежий грим, и встала на назначенное место, чуть впереди группы статистов в матросских бушлатах, шинелях и красных косынках. Из вагона нехотя спустился Огнев и с хмурым сосредоточенным лицом встал рядом с Таней.
 
   — Мотор! — заорал Терпсихорян. Перед камерой мгновенно материализовалась крупная дама с полосатой хлопушкой.
   — Особое задание. Кадр семнадцать, дубль пять. Массовка зашевелилась. Яркие прожектора осветили пятачок, где стояли Огнев и Таня. Лицо Огнева преобразилось — в знаменитых глазах зажегся фанатический огонь, мелкие черты лица сделались чеканными.
   — Огнев пошел! — крикнул Терпсихорян.
   — Прощай, товарищ Лидия! — проникновенно произнес Огнев. — Как знать, свидимся ли еще? — Ларина пошла! — гаркнул режиссер. — Пошевеливайся.
   Свет упал на ее лицо. На этот раз она выдержала, не сморгнула, не сорвала дубль в самом начале, и, вдохновленная этим успехом, решительно проговорила:
   — Прощай, товарищ Илья! Мы, вся наша ячейка, верим, что ты достойно исполнишь свой революционный долг! — И, после отрепетированной паузы, прибавила другим, лирическим тоном: — Только, пожалуйста, возвращайся живой! Прошу тебя.
   Огнев показал ей и камере мужественный профиль.
   — Поезд пошел, поезд!!! — истошно завопил Терпсихорян.
   Паровоз, стоявший на парах, издал громкий гудок, выпустил густую струю из трубы и тронулся.
   — Массовка пошла!
   Красноармейцы, революционные матросы и их боевые подруги двинулись вслед набиравшему ход поезду.
   — Огнев пошел!
   Огнев, не оборачиваясь больше, подбежал к поезду и ловко впрыгнул на подножку.
   — Камера на Ларину!
   Кто-то из статистов запутался в длинных полах шинели, упал, на него рухнули комсомолка и два матроса...
   — Перерыв пятнадцать минут! — крикнул Терпсихорян в мегафон и, сойдя со своего возвышения, начал что-то говорить бородатому помрежу.
   Массовка расслабилась, разминая ноги. Кое-кто закурил. Толстощекий красноармеец достал из кармана бублик и вцепился в него зубами. Два революционных матроса, давно уже с вожделением поглядывавших за барьер, перемигнулись и быстро рванули с площадки к киоску наперегонки.
   — Вы, идите сюда, — сказал бородатый помреж хрупкой и невысокой девушке в перепоясанном пулеметной лентой бушлате и яловых сапогах до колена. — Разувайтесь!
   — Это еще зачем? — попыталась возмутиться девушка.
   — Поменяетесь обувью с актрисой, — сказал помреж, показывая на Таню. — Вы представляете рядовые революционные массы, а она по сценарию как-никак сотрудник ЧК, и нечего ей щеголять в опорках...
   — Раньше думать надо было... — ворчала девушка, все же стягивая с себя сапог.
   — А вы надевайте! — приказал помреж Тане. Быстренько освободив ногу от галоши в портянке, Тают попыталась всунуть ногу в сапог.
   — Не лезет, — пожаловалась она помрежу.
   — Не лезет — так влезет, — отрезал он. — Табуретку сюда!
   Кто-то принес табуретку. Усадив Таню, помреж принялся натягивать на нее сапог. Лицо его покраснело от натуги, но сапог он все же натянул. Таня сморщилась от боли.
   Шестой дубль она отыграла на таком надрыве, в крупном плане, завершающем кадр, дала такую неподдельную душевную муку, что режиссер остался ею весьма доволен.
   — Снято! — торжествующе проревел он. — Все свободны до завтра, до девяти ноль-ноль... Ах да, всем спасибо!
   — И тебе спасибо, фашист проклятый! — пробормотала Таня, привалившись к стенке вагона. Ноги не держали ее. Она не могла дойти даже до табуретки, так что табуретку Никите пришлось поднести. Сапоги снимали втроем — Никита, бородатый помреж и пожарный. Таня, откинув голову назад, стонала от нестерпимой боли. Босиком она кое-как доползла до вагона, где была оборудована походная грим-уборная, стерла грим, переоделась и, чертыхаясь, поковыляла на стоянку такси — мысль о том, что придется трястись в переполненном метро и, скорее всего, стоять, приводила ее в ужас.
   Добравшись до дому и полежав немного, Таня заставила себя встать, доковыляла до ванной, налила в тазик теплой воды, опустила туда измученные ноги. Потом она смазала их кремом и снова легла. Лежать бы так и лежать, денька два... О том, чтобы встать, тем более засунуть ноги в туфли или сапоги, не хотелось и думать.
   Однако пришлось. Примчался Ник, ураганом ворвался в комнату и выпалил:
   — Подъем, красавица, вставай!
   — И не подумаю, — ответила Таня. — Мало вы меня сегодня терзали, сволочи! И сапоги эти гадские — твоя идея, не сомневаюсь...
   — А как же! — с гордостью сказал Никита. — Искусство требует жертв! Больно было, зато увидишь себя на экране — закачаешься. Через тернии к звездам!
   — Нужны мне твои тернии!
   — А звезды?.. Ладно, одевайся. Такси ждет.
   — Куда еще? До завтра ведь отдыхать разрешили...
   — Увидишь.
   Таня покорно вздохнула и встала.
   — Особо марафет не наводи — на месте займемся. Я на кухне подожду.
   Таня одевалась и слышала, как Ник беседует с Иваном. Голос Ивана звучал противно: хнычущий, капризный. Он за что-то выговаривал Нику, тот насмешливо, слегка презрительно отбрехивался.
   Иван с ними не попрощался.
   — Куда же мы все-таки едем? — спросила Таня уже в такси.
   — Ко мне, — ответил Никита. — Есть у меня одна идея. Если получится — считай, что мы с тобой вытянули счастливый билетик.
   — А до завтра подождать не мог со своей идеей?
   — Не мог. Это надо делать быстро.
   У Никиты Таня была впервые. Дверь им открыла удивительно красивая женщина, на вид лет на пять-семь старше Никиты.
   — Адочка, здравствуй, — сказал Никита, целуя женщину в щеку. — Это Таня, я тебе рассказывал, будущая звезда экрана и, кстати, супруга нашего Ванечки Ларина.
   — Здравствуйте, Татьяна Ларина, — сказала приветливо женщина. — Ада Сергеевна. Все зовут меня просто Адой.
   Это, наверное, старшая сестра Никиты. Сходство есть, правда небольшое. Хотя нет, у него вроде только младшая, которая замужем за Павлом. Да и Никита не Сергеевич, а Всеволодович...
   — Кто это? — спросила она, когда они вошли в комнату Никиты.
   — Моя мама, — ответил он.
   Таня была потрясена и не сразу заметила, что Никита протягивает ей полиэтиленовый пакет.
   — Переодевайся, — сказал он. — Потом я приду, наведем последние штришки, и за работу...
   — За какую работу? — спросила она, но он уже закрыл за собой дверь.
   Таня присела на диван и вынула из пакета платье — длинное старинное платье из черного бархата с газовыми вставками и лифом, отделанным стеклярусом. Таня встала и, держа платье на вытянутых руках, принялась любоваться им. Какая интересная, эффектная штука! Она подошла к зеркальному шкафу, приложила платье к себе, посмотрела. Из зеркала на нее глядела молодая дама начала века — изысканная, таинственная. Таня бережно положила платье на диван и принялась торопливо стаскивать пуловер...
   Удивительно, но платье меняло в ней все — походку, осанку, жесты. Она остановилась у зеркала, повелительно повела рукой, потом изобразила, будто томно обмахивается веером, попробовала придать лицу выражение легкой иронии, снисходительного презрения, высокомерия... Не выдержала и рассмеялась.
   — Графиня Приблудова! — Она подмигнула своему смеющемуся отражению. — Фрейлина двора, особа, приближенная...
   К ее отражению бесшумно прибавилось второе — улыбающееся тонкими губами худое, аристократическое лицо Никиты.
   — Гениально! — сказал он. — Теперь присядь-ка сюда.
   Он отвел ее от шкафа и усадил на пуфик, стоящий возле высокого старинного трюмо. Из ящичков трюмо он стал доставать флакончики, коробочки, кисточки.
   — Это что? — спросила недоуменно Таня.
   — Будем достраивать образ, — сказал Никита. — Для начала чуть-чуть вазелину... — Его проворные пальцы побежали по ее щекам.
   — Так ты и в гриме разбираешься? — спросила Таня.
   — Не болтай, а то в рот попадет... Я во многом разбираюсь и многое умею, будучи личностью многогранной и наделенной множеством талантов. Если ты до сих пор в этом не убедилась, скоро убедишься окончательно.
   — Слушай, — сказала Таня, подождав, когда он г щек перешел к глазам, — а почему ты оказался на студив мне, помнится, Иван рассказывал, ты учился в Москве на дипломата, потом работал за границей?..
   — Интриги... — неожиданно мрачно сказал Никита и замолчал, сосредоточенно работая. Притихла и Таня. Видимо, вопрос ее оказался бестактным.
   — Готово, — через несколько долгих минут прежним веселым голосом сказал он. — Взгляните на себя, фрейлина двора... Хотя нет, еще одна деталька...
   Он отошел от нее, залез в шкаф, вытащил оттуда что-то черное, подошел и, примерившись, надел ей на голову.
   Таня посмотрела в зеркало. Эффект преображения был полным. Черная круглая шляпка с вуалькой убрала последнее, что связывало облик Тани с современностью, — ее короткую, модную стрижку.
   — Что ж, ваше сиятельство, входите в образ...
   — В какой образ?
   — В тот, в каком вы сейчас являетесь моим восхищенным очам. Характер, склонности, привычки, образ жизни, факты биографии и прочее, по-моему, определяются такой внешностью стопроцентно... Заодно вот это поучи.
   Он подал ей листочек с каким-то текстом.
   — Что это?
   — Романс один старинный. Очень соответствует образу.
   — Зачем все это?
   — Надо. Увидишь. Пока не выучишь — из комнаты ни ногой.
   Он снова вышел. Таня принялась расхаживать по комнате, глядя в листочек.
 
   ПРОЩАЛЬНАЯ ПЕСНЯ
   Жила я дочкой милою
   В родительском дому,
   А нынче все постыло мне,
   Не знаю почему.
   То полымем, то холодом
   В очах стоит туман.
   Мелькнул в окошке золотом
   Расшитый доломан.
   Aх, конь твой серый в яблоках —
   Копытом на крыльцо.
   Как нежно очи храбрые
   Глядят в мое лицо,
   И пьют уста невинные
   Отравное питье...
   Ах, воротник малиновый,
   Ах, на груди шитье!
   Жила я, цветик аленький,
   Теперь не знаю сна —
   До света в тесной спаленке
   Лампада зажжена.
   Ты лестницею длинною
   Как смеркнет, приходи.
   Ах, воротник малиновый,
   Ах, раны на груди!
   Сжимаю крестик маленький
   В пылающей горсти —
   Прощай, отец и маменька,
   Мой суженый, прости!
   Сегодня вас покину я
   На горькое житье...
   Ах, воротник малиновый,
   Ах, на груди шитье!
 
   Она никогда не слышала этого романса. Наверное, старинный. Интересно, что такое доломан?
   Вошел Никита с чашкой кофе и, прихлебывая, посмотрел на нее.
   — Тебе не предлагаю — помаду смажешь. Выучила?
   — Не совсем.
   — Ничего. В процессе доучишь. Времени мало. Прошу сюда.
   Он подошел к стоящему возле трюмо пианино, сел на круглую табуретку, откинул крышку. Ноты читаешь?
   — Нет, — призналась Таня.
   — Ладно. Слушай.
   Он пробежался пальцами по клавиатуре, взял несколько аккордов и запел, уверенно подыгрывая себе.
   — Жила я дочкой милою..,
   Голос у него был несильный, но правильный и с приятной хрипотцой. В начале второго куплета он подня голову и посмотрел на нее.
   — Ну что ж ты? Для кого стараюсь? Подпевай давай Они начали репетировать.
   — Так, — наконец сказал Никита и поглядел на часы. — Перерыв пятнадцать минут. Повтори про себя, пройдись еще несколько раз...
   — Поесть бы...
   — Ладно. По бутербродику можно. Только кусай аккуратнее. Смажешь грим — придушу.
   На кухне он еще раз посмотрел на часы.
   — Ждем кого-нибудь? — с удовольствием дожевав бутерброд, спросила Таня.
   — Прекрасного принца. Ровно в девять пробьют часы и... Он хлопнул себя по лбу и вскочил.
   — Сиди здесь. Я сейчас.
   Через минуту он вернулся с черными лаковыми туфлями на высоком каблуке. Таню передернуло.
   — Обувайся, — коротко сказал он.
   — Опять? — Она чуть не заплакала.
   — Ничего. Эти должны быть впору.
   Таня вытащила свои многострадальные ноги из мягких тапочек, в которые она радостно переобулась, как только вошла, и надела черные туфли. Они не жали.
   Ровно в девять в дверь позвонили. Никита, крикнув:
   «Я открою», сорвался с места. Вскоре из прихожей донесся знакомый голос:
   — Кто-то, помнится, на «Вардзию» зазывал, а?!
   — Будет, будет обязательно. И еще кое-что будет. На закуску.
   Проводив гостя в комнату, Никита выскочил на кухню, достал из буфета темную бутылку с золотой бляшкой на горлышке, три ажурные стопочки, серебряный поднос. Все это он вложил в руки опешившей Тане.
   — Неси в мою комнату. Гордо, не спеша, с достоинством. Притворись, что гостя не узнала.
   Они прошли по коридору. Никита распахнул перед нею дверь и провозгласил:
   — Ее высочество графиня Беломорско-Балтийская.
   П комнате, листая журнал, сидел Терпсихорян. Увидев Таню он вскочил, отбросив журнал, и застыл, глазея на самым неприличным образом.
   Таня вежливо поклонилась ему, поставила поднос с коньяком на стол и низким грудным голосом произнесла:
   — Милости просим.
   Терпсихорян очнулся.
   — Ах да, да, спасибо вам большое... Да... — Он обернулся к Никите. — Что ж ты не предупредил, что у тебя тут такое общество... Это кто? Твоя сестра, наверное. Ходят слухи, что она у тебя красавица, но такого не ожидал, нет. — Он поцеловал кончики пальцев и помахал ими в сторону Тани.
   — Ты давай, чтоб ноги от потрясения не подкашивались, сядь да выпей. Извини, что грузинский. Не обидел твои патриотические чувства?
   Терпсихорян гордо выпятил грудь.
   — Я тбилисский армянин! Грузия — моя вторая родина. А «Вардзию» обожают все, кто хоть раз ее попробовал, независимо от национальности.
   Он поднял налитую Никитой стопочку, встал и провозгласил:
   — Пью за процветание этого дома, за вашу семью, где водятся такие красавицы, как твоя сестра! — Он повел стопочкой в сторону Тани и залпом осушил.
   — Спасибо, конечно, Эдик, за душевный тост, только эта красавица, к счастью, не моя сестра.
   Терпсихорян погладил ладонью усы и сквозь пальцы прошептал Никите:
   — Тогда одолжи поиграть...
   — В порядке очереди, — пробормотал Никита, сохраняя неподвижность губ.
   — Вы случайно к кино отношения не имеете? — любезно осведомился Терпсихорян.
   —Случайно имею — сказала Таня нaдувшиcь от разбиравшего ее смеха.
   Режиссер внимательно посмотрел на нее
   — Точно видел. В каком фильме?..
   — Эдик, дорогой разреши выпить за тебя и твой яркий талант! — произнес Никита, поднимая стопку. — Только на сей раз пьют все.
   Таня пригубила густую темно-золотую жидкость которая чуть-чуть, даже приятно обожгла язык. Ей случалось пару раз пробовать коньяк, но это было нечто особенное — без резкого запаха, мягкий, обволакивающие нежный, как шерсть ангорского кота. Она заметила что Никита тоже смакует коньяк, перекатывая по языку тогда как Терпсихорян опять выпил залпом и блаженно вздохнул.
   — Ах, какой коньячок! Даже закусывать не хочется вкус сбивать.
   — А ты и не сбивай. Мы тебя сейчас по-другому порадуем... Сударыня, прошу к роялю.
   Он сам пошел впереди нее и сел за пианино. Таня встала рядом. Благодушный Терпсихорян откинулся на диване, заложил руки за голову и лицом показал, что настроился на восприятие высокого искусства.
   Никита первыми аккордами обозначил тональность, и Таня запела. В это мгновение для нее как бы перестала существовать и комната с сидящим на диване режиссером, и даже Никита за пианино. Осталась только мелодия, которая зажила самостоятельной жизнью, и эта жизнь сливалась в одно целое с жизнью самой Тани.