— Прости, золотко мое, — сказала она и стерла плевок подвернувшейся под руку пуховкой. — Не в тебя хотела...
   Она зашла в гостиную, отодвинула стул, плюхнулась на него и, упершись локтем в стол, положила подбородок на ладонь.
   Минус Воронов... Остается мадам Воронофф и мсье Жан-Поль. Жан-Поль Ленуар, по-русски Чернов.
   Вот так-то!.. Блистательный, элегантный молодой бизнесмен, находчивый в разговоре, ловкий, как черт, в постели — мужские стати не Бог весть, но изобретателен, неутомим, хорошо работает руками и языком... Только росточком не вышел — метр в шапке, ей еле до уха достает, а ведь она не Бог весть какая каланча. Холост в свои двадцать девять, но не гомик, это уж точно. Возможно, бисексуал — это нынче в моде. Богат и с каждым днем становится все богаче, дополняя доходы от фирмы удачливыми биржевыми операциями... Потрясающий невежда, как и все французы, даже в том, что касается своего, родного: Матисса не знает, Равеля не знает, Виктора Гюго с трудом вспомнил. Зато точно знает, в каком из тысячи ресторанчиков лучше делают свиной паштет, а в каком можно сэкономить пару франков, не потеряв в качестве. «Шанель» по номерам различает с десяти шагов, по одной капле определит не только марку вина, но и год урожая. Изысканный вкус по части интерьеров, особенно спальных, дамского белья и легковых автомобилей... Лощеная скотина, типичный хряк-шовинист, в женщине видит, в лучшем случае, дорогую игрушку. Ничего, мон шер, я тебе покажу игрушку!.. Кстати, по этому поводу надо выпить... Кагор кончился, да и не годится за это дело пиТь отечественное... Ну-ка, поглядим... Во, «Дюбонне». Папаше вроде подаренный... Ничего, ему все равно пить нельзя, врачи не велят...
   Елена лихо свинтила пробку с отливающей металлом бутылки и, не обнаружив под рукой бокала, хватанула из горлышка... Господи, какая дрянь! Будто пол-аптеки в себя влила! Не ссы, казак, атаманом будешь!
   Значит, мсье Жан-Поль... С разводом, пожалуй, спешить не стоит — у нас не любят пускать за рубеж разведенных, тем более женщин. Бдят за моральным обликом, а во-вторых, стремятся, на всякий случай, оставить на родине заложника. Вот Воронов и побудет заложником... А она, не сразу, конечно, станет, как это... невозвращен-кой, вот. Немножечко определится там с Жан-Полем... и вообще, а тогда заявит, что выбрала свободу! Папаша, конечно, с должности своей полетит... Ну, это уже будут его проблемы. А она...
   Стоп. За это надо выпить!
   Она подкатилась к зеркалу, стукнула об стекло бутылкой и исполнила героический затяжной глоток...
   —Уф-ф!.. , Не закусить ли? Чего там на кухне есть такого... ну, чем и во Франции закусывают?
   Открыть банку крабов не хватило сил, и Елена принялась поедать маринованные огурцы прямо из банки, капая себе на юбку.
   Так. Теперь разложим все по полочкам. Первое, летим в Париж. Второе, Воронова не берем. Третье, выбираем Жан-Поля и свободу... Кстати о свободе. Что есть свобода . без денег? Свобода без денег есть не свобода, а... говно. Правильно? И что мы имеем на сегодняшний день? На сегодняшний день мы имеем абонированный на год сейф на авеню Клебэр, а в нем — колье, подаренное Жан-Полем, кой-какое золотишко, франки, честно заработанные и сбереженные, которые нельзя было ни везти в Союз, ни доверить Жан-Полю, ни просто положить в банк — наличие заграничного банковского счета у советской гражданки чревато крупными неприятностями... Ну, еще, конечно, кое-что перепадет от того же Жан-Поля. Хотя тут как раз не следует переоценивать собственные возможнос — ти. Залезть к французу в постель и залезть к нему в карман — это, как говорят в Одессе, две большие разницы. Очень большие. Даже если в один прекрасный день она станет мадам Ленуар, это решит проблему очень относительно. Пойдут всякие там брачные контракты, раздельное владение, совместное владение, временное пользование, пользование при условии... Суки они все-таки, эти французы! Нет, ну какие суки... Однако к делу. Что мы имеем помимо этого? Да ничего мы не имеем. Все, что есть здесь, здесь и останется. Суровая правда жизни. Следовательно... следовательно, надо что-то такое отсюда вывезти, а там загнать. Что? Что-нибудь ценное, малогабаритное, легко скрываемое. Золото, бриллианты? Да где ж их взять-то? Надо что-то такое, чтобы легко было взять... Антиквариат, иконы? Нет... Оп, нашла!
   Елена вскочила и вприпрыжку помчалась через прихожую, помахав по пути своему отражению, через гостиную, в кабинет отца. Решено — она вывезет и продаст. государственную тайну! Родину продаст! Кто носит майки «Адидас»., . Должны же у такого большого начальника храниться дома государственные тайны. Ну, хоть маленькие...
   Она стала один за другим открывать ящики стола Дмитрия Дормидонтовича, выгребать оттуда папки и разрозненные бумаги, раскладывать по кучкам. Печатные и рукописные слова плыли у нее перед глазами... Постановления ЦК по промышленности. Тут все вырезки из газет, это не пойдет... Закрытые постановления... А вот это интересно, надо только отобрать что-нибудь позабористей, про диссидентов там, или по еврейскому вопросу. И куда это добро потом сдавать? В «Фигаро»? Ну, дадут тысчонку-другую, и все. Мелко плаваете, Елена Дмитриевна... Надо бы что-нибудь капитальное, чтобы ихнее «Сюрте Женераль» расколоть по полной программе. Скажем, агентурные списки, чертежи атомной подлодки... Хотя откуда у секретаря обкома такие списки и такие чертежи?.. Сводки о выполнении плана на предприятиях Ленинграда и области. Что тут? «Арсенал», Кировский завод, Петрозавод, Адмиралтейские верфи... В сторону! Нет, это же оборонка! Пригодится... Ну куда ты полезла листочки вырывать, дура? Он же хватится. Это мы потом, поближе к отъезду выберем денек, придем сюда с фотоаппаратиком, все щелкнем аккуратненько...
   Средний ящик стола не открывался. Заперт на ключ. Подумаешь, секрет Полишинеля! Она распахнула шкаф, где висел повседневный костюм отца, бесцеремонно залезла во внутренний карман, достала оттуда ключ... Помнится, в детстве он нередко показывал ей свои ордена, которые как раз хранил в этом ящике, ключик же всегда доставал из внутреннего кармана. А он не из тех, кто меняет привычки... Нет, ей положительно повезло, что сегодня отец, как и положено, облачился в костюм парадный, с орденскими планочками и звездой Героя Труда. Говорят, она из золота высшей пробы... Слушайте, а может, какой орденок слямзить и загнать потом в антикварную лавку из тех, что подороже?
   Она открыла ящик и потянула за край плотной красной папки с красочным гербом СССР. Папка оказалась пустой, но зато вслед за ней из глубины ящика вытянулось такое, что Елена тут же забыла о своем намерении стащить орденочек. Пистолет! Настоящий тяжелый пистолет в пупырчатой черной кобуре. Елена нетерпеливо вытащила его из стола, расстегнула кобуру, взяла за рукоятку, подержала на ладони... Мата Хари!.. Вот она уходит через норвежскую границу, унося с собой выкраденный портфель с бесценными сверхсекретными документами, отстреливаясь от погони... Визжа от восторга, Елена выскочила через гостиную в прихожую, к зеркалу, и навела пистолет на свое отражение, держа его двумя руками, как в западных боевиках, которых она до тошноты насмотрелась во Франции.
   — Один унижение — и ты труп! — крикнула она, ловко, как в кино, передернула затвор, целясь в зеркало, чуть согнула колени и сделала вид, будто нажимает на спусковой крючок. — Пух-пух-пух!.. А-а!
   Она основательно глотнула из горлышка.
   — За процветание будущей мадам Ленуар! — Взгляд ее упал на помадные каракули, которые она с трудом разобрала. — И за погибель Воронова! Пух-пух-пуХ! — Она опять как бы выстрелила в зеркало и расхохоталась. — А ты что ждал? Что я заплачу и вот так сделаю? — Она поднесла пистолет к виску и тут же отдернула.
   Господи, какая идиотка! Внимательно рассмотрев пистолет, Елена отвела рычажок внизу рукоятки, и на ладонь ей выпала обойма с патронами.
   — Вот так-то лучше, — заметила она, положила обойму на полочку рядом с бутылкой и вновь шутя поднесла пистолет к виску.
   Звякнул дверной звонок. От неожиданности палец на крючке дрогнул. Оглушительно хлопнул выстрел. На мгновение увидев в зеркале чье-то безмерно удивленное лицо,
   Елена рухнула на пол. Гейм, сет и матч.
 
VIII
 
   Павел взбежал по лестнице широким шагом, перемахивая через две ступеньки. Дыхания не хватало, сердце отчаянно колотилось в груди, его судорожные ритмы отдавались в ушах несказанными словами: «мать-отец? мать-отец? мать-отец?..» В хаосе мыслей, не оставлявшем его того момента, как он снял телефонную трубку, этот двойной вопрос всплывал неизменно, терзая неизвестностью. Такой вызов мог быть обусловлен только самой серьезной причиной. Так с кем же из них произошло это? Мать или отец? Несколько раз он ловил себя на позорной мысли: «Лучше бы мать...», но мгновенно пресекал ее. Опомнись, это же мать, не кто-нибудь. Господи, сделай так чтобы это был не кто-то из них. Только не отец... и не мать...
   Задыхаясь, он остановился перед закрытой дверью квартиры, по краям которой стояли двое — один в милицейской форме, другой в штатском.
   — Нельзя сюда! — сурово сказал милиционер, а штатский одновременно произнес участливым голосом:
   — Вы Чернов? Павел Дмитриевич?
   — Да...
   — Проходите! — Штатский широко распахнул дверь. В прихожей толпился народ: милиция, соседи, видимо, понятые, люди в штатском. Павел рванулся на вспышку фотоаппарата, осветившую место в дальнем конце прихожей, в нескольких шагах от него. Люди расступались, и Павел оказался один на один с неестественно растянувшейся на полу фигурой. Ноги подогнуты. Удивленно смотрят в потолок огромные, застывшие глаза. Руки раскинуты в стороны, одна сжимает отцовский пистолет. Под головой темная лужица, а в виске — черная дыра с остановившейся, остывшей кровью. Елка. Вымолил! И тут на Павла обрушился шквал звуков, нестройных, нескоординированных , перекрывавшийся нечеловеческими воплями из спальни, в которых он с трудом узнал голос матери и выхватил слова: «Леночка... о-о-о!.. Леночка, родная... о-о-о!» Кто-то тихонько тронул его за плечо.
   — Павел Дмитриевич?
   Павел обернулся. Перед ним стоял невысокий крепкий мужчина в штатском, лет сорока на вид.
   — Старший следователь прокуратуры Чернов Валерий Михайлович, — представился мужчина. — Ваш однофамилец. Пойдемте в комнату. Несколько вопросов, если позволите...
   — Как... как это произошло? — спросил Павел.
   — Пойдемте, — повторил следователь.
   — Я хочу видеть отца, — сказал Павел. — Пожалуйста, — кивнул следователь. — Он у себя в кабинете. Лучше бы его не тревожить сейчас, но вам можно... Потом выходите сюда. Я жду вас.
   Павел вошел в гостиную, где за столом сидело несколько мужчин с бумагами, чемоданами, двое из них были в белых халатах. Он прошел мимо и открыл дверь в кабинет.
   Отец, прямой как палка, сидел за столом и застывшими, почти как у Елки, глазами смотрел в никуда. Ящики стола были открыты, на полу валялись бумаги, папки, но крышка стола была чистой. На ней прямо перед Дмитрием Дорми-донтовичем лежала одна-единственная бумажка. Павел заглянул через плечо отца и прочел написанные четким отцовским почерком слова:
   «В Центральный Комитет Коммунистической Партии Советского Союза. В Ленинградский областной комитет КПСС. От Чернова Дмитрия Дормидонтовича. Заявление. В связи с преступной халатностью, проявленной мной при хранении личного оружия, прошу освободить меня от обязанностей второго секретаря Ленинградского областного комитета КПСС. 7 ноября 1979 года. Чернов».
   — Отец! — позвал Павел.
   Тот не шелохнулся. Павел приблизился еще на полшага, положил руку на неподвижное плечо отца, постоял так. Отец поднял руку, положил ладонь на руку сына и слегка сдавил ее пальцами.
   — Спасибо... — чуть слышно прошептал он. — Теперь иди.
   Павел молча, на цыпочках вышел и вернулся в гостиную, где ждал его однофамилец-следователь. Они прошли в комнату, которая когда-то была его, Павла, комнатой, потом Елкиной, потом была частично переоборудована Лидией Тарасовной под свой уголок.
   — Здесь нам никто не помешает, — сказал следователь, уселся за резной чайный столик и жестом пригласил Павла присесть напротив.
   — Как это произошло? — повторил свой вопрос Павел.
   — Откровенно говоря, это еще предстоит выяснить, — ответил следователь. — Есть некоторые странности... На данный момент у меня есть две версии происшедшего. Скорее всего, смерть вашей сестры наступила в результате неосторожного обращения с оружием. Она пришла сюда, открыв дверь собственным ключом, выпила бутылку кагора и примерно две трети бутылки ликера или как его там... в общем, «Дюбонне». Залезла в ящик стола Дмитрия Дормидонтовича, нашла там пистолет, стала баловаться с ним перед зеркалом и...
   — Чушь какая-то, — сказал Павел. — Это так не похоже на Елку... на Елену.
   — В том-то и дело, — согласился следователь. — Пока мне удалось опросить только соседей, свекровь потерпевшей — впрочем, от нее было мало толку — и некоторых прибывших на место происшествия... скажем так, коллег вашего отца, и на основании их показаний у меня тоже сложилось несколько иное представление о личности потерпевшей. Скажите, Павел Дмитриевич, летом одна тысяча девятьсот семьдесят шестого года с ее стороны имела место попытка самоубийства?
   — Да, — прошептал Павел.
   — Причина?
   — Личная. — Павел сжал губы.
   — Понятно. А скажите, пожалуйста, она знала, что у Дмитрия Дормидонтовича есть именное оружие?
   — Наверное. Не знаю. Мы эти вопросы не обсуждали. Я знал.
   — Давно знали?
   — Пожалуй, с детства.
   — И?..
   — Простите?
   — Не возникало желания... ну там, пострелять по банкам или перед сверстниками похвастаться?
   — Нет. Вещи отца были для нас неприкосновенны. И потом, сколько себя помню, я никогда не любил оружия.
   — Но пользоваться приходилось?
   — Да. В экспедициях.
   — Итак, насколько я понимаю, вам неизвестно, знала ли потерпевшая о наличии в доме оружия?
   — Неизвестно.
   — Так... А скажите, какие отношения были у Елены Дмитриевны с ее мужем, Вороновым Виктором Петровичем?
   — Не знаю. Понимаете, последние годы мы были не особенно близки с сестрой. А Воронова я видел всего один раз — на их свадьбе, год назад. И сестру я с тех пор не видел. Завтра собирались встретиться... А вышло сегодня.
   Павел замолчал. Следователь не торопил его. Лишь когда Павел достал из кармана сигареты, однофамилец из прокуратуры щелкнул зажигалкой, давая прикурить, и спросил:
   — Она не могла повторить попытку самоубийства... по личной причине?
   От неожиданности Павел поперхнулся дымом. Откашлявшись, он сказал:
   — То есть из-за Воронова? Я сомневаюсь.
   — Почему?
   А что толку отмалчиваться... теперь? Елке все равно не поможешь.
   — Понимаете, тогда, после первого случая, она сильно переменилась. Мне кажется, что она вообще утратила способность чувствовать. Любить, во всяком случае... Впрочем, я не знаю, что с ней было во Франции...
   — А вы обратили внимание на зеркало? — неожиданно спросил следователь.
   — Нет, а что?
   — Там была надпись, сделанная губной помадой.
   — Надпись?
   — Да. «Прощай, изменщик коварный!» Павел невольно улыбнулся.
   — Это из какого-то мещанского романса. Елка... то есть Елена могла такое написать только в шутку.
   — Хороша шутка! Однако же мать Воронова показала, что по возвращении из Парижа ее сын несколько дней отсутствовал, а потом пришел и заявил Елене Дмитриевне, . что уходит к другой женщине.
   — Вот как? Я не знал. И как она к этому отнеслась?!
   — Спокойно собрала мужу чемоданы и выставила его за порог.
   — Вот видите! Даже если Воронов и ушел к другой, стреляться из-за этого она не стала бы.
   — Я тоже склоняюсь к такому выводу. Тем более что ваша сестра, прежде чем воспользоваться оружием, вынула из него магазин с патронами.
   Павел изумленно посмотрел на следователя.
   — Тогда как же?..
   — Видимо, до того она случайно передернула затворную раму и послала патрон из магазина в патронник. Потом она вынула из пистолета обойму, но не учла, что один патрон остался в стволе...
   — Значит, все же неосторожное обращение? А может быть, был еще кто-то, и она не сама?..
   — Теоретически не исключено. Однако ваши родители услышали выстрел, входя в квартиру. То же услышали и соседи. Некоторые даже выскочили на площадку. В это время или после никто не мог выйти из квартиры незамеченным. Конечно, гипотетический убийца мог, к примеру, сделать выстрел через подушку и уйти, оставив капсюль с детонатором в стенных часах или, скажем, под дверным ковриком. Но это уже из области детективной фантастики... Разумеется, мы проведем тщательную экспертизу вещ-доков, но убежден, что никаких следов присутствия второго лица обнаружено не будет...
   Их разговор прервался диким криком из прихожей. Оба вскочили и выбежали туда. Трое здоровенных ребят — один в белом халате, один в милицейской форме, один в штатском — из последних сил удерживали извивающуюся всем телом Лидию Тарасовну, в лице которой не осталось ничего человеческого. Четвертый стоял у стенки, согнувшись и держась за живот. Ближе к дверям лежал неизвестный Павлу оборванец с разбитой головой. Рядом с ним валялась тяжелая стойка для чистки обуви. На шум выбежали люди из гостиной. В прихожей стало тесно.
   — Спокойно! — крикнул следователь и протиснулся к группе, держащей Лидию Тарасовну. — Что тут произошло? Насибов? — обратился он к штатскому.
   — Да вот, — начал он и тут же взвыл от боли. Вопрос следователя отвлек его внимание, он ослабил хватку, и Лидия Тарасовна, изловчившись, ударила его ногой.
   — Что стоите столбами?! — заорал следователь на столпившийся народ. — Кто-нибудь, смените Насибова, подержите ее! А к этому врача, срочно!
   Ближайший к группе милиционер схватил Лидию Тарасовну за руку и лихо заломил за спину. Мать Павла согнулась и зашипела.
   — Осторожней, дуболом, руку сломаёщь! — крикнул следователь и вновь обратился к Насибову, потирающему коленку. — Рассказывай!
   — Ну, мы, в общем... После уколов она вроде успокоилась, стала просить вывести ее сюда, посмотреть на дочь, проститься... Ну, она встала, мы вышли, а тут как раз открывается дверь и на пороге этот. Мы и глазом моргнуть не успели, а она вырвалась, схватила подставку и зафигачила ему в голову...
   — Молодцы! — саркастически заметил Чернов-следователь. — Увести ее в комнату! — крикнул он, пробираясь вместе с Павлом к дверям. — Врача туда, укол посильнее, чтобы вырубилась!.. С этим что? — спросил он, показывая на лежащего возле входа мужчину.
   — Без сознания, — сказал врач, сидящий на корточках возле неизвестного. — Сильная травма головы, кровотечение. Возможно повреждение черепа, сотрясение мозга наверняка. Пульс, дыхание есть... Пьяный он, Валерий Михайлович.
   — Понятно, — сказал следователь. — Перевязать, ну и все, что полагается... Вызвать третью «скорую».
   — Зачем третью? — спросил врач.
   — Этого в травму, Чернову в психиатрическую, и глаз с обоих не спускать. Воронову — к нам, в прозекторскую... Извините, — сказал он, обращаясь к Павлу. — Недоглядели, козлы! Народу столько, путаются только под ногами, мешают работать... Подойдите сюда, пожалуйста. Узнаете его?
   — Нет, — сказал Павел, но подошел, пригляделся. — Хотя стойте, это, кажется, Воронов... Надо же. А год назад был такой холеный...
   — Вы уверены, что Воронов? — пристально глядя на Павла, спросил следователь. Павел пожал плечами.
   — Точно Воронов, — подтвердил стоящий у двери милиционер. — Он сам так назвался. Говорил, что муж, просил пустить...
   — Разберемся, — хмуро посмотрев на милиционера, сказал следователь. — Еще раз извините, Павел Дмитриевич, сами видите... Голова кругом... Вы можете идти.
   — Как это идти? — не понял Павел.
   — Домой. Завтра-послезавтра продолжим разговор в прокуратуре. Или могу к вам заехать...
   — Да как же я пойду? А отец?
   — Тогда пройдите к нему, пожалуйста, — сказал следователь. — Надо здесь заканчивать поскорее, протоколы составлять, всякое такое. А то еще что-нибудь произойдет... Где этот... ну, гэбист, Фролов? — спросил он какого-то молодого человека, выходящего из гостиной.
   — Там. — Молодой человек показал себе за спину. — Бумаги пишет.
   Следователь вздохнул.
   — Пойду... вопросы согласовывать. А вы идите, Павел Дмитриевич.
   — Я на кухне посижу, можно?
   — Эй, с кухней кончили? — крикнул следователь в пространство.
   — Кончили, — ответил стоящий рядом молодой человек. Следователь вздрогнул и укоризненно посмотрел на него.
   — Можно, — сказал он Павлу.
   Павел вышел на кухню и закурил. Ну вот! Собственная семья не состоялась, а теперь и родительская рухнула. Ушла Елка. Одного взгляда на мать достаточно, чтобы понять, что и она уходит безвозвратно. Отец... он остается. Но одному Богу известно, каким он будет теперь, без работы, без семьи...
   — Ну уж нет! — прошептал Павел. — Его мы с Нюточкой вам не отдадим...
   И погрозил кулаком в ночную темноту.
   Он и не заметил, как опустела квартира. Кто-то совал ему на подпись какие-то бумаги — он подписывал, не читая. В прихожей шумели, топали, переговаривались. Сознание его безучастно отмечало: вот выносят Елку, вот — мать, обездвиженную, вырубленную лошадиной дозой какой-то гадости, вот хлопают двери. Раз, другой, третий. И стало тихо. За пределами кухни громоздилась тьма, обволакивающая, приглушающая звуки.
   Павел вышел в темную прихожую, щелкнул выключателем. Из зеркала на него глянул бледный, тощий сутулый су ъект средних лет с черными мешками под глазами. авел поспешно перевел взгляд выше, прочел корявую красную надпись: «Прощай, изменщик коварный!», вздохнул, сделал два шага в ванную, сорвал с вешалки банное полотенце, занавесил им зеркало и отошел за меловую черту, обозначившую контуры совсем недавно лежавшего здесь тела. Тела...
   Павел рванулся к телефонной тумбе, распахнул дверцы, вытащил старую, истрепанную записную книгу и раскрыл на букву "Р". Есть! Он набрал давно забытый номер. Трубку сняли после первого же гудка.
   — Рива Менделевна! Здравствуйте, это Павел Чернов. Поздно? Извините, что разбудил... Вы не спали? Будьте любезны, адрес Лени и телефон, если есть... Да, очень срочно.
   Павел записал адрес — своего телефона у Рафаловича не было. Он хотел сразу позвонить на телеграф, но передумал. Лучше сходит завтра утром, с бумагой, подтверждающей... Нет, все-таки не укладывается в голове. И что с того, что в последние годы сестры в его жизни как бы и не было? От этого только хуже. Если бы чаще был рядом, старался помочь, понять, может быть, и не было бы сегодняшнего... Ладно, что теперь толку.
   Павел расправил плечи и через темную гостиную прошел в отцовский кабинет. Дмитрий Дормидонтович сидел все в той же позе. Но папки и листочки были подобраны с пола и аккуратно разложены на столе, рядом с заявлением.
   — Чай будешь? — спросил Павел. — Я поставлю. Дмитрий Дормидонтович будто и не слышал его вопроса. Павел терпеливо ждал. Прошло минуты две, потом отец медленно-медленно поднял голову, посмотрел на него.
   — Чай? — переспросил он чужим, сиплым голосом. — Чай не буду.
   — Тогда иди спать. Прими радедорм или реланиум и ложись.
   — Спать, — повторил отец. — А ты?
   — Я тоже, — сказал Павел. — Дам тебе лекарство, покурю и лягу.
   — Да. А Лида?
   — Мама в больнице. Ей так лучше.
   — Лучше...
   Дмитрий Дормидонтович поднялся. Павел подхватил его под плечо, желая помочь, но отец отвел руку.
   — Сам, — сказал он. И вышел на негнущихся ногах. Павел посмотрел ему вслед, послушал шаркающие шаги потом шум воды из ванной.
   Вот черт, забыл, где в этом доме держат лекарства... В спальне, наверное.
   Похороны, как и свадьба, с которой минул год и десять дней, были скромными и малолюдными. Не было ни оркестра, ни скорбных речей. Собравшиеся помолчали перед раскрытой могилой, кинули на гроб по горстке земли, украсили холмик цветами и венками, постояли еще немного, глядя на увеличенную старую фотографию улыбающейся Елены, и разошлись, кто на поминки к Чернову, а кто по домам. Кроме Дмитрия Дормидонтовича и Павла Пришли две приятельницы Елены по институту, человек шесть соседей, горько причитающая мать Воронова в черном платке. Обком был представлен верной Мариной Александровной, которая пришла с мужем, — оба выглядели постаревшими, растерянными, — несколькими машинистками, буфетчицей, уборщицей и двумя офицерами Девятого управления, которым присутствовать здесь полагалось по должности. Никто из чинов, несмотря на то что отставка Дмитрия Дормидонтовича еще не была принята официально, не приехал. С комбината, где работала Елена, прибыл главный технолог Левский, месткомовский деятель, явившийся с казенным венком из пластмассовых цветов, и неприметная старушка Хорольская. Больше из отдела не пришел никто, хотя о трагической гибели их сотрудницы извещало траурное объявление в холле комбината. Таково было коллективное решение работников отдела, потрясенных сначала жалким видом вернувшегося из Парижа Воронова, а потом и рассказами Кузина, которому Воронов незадолго до неожиданной смерти жены два дня подряд изливал душу за бутылкой. Лидию Тарасовну, находившуюся в невменяемом состоянии в больнице, врачи категорически запретили везти сюда. И еще рядом с Павлом и Дмитрием Дормидонтовичем стоял неизвестный никому более морской офицер, третьим, после отца и брата, бросивший на гроб горсть земли.