Страница:
— Правильной дорогой идете, товарищи! — прокомментировал Дубкевич.
Вторая сучковатая рука лешего была полусогнута, ладошка кокетливо растопырена, большой и указательный пальцы, вытянутые параллельно, показывали, очевидно, ту дозу, которую рекомендовалось в данном кафе принять в свое удовольствие. Доза получалась умеренная.
— Русский леший показал бы иначе, — заметила Таня и изобразила, выставив большой палец вверх и оттопырив мизинец.
— Каждому свое, — философски сказал Дубкевич. — Впрочем, у нас тоже своих пьяниц хватает.
После великолепных горячих булочек и кофе со сливками стало совсем весело.
— Листья желтые над городом кружатся, — запел вдруг, сидя за рулем, Дубкевич. Голос у него оказался чистый, приятный. — Подхватывайте, мадам.
Хутор Дубкевича представлял собой настоящую барскую усадьбу, с подъездной аллеей, широченной лужайкой перед домом, портиком с двумя деревянными колоннами, внешней галереей во весь второй этаж и желтым резным фронтоном, на котором был изображен стоящий на задних лапах медведь на фоне солнца с лучами. По обе стороны тянулись боковые пристройки — потом Таня с Павлом узнали, что в левой, примыкавшей к дому, располагалось жилище «экономок», некое подобие музейной горницы, заставленной разного рода традиционной утварью, от прялок до колыбелек, и вполне современные жилые комнаты со всеми удобствами. В пристройках справа, расположенных чуть в отдалении, находились действующие маслобойня, пивоварня и коптильня. Позади них виднелись деревенские домики. Покупая в свое время «хутор», Дубкевич купил и эти давно заброшенные постройки, отремонтировал их и теперь сдавал крестьянам в аренду, которую они платили произведенными продуктами. За домиком «экономок» раскинулся фруктовый сад.
Сами «экономки» — две льноволосые белозубые красавицы в длинных белых платьях с цветными поясами — поджидали гостей на широком крыльце. Они поклонились в пояс сначала Дубкевичу, а потом Тане с Павлом и поднесли каравай на расшитом рушнике. Каждый отломил по кусочку.
— Какая прелесть! — сказала Таня.
— Мы здесь чтим традиции, — ответил гордо Дубкевич — К сожалению, завтра рано утром я уеду, но через три дня буду обязательно.
— Почему именно через три?
— Праздник, — лаконично сказал Дубкевич. По случаю приезда дорогих гостей Мирдза и Валда — так звали «экономок» — быстренько затопили баню и от души напарили их, сначала Таню, а потом и Дубкевича с Павлом.
Тому было страшно неловко, что его хлещут веником, разминают, мылят и поливают водой почти незнакомые и совершенно обнаженные красавицы. Дубкевич же, привычный к таким процедурам, только покрякивал довольно и размягченным голосом давал короткие указания по-латышски.
— Сейчас квасом парку поддадут, — сказал он лежавшему на соседнем полке Павлу. — Хорошо, да?
— Да, — сказал Павел и прикрыл глаза: в этот момент над ним склонилась Мирдза, почти касаясь его своей пышной розовой грудью. Дубкевич хохотнул и шлепнул Мирдзу пониже спины.
— Нравится? — спросил он Павла. — Выбирай любую. Мне не жалко.
— Спасибо, у меня уже есть, — легко ответил Павел, но при этом ощутил внутри, несмотря на весь банный жар, какой-то холодок.
— Смотри. Жизнь — она одна. Всего попробовать надо.
Наутро Дубкевич уехал в Ригу, и молодые супруги оказались предоставлены сами себе. Утром Таня договаривалась с кем-нибудь из «экономок», к какому времени подавать обед, а потом они шли купаться, кататься на лодочке, гуляли по лесам, собирая щавель и первую землянику. Побывали они и в деревне, жители которой приветливо им улыбались, с радостью показывали свое хозяйство, норовили угостить чем-нибудь вкусненьким. По-русски все они, включая и молодежь, почти не говорили. Даже Мирдза и Валда понимали сказанное Таней и Павлом с трудом. Поначалу он даже принял их странную русскую речь за латышскую. Исключение составлял только Гирт, сын пасечника, с которым они побывали на ночной рыбалке.
Покой и отрада этих мест бальзамом вливались в душу Павла. «Наверное, именно здесь и именно так надо жить, как живут эти люди, — бесхитростно, благостно, в чистых трудах, среди чистой природы... Эх, бросить бы все к чертовой матери, купить домик в этой деревеньке, поселиться здесь с Таней, завести корову, лодку, несколько ульев. Язык выучить».
Несколько раз на дню он ловил себя на подобных мыслях, но с Таней ими не делился — она не любила пустых мечтаний, а он прекрасно отдавал себе отчет, что в реальность претворять эти мечты не станет. И не хочет. Через три дня, как и обещал, вернулся Дубкевич.
— Что у нас по программе? — спросил его за обедом Павел.
— Лиго, — ответил Дубкевич. — Янов день сегодня.
— Ой ли? — хитро прищурилась Таня. — День Купалы завтра, а сегодня — ночь купальская.
— Правильно, — удивился Дубкевич.
— Обряды везде одинаковы, — пожала плечами Таня. Она вдруг вспомнила свой ночной сон. Бежит это она сквозь заросли кустарника, лес гудит, хвощом по бедрам лапает. Только бы не свернуть с дороги, но и дороги-то нет. Все залито лунным сиянием. Где-то впереди заросли осоки, а за ними — прохладная вода: нырни, умойся — и вернешь себе потерянное. Что потерянное — неясно, но так сладко и свободно Тане, что не замечает, как вышла на поляну: словно перевернутый блин луны. Надо быть там в самой середине. Затаив дыхание и мягко ступая босыми ногами по травам, Таня пошла к центру поляны, подняла голову к небу. Огромное белое светило, улыбаясь, оглядывало Таню. Одна щека луны подернулась красноватым бликом, как румянцем, и Таниной щеки коснулось дыхание ветра. Вдруг в зарослях ослиным ревом раздался голос Дубкевича. Он гнался за Таней. «Рви и беги», — что-то сказало ей, и луна превратилась в тоненький серп, да и Таня уже совсем другая — на лице маска ужаса, за плечами хвосты, козлиные рога. Убегая от Дубкевича, Таня срывает с себя вонючие шкуры и ныряет. Но смотрит на нее похотливый взгляд, тревожит ее обнаженную девственность. Таня хватает отражение лунного серпа в воде и спокойно идет к Дубкевичу. Убить или яйца отрезать? Так и не решив, она проснулась...
С вечера чувствовалась суета и радостное возбуждение в лицах. Дубкевич устроил Таню и Павла в моторке, и они покатили через озеро на какой-то островок далеко за устьем впадающей в озеро реки. Островок порос обильными травами, тростником и перелесками. Там их ожидала компания в меру шумная, сдержанная балтийским немногословием. Мужчины по-деловому направились за хворостом для купальского костра. Женщины с бесцветными холодными глазами вовлекли Таню в собирание цветов.
— Потом сумрак будет, — пояснила Инга Сабляустене, родственница Валды, специально приехавшая сегодня из Резекне.
Полевые цветы собирались на венки, и Таня быстро вошла в раж.
— А это что? — спрашивала она у Инги.
— Это не надо. У нас его зовут ведьмин глазок. Но Тане стало жаль бросать этот желтенький пятилистник, и она решила вплести его в свой венок, никому не показывая.
Мужчины разжигали костер. Крупный, с рыжими волосами на загорелых руках Гирт рассказывал про цвет папоротника, который, по легенде, надо найти в грядущую ночь. Если найдется счастливчик и выпадет удача, это еще полдела.
— Надо донести до дома, — говорил он с сильным акцентом, — но так, чтобы не оглянуться. В дороге все черти и злые духи будут звать да останавливать. Нельзя. Даже если голосом ребенка родного позовут или бабушки. Не обернись.
— А то что будет? — зачарованно спросил Павел. Ему ответил Дубкевич:
— Превратят в пень трухлявый.
Все рассмеялись. Только Таня серьезно спросила:
— А зачем?
— Что зачем?
— Цвет папоротника. Что будет, если донести до дома?
— Будешь язык птиц и зверей земных понимать. Может, и другие тайны, — задумчиво и пристально глядя в глаза собеседнице, сказал Дубкевич.
«Сорву», — решила Таня и знала, что сорвет.
Потом водили хоровод вокруг костра. Пели заунывные песни. А к полуночи заметно поднялось возбуждение. Прыгали через костер. Павел, перепрыгнув, тут же вспоминал, что не успел загадать желание, а Таня умудрилась на лету подпалить край юбки, даже не обжегшись. Казалось, что она могла бы и на углях танцевать голыми ногами. В золотистых глазах светились искры костра, вспыхивая и зажигаясь снова и снова. Она хохотала как безумная, и когда изрядно подвыпившие мужчины начали обливать женщин и друг друга водой из котелка, фляг, ладоней, она первой скинула начисто одежку и под одобрительные вопли, будто всю жизнь знала обряд, кинулась нагая в воду.
Когда собрались у костра, Дубкевич достал новые пивные литры, и по кругу двинулась кружка. Руки тянулись за вяленой рыбехой.
— Я в лесок, — произнесла Таня.
— За папоротником? — уже осоловело спросил Павел. — Чушь это. Ботаникам давно известно, что папоротник не цветет.
— А это посмотрим, — сказала Таня и двинулась к темному перелеску.
В свете луны она слабо разбирала тропу. Шла больше по наитию, чутьем выделяя лохматый хвощ и ушастый папоротник. Вдруг она задохнулась от открывшейся ей залитой лунным светом мерцающей и бьющей горькими пряными запахами поляны. Она вошла в тот лунный круг, медленно легла и вдохнула полной грудью. Ее томило. Слабый ветерок закрыл ее травами и запахами. Томительная боль, сладкая как эти ароматы, сдавила где-то в животе.
— Ветры вы ветрующие, — шепотом произнесла она и медленно поднялась.
Ветер пробежал по травам. По краю поляны заколосилась белая, серебристо-белая волна. Таня пошла туда. И тут, на стыке травного цветения и лесочка, она увидела папоротниковые заросли. Вдруг колыхнулась лапа, и Таня заметила в ней цветок. Она тихо, на цыпочках, подошла, осторожно ухватила всей пятерней папоротник с цветком и резким движением рванула на себя.
Из леса она шла, ничего не слыша, кроме коростеля.
Только лунный свет и ветерок ласкали ее. В руке был крепко зажат цветок бессмертника, застрявший между папоротниковыми лепестками, и она знала, что это — тот самый цвет.
— Таня, я... я давно ждал этой минуты... я видел тебя сегодня и окончательно понял, что... что не могу без тебя.
Таня опалила его блеском золотистых глаз. Грудь ее медленно вздымалась.
— Прочь с моей дороги, Дубкевич! Прочь, а то пожалеешь.
Он опустился на колени, ловя подол ее сарафана.
— Я не могу без тебя, — повторил он. — Я отдам тебе все, все, что захочешь. Только будь моей.
— Глупец, ты сам не понимаешь, чего просишь! Он поднял глаза и увидел, что по подбородку у Тани течет струйка крови — она закусила губу.
— Я разведусь с Кристиной. Мой дом в Риге, дом в Юрмале, этот хутор — все будет твое!
— То, что дашь мне ты, будет мне не нужно. То, что дам тебе я, погубит тебя! — крикнула Таня. — Пойми, идиот! Изменить что-то потом будет мне не под силу.
— Умоляю тебя! Ты так прекрасна.
Она улыбнулась. В глазах ее зажегся безумный огонек.
— Хорошо. Ты сам это выбрал. Запомни, не я хотела твоей погибели, а сила, которая идет через меня и над которой я не властна! Ну, беги со всех ног! Даю тебе последний шанс.
— Я хочу тебя! — прохрипел Дубкевич, хватая ее за ноги и покрывая их влажными поцелуями.
— Так получай же! — Отпихнув от себя Дубкевича, она стала срывать с себя сарафан. Открывающееся тело светилось нездешним светом. Дубкевич охнул, зажмурился и рванул на себе рубашку. На траву посыпались пуговицы.
Таня подбежала к нему, схватила его за ноги и буквально вытряхнула из брюк. Голый Дубкевич шлепнулся на траву.
— Бери, бери же! — Таня навалилась на него, обжигая его своим телом. Горячие губы властно припали к его губам. Горячая ладонь зацепила его между ног.
— О-о-о! — застонал Дубкевич, взмывая к вершинам блаженства и муки. — О-о-о!
— Мой! — вскрикнула Таня...
Потом она поднялась с травы, огненным взглядом скользнула по лежащему в беспамятстве Дубкевичу, подхватила сарафан и, размахивая им, как знаменем, нагая, легко побежала вниз, к реке, откуда вновь доносились всплески, повизгивания, серебристый смех. Она с размаху кинулась в черную воду, и та, казалось, зашипела в этот миг.
Павлу виделось, что он — старая, волглая, мертвая коряга на дне черного болота. Ощущение полной гармонии со вселенной, состоящей, оказывается, из ряски, черной стоячей воды, мягко сосущего ила и редких, никуда не спешащих пузырей болотного газа. И еще чего-то там, за краями, неведомого, а стало быть, ненужного... Покой и отрада.
Его взяли за крепкий еще сучок и потянули туда, за край, к неведомому и ненужному. Он сопротивлялся, но много ли силы у мертвой коряги? Не хочу...
— Не хочу! — промычал он.
Сучок вдруг оказался его рукой, а тянула за него Таня. Павел поднял голову, посмотрел, смаргивая болотную пелену. Позади Тани стоял Гирт.
— Поднимайся, поднимайся! — категорично сказала Таня — Нашел где валяться, алконавт заслуженный! Ты посмотри, на кого ты только похож!
— Это ребята пошутили, — пояснил Гирт. — Ночь такая.
Ночью кто-то не поленился переодеть спящего, как полено, Павла в костюм огородного пугала, нахлобучить дырявую шляпу с рваными полями и пририсовать углем громадные бармалеевские усы. Утром выпала роса, все это хозяйство намокло, отяжелело.
— Скидывай с себя эту дрянь, вытирайся и переодевайся в сухое. Я тебя полночи ищу, хорошо Гирт догадался на Лысую гору подняться, нашел тебя, рассказал, где ты и в каком виде.
Она кинула лязгающему зубами Павлу полотенце, трусы и тренировочный костюм. Павел быстро вытерся и переоделся, хотя в голове продолжал стоять туман. Как он попал сюда? Что с ним было и отчего ему так холодно?
— На вот, приложись, — сказала Таня, протягивая ему фляжку. — А то продрог совсем.
— Что это? — спросил Павел.
— Яблочная водка, — сказала Таня. — Кальвадос по-курземски. Гирт говорит — незаменимо в подобных случаях.
— Это у нас часто бывает, — добавил Гирт. Павел хлебнул, закашлялся, продышался и хлебнул снова. Водка была резковатой, но действовала быстро. Через мгновение по телу пошла теплая волна...
— Надо же, — сказал он, отдавая фляжку Тане. — И как это меня угораздило?
— Это Юзик, — сказал Гирт. — Нехорошая шутка. Нельзя так, особенно с гостями, не знающими наше пиво. Опозорил деревню. Я с ним уже поговорил. Дня три не встанет.
— А пугалом тоже он нарядил? — спросила Таня.
— Может, он, а может, не он. Ночь такая. Нечистая сила гуляет. Сейчас в деревне очень интересно...
— Оклемался? — спросила Таня Павла.
— Вполне. Даже аппетит прорезался. Только в голове еще немного...
— Это пройдет, — успокоил Гирт.
— Может, тогда пойдем вкруговую, через деревню? Посмотрим, что там.
В деревне нечистая сила повеселилась изрядно. Старый Юргис, проснувшись, не обнаружил вокруг своего дома забора. Стояли одни ворота с намалеванной на них чертовой харей. Забор этот нашел сосед его Айзиньш — у себя в гараже, сложенным по жердочке. Зато не нашел там своего старого «Москвича», который неизвестно как оказался в чистом поле, разукрашенный длинными стеблями камыша. У старой Евы переодели пугало — в ее же кружевную ночную сорочку и чепец, — а корову загнали на крышу сарая, где бедное животное стояло и орало, как писали в старинных романах, нечеловеческим голосом. У курку лихи Смилдыни две грядки свеклы и грядка моркови вдруг стали расти корешками вверх, а полудурок Янис, известный больше под кличкой Наркоша, ходил по деревне и орал почище Евиной коровы — кто-то выкопал у него на делянке весь мак и аккуратно заменил его еловыми веточками. Равнодушных и спокойных в это утро не было. Все бегали, суетились, ругались, подсчитывали убытки, хохотали. Полюбовавшись на это зрелище, Таня, Гирт и Павел заглянули на пасеку, к Гиртову отцу, попили молочка с медом, посидели, посмеялись байкам пасечника в переводе Гирта. Павел еще пару раз приложился к фляжке и ожил совсем. Ближе к полудню Таня с Павлом поднялись, поблагодарили хозяина и его сына и отправились на хутор, пожелать доброго утра Дубкевичу и «экономкам».
На крыльце их ждала зареванная, трясущаяся Валда. Увидев Таню, она подбежала к ней, бросилась на грудь и принялась что-то лопотать, мешая русские и латышские слова. Павел, озадаченный и встревоженный, стоял в сторонке.
— Погоди, родная моя. Я что-то не пойму. Пойдем-ка в дом, ты мне все спокойненько расскажешь, — сказала Таня, обняв Валду за плечи и уводя ее в направлении «экономского» флигеля.
Павел нервно закурил. Через три сигареты из флигеля вышла Таня и решительно направилась к нему.
— Собирайся, — сказала она. — Мы уезжаем. Валду я напоила валерьянкой на спирту и уложила, а Мирдзу отправила в деревню, договориться, чтобы довезли нас до станции.
— Да что такое? Что случилось? Где Дубкевич?
— Дубкевич уехал. У него беда. Ночью его дом в Юрмале сгорел дотла. Жена погибла. Сын в больнице, в критическом состоянии.
— Но, погоди, может, мы можем помочь... как-нибудь?
— Как тут поможешь? Это судьба. А огонь — стихия беспощадная.
Уже в поезде Таню потянуло на солененькое. В городе она первым делом сходила в консультацию, и там подтвердили — да. Приблизительно пятая неделя. Радости Павла не было предела.
После «медового месяца» в Прибалтике, прожитого на ноте высочайшего счастья и лишь на самом краешке зацепленного чужой трагедией, Павел вернулся в полупустой институт. Летом, как того и следовало ожидать, дела шли ни шатко ни валко. С осени начались сплошные провалы.
Из десяти печатных схем, изготовленных в экспериментальной мастерской с применением Павловых алмазов, восемь было забраковано самими изготовителями. Девятая сгорела, проработав секунды полторы. Десятая вне цепи из себе подобных ни на что серьезное не годилась. В руках тех же умельцев из мастерской она стала частью какого-то небольшого прибора типа упрощенного электрогенератора. Прибор хранился в холодильной камере и оттуда, через трансформатор, питал два осциллографа. Сама камера съедала энергии в три с половиной раза больше.
Вторую партию схем заказали в специализированном цехе одного крупного предприятия, оснащенного самым современным оборудованием. В нормальных условиях схемы работали прекрасно. Через час работы в низкотемпературном режиме они стали лететь одна за другой: специалисты завода поставили на контакты новейший композитный материал, оказавшийся нестойким в условиях низких температур.
На третью партию не хватило материала. Павел засадил весь отдел за теорию. Идеи выдавались самые бредовые, подчас довольно интересные, но проверить их на практике было невозможно. Павел создал отдельную группу, которая занялась разработкой тех деталей и узлов предложенных схем, для которых голубых алмазов не требовалось. Кое-что уже имелось, но с проверкой разработок приходилось подождать — до следующей осени.
На совещании, посвященном итогам года, директор института дал сдержанную, но вполне нелестную оценку трудам отдела, возглавляемого Павлом, и предложил в будущем году переключить отдел на другую тематику, никак не связанную с разработками Павла. Павлу удалось отстоять свою тему еще на год, но вторую тему — по природным радионуклидам — ему все же навесили. Правда, непосредственно вести эту тему поручили не ему, а его заму, специалисту по этому вопросу, но в число ответственных исполнителей включили и его.
После работы Павел возвращался домой вконец умотанный, уставший не столько от самой работы, сколько от череды неудач. И с каждым днем его возвращения становились все менее радостными.
Беременность резко изменила характер и внешность Тани. Она стала вспыльчивой, раздражительной, капризной. Настойчивые рекомендации врачей и Павла она игнорировала совершенно: курить не бросила, почти совсем перестала ходить на прогулки, ела много сладкого и жирного, пристрастилась к шампанскому. Только по выходным у Павла хватало сил вытаскивать ее хотя бы прогуляться по набережной Фонтанки и Крюкова канала. Во время этих прогулок Таня постоянно дулась, на что-то жаловалась, требовала идти помедленнее и поскорее возвращаться домой. За собой она следить перестала, ходила по дому нечесаная, в засаленном халате. Она очень растолстела, ее прежде безупречно белая, матовая кожа покрылась желтыми пятнами, прыщами. Павел смотрел на нее и не узнавал — неужели на этой женщине он женился так недавно, неужели это с ней за совсем короткий срок было пережито и перечувствовано столько, что иным хватило бы на несколько жизней. Он тешил себя мыслью, что все эти перемены временны, что после родов он вновь увидит и обнимет прежнюю Таню — сильную и женственную, волнующую, чистую, загадочную... Он не вполне доверял этим мыслям — беременность беременностью, но что-то в этой дьявольской метаморфозе было еще, подспудное, необъяснимое одной лишь беременностью. Или это ложные, пустые мысли, навеянные безумной усталостью и депрессией?
Какое-то время все домашние дела — магазины, готовку, уборку — пришлось взять на себя Павлу. Скоро он понял, что не справляется, никак не справляется. Дом зарастал грязью, в холодильнике все чаще не оказывалось ничего кроме пельменей, несвежих полуфабрикатов, остатков тортов и пирожных, которые Таня требовала в большом количестве, но почти никогда не доедала. Павел настолько не привык обращаться к кому-либо за помощью, что даже растерялся. Пригласить домработницу? Таня об этом и слышать не хотела — придет невесть кто, еще обворует. Воров она стала бояться патологически: все время запиралась на крюк и три замка, постоянно перепрятывала шкатулки с ценностями, делала тайнички, заначки. По ее требованию Павел поставил квартиру на охрану. Обратиться к отцу? У него и без этого дел по горло, да и не по его это части. К матери? Павел слишком хорошо знал мать и понимал, что ничего хорошего не выйдет. Скрепя сердце он позвонил Аде.
Придя на другой день домой усталый и издерганный, как обычно в последнее время, он мгновенно заметил, что квартира преобразилась. Полы блистали чистотой, вещи аккуратно развешаны и расставлены по местам. Он заглянул в гостиную — там все было так, как в тот майский день, когда он впервые переступил порог этого дома. То же было и в кабинете. Павел, в последнее время практически живший в кабинете, предоставив спальню Тане, и постепенно перетащивший сюда свои вещи, переоделся в домашнее и пошел на кухню разогреть себе чайку и съесть что-нибудь. На кухне было темно. Он включил свет и только тогда заметил Аду. Она тихо-тихо сидела за столом и смотрела в окно. При щелчке выключателя она вздрогнула, повернула голову и увидела Павла. В глазах ее стояли слезы.
— А, Павлик, — сказала она. — Устал, наверное? Садись поешь. Курица еще не остыла.
Она встала, подошла к латке на плите, положила на блюдо чуть ли не половину жареной курицы, добавив картошки и какой-то белой подливки, и поставила блюдо перед Павлом.
— Спасибо, — сказал Павел, принимаясь за еду.
— Я не все прибрала, извини. Окна остались грязными. Теперь уж до весны. Холодно, я боялась напустить сквозняков, простудить Таню. И в детскую она меня не пустила, а ведь там наверняка полно пыли...
— Спасибо, — повторил Павел. — Вы тоже устали?
— Нет. — Она грустно улыбнулась. — Я не устала.
— Но вы плакали, когда я вошел, — сказал он. — Почему?
— Так, — ответила она. — Не обращай внимания. Просто у нас был трудный разговор с Таней.
— О чем?
— О своем.
Павел замолчал, понимая, что Ада больше ничего о разговоре не скажет, а допытываться было неловко.
— Как она?
— Спит. Павлик, я знаю, ты сильный, прояви мужество, терпение. Я понимаю, она сильно изменилась, но это пройдет, скоро пройдет. Ей очень плохо сейчас, она изводит себя ужасными мыслями. Не обращай внимания, поддержи ее. Я прошу как мать... — Ада отвернулась и всхлипнула. — Она сейчас некрасивая, гадкая, не похожая на себя. Не отталкивай ее, даже если она будет отталкивать тебя. Ты же мужчина.
— Хорошо, — сказал Павел. — Я обещаю.
— Я понимаю, вам сейчас трудно. Я буду приходить, прибирать, готовить. А ты... ты береги ее. Ты же знаешь, она не такая.
— Знаю, — тихо произнес Павел.
— Там в холодильнике еще продукты на завтра. Я постирала белье и развесила в ванной досыхать. Так что не пугайтесь.
— Ясно. Спасибо.
— Я послезавтра еще приду. Ты звони, если что. Последнюю фразу она произнесла уже в прихожей. Пока он сообразил, что надо бы выйти, проводить тещу, входная дверь уже хлопнула. Павел доел, прибрался, включил телевизор в гостиной, повертел переключатель каналов, выключил, взял какой-то журнал, прилег на диван и незаметно заснул.
Проснулся он внезапно, будто кто-то резко тряхнул его, хотя никакого толчка не было. Он открыл глаза. В комнате было темно, только из открытой двери в коридор лился неяркий свет. Над ним стояла Таня, глаза ее в полутьме блестели золотом. Он с удивлением заметил, что от нее пахнет чем-то приятным.
— Извини, если разбудила, — сказала она. — Просто пришла взглянуть на тебя. — В ее голосе столь отчетливо слышались интонации той, прежней, настоящей Тани, что у Павла радостно защемило сердце. — Если не собираешься дальше спать, может, пойдем на кухню, выпьем кофейку.
— Да, да! — воскликнул он, поднялся с дивана и, одергивая домашний свитерок, пошел за ней следом. Он с удовлетворением заметил, что она надела чистый новый халат, а волосы ее вымыты и уложены. Проходя в прихожей мимо зеркала, Таня взглянула в него и поморщилась.
Вторая сучковатая рука лешего была полусогнута, ладошка кокетливо растопырена, большой и указательный пальцы, вытянутые параллельно, показывали, очевидно, ту дозу, которую рекомендовалось в данном кафе принять в свое удовольствие. Доза получалась умеренная.
— Русский леший показал бы иначе, — заметила Таня и изобразила, выставив большой палец вверх и оттопырив мизинец.
— Каждому свое, — философски сказал Дубкевич. — Впрочем, у нас тоже своих пьяниц хватает.
После великолепных горячих булочек и кофе со сливками стало совсем весело.
— Листья желтые над городом кружатся, — запел вдруг, сидя за рулем, Дубкевич. Голос у него оказался чистый, приятный. — Подхватывайте, мадам.
Хутор Дубкевича представлял собой настоящую барскую усадьбу, с подъездной аллеей, широченной лужайкой перед домом, портиком с двумя деревянными колоннами, внешней галереей во весь второй этаж и желтым резным фронтоном, на котором был изображен стоящий на задних лапах медведь на фоне солнца с лучами. По обе стороны тянулись боковые пристройки — потом Таня с Павлом узнали, что в левой, примыкавшей к дому, располагалось жилище «экономок», некое подобие музейной горницы, заставленной разного рода традиционной утварью, от прялок до колыбелек, и вполне современные жилые комнаты со всеми удобствами. В пристройках справа, расположенных чуть в отдалении, находились действующие маслобойня, пивоварня и коптильня. Позади них виднелись деревенские домики. Покупая в свое время «хутор», Дубкевич купил и эти давно заброшенные постройки, отремонтировал их и теперь сдавал крестьянам в аренду, которую они платили произведенными продуктами. За домиком «экономок» раскинулся фруктовый сад.
Сами «экономки» — две льноволосые белозубые красавицы в длинных белых платьях с цветными поясами — поджидали гостей на широком крыльце. Они поклонились в пояс сначала Дубкевичу, а потом Тане с Павлом и поднесли каравай на расшитом рушнике. Каждый отломил по кусочку.
— Какая прелесть! — сказала Таня.
— Мы здесь чтим традиции, — ответил гордо Дубкевич — К сожалению, завтра рано утром я уеду, но через три дня буду обязательно.
— Почему именно через три?
— Праздник, — лаконично сказал Дубкевич. По случаю приезда дорогих гостей Мирдза и Валда — так звали «экономок» — быстренько затопили баню и от души напарили их, сначала Таню, а потом и Дубкевича с Павлом.
Тому было страшно неловко, что его хлещут веником, разминают, мылят и поливают водой почти незнакомые и совершенно обнаженные красавицы. Дубкевич же, привычный к таким процедурам, только покрякивал довольно и размягченным голосом давал короткие указания по-латышски.
— Сейчас квасом парку поддадут, — сказал он лежавшему на соседнем полке Павлу. — Хорошо, да?
— Да, — сказал Павел и прикрыл глаза: в этот момент над ним склонилась Мирдза, почти касаясь его своей пышной розовой грудью. Дубкевич хохотнул и шлепнул Мирдзу пониже спины.
— Нравится? — спросил он Павла. — Выбирай любую. Мне не жалко.
— Спасибо, у меня уже есть, — легко ответил Павел, но при этом ощутил внутри, несмотря на весь банный жар, какой-то холодок.
— Смотри. Жизнь — она одна. Всего попробовать надо.
Наутро Дубкевич уехал в Ригу, и молодые супруги оказались предоставлены сами себе. Утром Таня договаривалась с кем-нибудь из «экономок», к какому времени подавать обед, а потом они шли купаться, кататься на лодочке, гуляли по лесам, собирая щавель и первую землянику. Побывали они и в деревне, жители которой приветливо им улыбались, с радостью показывали свое хозяйство, норовили угостить чем-нибудь вкусненьким. По-русски все они, включая и молодежь, почти не говорили. Даже Мирдза и Валда понимали сказанное Таней и Павлом с трудом. Поначалу он даже принял их странную русскую речь за латышскую. Исключение составлял только Гирт, сын пасечника, с которым они побывали на ночной рыбалке.
Покой и отрада этих мест бальзамом вливались в душу Павла. «Наверное, именно здесь и именно так надо жить, как живут эти люди, — бесхитростно, благостно, в чистых трудах, среди чистой природы... Эх, бросить бы все к чертовой матери, купить домик в этой деревеньке, поселиться здесь с Таней, завести корову, лодку, несколько ульев. Язык выучить».
Несколько раз на дню он ловил себя на подобных мыслях, но с Таней ими не делился — она не любила пустых мечтаний, а он прекрасно отдавал себе отчет, что в реальность претворять эти мечты не станет. И не хочет. Через три дня, как и обещал, вернулся Дубкевич.
— Что у нас по программе? — спросил его за обедом Павел.
— Лиго, — ответил Дубкевич. — Янов день сегодня.
— Ой ли? — хитро прищурилась Таня. — День Купалы завтра, а сегодня — ночь купальская.
— Правильно, — удивился Дубкевич.
— Обряды везде одинаковы, — пожала плечами Таня. Она вдруг вспомнила свой ночной сон. Бежит это она сквозь заросли кустарника, лес гудит, хвощом по бедрам лапает. Только бы не свернуть с дороги, но и дороги-то нет. Все залито лунным сиянием. Где-то впереди заросли осоки, а за ними — прохладная вода: нырни, умойся — и вернешь себе потерянное. Что потерянное — неясно, но так сладко и свободно Тане, что не замечает, как вышла на поляну: словно перевернутый блин луны. Надо быть там в самой середине. Затаив дыхание и мягко ступая босыми ногами по травам, Таня пошла к центру поляны, подняла голову к небу. Огромное белое светило, улыбаясь, оглядывало Таню. Одна щека луны подернулась красноватым бликом, как румянцем, и Таниной щеки коснулось дыхание ветра. Вдруг в зарослях ослиным ревом раздался голос Дубкевича. Он гнался за Таней. «Рви и беги», — что-то сказало ей, и луна превратилась в тоненький серп, да и Таня уже совсем другая — на лице маска ужаса, за плечами хвосты, козлиные рога. Убегая от Дубкевича, Таня срывает с себя вонючие шкуры и ныряет. Но смотрит на нее похотливый взгляд, тревожит ее обнаженную девственность. Таня хватает отражение лунного серпа в воде и спокойно идет к Дубкевичу. Убить или яйца отрезать? Так и не решив, она проснулась...
С вечера чувствовалась суета и радостное возбуждение в лицах. Дубкевич устроил Таню и Павла в моторке, и они покатили через озеро на какой-то островок далеко за устьем впадающей в озеро реки. Островок порос обильными травами, тростником и перелесками. Там их ожидала компания в меру шумная, сдержанная балтийским немногословием. Мужчины по-деловому направились за хворостом для купальского костра. Женщины с бесцветными холодными глазами вовлекли Таню в собирание цветов.
— Потом сумрак будет, — пояснила Инга Сабляустене, родственница Валды, специально приехавшая сегодня из Резекне.
Полевые цветы собирались на венки, и Таня быстро вошла в раж.
— А это что? — спрашивала она у Инги.
— Это не надо. У нас его зовут ведьмин глазок. Но Тане стало жаль бросать этот желтенький пятилистник, и она решила вплести его в свой венок, никому не показывая.
Мужчины разжигали костер. Крупный, с рыжими волосами на загорелых руках Гирт рассказывал про цвет папоротника, который, по легенде, надо найти в грядущую ночь. Если найдется счастливчик и выпадет удача, это еще полдела.
— Надо донести до дома, — говорил он с сильным акцентом, — но так, чтобы не оглянуться. В дороге все черти и злые духи будут звать да останавливать. Нельзя. Даже если голосом ребенка родного позовут или бабушки. Не обернись.
— А то что будет? — зачарованно спросил Павел. Ему ответил Дубкевич:
— Превратят в пень трухлявый.
Все рассмеялись. Только Таня серьезно спросила:
— А зачем?
— Что зачем?
— Цвет папоротника. Что будет, если донести до дома?
— Будешь язык птиц и зверей земных понимать. Может, и другие тайны, — задумчиво и пристально глядя в глаза собеседнице, сказал Дубкевич.
«Сорву», — решила Таня и знала, что сорвет.
Потом водили хоровод вокруг костра. Пели заунывные песни. А к полуночи заметно поднялось возбуждение. Прыгали через костер. Павел, перепрыгнув, тут же вспоминал, что не успел загадать желание, а Таня умудрилась на лету подпалить край юбки, даже не обжегшись. Казалось, что она могла бы и на углях танцевать голыми ногами. В золотистых глазах светились искры костра, вспыхивая и зажигаясь снова и снова. Она хохотала как безумная, и когда изрядно подвыпившие мужчины начали обливать женщин и друг друга водой из котелка, фляг, ладоней, она первой скинула начисто одежку и под одобрительные вопли, будто всю жизнь знала обряд, кинулась нагая в воду.
Когда собрались у костра, Дубкевич достал новые пивные литры, и по кругу двинулась кружка. Руки тянулись за вяленой рыбехой.
— Я в лесок, — произнесла Таня.
— За папоротником? — уже осоловело спросил Павел. — Чушь это. Ботаникам давно известно, что папоротник не цветет.
— А это посмотрим, — сказала Таня и двинулась к темному перелеску.
В свете луны она слабо разбирала тропу. Шла больше по наитию, чутьем выделяя лохматый хвощ и ушастый папоротник. Вдруг она задохнулась от открывшейся ей залитой лунным светом мерцающей и бьющей горькими пряными запахами поляны. Она вошла в тот лунный круг, медленно легла и вдохнула полной грудью. Ее томило. Слабый ветерок закрыл ее травами и запахами. Томительная боль, сладкая как эти ароматы, сдавила где-то в животе.
— Ветры вы ветрующие, — шепотом произнесла она и медленно поднялась.
Ветер пробежал по травам. По краю поляны заколосилась белая, серебристо-белая волна. Таня пошла туда. И тут, на стыке травного цветения и лесочка, она увидела папоротниковые заросли. Вдруг колыхнулась лапа, и Таня заметила в ней цветок. Она тихо, на цыпочках, подошла, осторожно ухватила всей пятерней папоротник с цветком и резким движением рванула на себя.
Из леса она шла, ничего не слыша, кроме коростеля.
Только лунный свет и ветерок ласкали ее. В руке был крепко зажат цветок бессмертника, застрявший между папоротниковыми лепестками, и она знала, что это — тот самый цвет.
— Таня, я... я давно ждал этой минуты... я видел тебя сегодня и окончательно понял, что... что не могу без тебя.
Таня опалила его блеском золотистых глаз. Грудь ее медленно вздымалась.
— Прочь с моей дороги, Дубкевич! Прочь, а то пожалеешь.
Он опустился на колени, ловя подол ее сарафана.
— Я не могу без тебя, — повторил он. — Я отдам тебе все, все, что захочешь. Только будь моей.
— Глупец, ты сам не понимаешь, чего просишь! Он поднял глаза и увидел, что по подбородку у Тани течет струйка крови — она закусила губу.
— Я разведусь с Кристиной. Мой дом в Риге, дом в Юрмале, этот хутор — все будет твое!
— То, что дашь мне ты, будет мне не нужно. То, что дам тебе я, погубит тебя! — крикнула Таня. — Пойми, идиот! Изменить что-то потом будет мне не под силу.
— Умоляю тебя! Ты так прекрасна.
Она улыбнулась. В глазах ее зажегся безумный огонек.
— Хорошо. Ты сам это выбрал. Запомни, не я хотела твоей погибели, а сила, которая идет через меня и над которой я не властна! Ну, беги со всех ног! Даю тебе последний шанс.
— Я хочу тебя! — прохрипел Дубкевич, хватая ее за ноги и покрывая их влажными поцелуями.
— Так получай же! — Отпихнув от себя Дубкевича, она стала срывать с себя сарафан. Открывающееся тело светилось нездешним светом. Дубкевич охнул, зажмурился и рванул на себе рубашку. На траву посыпались пуговицы.
Таня подбежала к нему, схватила его за ноги и буквально вытряхнула из брюк. Голый Дубкевич шлепнулся на траву.
— Бери, бери же! — Таня навалилась на него, обжигая его своим телом. Горячие губы властно припали к его губам. Горячая ладонь зацепила его между ног.
— О-о-о! — застонал Дубкевич, взмывая к вершинам блаженства и муки. — О-о-о!
— Мой! — вскрикнула Таня...
Потом она поднялась с травы, огненным взглядом скользнула по лежащему в беспамятстве Дубкевичу, подхватила сарафан и, размахивая им, как знаменем, нагая, легко побежала вниз, к реке, откуда вновь доносились всплески, повизгивания, серебристый смех. Она с размаху кинулась в черную воду, и та, казалось, зашипела в этот миг.
Павлу виделось, что он — старая, волглая, мертвая коряга на дне черного болота. Ощущение полной гармонии со вселенной, состоящей, оказывается, из ряски, черной стоячей воды, мягко сосущего ила и редких, никуда не спешащих пузырей болотного газа. И еще чего-то там, за краями, неведомого, а стало быть, ненужного... Покой и отрада.
Его взяли за крепкий еще сучок и потянули туда, за край, к неведомому и ненужному. Он сопротивлялся, но много ли силы у мертвой коряги? Не хочу...
— Не хочу! — промычал он.
Сучок вдруг оказался его рукой, а тянула за него Таня. Павел поднял голову, посмотрел, смаргивая болотную пелену. Позади Тани стоял Гирт.
— Поднимайся, поднимайся! — категорично сказала Таня — Нашел где валяться, алконавт заслуженный! Ты посмотри, на кого ты только похож!
— Это ребята пошутили, — пояснил Гирт. — Ночь такая.
Ночью кто-то не поленился переодеть спящего, как полено, Павла в костюм огородного пугала, нахлобучить дырявую шляпу с рваными полями и пририсовать углем громадные бармалеевские усы. Утром выпала роса, все это хозяйство намокло, отяжелело.
— Скидывай с себя эту дрянь, вытирайся и переодевайся в сухое. Я тебя полночи ищу, хорошо Гирт догадался на Лысую гору подняться, нашел тебя, рассказал, где ты и в каком виде.
Она кинула лязгающему зубами Павлу полотенце, трусы и тренировочный костюм. Павел быстро вытерся и переоделся, хотя в голове продолжал стоять туман. Как он попал сюда? Что с ним было и отчего ему так холодно?
— На вот, приложись, — сказала Таня, протягивая ему фляжку. — А то продрог совсем.
— Что это? — спросил Павел.
— Яблочная водка, — сказала Таня. — Кальвадос по-курземски. Гирт говорит — незаменимо в подобных случаях.
— Это у нас часто бывает, — добавил Гирт. Павел хлебнул, закашлялся, продышался и хлебнул снова. Водка была резковатой, но действовала быстро. Через мгновение по телу пошла теплая волна...
— Надо же, — сказал он, отдавая фляжку Тане. — И как это меня угораздило?
— Это Юзик, — сказал Гирт. — Нехорошая шутка. Нельзя так, особенно с гостями, не знающими наше пиво. Опозорил деревню. Я с ним уже поговорил. Дня три не встанет.
— А пугалом тоже он нарядил? — спросила Таня.
— Может, он, а может, не он. Ночь такая. Нечистая сила гуляет. Сейчас в деревне очень интересно...
— Оклемался? — спросила Таня Павла.
— Вполне. Даже аппетит прорезался. Только в голове еще немного...
— Это пройдет, — успокоил Гирт.
— Может, тогда пойдем вкруговую, через деревню? Посмотрим, что там.
В деревне нечистая сила повеселилась изрядно. Старый Юргис, проснувшись, не обнаружил вокруг своего дома забора. Стояли одни ворота с намалеванной на них чертовой харей. Забор этот нашел сосед его Айзиньш — у себя в гараже, сложенным по жердочке. Зато не нашел там своего старого «Москвича», который неизвестно как оказался в чистом поле, разукрашенный длинными стеблями камыша. У старой Евы переодели пугало — в ее же кружевную ночную сорочку и чепец, — а корову загнали на крышу сарая, где бедное животное стояло и орало, как писали в старинных романах, нечеловеческим голосом. У курку лихи Смилдыни две грядки свеклы и грядка моркови вдруг стали расти корешками вверх, а полудурок Янис, известный больше под кличкой Наркоша, ходил по деревне и орал почище Евиной коровы — кто-то выкопал у него на делянке весь мак и аккуратно заменил его еловыми веточками. Равнодушных и спокойных в это утро не было. Все бегали, суетились, ругались, подсчитывали убытки, хохотали. Полюбовавшись на это зрелище, Таня, Гирт и Павел заглянули на пасеку, к Гиртову отцу, попили молочка с медом, посидели, посмеялись байкам пасечника в переводе Гирта. Павел еще пару раз приложился к фляжке и ожил совсем. Ближе к полудню Таня с Павлом поднялись, поблагодарили хозяина и его сына и отправились на хутор, пожелать доброго утра Дубкевичу и «экономкам».
На крыльце их ждала зареванная, трясущаяся Валда. Увидев Таню, она подбежала к ней, бросилась на грудь и принялась что-то лопотать, мешая русские и латышские слова. Павел, озадаченный и встревоженный, стоял в сторонке.
— Погоди, родная моя. Я что-то не пойму. Пойдем-ка в дом, ты мне все спокойненько расскажешь, — сказала Таня, обняв Валду за плечи и уводя ее в направлении «экономского» флигеля.
Павел нервно закурил. Через три сигареты из флигеля вышла Таня и решительно направилась к нему.
— Собирайся, — сказала она. — Мы уезжаем. Валду я напоила валерьянкой на спирту и уложила, а Мирдзу отправила в деревню, договориться, чтобы довезли нас до станции.
— Да что такое? Что случилось? Где Дубкевич?
— Дубкевич уехал. У него беда. Ночью его дом в Юрмале сгорел дотла. Жена погибла. Сын в больнице, в критическом состоянии.
— Но, погоди, может, мы можем помочь... как-нибудь?
— Как тут поможешь? Это судьба. А огонь — стихия беспощадная.
Уже в поезде Таню потянуло на солененькое. В городе она первым делом сходила в консультацию, и там подтвердили — да. Приблизительно пятая неделя. Радости Павла не было предела.
V
После «медового месяца» в Прибалтике, прожитого на ноте высочайшего счастья и лишь на самом краешке зацепленного чужой трагедией, Павел вернулся в полупустой институт. Летом, как того и следовало ожидать, дела шли ни шатко ни валко. С осени начались сплошные провалы.
Из десяти печатных схем, изготовленных в экспериментальной мастерской с применением Павловых алмазов, восемь было забраковано самими изготовителями. Девятая сгорела, проработав секунды полторы. Десятая вне цепи из себе подобных ни на что серьезное не годилась. В руках тех же умельцев из мастерской она стала частью какого-то небольшого прибора типа упрощенного электрогенератора. Прибор хранился в холодильной камере и оттуда, через трансформатор, питал два осциллографа. Сама камера съедала энергии в три с половиной раза больше.
Вторую партию схем заказали в специализированном цехе одного крупного предприятия, оснащенного самым современным оборудованием. В нормальных условиях схемы работали прекрасно. Через час работы в низкотемпературном режиме они стали лететь одна за другой: специалисты завода поставили на контакты новейший композитный материал, оказавшийся нестойким в условиях низких температур.
На третью партию не хватило материала. Павел засадил весь отдел за теорию. Идеи выдавались самые бредовые, подчас довольно интересные, но проверить их на практике было невозможно. Павел создал отдельную группу, которая занялась разработкой тех деталей и узлов предложенных схем, для которых голубых алмазов не требовалось. Кое-что уже имелось, но с проверкой разработок приходилось подождать — до следующей осени.
На совещании, посвященном итогам года, директор института дал сдержанную, но вполне нелестную оценку трудам отдела, возглавляемого Павлом, и предложил в будущем году переключить отдел на другую тематику, никак не связанную с разработками Павла. Павлу удалось отстоять свою тему еще на год, но вторую тему — по природным радионуклидам — ему все же навесили. Правда, непосредственно вести эту тему поручили не ему, а его заму, специалисту по этому вопросу, но в число ответственных исполнителей включили и его.
После работы Павел возвращался домой вконец умотанный, уставший не столько от самой работы, сколько от череды неудач. И с каждым днем его возвращения становились все менее радостными.
Беременность резко изменила характер и внешность Тани. Она стала вспыльчивой, раздражительной, капризной. Настойчивые рекомендации врачей и Павла она игнорировала совершенно: курить не бросила, почти совсем перестала ходить на прогулки, ела много сладкого и жирного, пристрастилась к шампанскому. Только по выходным у Павла хватало сил вытаскивать ее хотя бы прогуляться по набережной Фонтанки и Крюкова канала. Во время этих прогулок Таня постоянно дулась, на что-то жаловалась, требовала идти помедленнее и поскорее возвращаться домой. За собой она следить перестала, ходила по дому нечесаная, в засаленном халате. Она очень растолстела, ее прежде безупречно белая, матовая кожа покрылась желтыми пятнами, прыщами. Павел смотрел на нее и не узнавал — неужели на этой женщине он женился так недавно, неужели это с ней за совсем короткий срок было пережито и перечувствовано столько, что иным хватило бы на несколько жизней. Он тешил себя мыслью, что все эти перемены временны, что после родов он вновь увидит и обнимет прежнюю Таню — сильную и женственную, волнующую, чистую, загадочную... Он не вполне доверял этим мыслям — беременность беременностью, но что-то в этой дьявольской метаморфозе было еще, подспудное, необъяснимое одной лишь беременностью. Или это ложные, пустые мысли, навеянные безумной усталостью и депрессией?
Какое-то время все домашние дела — магазины, готовку, уборку — пришлось взять на себя Павлу. Скоро он понял, что не справляется, никак не справляется. Дом зарастал грязью, в холодильнике все чаще не оказывалось ничего кроме пельменей, несвежих полуфабрикатов, остатков тортов и пирожных, которые Таня требовала в большом количестве, но почти никогда не доедала. Павел настолько не привык обращаться к кому-либо за помощью, что даже растерялся. Пригласить домработницу? Таня об этом и слышать не хотела — придет невесть кто, еще обворует. Воров она стала бояться патологически: все время запиралась на крюк и три замка, постоянно перепрятывала шкатулки с ценностями, делала тайнички, заначки. По ее требованию Павел поставил квартиру на охрану. Обратиться к отцу? У него и без этого дел по горло, да и не по его это части. К матери? Павел слишком хорошо знал мать и понимал, что ничего хорошего не выйдет. Скрепя сердце он позвонил Аде.
Придя на другой день домой усталый и издерганный, как обычно в последнее время, он мгновенно заметил, что квартира преобразилась. Полы блистали чистотой, вещи аккуратно развешаны и расставлены по местам. Он заглянул в гостиную — там все было так, как в тот майский день, когда он впервые переступил порог этого дома. То же было и в кабинете. Павел, в последнее время практически живший в кабинете, предоставив спальню Тане, и постепенно перетащивший сюда свои вещи, переоделся в домашнее и пошел на кухню разогреть себе чайку и съесть что-нибудь. На кухне было темно. Он включил свет и только тогда заметил Аду. Она тихо-тихо сидела за столом и смотрела в окно. При щелчке выключателя она вздрогнула, повернула голову и увидела Павла. В глазах ее стояли слезы.
— А, Павлик, — сказала она. — Устал, наверное? Садись поешь. Курица еще не остыла.
Она встала, подошла к латке на плите, положила на блюдо чуть ли не половину жареной курицы, добавив картошки и какой-то белой подливки, и поставила блюдо перед Павлом.
— Спасибо, — сказал Павел, принимаясь за еду.
— Я не все прибрала, извини. Окна остались грязными. Теперь уж до весны. Холодно, я боялась напустить сквозняков, простудить Таню. И в детскую она меня не пустила, а ведь там наверняка полно пыли...
— Спасибо, — повторил Павел. — Вы тоже устали?
— Нет. — Она грустно улыбнулась. — Я не устала.
— Но вы плакали, когда я вошел, — сказал он. — Почему?
— Так, — ответила она. — Не обращай внимания. Просто у нас был трудный разговор с Таней.
— О чем?
— О своем.
Павел замолчал, понимая, что Ада больше ничего о разговоре не скажет, а допытываться было неловко.
— Как она?
— Спит. Павлик, я знаю, ты сильный, прояви мужество, терпение. Я понимаю, она сильно изменилась, но это пройдет, скоро пройдет. Ей очень плохо сейчас, она изводит себя ужасными мыслями. Не обращай внимания, поддержи ее. Я прошу как мать... — Ада отвернулась и всхлипнула. — Она сейчас некрасивая, гадкая, не похожая на себя. Не отталкивай ее, даже если она будет отталкивать тебя. Ты же мужчина.
— Хорошо, — сказал Павел. — Я обещаю.
— Я понимаю, вам сейчас трудно. Я буду приходить, прибирать, готовить. А ты... ты береги ее. Ты же знаешь, она не такая.
— Знаю, — тихо произнес Павел.
— Там в холодильнике еще продукты на завтра. Я постирала белье и развесила в ванной досыхать. Так что не пугайтесь.
— Ясно. Спасибо.
— Я послезавтра еще приду. Ты звони, если что. Последнюю фразу она произнесла уже в прихожей. Пока он сообразил, что надо бы выйти, проводить тещу, входная дверь уже хлопнула. Павел доел, прибрался, включил телевизор в гостиной, повертел переключатель каналов, выключил, взял какой-то журнал, прилег на диван и незаметно заснул.
Проснулся он внезапно, будто кто-то резко тряхнул его, хотя никакого толчка не было. Он открыл глаза. В комнате было темно, только из открытой двери в коридор лился неяркий свет. Над ним стояла Таня, глаза ее в полутьме блестели золотом. Он с удивлением заметил, что от нее пахнет чем-то приятным.
— Извини, если разбудила, — сказала она. — Просто пришла взглянуть на тебя. — В ее голосе столь отчетливо слышались интонации той, прежней, настоящей Тани, что у Павла радостно защемило сердце. — Если не собираешься дальше спать, может, пойдем на кухню, выпьем кофейку.
— Да, да! — воскликнул он, поднялся с дивана и, одергивая домашний свитерок, пошел за ней следом. Он с удовлетворением заметил, что она надела чистый новый халат, а волосы ее вымыты и уложены. Проходя в прихожей мимо зеркала, Таня взглянула в него и поморщилась.