Страница:
Однако счастье нам улыбнулось, и мы вышли точнехонько к проходу, и свежий пассат нес «Тиликум» через риф. Куда ни кинешь взгляд, из воды торчали крохотные островки с несколькими пальмами, а то и вовсе голые. Мы с Уильямом посменно вели прокладку по карте и непрерывно корректировали наш курс. Стоит проморгать выход на фарватер — и пиши пропало: выбраться из лабиринта надводных и подводных скал почти невозможно.
На ночь мы вставали на якорь где-нибудь под защитой одного из многочисленных островов и отдыхали от дневной лавировки.
Мыс Йорк, северную оконечность Австралии, мы обогнули 22 сентября, а вечером того же дня ошвартовались в гавани островов Четверга. Острова эти служат базой для ловцов жемчуга и голотурий. Мы с интересом понаблюдали за ныряльщиками.
Среди них, много женщин. Мне рассказывали, что они начинают нырять с четырех лет, а старейшим из них лет по семьдесят. После работы они усаживаются на корточки вокруг костра, который разложен в жестяном ящике прямо на лодке, и греются. Вообще-то температура морской воды здесь 26ь, но если работать в ней часами, то тело все равно сильно остывает.
Узнав, что на островах Четверга имеется и рыбоконсервный заводик, мы постарались запастись всеми видами его продукции.
26 сентября со свежим зюйд-остовым пассатом мы вошли в Арафурское море и взяли курс на Индийский океан, к островам Килинг. Мне не терпелось избавиться поскорее от старушкиного кекса.
К сожалению, рыбные консервы оказались не на высоте. На третий день у меня сильно разболелся желудок. По опыту я знал, что лучше всего помогает столовая ложка питьевой соды. Однако на этот раз проверенное средство избавления мне не принесло. Следующим по значимости целительным средством при болезни желудка является, как известно, касторка. Уильям с величайшем рвением приготовил мне бокал смеси этого лекарства с чаем. Я выпил его единым духом и почувствовал после этого, что такое настоящая боль. Из последних сил я довел «Тиликум» до островов Уэссел в заливе Карпентария и с великим трудом выбрался на берег.
Острова эти необитаемы, поэтому на врачебную помощь рассчитывать не приходилось. У меня началось сильное головокружение, а порой я даже терял сознание. Придя в себя, я отправил Уильяма за вахтенным журналом. Я хотел сделать в нем запись о том, что Уильям не повинен в моей смерти. По моим предположениям жить мне оставалось считанные часы. Я покаялся во всех грехах и проступках, которые совершил за свою жизнь, и надеялся на скорое избавление от мучений. Тут вернулся Билли. Вместо вахтенного журнала он притащил горшок с какой-то жидкостью.
— Вот, шкипер, выпейте.
Он приподнял мою голову и влил содержимое горшка мне в рот. Проделал он это столь ловко, что, хотел я или не хотел, вынужден был проглотить противную жидкость. Ощущение было такое, будто он перемешал концентрированную серную кислоту с хлорной известью. Однако, как я узнал потом, это была всего лишь размешанная в теплой воде огромная доза горчицы.
На мгновение мне показалось, что я уже умер. А затем рыбное отравление поперло из меня через все дырки, какие только есть в человеческом теле. Через несколько минут все содержимое моих внутренностей иссякло, и мне стало лучше. Час спустя Уильям уже кормил меня с ложечки супом из овсяных хлопьев, а на следующее утро после доброго завтрака мы отправились дальше.
Отойдя немного от берега, мы заметили спинной плавник акулы. Билли тотчас же вскрыл все банки с рыбными консервами и вытряхнул их содержимое в море. Не знаю, есть ли теперь в этом районе акулы, но уж тогда-то все они наверняка должны были передохнуть.
Через Арафурское море проходит граница между штилевой полосой и поясом пассатов. Большей частью мы попадали в штиль. Почти целый месяц проболтались мы, как цветок в проруби, не продвигаясь вперед ни на шаг. Но потом нам снова посчастливилось поймать пассат, и он помчал нас со скоростью шесть миль в час к островам Килинг.
8 ноября они показались на горизонте. В полдень мы заштилели в четырех милях от берега.
— Весьма кстати, — сказал я, — наденем парадную форму и с вечерним бризом войдем в гавань.
— Может, нас даже пригласят попробовать кекс! — мечтательно произнес Билли. Грубый материалист, он явно не подходил для духовной деятельности.
— Эх, была бы у нас на борту машина — через час мы бы уже швартовались в гавани.
— Билли, да ты с ума сошел! Представь себе только: «Тиликум» с паровой машиной, с трубой и запасом угля на палубе!
Вечернего бриза мы так и не дождались. Ночного, впрочем, тоже. Однако, опасаясь, что «Тиликум» будет дрейфовать к пляжу, вахту мы несли непрерывно. На следующее утро мы обнаружили, что острова исчезли. Причиной тому было, должно быть, сильное течение, протащившее нас мимо. Когда около полудня пришел легкий остовый бриз, мы попытались вернуться назад. Но течение оказалось сильнее, и мы по-прежнему продолжали перемещаться на вест.
Уильям начал уже было строить самые серьезные планы относительно пакета с кексом, а я тем временем размышлял о нашем курсе. Следующей землей, которую мы теперь могли достичь, был Родригес — маленький остров в 2000 милях к весту.
Расстояние меня не пугало, но вот питьевой воды у нас оставалось всего литров сорок. Поварское искусство моего напарника, жара в тропических водах, а главное, расчет на остров Килинг — все это привело к тому, что мы легкомысленно растранжирили водичку.
Наше единственное спасение состояло в том, чтобы как можно скорее достичь острова Родригес. Поэтому мы поставили все паруса и, подгоняемые ветром и течением, взяли курс на вест. Питьевую воду я немедленно принял под свой контроль, ограничив ее выдачу половиной литра на человека в день. Для тропиков это, конечно, весьма скудно. Обычно рассчитывают по два с половиной литра. Понятно, что мы не пили воду просто так; в чистом виде. В большинстве случаев мы готовили овсяный отвар, который особенно хорошо утоляет жажду, и всю пищу ели в холодном виде и без соли. Кроме того, мы старались почаще поливать тент и обливаться забортной водой. Я рассчитывал, что мы сможем продержаться еще 25 дней.
Однако уже на второй день мой напарник начал заводить разговоры о питье. Пасторскую карьеру ему все же, видимо, предрекали не зря, потому что, как опытный проповедник, он начинал всегда с библейских цитат:
— Мистер Восс, представьте себе: первая книга Моисея, глава седьмая, стих двенадцатый.
— Ну, представил, и что же там написано?
— Это история всемирного потопа. Там написано: «И хлынул дождь на Землю, и шел он сорок дней и сорок ночей».
— Нам бы вполне хватило и трех дождливых дней.
— Может, нам следовало бы для этого погрязнуть во грехе?
— Я бы охотно, да вот вопрос, как это сделать?
Рассел умолк на несколько часов, поскольку я в это время спал. Когда пришло время моей вахты, он принялся гнуть свою линию дальше.
— Можете ли вы представить себе пиво, шкипер? Доброе пиво, светлое, холодное, с шапкой пены!
Теперь пришел мой черед выказать свои познания по части Библии, которые я получил в школе у пастора Рухмана в Хорсте.
— Уильям, знаешь ли ты первую книгу Моисея, главу четвертую, а какой стих, я уже, к сожалению, позабыл?
— Иес, сэр, — ответил он и отодвинулся от меня подальше. — Боюсь, что вы имеете в виду стих восьмой, в котором Каин убивает Авеля.
— Точно, именно его я и имел в виду. Если я тебя убью, может, этого как раз и будет достаточно, чтобы начался всемирный потоп?
Но Билли не так-то легко было одолеть.
— Это было бы лишено всякого смысла, шкипер. Ведь в дальнейшем, в той же первой книге Моисея, глава четвертая, стих двенадцатый, господь говорит Каину: «И будешь ты на Земле неприкаянным и гонимым». Это же отличнейшим образом относится и к вам, шкипер.
С этими словами он и уснул.
К счастью, потоп начался сам по себе, без всякого убийства. Правда, и длился он не сорок, а всего лишь восемь дней. Сначала небо заволокло облаками. На юго-востоке оно становилось все темнее и темнее. Мы тотчас же легли в дрейф и растянули парус, чтобы собирать в него дождевую воду. Сначала дождь слегка моросил. Капельки чудесной пресной влаги струйками растекались по нашим лицам. Потом он полил как из ведра. За какой-нибудь час все бочки были полны, а в животах у нас булькало не менее чем по пять литров дождевой водички. Мы кричали от восторга и мылись-плескались в теплых струях тропического ливня. Потом я торжественно сказал Билли:
— Сын мой, сделайся гибким, как ящерица, и проскользни в ахтерпик. В самом дальнем его уголке ты найдешь пакет в синей бумаге, который доставишь в каюту.
— Есть, капитан! — ответил Билли, мигом отворил люк и — только пятки его сверкнули у меня перед глазами. Потом я услышал его голос:
— Шкипер, ставьте поскорее чайник на огонь.
Полчаса спустя мы сидели в каюте. Предоставленный самому себе, «Тиликум» качался на волнах Индийского океана. Дождь молотил в палубу. Восхитительный запах горячего кофе щекотал наши ноздри, а на столе перед нами лежал фруктовый кекс, свежий, аппетитный, ароматный.
Из Африки я послал старой даме в Новую Зеландию оправдательное письмо, и, надеюсь, она поняла меня и простила. Это был единственный случай в моей жизни, когда я посягнул на груз.
Когда через восемь дней мы снова увидели солнышко, я определил координаты. Мы прошли 1200 миль. Ветер нам благоприятствовал, воды теперь было вдоволь. С продуктами вот только было небогато, особенно с мясными консервами. Поэтому Билли соорудил удочку. На крючок мы насадили кусочек белой ткани и забросили удочку с кормы. Не прошло и получаса, как на крючок попалась здоровенная рыбина.
Не теряя времени даром. Билли поджарил к обеду роскошные рыбные котлеты. Вечером мы ели вареную рыбу. На завтрак Билли подал жареную рыбью спинку. И все же большая часть нашей рыбины оставалась еще не съеденной, поэтому мы развесили ее про запас на вантах. К обеду Билли отрезал от нее еще кусок филе, а остатки выбросил за борт. Рыбное филе было уже чуть с душком, однако мой кок заявил, что надо лишь хорошенько его прожарить — и все в порядке.
Но через два часа он запел совсем по-другому. Обоих нас тошнило, в голове у обоих гудело: классические признаки отравления рыбой. Билли, не мешкая, разогрел воду и размешал в ней горчицу. Я положил «Тиликум» в дрейф. Патентованное лекарство и на этот раз сотворило чудо. Через час мы уже ели жидкую овсяную кашу, сваренную на консервированных сливках с сахаром, а еще через полчаса экипаж снова был в порядке.
28 ноября «Тиликум» достиг острова Родригес. Рыбаки провели нас через рифы в гавань. На следующий день я сидел на веранде у судьи этого местечка и рассказывал собравшимся о нашем путешествии. Кучка белых обитателей этого маленького островка изнывала от любопытства, желая поскорее узнать о событиях, творящихся в остальном мире.
Вдруг вошли несколько господ с очень серьезными лицами:
— Вы капитан Восс?
Я утвердительно кивнул.
— Вам телеграмма.
Я прочел: «Немедленно высылайте кекс зпт противном случае передаю дело в суд тчк». Выражение лица у меня, видимо, было настолько растерянное, что посетители не могли удержаться от смеха. Это были служащие телеграфной кабельной станции. Они дали телеграмму о нашем прибытии. О ней стало известно и получателю кекса на островах Килинг. Мать заранее известила его о том, что послала кекс, вот он и требовал от нас свое имущество. Я тут же написал пространное объяснение, которое безотлагательно, как срочная государственная депеша, было бесплатно передано по кабелю за 2000 миль.
До Африки оставалось всего 1200 миль. Мы очень хотели попасть к рождеству в Дурбан. Пассат быстро гнал нас от Родригеса, мимо Маврикия, и уже 22 декабря до Дурбана оставалось всего 100 миль. Мы с Расселом уже строили планы относительно роскошного рождественского обеда. Свежий остовый ветерок мчал нас вперед. Вдруг с веста вынырнуло маленькое черное облачко. Не прошло и получаса, как оно развернулось в уродливую косматую черную шубу с желтоватым подшерстком. Ее тянуло по небу, рвало на куски: остовый ветер сражался с вестовым. Победил, к сожалению, вест. Стена грозовых туч надвигалась на нас. Наступило «веселое» времечко. «Тиликум» трижды перекручивался по всей розе ветров. Два дня мы простояли на плавучем якоре, пережидая изрядный вестовый шторм.
К рождеству мы открыли последнюю банку консервированной солонины. Мы пели немецкие, английские, ирландские и американские рождественские песни. Нашлась у нас, к счастью, и бутылка вина, так что праздник прошел вполне удачно.
28 декабря в каких-то трех милях от гавани мы попали в штиль. Большой буксир, пыхтя закопченной трубой, остановился возле нас.
— Откуда идете? — спросил капитан.
— Из Виктории, Британская Колумбия.
— Ого, неплохой крючочек!
— Ну, надо же когда-то посмотреть на белый свет… Сколько возьмете за буксировку?
— Шесть пенсов с тонны. Сколько тонн в вашей посудине?
— Подавай конец, — сказал я, — у нас почти три тонны.
— Ну, нет уж! На этом я не заработаю себе и на стакан бренди, — крикнул капитан, и буксир запыхтел дальше.
Вскоре подошел баркас, зацепил нас багром и привел в порт.
В Дурбане, или Порт-Натале, как его еще называют, нигде мы не могли найти местечка, чтобы пристроить «Тиликум» на стоянку. Но Австралия меня кое-чему научила. Я рассовал по карманам захваченные с собой рекомендательные письма и отправился с визитом к капитану порта и адмиралу.
На следующий день сухой и ухоженный «Тиликум» стоял в сарае, а мы гуляли на вечеринке в честь наступающего 1904 года.
На ночь мы вставали на якорь где-нибудь под защитой одного из многочисленных островов и отдыхали от дневной лавировки.
Мыс Йорк, северную оконечность Австралии, мы обогнули 22 сентября, а вечером того же дня ошвартовались в гавани островов Четверга. Острова эти служат базой для ловцов жемчуга и голотурий. Мы с интересом понаблюдали за ныряльщиками.
Среди них, много женщин. Мне рассказывали, что они начинают нырять с четырех лет, а старейшим из них лет по семьдесят. После работы они усаживаются на корточки вокруг костра, который разложен в жестяном ящике прямо на лодке, и греются. Вообще-то температура морской воды здесь 26ь, но если работать в ней часами, то тело все равно сильно остывает.
Узнав, что на островах Четверга имеется и рыбоконсервный заводик, мы постарались запастись всеми видами его продукции.
26 сентября со свежим зюйд-остовым пассатом мы вошли в Арафурское море и взяли курс на Индийский океан, к островам Килинг. Мне не терпелось избавиться поскорее от старушкиного кекса.
К сожалению, рыбные консервы оказались не на высоте. На третий день у меня сильно разболелся желудок. По опыту я знал, что лучше всего помогает столовая ложка питьевой соды. Однако на этот раз проверенное средство избавления мне не принесло. Следующим по значимости целительным средством при болезни желудка является, как известно, касторка. Уильям с величайшем рвением приготовил мне бокал смеси этого лекарства с чаем. Я выпил его единым духом и почувствовал после этого, что такое настоящая боль. Из последних сил я довел «Тиликум» до островов Уэссел в заливе Карпентария и с великим трудом выбрался на берег.
Острова эти необитаемы, поэтому на врачебную помощь рассчитывать не приходилось. У меня началось сильное головокружение, а порой я даже терял сознание. Придя в себя, я отправил Уильяма за вахтенным журналом. Я хотел сделать в нем запись о том, что Уильям не повинен в моей смерти. По моим предположениям жить мне оставалось считанные часы. Я покаялся во всех грехах и проступках, которые совершил за свою жизнь, и надеялся на скорое избавление от мучений. Тут вернулся Билли. Вместо вахтенного журнала он притащил горшок с какой-то жидкостью.
— Вот, шкипер, выпейте.
Он приподнял мою голову и влил содержимое горшка мне в рот. Проделал он это столь ловко, что, хотел я или не хотел, вынужден был проглотить противную жидкость. Ощущение было такое, будто он перемешал концентрированную серную кислоту с хлорной известью. Однако, как я узнал потом, это была всего лишь размешанная в теплой воде огромная доза горчицы.
На мгновение мне показалось, что я уже умер. А затем рыбное отравление поперло из меня через все дырки, какие только есть в человеческом теле. Через несколько минут все содержимое моих внутренностей иссякло, и мне стало лучше. Час спустя Уильям уже кормил меня с ложечки супом из овсяных хлопьев, а на следующее утро после доброго завтрака мы отправились дальше.
Отойдя немного от берега, мы заметили спинной плавник акулы. Билли тотчас же вскрыл все банки с рыбными консервами и вытряхнул их содержимое в море. Не знаю, есть ли теперь в этом районе акулы, но уж тогда-то все они наверняка должны были передохнуть.
Через Арафурское море проходит граница между штилевой полосой и поясом пассатов. Большей частью мы попадали в штиль. Почти целый месяц проболтались мы, как цветок в проруби, не продвигаясь вперед ни на шаг. Но потом нам снова посчастливилось поймать пассат, и он помчал нас со скоростью шесть миль в час к островам Килинг.
8 ноября они показались на горизонте. В полдень мы заштилели в четырех милях от берега.
— Весьма кстати, — сказал я, — наденем парадную форму и с вечерним бризом войдем в гавань.
— Может, нас даже пригласят попробовать кекс! — мечтательно произнес Билли. Грубый материалист, он явно не подходил для духовной деятельности.
— Эх, была бы у нас на борту машина — через час мы бы уже швартовались в гавани.
— Билли, да ты с ума сошел! Представь себе только: «Тиликум» с паровой машиной, с трубой и запасом угля на палубе!
Вечернего бриза мы так и не дождались. Ночного, впрочем, тоже. Однако, опасаясь, что «Тиликум» будет дрейфовать к пляжу, вахту мы несли непрерывно. На следующее утро мы обнаружили, что острова исчезли. Причиной тому было, должно быть, сильное течение, протащившее нас мимо. Когда около полудня пришел легкий остовый бриз, мы попытались вернуться назад. Но течение оказалось сильнее, и мы по-прежнему продолжали перемещаться на вест.
Уильям начал уже было строить самые серьезные планы относительно пакета с кексом, а я тем временем размышлял о нашем курсе. Следующей землей, которую мы теперь могли достичь, был Родригес — маленький остров в 2000 милях к весту.
Расстояние меня не пугало, но вот питьевой воды у нас оставалось всего литров сорок. Поварское искусство моего напарника, жара в тропических водах, а главное, расчет на остров Килинг — все это привело к тому, что мы легкомысленно растранжирили водичку.
Наше единственное спасение состояло в том, чтобы как можно скорее достичь острова Родригес. Поэтому мы поставили все паруса и, подгоняемые ветром и течением, взяли курс на вест. Питьевую воду я немедленно принял под свой контроль, ограничив ее выдачу половиной литра на человека в день. Для тропиков это, конечно, весьма скудно. Обычно рассчитывают по два с половиной литра. Понятно, что мы не пили воду просто так; в чистом виде. В большинстве случаев мы готовили овсяный отвар, который особенно хорошо утоляет жажду, и всю пищу ели в холодном виде и без соли. Кроме того, мы старались почаще поливать тент и обливаться забортной водой. Я рассчитывал, что мы сможем продержаться еще 25 дней.
Однако уже на второй день мой напарник начал заводить разговоры о питье. Пасторскую карьеру ему все же, видимо, предрекали не зря, потому что, как опытный проповедник, он начинал всегда с библейских цитат:
— Мистер Восс, представьте себе: первая книга Моисея, глава седьмая, стих двенадцатый.
— Ну, представил, и что же там написано?
— Это история всемирного потопа. Там написано: «И хлынул дождь на Землю, и шел он сорок дней и сорок ночей».
— Нам бы вполне хватило и трех дождливых дней.
— Может, нам следовало бы для этого погрязнуть во грехе?
— Я бы охотно, да вот вопрос, как это сделать?
Рассел умолк на несколько часов, поскольку я в это время спал. Когда пришло время моей вахты, он принялся гнуть свою линию дальше.
— Можете ли вы представить себе пиво, шкипер? Доброе пиво, светлое, холодное, с шапкой пены!
Теперь пришел мой черед выказать свои познания по части Библии, которые я получил в школе у пастора Рухмана в Хорсте.
— Уильям, знаешь ли ты первую книгу Моисея, главу четвертую, а какой стих, я уже, к сожалению, позабыл?
— Иес, сэр, — ответил он и отодвинулся от меня подальше. — Боюсь, что вы имеете в виду стих восьмой, в котором Каин убивает Авеля.
— Точно, именно его я и имел в виду. Если я тебя убью, может, этого как раз и будет достаточно, чтобы начался всемирный потоп?
Но Билли не так-то легко было одолеть.
— Это было бы лишено всякого смысла, шкипер. Ведь в дальнейшем, в той же первой книге Моисея, глава четвертая, стих двенадцатый, господь говорит Каину: «И будешь ты на Земле неприкаянным и гонимым». Это же отличнейшим образом относится и к вам, шкипер.
С этими словами он и уснул.
К счастью, потоп начался сам по себе, без всякого убийства. Правда, и длился он не сорок, а всего лишь восемь дней. Сначала небо заволокло облаками. На юго-востоке оно становилось все темнее и темнее. Мы тотчас же легли в дрейф и растянули парус, чтобы собирать в него дождевую воду. Сначала дождь слегка моросил. Капельки чудесной пресной влаги струйками растекались по нашим лицам. Потом он полил как из ведра. За какой-нибудь час все бочки были полны, а в животах у нас булькало не менее чем по пять литров дождевой водички. Мы кричали от восторга и мылись-плескались в теплых струях тропического ливня. Потом я торжественно сказал Билли:
— Сын мой, сделайся гибким, как ящерица, и проскользни в ахтерпик. В самом дальнем его уголке ты найдешь пакет в синей бумаге, который доставишь в каюту.
— Есть, капитан! — ответил Билли, мигом отворил люк и — только пятки его сверкнули у меня перед глазами. Потом я услышал его голос:
— Шкипер, ставьте поскорее чайник на огонь.
Полчаса спустя мы сидели в каюте. Предоставленный самому себе, «Тиликум» качался на волнах Индийского океана. Дождь молотил в палубу. Восхитительный запах горячего кофе щекотал наши ноздри, а на столе перед нами лежал фруктовый кекс, свежий, аппетитный, ароматный.
Из Африки я послал старой даме в Новую Зеландию оправдательное письмо, и, надеюсь, она поняла меня и простила. Это был единственный случай в моей жизни, когда я посягнул на груз.
Когда через восемь дней мы снова увидели солнышко, я определил координаты. Мы прошли 1200 миль. Ветер нам благоприятствовал, воды теперь было вдоволь. С продуктами вот только было небогато, особенно с мясными консервами. Поэтому Билли соорудил удочку. На крючок мы насадили кусочек белой ткани и забросили удочку с кормы. Не прошло и получаса, как на крючок попалась здоровенная рыбина.
Не теряя времени даром. Билли поджарил к обеду роскошные рыбные котлеты. Вечером мы ели вареную рыбу. На завтрак Билли подал жареную рыбью спинку. И все же большая часть нашей рыбины оставалась еще не съеденной, поэтому мы развесили ее про запас на вантах. К обеду Билли отрезал от нее еще кусок филе, а остатки выбросил за борт. Рыбное филе было уже чуть с душком, однако мой кок заявил, что надо лишь хорошенько его прожарить — и все в порядке.
Но через два часа он запел совсем по-другому. Обоих нас тошнило, в голове у обоих гудело: классические признаки отравления рыбой. Билли, не мешкая, разогрел воду и размешал в ней горчицу. Я положил «Тиликум» в дрейф. Патентованное лекарство и на этот раз сотворило чудо. Через час мы уже ели жидкую овсяную кашу, сваренную на консервированных сливках с сахаром, а еще через полчаса экипаж снова был в порядке.
28 ноября «Тиликум» достиг острова Родригес. Рыбаки провели нас через рифы в гавань. На следующий день я сидел на веранде у судьи этого местечка и рассказывал собравшимся о нашем путешествии. Кучка белых обитателей этого маленького островка изнывала от любопытства, желая поскорее узнать о событиях, творящихся в остальном мире.
Вдруг вошли несколько господ с очень серьезными лицами:
— Вы капитан Восс?
Я утвердительно кивнул.
— Вам телеграмма.
Я прочел: «Немедленно высылайте кекс зпт противном случае передаю дело в суд тчк». Выражение лица у меня, видимо, было настолько растерянное, что посетители не могли удержаться от смеха. Это были служащие телеграфной кабельной станции. Они дали телеграмму о нашем прибытии. О ней стало известно и получателю кекса на островах Килинг. Мать заранее известила его о том, что послала кекс, вот он и требовал от нас свое имущество. Я тут же написал пространное объяснение, которое безотлагательно, как срочная государственная депеша, было бесплатно передано по кабелю за 2000 миль.
До Африки оставалось всего 1200 миль. Мы очень хотели попасть к рождеству в Дурбан. Пассат быстро гнал нас от Родригеса, мимо Маврикия, и уже 22 декабря до Дурбана оставалось всего 100 миль. Мы с Расселом уже строили планы относительно роскошного рождественского обеда. Свежий остовый ветерок мчал нас вперед. Вдруг с веста вынырнуло маленькое черное облачко. Не прошло и получаса, как оно развернулось в уродливую косматую черную шубу с желтоватым подшерстком. Ее тянуло по небу, рвало на куски: остовый ветер сражался с вестовым. Победил, к сожалению, вест. Стена грозовых туч надвигалась на нас. Наступило «веселое» времечко. «Тиликум» трижды перекручивался по всей розе ветров. Два дня мы простояли на плавучем якоре, пережидая изрядный вестовый шторм.
К рождеству мы открыли последнюю банку консервированной солонины. Мы пели немецкие, английские, ирландские и американские рождественские песни. Нашлась у нас, к счастью, и бутылка вина, так что праздник прошел вполне удачно.
28 декабря в каких-то трех милях от гавани мы попали в штиль. Большой буксир, пыхтя закопченной трубой, остановился возле нас.
— Откуда идете? — спросил капитан.
— Из Виктории, Британская Колумбия.
— Ого, неплохой крючочек!
— Ну, надо же когда-то посмотреть на белый свет… Сколько возьмете за буксировку?
— Шесть пенсов с тонны. Сколько тонн в вашей посудине?
— Подавай конец, — сказал я, — у нас почти три тонны.
— Ну, нет уж! На этом я не заработаю себе и на стакан бренди, — крикнул капитан, и буксир запыхтел дальше.
Вскоре подошел баркас, зацепил нас багром и привел в порт.
В Дурбане, или Порт-Натале, как его еще называют, нигде мы не могли найти местечка, чтобы пристроить «Тиликум» на стоянку. Но Австралия меня кое-чему научила. Я рассовал по карманам захваченные с собой рекомендательные письма и отправился с визитом к капитану порта и адмиралу.
На следующий день сухой и ухоженный «Тиликум» стоял в сарае, а мы гуляли на вечеринке в честь наступающего 1904 года.
19
Рекорд «Тиликума». Вокруг мыса Доброй Надежды. Договор выполнен. Последние 6000 миль.
В первый день нового года мы с Уильямом Расселом были избраны почетными членами дурбанского яхт-клуба. На церемонии я встретился со старым знакомым из Виктории по имени Эрвин Рэй. Он был ответственным служащим Управления железной дороги. Эрвин предложил мне бесплатно перевезти «Тиликум» до Йоханнесбурга. Сначала я было сомневался, но, во-первых, я очень нуждался в деньгах для окончания путешествия, а во-вторых, явился как раз мой напарник и расторг наш союз.
— Шкипер, я слышал, что в Трансваале нашли алмазы. Вы не очень на меня рассердитесь, если я вас покину?
— Уильям, — ответил я, — Евангелие от Матфея, глава четвертая, стих десятый.
— О'кэй, там говорится: «Убирайся с глаз моих!»
Итак, Уильям Рассел распрощался со мной, дав твердое обещание написать сразу же, как только станет миллионером. К сожалению, мы не договорились, в каких денежных единицах это будет исчисляться — в фунтах, долларах или марках. Очевидно, по этой причине я так и не получил от него никогда даже почтовой открытки.
В Дурбане меня теперь ничто не задерживало, и я согласился с предложением Рэя. Пот выступил у меня на лбу от волнения, пока два десятка здоровенных негров поднимали «Тиликум» и грузили его на платформу. Краны и подъемные устройства были здесь неизвестны. Если груз оказывался тяжелым для тридцати человек, просто-напросто присылали шестьдесят.
В Йоханнесбурге я сразу же выхлопотал разрешение выставить свой кораблик в парке Странников. Название «парк Странников», казалось мне, особенно хорошо подходит к нам.
В день прибытия «Тиликума», рано утром, я отправился на товарную станцию и спросил шефа, как обстоят дела.
— О, — сказал он, — все отлично. Только вот лошадь отбила случайно у вашего челнока (он так и сказал — «челнок»!) нос.
Понятно, я тут же кинулся на платформу, возле которой стоял вагон с «Тиликумом». В самом деле, носовое украшение — драгоценная индейская резная фигурка — валялось на полу.
— Из соседнего вагона забрело несколько лошадей. Штучка-то эта, честно говоря, дрянненькая. Я вполне могу понять эту лошадку, — утешал меня железнодорожник. — Но Управление железной дороги наверняка распорядится изготовить для вас новую, а может, вы выберете даже что-нибудь и посовременнее.
К счастью, Рэй отыскал отличного столяра, который с моей помощью и за счет железной дороги снова приладил к штевню «Тиликума» отбитую носовую фигуру.
Выставка имела большой коммерческий успех. Однажды ко мне пришел некий мужчина:
— Известно ли вам, капитан, что вы побили рекорд?
— Нет, — отвечал я, — рекорд будет побит лишь тогда, когда я снова буду в Америке.
— Я так не думаю. Йоханнесбург расположен на высоте 1800 метров над уровнем моря. Так высоко наверняка не забирался еще никогда ни один морской корабль.
Когда он ушел, я похлопал старину «Тиликума» ладонью по палубе:
— Ну, парень, этак я, пожалуй, стану еще и почетным членом клуба альпинистов!
Через неделю с помощью Рэя и полусотни африканцев я погрузил «Тиликум» на платформу, и поезд доставил нас в Ист-Лондон — порт южнее Дурбана. Там мой кораблик, свежеокрашенный, нарядный, закаленный в сражениях с океаном, снова закачался на волнах. Не хватало только нового напарника.
Эрвин Рэй приехал на побережье вместе со мной. Я чувствовал, что ему не терпится что-то мне сказать. Наконец он решился:
— Джон, у меня к тебе большая просьба.
— Заранее обещаю исполнить, говори!
— У меня есть один родственник, который охотно пошел бы с тобой до Лондона.
— Но это просто великолепно! Я как раз ищу себе кого-нибудь.
— Но он не моряк.
— Я его выдрессирую: впереди у нас еще 10 тысяч миль.
— Это еще не все: вероятно, у него чахотка.
Что мне было делать? Я был так обязан Рэю. И я сказал:
— Веди его сюда.
Так и нанялся ко мне Гарри Гаррисон. Роста он был среднего, худой, щеки впалые, силой, как видно, не отличался. Однако, судя по всему, парень он был смекалистый, и впечатление производил самое благоприятное.
«Ханнес, — подумал я, — ты приветил уже немало диковинных птичек. Почему бы не пригреть и эту?»
И мы отправились в путь. Попутный ветерок ходко гнал нас к мысу Доброй Надежды, до которого оставалось около 450 миль. Опасаясь вызвать тоску у моих читателей, я все же обязан сообщить, что морская болезнь не пощадила и Гарри. Но он принадлежал к тому сорту людей, которые живут по правилу: помирать так помирать — зачем же хрипеть? Он ничего не говорил, ничего не ел, ничего не пил, но быстро усвоил свои обязанности и честно их исполнял. Только вот стряпать я его так и не смог уговорить. Мы сошлись на том, что готовить для себя я буду сам, а он зато будет стоять вахту лишних два часа.
Мыс Доброй Надежды называется так, вероятно, потому, что издавна у людей теплилась робкая надежда, обогнув его, остаться в живых. От первого шторма мне удалось укрыться в бухте Мосселбай. Второй шторм прихватил нас в открытом море, примерно в 45 милях от мыса. «Тиликум» спасался обычным способом — на плавучем якоре. В этот день мой напарник в первый раз раскрыл рот.
— Мистер Восс, приходилось ли вам когда-нибудь встречаться с Летучим Голландцем?
— Конечно.
— А когда, можно полюбопытствовать?
— Всякий раз, как я выпивал слишком много плохого виски.
Гарри снова замолк и молчал несколько дней, пока мы не пришли в Капстад[50]. Я полагал, что его интерес к мореплаванию уже иссяк и он постарается меня покинуть. Однако он еще раз подтвердил свое непременное желание идти со мной до самой Европы. На суше он еще что-то ел, но от длительного поста во время плавания и от морской болезни исхудал настолько, что стал напоминать мачту Летучего Голландца.
В Капстаде нас снова встречали с огромной помпой: о нашем плавании сообщали теперь газеты во всем мире. В каждом порту нас поджидал репортер. Лакстону, я думаю, жизнь была не в радость из-за этой конкуренции.
14 апреля мы выходили из Капстада. С мола нам махали платочками тысячи людей, пароходы гудели (оказывается, и эти проклятые коптилки тоже способны на что-то доброе!). Спортсмены из яхт-клуба долго сопровождали нас и повернули к дому уже далеко от порта. Стоило нам оказаться в открытом море, как Гарри снова затеял игру в молчанку и перестал принимать пищу. Ну что ж, нет худа без добра: все те вкусные вещи, что принесли нам на дорогу капстадские друзья, ел я один. Эх, Уильяма Рассела бы сюда! Как отлично он стряпал и как интересно рассказывал! Впрочем, по службе я не имел к Гарри никаких претензий. Он безропотно переносил свои страдания, только вот к обеденному столу мне его было не заманить.
Свежий зюйдовый бриз полным ходом мчал «Тиликум» к Пернамбуку[51]. Дел срочных у меня не было, и я всерьез задумался о судьбе Гаррисона. В своем вахтенном журнале мне довелось уже однажды ставить крест против одного имени. Неужели теперь мне придется написать «Умер в море» рядом с именем Гарри Гаррисона?
Я жестоко упрекал себя за то, что согласился взять его на «Тиликум». В конце концов я решил уйти с курса и уклониться слегка к норду, с тем чтобы на половине пути через Атлантику сделать стоянку на острове Святой Елены.
Через 17 дней после выхода из Капстада мы бросили якорь в бухте Сент-Джеймс на северо-восточном берегу острова. Здесь мы были в полной безопасности от зюйд-остового пассата, в чьих владениях теперь обретались.
На земле мой напарник поклевал какую-то малость. Потом мы посетили дом Наполеона, который, как известно, был сюда сослан и здесь же, на острове, отдал богу душу. Впрочем, особенно-то смотреть там было нечего, и спустя полчаса мы отправились к императорской могиле. Когда у нас в школе проходили Наполеона, я, разумеется, в классе бывал крайне редко. Потеря, надо сказать, не очень большая, потому что даже та малая малость, которую сообщали о нем деревенским мальчишкам, излагалась явно с позиций прусского короля. Гарри после еды снова обрел дар речи. Он посещал высшую школу и лучше меня был в курсе дела. Однако я серьезно опасаюсь, что ему историческую науку излагали с позиций короля Великобритании. В Канаде у нас, как известно, живет много французов, особенно на востоке, в Монреале и Квебеке, но есть они и в Ванкувере, и в других городах. От одного моего знакомого, капитана Лефевра, я услышал впоследствии третий вариант истории о Наполеоне. И его рассказ был совсем не похож на то, чему учили меня и что знал о нем Гарри. Сопоставляя все это, я почти пришел к убеждению, что в исторических книгах истины не намного больше, чем в матросской травле на баке парусника.
От Лефевра я узнал также и о том, что Наполеон уже 50 лет как не лежит больше в той могиле, перед которой с таким почтением стояли тогда мы с Гарри, а погребен заново в Париже.
Признаюсь, мое благоговение перед могилой императора французов было отнюдь не бескорыстным; я страх как хотел отделаться от Гарри и изо всех сил старался поэтому наглядно продемонстрировать ему лик смерти. Смерти вообще и смерти на море в особенности. Однако Гарри оказался твердолобым.
— Мистер Восс, врачи говорят, что мои легкие не в порядке. Вы, я замечаю, тоже поверили и то, что я умру от чахотки. Но если это вас не очень тяготит, я бы предпочел лучше умереть на «Тиликуме», пересекая океан, чем в своей постели. Здесь, на берегу, мне остается только ожидать смерти, а там у меня есть море, есть ветер, есть корабль и, главное, четырнадцать часов вахты, которая отвлекает меня от всех скорбных мыслей.
— Гарри, сынок, плыви со мной до конца. А я готов сделать для тебя все, что смогу.
Вечером мы еще раз поели на берегу (Гарри — какую-то малость, я — добрую порцию), а на следующее утро взяли курс на Пернамбуку.
20 мая показался американский берег, а на следующий день мы были уже в гавани.
Три года находился «Тиликум» в пути. За вычетом куска южноамериканской суши между Атлантикой и Тихим океаном, мы сделали вокруг Земли полный виток. Свой договор с Лакстоном я выполнил и имел полное право на 5 тысяч долларов. Соответствующие телеграммы об этом я немедленно разослал. Но одновременно я сообщил также и о том, что намерен пройти еще 6 тысяч миль, до Лондона.
Яхтсмены портового города встречали нас с истинно южноамериканским темпераментом. Пресса всего мира посвящала нам длинные статьи. «Дейли мейл» заключила со мной договор об исключительном праве на публикацию моих отчетов. Представитель редакции тут же вручил мне задаток, так что показывать «Тиликум» за деньги на сей раз у меня нужды не было. Четырнадцать дней мы прожили, как в раю, и 4 июня взяли курс на Англию. Мой напарник тут же отключился от приема пищи и мигом потерял те жалкие фунты, что нагулял на суше.
На самом экваторе «Тиликум» попал в штиль. Часами, днями, сутками ни шквала, ни шквалика, ни даже легкого дуновения. Но если даже на море нет ветровых волн, то без зыби дело все равно не обходится. Эти длинные волны прикатываются из районов, отстоящих от вас на много тысяч миль. Там дует ветер, а здесь вас качает на волнах. Без поддержки ветра парусный корабль — игрушка зыби. Его качает и переваливает с борта на борт так, что палуба становится дыбом. Паруса хлопают, блоки бьются о рангоут. Да еще ко всему этому в безветрие жара на экваторе страшенная. Даже старые морские волки и те впадают в меланхолию, заштилев в тропиках.
В первый день нового года мы с Уильямом Расселом были избраны почетными членами дурбанского яхт-клуба. На церемонии я встретился со старым знакомым из Виктории по имени Эрвин Рэй. Он был ответственным служащим Управления железной дороги. Эрвин предложил мне бесплатно перевезти «Тиликум» до Йоханнесбурга. Сначала я было сомневался, но, во-первых, я очень нуждался в деньгах для окончания путешествия, а во-вторых, явился как раз мой напарник и расторг наш союз.
— Шкипер, я слышал, что в Трансваале нашли алмазы. Вы не очень на меня рассердитесь, если я вас покину?
— Уильям, — ответил я, — Евангелие от Матфея, глава четвертая, стих десятый.
— О'кэй, там говорится: «Убирайся с глаз моих!»
Итак, Уильям Рассел распрощался со мной, дав твердое обещание написать сразу же, как только станет миллионером. К сожалению, мы не договорились, в каких денежных единицах это будет исчисляться — в фунтах, долларах или марках. Очевидно, по этой причине я так и не получил от него никогда даже почтовой открытки.
В Дурбане меня теперь ничто не задерживало, и я согласился с предложением Рэя. Пот выступил у меня на лбу от волнения, пока два десятка здоровенных негров поднимали «Тиликум» и грузили его на платформу. Краны и подъемные устройства были здесь неизвестны. Если груз оказывался тяжелым для тридцати человек, просто-напросто присылали шестьдесят.
В Йоханнесбурге я сразу же выхлопотал разрешение выставить свой кораблик в парке Странников. Название «парк Странников», казалось мне, особенно хорошо подходит к нам.
В день прибытия «Тиликума», рано утром, я отправился на товарную станцию и спросил шефа, как обстоят дела.
— О, — сказал он, — все отлично. Только вот лошадь отбила случайно у вашего челнока (он так и сказал — «челнок»!) нос.
Понятно, я тут же кинулся на платформу, возле которой стоял вагон с «Тиликумом». В самом деле, носовое украшение — драгоценная индейская резная фигурка — валялось на полу.
— Из соседнего вагона забрело несколько лошадей. Штучка-то эта, честно говоря, дрянненькая. Я вполне могу понять эту лошадку, — утешал меня железнодорожник. — Но Управление железной дороги наверняка распорядится изготовить для вас новую, а может, вы выберете даже что-нибудь и посовременнее.
К счастью, Рэй отыскал отличного столяра, который с моей помощью и за счет железной дороги снова приладил к штевню «Тиликума» отбитую носовую фигуру.
Выставка имела большой коммерческий успех. Однажды ко мне пришел некий мужчина:
— Известно ли вам, капитан, что вы побили рекорд?
— Нет, — отвечал я, — рекорд будет побит лишь тогда, когда я снова буду в Америке.
— Я так не думаю. Йоханнесбург расположен на высоте 1800 метров над уровнем моря. Так высоко наверняка не забирался еще никогда ни один морской корабль.
Когда он ушел, я похлопал старину «Тиликума» ладонью по палубе:
— Ну, парень, этак я, пожалуй, стану еще и почетным членом клуба альпинистов!
Через неделю с помощью Рэя и полусотни африканцев я погрузил «Тиликум» на платформу, и поезд доставил нас в Ист-Лондон — порт южнее Дурбана. Там мой кораблик, свежеокрашенный, нарядный, закаленный в сражениях с океаном, снова закачался на волнах. Не хватало только нового напарника.
Эрвин Рэй приехал на побережье вместе со мной. Я чувствовал, что ему не терпится что-то мне сказать. Наконец он решился:
— Джон, у меня к тебе большая просьба.
— Заранее обещаю исполнить, говори!
— У меня есть один родственник, который охотно пошел бы с тобой до Лондона.
— Но это просто великолепно! Я как раз ищу себе кого-нибудь.
— Но он не моряк.
— Я его выдрессирую: впереди у нас еще 10 тысяч миль.
— Это еще не все: вероятно, у него чахотка.
Что мне было делать? Я был так обязан Рэю. И я сказал:
— Веди его сюда.
Так и нанялся ко мне Гарри Гаррисон. Роста он был среднего, худой, щеки впалые, силой, как видно, не отличался. Однако, судя по всему, парень он был смекалистый, и впечатление производил самое благоприятное.
«Ханнес, — подумал я, — ты приветил уже немало диковинных птичек. Почему бы не пригреть и эту?»
И мы отправились в путь. Попутный ветерок ходко гнал нас к мысу Доброй Надежды, до которого оставалось около 450 миль. Опасаясь вызвать тоску у моих читателей, я все же обязан сообщить, что морская болезнь не пощадила и Гарри. Но он принадлежал к тому сорту людей, которые живут по правилу: помирать так помирать — зачем же хрипеть? Он ничего не говорил, ничего не ел, ничего не пил, но быстро усвоил свои обязанности и честно их исполнял. Только вот стряпать я его так и не смог уговорить. Мы сошлись на том, что готовить для себя я буду сам, а он зато будет стоять вахту лишних два часа.
Мыс Доброй Надежды называется так, вероятно, потому, что издавна у людей теплилась робкая надежда, обогнув его, остаться в живых. От первого шторма мне удалось укрыться в бухте Мосселбай. Второй шторм прихватил нас в открытом море, примерно в 45 милях от мыса. «Тиликум» спасался обычным способом — на плавучем якоре. В этот день мой напарник в первый раз раскрыл рот.
— Мистер Восс, приходилось ли вам когда-нибудь встречаться с Летучим Голландцем?
— Конечно.
— А когда, можно полюбопытствовать?
— Всякий раз, как я выпивал слишком много плохого виски.
Гарри снова замолк и молчал несколько дней, пока мы не пришли в Капстад[50]. Я полагал, что его интерес к мореплаванию уже иссяк и он постарается меня покинуть. Однако он еще раз подтвердил свое непременное желание идти со мной до самой Европы. На суше он еще что-то ел, но от длительного поста во время плавания и от морской болезни исхудал настолько, что стал напоминать мачту Летучего Голландца.
В Капстаде нас снова встречали с огромной помпой: о нашем плавании сообщали теперь газеты во всем мире. В каждом порту нас поджидал репортер. Лакстону, я думаю, жизнь была не в радость из-за этой конкуренции.
14 апреля мы выходили из Капстада. С мола нам махали платочками тысячи людей, пароходы гудели (оказывается, и эти проклятые коптилки тоже способны на что-то доброе!). Спортсмены из яхт-клуба долго сопровождали нас и повернули к дому уже далеко от порта. Стоило нам оказаться в открытом море, как Гарри снова затеял игру в молчанку и перестал принимать пищу. Ну что ж, нет худа без добра: все те вкусные вещи, что принесли нам на дорогу капстадские друзья, ел я один. Эх, Уильяма Рассела бы сюда! Как отлично он стряпал и как интересно рассказывал! Впрочем, по службе я не имел к Гарри никаких претензий. Он безропотно переносил свои страдания, только вот к обеденному столу мне его было не заманить.
Свежий зюйдовый бриз полным ходом мчал «Тиликум» к Пернамбуку[51]. Дел срочных у меня не было, и я всерьез задумался о судьбе Гаррисона. В своем вахтенном журнале мне довелось уже однажды ставить крест против одного имени. Неужели теперь мне придется написать «Умер в море» рядом с именем Гарри Гаррисона?
Я жестоко упрекал себя за то, что согласился взять его на «Тиликум». В конце концов я решил уйти с курса и уклониться слегка к норду, с тем чтобы на половине пути через Атлантику сделать стоянку на острове Святой Елены.
Через 17 дней после выхода из Капстада мы бросили якорь в бухте Сент-Джеймс на северо-восточном берегу острова. Здесь мы были в полной безопасности от зюйд-остового пассата, в чьих владениях теперь обретались.
На земле мой напарник поклевал какую-то малость. Потом мы посетили дом Наполеона, который, как известно, был сюда сослан и здесь же, на острове, отдал богу душу. Впрочем, особенно-то смотреть там было нечего, и спустя полчаса мы отправились к императорской могиле. Когда у нас в школе проходили Наполеона, я, разумеется, в классе бывал крайне редко. Потеря, надо сказать, не очень большая, потому что даже та малая малость, которую сообщали о нем деревенским мальчишкам, излагалась явно с позиций прусского короля. Гарри после еды снова обрел дар речи. Он посещал высшую школу и лучше меня был в курсе дела. Однако я серьезно опасаюсь, что ему историческую науку излагали с позиций короля Великобритании. В Канаде у нас, как известно, живет много французов, особенно на востоке, в Монреале и Квебеке, но есть они и в Ванкувере, и в других городах. От одного моего знакомого, капитана Лефевра, я услышал впоследствии третий вариант истории о Наполеоне. И его рассказ был совсем не похож на то, чему учили меня и что знал о нем Гарри. Сопоставляя все это, я почти пришел к убеждению, что в исторических книгах истины не намного больше, чем в матросской травле на баке парусника.
От Лефевра я узнал также и о том, что Наполеон уже 50 лет как не лежит больше в той могиле, перед которой с таким почтением стояли тогда мы с Гарри, а погребен заново в Париже.
Признаюсь, мое благоговение перед могилой императора французов было отнюдь не бескорыстным; я страх как хотел отделаться от Гарри и изо всех сил старался поэтому наглядно продемонстрировать ему лик смерти. Смерти вообще и смерти на море в особенности. Однако Гарри оказался твердолобым.
— Мистер Восс, врачи говорят, что мои легкие не в порядке. Вы, я замечаю, тоже поверили и то, что я умру от чахотки. Но если это вас не очень тяготит, я бы предпочел лучше умереть на «Тиликуме», пересекая океан, чем в своей постели. Здесь, на берегу, мне остается только ожидать смерти, а там у меня есть море, есть ветер, есть корабль и, главное, четырнадцать часов вахты, которая отвлекает меня от всех скорбных мыслей.
— Гарри, сынок, плыви со мной до конца. А я готов сделать для тебя все, что смогу.
Вечером мы еще раз поели на берегу (Гарри — какую-то малость, я — добрую порцию), а на следующее утро взяли курс на Пернамбуку.
20 мая показался американский берег, а на следующий день мы были уже в гавани.
Три года находился «Тиликум» в пути. За вычетом куска южноамериканской суши между Атлантикой и Тихим океаном, мы сделали вокруг Земли полный виток. Свой договор с Лакстоном я выполнил и имел полное право на 5 тысяч долларов. Соответствующие телеграммы об этом я немедленно разослал. Но одновременно я сообщил также и о том, что намерен пройти еще 6 тысяч миль, до Лондона.
Яхтсмены портового города встречали нас с истинно южноамериканским темпераментом. Пресса всего мира посвящала нам длинные статьи. «Дейли мейл» заключила со мной договор об исключительном праве на публикацию моих отчетов. Представитель редакции тут же вручил мне задаток, так что показывать «Тиликум» за деньги на сей раз у меня нужды не было. Четырнадцать дней мы прожили, как в раю, и 4 июня взяли курс на Англию. Мой напарник тут же отключился от приема пищи и мигом потерял те жалкие фунты, что нагулял на суше.
На самом экваторе «Тиликум» попал в штиль. Часами, днями, сутками ни шквала, ни шквалика, ни даже легкого дуновения. Но если даже на море нет ветровых волн, то без зыби дело все равно не обходится. Эти длинные волны прикатываются из районов, отстоящих от вас на много тысяч миль. Там дует ветер, а здесь вас качает на волнах. Без поддержки ветра парусный корабль — игрушка зыби. Его качает и переваливает с борта на борт так, что палуба становится дыбом. Паруса хлопают, блоки бьются о рангоут. Да еще ко всему этому в безветрие жара на экваторе страшенная. Даже старые морские волки и те впадают в меланхолию, заштилев в тропиках.