Страница:
— Можешь застелить койку и разложить вещи в шкафу, — сказал Вице.
Копошась в шкафу, я увидел, как Вице шепотком сказал что-то отцу и недвусмысленным жестом протянул руку. Отец извлек из брючного кармана кошелек, не спеша развязал его и положил в руку Вице монетку. Вице кивнул, скривился в улыбке и исчез. Отец вздохнул и снова столь же обстоятельно затянул кошелек ремешком. Любой крестьянин вздыхает, когда приходится лезть в кошелек, независимо от того, есть ли для этого серьезные основания или нет. Я наблюдал это во многих странах. Отец вздохнул еще раз, снова развязал кошелек и сунул мне в руку талер, после чего кошелек коричневой кожи окончательно занял свое место в брючном кармане.
— Ну, будь здоров!
— И тебе всего доброго, отец!
И я остался один. Один-одинешенек в промерзлой комнате. Слезы покатились у меня по щекам, горькие, соленые. К счастью, было чертовски холодно. Я проглотил слезы и забегал взад-вперед по комнате, чтобы малость согреться. Изо рта при выдохе валил густой пар. Однако теплее не становилось, и я решил спуститься вниз по лестнице. На улице совсем стемнело, и в нижних сенях зажгли керосиновую коптилку. Горела она еле-еле, чуть освещая дверь с надписью: «Эконом». Я робко постучался. Изнутри раздался голос Вице:
— Войдите.
Из помещения меня обдало вожделенным теплом. Большая чугунная кухонная плита струилась жаром. Сквозь неплотно закрытую дверцу топки в комнату врывались мерцающие отблески пламени. В кухне у плиты сидели Вице, его жена и пятеро детей и «сумерничали», то есть нежились в темноте, не зажигая лампы. Я залепетал что-то о холоде и о том, что надо бы, дескать, затопить в комнате печку. Вице прервал меня кудахтающим смехом, будто я бог весть какую шутку разыграл.
— Там, за дверью, в прихожей — деревянная лопата. Очисть от снега дорожку к нужнику.
Вот так! Бах, и я уже за дверью. Недолго музыка играла. Дружелюбный прием, «молодой господин»! Выманил у отца чаевые, и вся дружба врозь.
Итак, я расчищал от снега дорожку к тому самому мимику из просмоленных досок, с сердечком, вырезанным на двери неизвестно для какой цели. Между делом я приметил, как к дому подошел мальчишка моих лет вместе с отцом, и Вице громко, полным радости голосом приветствовал их, открывая калитку. Почти сразу вслед за ними явился еще один отец с сыном, а затем и еще третья пара. Со всеми Вице был ласков и предупредителен. Я решил, что теперь самое время заняться печной проблемой. Лопата полетела в угол, а я поспешил вверх по лестнице. Трое мальчиков испуганно стояли у своих шкафов и кроватей, а Вице уже проделывал рукой свой недвусмысленный жест, прицеливаясь выжать из каждого родителя по марке, а может, из кого и целый талер — так называли тогда монету в три марки. Тут-то в их компанию я и вклинился.
— Герр Бензак, можно, я здесь теперь разожгу печку?
Однако Вице был стреляный воробей, и не мне было с ним тягаться. Коротко, не размахиваясь, он угостил меня доброй оплеухой.
— Беньян меня зовут, осел ты этакий! — сказал он мне и, обращаясь к отцам, добавил: — Дисциплина прежде всего, господа.
Все трое согласно кивнули. Что такое дисциплина, они знали по военной службе. Все были целиком «за».
— Спальня у нас никогда не отапливается. Это изнеживает. Внизу, по другую сторону дома, есть артельная зала. Там конечно же тепло. Господа могут убедиться, если пожелают.
Господа пожелали, переложив, однако, предварительно кое-что из своих кошельков в руку Вице.
Я осторожно потянулся за ними, стараясь держаться вне пределов досягаемости Вице. Оплеуха меня кое-чему научила. Мы действительно пришли в большущую комнату, не то чтобы очень теплую, но в общем-то и не холодную. У продольной ее стены стояла большая кафельная печка. Из-под потолка два фонаря бросали свет на деревянный стол, правый и левый концы которого оставались в темноте. У стен вплотную один к другому стояли стулья, на которых сидели плотники в своих воскресных нарядах — широкие черные штаны, бархатные жилеты с большими серебряными пуговицами, белые рубахи без воротничков и вельветовые куртки. У большинства во рту дымились сигары, кончики которых ярко светились в полутьме, или глиняные трубки. У всех руки засунуты в карманы, а кое у кого и цилиндр на голове. Лица обрамлены бакенбардами. У тех, что сидели поближе к свету, в ушах сверкали большие серьги.
При нашем появлении поднялся всеобщий галдеж:
— Вице, пес ты этакий, почему здесь так прохладно? Где ужин?
Но на Вице, похоже было, где сядешь, там и слезешь.
— Вы же знаете, что это за печка, только дрова жрет, а время ужина еще не подошло.
Один из плотников встал. Гигантская его фигура не умещалась в низком помещении, и он вынужден был сгибаться, чтобы не продырявить головой потолок. В левом ухе у него покачивалась большая золотая серьга.
— Вице, а почему ты не позволяешь нам топить самим?
— Никель, ты же прекрасно знаешь, что герр Кремер этого не разрешает.
Вице, словно угорь, заскользил к двери, трое ошеломленных отцов прикрывали его отступление. Я остался в теплом помещении. Глаза постепенно привыкали к слабому свету. Теперь я мог уже рассмотреть, что в комнате собралось человек пятьдесят. Все они, кроме Никеля, сидели пока на своих местах, но взгляды их упирались прямо в меня. С интересом рассматривал меня и Никель.
— Ты еще откуда взялся?
— Я новый ученик.
Никель подошел поближе. Левой рукой он схватил меня за куртку чуть повыше груди и легко, как котенка, поднял кверху. Слегка раскачав в воздухе, верзила плотник поставил меня на стол, прямо под лампу.
— Так, теперь говори; «Имею удовольствие, почтенные плотники, доложить вам, что я новый ученик», — и скажи, как тебя зовут.
Я довольно бегло пробормотал всю эту фразу и назвал свое имя. Никель и все остальные молча продолжали разглядывать меня. Наконец Никель прервал молчание:
— Ханнес, сколько денег мать дала тебе с собой?
Верный правде, я дрожащим голосом промямлил, что мать не дала мне ничего.
— Ханнес, сколько денег дал тебе с собой отец?
Я подумал, что врать не имеет смысла, и вытащил свой талер.
— Скажи, Ханнес, а не считаешь ли ты, что одну марку надо потратить, чтобы обмыть твое вступление в должность?
Я сказал, что считаю, и протянул монету ему.
С одной стороны, я, конечно, вздыхал по своим дорогим денежкам (моордикский крестьянин крепко сидел во мне), но, с другой стороны, я был горд, что могу обмыть свое зачисление в ученики в столь почтенном бакенбардном обществе.
— Дед, — крикнул Никель, — а ну, разменяй ему талер.
Старый лысый плотник просеменил к столу и дал мне взамен моего талера две монетки по одной марке.
— Сойди вниз и вытри начисто стол. Тряпка лежит на печке в ведре, — сказал Никель.
Теперь я по всем правилам был принят в славную плотницкую семью. Такая же процедура ожидала на следующий вечер и пятерых остальных учеников. Лишь один отказался добровольно обмыть свое зачисление. Никель и его тоже схватил левой рукой за куртку, правой — за ноги и поставил вниз головой. Потом левой рукой он прошелся по всем карманам нарушителя традиций, выудив оттуда талер и еще какую-то мелочь.
— Дед, чубук!
Старик пришлепал к столу, вывернул, не торопясь, из фарфоровой трубки длиннющий, чуть ли не метровый, чубук и принялся хлестать им по заду стоящего на голове. При этом Никель и дед приговаривали в такт:
— Не ври, не ври, никогда не ври.
Отсчитав положенное число ударов, дед снова ввернул чубук в свою трубку, а Никель поставил ревущего мальчугана на ноги и велел ему громко прокричать:
— Плотники никогда не врут.
Потом дед разменял и его талер.
— Ханнес, — сказал Никель, — здесь шесть марок. Сразу за углом — «Дубок». А ну-ка, быстро, три бутылки кюммеля!
Что делать, я выскочил на холод и понесся за обмывочным кюммелем.
Три бутылки пошли по рукам от одного к другому. Последний, кому довелось выпить, сидел как раз под табличкой:
А еще я в тот вечер узнал, что ученики накрывают стол и убирают со стола. Но этим-то я занимался еще дома.
Из-за холодов ученики ложились в постель во всей амуниции. К чести герра Кремера должен сказать, что одеяла наши с перовой набивкой были все же достаточно толстыми, чтобы не дать нам замерзнуть.
Копошась в шкафу, я увидел, как Вице шепотком сказал что-то отцу и недвусмысленным жестом протянул руку. Отец извлек из брючного кармана кошелек, не спеша развязал его и положил в руку Вице монетку. Вице кивнул, скривился в улыбке и исчез. Отец вздохнул и снова столь же обстоятельно затянул кошелек ремешком. Любой крестьянин вздыхает, когда приходится лезть в кошелек, независимо от того, есть ли для этого серьезные основания или нет. Я наблюдал это во многих странах. Отец вздохнул еще раз, снова развязал кошелек и сунул мне в руку талер, после чего кошелек коричневой кожи окончательно занял свое место в брючном кармане.
— Ну, будь здоров!
— И тебе всего доброго, отец!
И я остался один. Один-одинешенек в промерзлой комнате. Слезы покатились у меня по щекам, горькие, соленые. К счастью, было чертовски холодно. Я проглотил слезы и забегал взад-вперед по комнате, чтобы малость согреться. Изо рта при выдохе валил густой пар. Однако теплее не становилось, и я решил спуститься вниз по лестнице. На улице совсем стемнело, и в нижних сенях зажгли керосиновую коптилку. Горела она еле-еле, чуть освещая дверь с надписью: «Эконом». Я робко постучался. Изнутри раздался голос Вице:
— Войдите.
Из помещения меня обдало вожделенным теплом. Большая чугунная кухонная плита струилась жаром. Сквозь неплотно закрытую дверцу топки в комнату врывались мерцающие отблески пламени. В кухне у плиты сидели Вице, его жена и пятеро детей и «сумерничали», то есть нежились в темноте, не зажигая лампы. Я залепетал что-то о холоде и о том, что надо бы, дескать, затопить в комнате печку. Вице прервал меня кудахтающим смехом, будто я бог весть какую шутку разыграл.
— Там, за дверью, в прихожей — деревянная лопата. Очисть от снега дорожку к нужнику.
Вот так! Бах, и я уже за дверью. Недолго музыка играла. Дружелюбный прием, «молодой господин»! Выманил у отца чаевые, и вся дружба врозь.
Итак, я расчищал от снега дорожку к тому самому мимику из просмоленных досок, с сердечком, вырезанным на двери неизвестно для какой цели. Между делом я приметил, как к дому подошел мальчишка моих лет вместе с отцом, и Вице громко, полным радости голосом приветствовал их, открывая калитку. Почти сразу вслед за ними явился еще один отец с сыном, а затем и еще третья пара. Со всеми Вице был ласков и предупредителен. Я решил, что теперь самое время заняться печной проблемой. Лопата полетела в угол, а я поспешил вверх по лестнице. Трое мальчиков испуганно стояли у своих шкафов и кроватей, а Вице уже проделывал рукой свой недвусмысленный жест, прицеливаясь выжать из каждого родителя по марке, а может, из кого и целый талер — так называли тогда монету в три марки. Тут-то в их компанию я и вклинился.
— Герр Бензак, можно, я здесь теперь разожгу печку?
Однако Вице был стреляный воробей, и не мне было с ним тягаться. Коротко, не размахиваясь, он угостил меня доброй оплеухой.
— Беньян меня зовут, осел ты этакий! — сказал он мне и, обращаясь к отцам, добавил: — Дисциплина прежде всего, господа.
Все трое согласно кивнули. Что такое дисциплина, они знали по военной службе. Все были целиком «за».
— Спальня у нас никогда не отапливается. Это изнеживает. Внизу, по другую сторону дома, есть артельная зала. Там конечно же тепло. Господа могут убедиться, если пожелают.
Господа пожелали, переложив, однако, предварительно кое-что из своих кошельков в руку Вице.
Я осторожно потянулся за ними, стараясь держаться вне пределов досягаемости Вице. Оплеуха меня кое-чему научила. Мы действительно пришли в большущую комнату, не то чтобы очень теплую, но в общем-то и не холодную. У продольной ее стены стояла большая кафельная печка. Из-под потолка два фонаря бросали свет на деревянный стол, правый и левый концы которого оставались в темноте. У стен вплотную один к другому стояли стулья, на которых сидели плотники в своих воскресных нарядах — широкие черные штаны, бархатные жилеты с большими серебряными пуговицами, белые рубахи без воротничков и вельветовые куртки. У большинства во рту дымились сигары, кончики которых ярко светились в полутьме, или глиняные трубки. У всех руки засунуты в карманы, а кое у кого и цилиндр на голове. Лица обрамлены бакенбардами. У тех, что сидели поближе к свету, в ушах сверкали большие серьги.
При нашем появлении поднялся всеобщий галдеж:
— Вице, пес ты этакий, почему здесь так прохладно? Где ужин?
Но на Вице, похоже было, где сядешь, там и слезешь.
— Вы же знаете, что это за печка, только дрова жрет, а время ужина еще не подошло.
Один из плотников встал. Гигантская его фигура не умещалась в низком помещении, и он вынужден был сгибаться, чтобы не продырявить головой потолок. В левом ухе у него покачивалась большая золотая серьга.
— Вице, а почему ты не позволяешь нам топить самим?
— Никель, ты же прекрасно знаешь, что герр Кремер этого не разрешает.
Вице, словно угорь, заскользил к двери, трое ошеломленных отцов прикрывали его отступление. Я остался в теплом помещении. Глаза постепенно привыкали к слабому свету. Теперь я мог уже рассмотреть, что в комнате собралось человек пятьдесят. Все они, кроме Никеля, сидели пока на своих местах, но взгляды их упирались прямо в меня. С интересом рассматривал меня и Никель.
— Ты еще откуда взялся?
— Я новый ученик.
Никель подошел поближе. Левой рукой он схватил меня за куртку чуть повыше груди и легко, как котенка, поднял кверху. Слегка раскачав в воздухе, верзила плотник поставил меня на стол, прямо под лампу.
— Так, теперь говори; «Имею удовольствие, почтенные плотники, доложить вам, что я новый ученик», — и скажи, как тебя зовут.
Я довольно бегло пробормотал всю эту фразу и назвал свое имя. Никель и все остальные молча продолжали разглядывать меня. Наконец Никель прервал молчание:
— Ханнес, сколько денег мать дала тебе с собой?
Верный правде, я дрожащим голосом промямлил, что мать не дала мне ничего.
— Ханнес, сколько денег дал тебе с собой отец?
Я подумал, что врать не имеет смысла, и вытащил свой талер.
— Скажи, Ханнес, а не считаешь ли ты, что одну марку надо потратить, чтобы обмыть твое вступление в должность?
Я сказал, что считаю, и протянул монету ему.
С одной стороны, я, конечно, вздыхал по своим дорогим денежкам (моордикский крестьянин крепко сидел во мне), но, с другой стороны, я был горд, что могу обмыть свое зачисление в ученики в столь почтенном бакенбардном обществе.
— Дед, — крикнул Никель, — а ну, разменяй ему талер.
Старый лысый плотник просеменил к столу и дал мне взамен моего талера две монетки по одной марке.
— Сойди вниз и вытри начисто стол. Тряпка лежит на печке в ведре, — сказал Никель.
Теперь я по всем правилам был принят в славную плотницкую семью. Такая же процедура ожидала на следующий вечер и пятерых остальных учеников. Лишь один отказался добровольно обмыть свое зачисление. Никель и его тоже схватил левой рукой за куртку, правой — за ноги и поставил вниз головой. Потом левой рукой он прошелся по всем карманам нарушителя традиций, выудив оттуда талер и еще какую-то мелочь.
— Дед, чубук!
Старик пришлепал к столу, вывернул, не торопясь, из фарфоровой трубки длиннющий, чуть ли не метровый, чубук и принялся хлестать им по заду стоящего на голове. При этом Никель и дед приговаривали в такт:
— Не ври, не ври, никогда не ври.
Отсчитав положенное число ударов, дед снова ввернул чубук в свою трубку, а Никель поставил ревущего мальчугана на ноги и велел ему громко прокричать:
— Плотники никогда не врут.
Потом дед разменял и его талер.
— Ханнес, — сказал Никель, — здесь шесть марок. Сразу за углом — «Дубок». А ну-ка, быстро, три бутылки кюммеля!
Что делать, я выскочил на холод и понесся за обмывочным кюммелем.
Три бутылки пошли по рукам от одного к другому. Последний, кому довелось выпить, сидел как раз под табличкой:
«Употребление спиртных напитков в этом доме строго запрещено.В тот вечер я выяснил также, почему плотники не могли натопить комнату потеплее. «Герр Кремер не разрешает». Не в этом дело: плевать они хотели на запреты герра Кремера. Дело в том, что печка, та самая гигантская печка, топилась только из соседней комнаты. А соседняя комната была спальней Вице. В правилах внутреннего распорядка, висевших в большой зале, я прочел: «Дров для отопления комнаты отдыха зимой отпускается пол-аршина в день». С такими дровишками в большом помещении да в холодную пору не очень-то согреешься. Раньше плотники прихватывали с собой с верфи щепу и всякие обрезки и топили сами. Подобный непорядок герр Кремер выносить не мог и пресек его в корне, приказав переделать печь так, чтобы топить ее мог только Вице.
Е.Кремер».
А еще я в тот вечер узнал, что ученики накрывают стол и убирают со стола. Но этим-то я занимался еще дома.
Из-за холодов ученики ложились в постель во всей амуниции. К чести герра Кремера должен сказать, что одеяла наши с перовой набивкой были все же достаточно толстыми, чтобы не дать нам замерзнуть.
4
Рассуждения о боге и о НЕМ. Мастер Маас правит верфью. О титулах и престиже. Кого поднимают на смех?
На следующее утро, в половине шестого, Вице постучался в дверь.
— Подъем, подъем, умываться, одеваться, стол накрывать!
Комнату осветила знакомая уже нам керосиновая коптилка. Ну, одеться-то мы оделись, а вот умыться не пришлось, потому как вода в кувшине замерзла. Так неумытыми мы и примчались в большую залу. В ней сохранилось еще немного тепла со вчерашнего вечера, да и большая кафельная печь начала уже понемногу нагреваться. Мы быстро накрыли на стол. На завтрак была горячая овсяная каша, поджаренные фрикадельки и ячменный кофе.
В конце стола сидели ученики второго года обучения. Еще вчера на стол накрывали они, а теперь вот их самих обслуживают! Они просто лопались от гонора:
— Эй, мозес, принеси-ка кофе!
Их возраст и широкие плечи внушали уважение. И я подумал: «Не робей, Ханнес, год пролетит быстро, и тогда ты сам сядешь на их место».
После завтрака плотники сгрудились возле печки и закурили. Один за другим подходили рабочие, жившие в городе вместе с семьями. Под конец в зале собралось сотни две человек.
Незадолго до семи кое-кто (и среди них верзила Никель) полезли в жилетные карманы за часами.
— Без десяти. Пора.
И вот уже курильщики выбивают трубки о печку, выкатываются на улицу, и по трескучему морозцу вся артель дружно топает вниз, к верфи, к воротам, мимо НЕГО.
В книге псалмов лютеранской церкви герцогства Шлезвиг-Гольштейн нашего господа бога именуют ГЕрр. Книгопечатник и достопочтенная консистория признают за богом право на две заглавные буквы. Мастеру Маасу я бы охотно выделил и три, и даже четыре. Поэтому я и пишу: «Мимо НЕГО».
И все, кто был у НЕГО в учениках, добавили бы ЕМУ еще больше заглавных букв, едва вспомнив остановившийся на ком-нибудь ЕГО ледяной взгляд.
Во времена плаваний на тюленебойном судне японцы говорили мне, что у голубоглазых европейцев или американцев глаза рыбьи и женщины прибрежных деревень боятся этого дурного глаза. У мастера Мааса глаза и впрямь были, как у щуки, такие же холодные и бесчувственные. Наверное, за долгий срок, что он простоял у конторки возле входа на верфь, кровь его с каждым годом становилась все холоднее и холоднее, пока в жилах не потекла настоящая рыбья кровь.
В нашем школьном учебнике истории я видел на картинках, как прусские генералы и короли управляют битвой. Они стоят (на ногах, а чаще верхом на коне) на высоком холме. Перед ними всегда простирается широкая равнина, на которой одерживают победу прусские батальоны с развевающимися знаменами. Скупым движением руки, усиленным саблей или подзорной трубой, генерал дирижирует баталией.
Маас живо напомнил мне эти величественные картины. Его мастерская будка с окнами на все стороны стояла в самой стратегически благоприятной точке верфи. Любой, кому надо было войти на верфь или выйти, должен был пройти мимо. Из будки отлично просматривалась вся территория верфи. И Маас ее-таки просматривал. Долгое время я верил даже, что он способен видеть сквозь настил стапеля и борта кораблей. Стоило мне на мгновение задержаться за каким-нибудь прикрытием; чтобы перевести дух, тут же распахивалось окошко мастерской будки и гремел голос Мааса:
— Фосс — куда он пропал?
И в этом мастер Маас тоже походил на прусских королей. Всех, исключая герра Кремера, он называл в третьем лице единственного числа. «Фосс, чтоб его…», — орал он на своем платтдойч. Вместо полководческого жезла у мастера Мааса была дюймовая линейка, а вместо ландкарты — строительные чертежи, которые хранились в его будке. Его непосредственными подчиненными были десятники, под каждым из которых ходило от десяти до пятнадцати плотников.
В тот день, 2 января, ЕГО указания были обращены главным образом на борьбу со стихией.
— Мюллер — очищает от снега доски, — кричал он. И Мюллер со своим десятком отправлялся на расчистку досок.
— Никель — сверлит в тендере дырки для болтов.
Из команды Никеля кто-то пискнул:
— Сверлить на морозе?
Маас молча устремил свой взгляд на крикуна.
Мгновенная тишина, потом голос Никеля:
— Пошли, ребята, за мной.
И вся ватага тянется к эллингу.
Несколько минут — и бригады уже получили задания.
Все разошлись, осталось только шестеро новых учеников, сиротливо съежившихся на снегу. Мастер Маас ударил в рынду[15], подвешенную у окошка его будки:
— Семь часов!
Пришла и наша очередь.
— Имя? — его указательный палец уперся в меня.
— Ханнес Фосс.
— Мастер. Имя? — указательный палец все еще упирался в меня.
— Ханнес Фосс, — я говорил очень громко (может, он глуховат?).
— Мастер. Имя?
Ну и ну, чего это он от меня добивается? И я заорал что есть мочи:
— Ханнес Фосс!
Рука мастера Мааса молниеносно дернулась вперед и влепила мне такую оплеуху, что я едва устоял на ногах.
— Ученик всегда добавляет «мастер». Имя?
Теперь я понял.
— Ханнес Фосс, мастер.
Каменное лицо Мааса поворачивается к моему соседу:
— Имя?
— Йохен Зицман, герр мастер.
Буме — и Йохен тоже схлопотал оплеуху.
— Просто мастер. Имя?
— Йохен Зицман, мастер.
И Йохен понял. И все остальные тоже.
В мореплавании, в военном деле и при обращении к владетельным персонам следует постоянно подчеркивать служебные ранги. Однако англичане и американцы это дело несколько рационализировали. Вместо «яволь, герр капитэн-лейтнант», как я должен был бы говорить на кайзеровском флоте, или вместо «Ханнес Фосс, мастер», как меня учили здесь, на верфи, англичане и американцы говорят просто: «Иес, сэр», а звучит это еще короче: «Иессс». Но в принципе все остается тем же самым. Даже в Южных морях, когда я посетил вождя острова Пенрин, его премьер-министр, или государственный канцлер, или какой там еще у него был титул, наставил меня, как следует обращаться к повелителю двух сотен почти голых туземцев.
Выяснив наши имена и подкрепив силовыми приемами урок местного этикета, мастер Маас бросил нас на расчистку снега.
Вечером первого учебного дня я уже умел накрывать и собирать со стола у плотников, разгребать снег, топить печку в мастерской будке и остерегаться мастера Мааса.
Маас в эти дни был очень раздражен. Из-за мороза и снега многие работы на строящихся судах стали невозможными. Большинство плотников тоже хмурилось: вместо аккордной платы приходилось получать поденную. Никель, с первого вечера взявший меня под свое покровительство, объяснил мне, почему герр Кремер даже в морозные дни не приостанавливал работу на верфи, как это делалось прежде. Заказов было так много, что другие верфи немедленно переманили бы рабочих к себе, чтобы с началом оттепели сразу же продолжить работу в полную силу. Рассказывал мне об этом Никель за штабелем досок. И не успел толком закончить, как из мастерской будки загремел уже знакомый голос:
— Никель. Его люди бездельничают. Фосс. Где он?
К счастью, зима на побережье недолгая. Спустя несколько недель верфь снова огласилась мерным стуком конопаточных молотков, шарканием пил и резкими ударами молотов, вгоняющих костыли в корабельное дерево. Плотники снова получали аккордную плату, и бить баклуши было некогда. Мастер Маас отдавал распоряжения рублеными фразами:
— Никель — кончать штевень! Мюллер — обшивка, правый борт!
Целые дни напролет только и слышался его ор:
— Мюллер — четвертый пояс вкось!
Ну и глазищи! Как у альбатроса; от своей конторки все огрехи на корабле видит.
Появились новые задания и у нас, учеников:
— Фосс — к Никелю балки таскать!
Балки были разной длины, и становились под них по пять и более человек. «Раз-два, взяли», — граненый брус уже на плечах. «А ну, пошла», — оступаясь и балансируя на мокрых досках стапеля, тащим его к кораблю. Первые брусья идут ничего, а потом стираются до крови плечи, начинают дрожать колени, подвертываются в щиколотках ступни. Из гавани доносится: «Пятнадцать», — передышка у крючников. У нас передышки нет. Аккорд-аккорд. Темп работы задает сильнейший, а заработать хотят все. Лишь для нас, учеников, ничего здесь не обломится, кроме бесплатных харчей и жилья да одного талера жалованья в месяц!
И все-таки работа мне нравится. Спустя недолгое время я заметил, что любой труд можно облегчить с помощью кое-каких особых приемов. У всякой профессии есть свои секреты. Кое-кто из плотников не очень спешил поделиться ими со своими учениками, другие, особенно Никель, охотно показывали нам все, что упрощает работу.
Многие плотники были холостяками и над каждым пфеннигом, подобно женатым, не дрожали. Обе группы заметно отличались по одежде и манерам. Женатики одевались, как и большинство рабочих других профессий: широкие плотницкие штаны, старенькие курточки и фуражки. Совсем иное дело — плотники из казармы. Их штаны и вельветовые куртки были самых замысловатых фасонов. Юные лица обрамляли лихие бакенбарды. Золотые серьги в ушах они возвели в настоящий культ. Чем ниже свешивалась серьга и чем тяжелее она была, тем считалось красивее. Там, где появлялась молодежь, даже при самой тяжелой работе часто раздавался веселый смех. Нередко проезжались и на мой счет. Шутки были примерно такого сорта.
Никель озабоченно оглядывался:
— Фриц, — обращался он к коллеге-плотнику, — где продольная ось?
Фриц тоже усердно включался в поиски:
— Может, кто из вас видел продольную ось?
Теперь уже искали все.
— Ну-ка, Ханнес, дуй быстрее к мастеру, пусть он даст тебе новую продольную ось.
Я пулей мчался к мастерской будке.
— Мастер Маас, Никель прислал меня за новой продольной осью.
Маас недовольно двигал верхней частью своей шкиперской бороды по нижней:
— Никель, — ревел он, — не отвлекать ученика от работы!
На какое-то мгновение я слегка терялся, потом резким прыжком назад успевал уклониться от карающей десницы. Молниеносно увертываться от оплеух я уже научился.
Моего друга Йохена Зицмана посылали в кузницу принести пропавший центр тяжести. Кузнецы взгромоздили ему на плечи трехпудовую балластину. Йохен, едва не задохнувшись, приволок ее на стапель, а потом, сопровождаемый хохотом парней и гневным рыком Мааса, потащил обратно в кузницу.
После всех этих штучек мы стали очень подозрительны насчет посылок за неведомыми или казавшимися нам смешными вещами.
Несколько дней спустя Маас рявкнул вдруг:
— Фосс!
От лихтера, куда мы таскали каютный инвентарь, я тут же понесся к мастерской будке.
— Фосс побежит на склад и принесет ночной горшок для жены капитана Бринкмайера.
Я лишился языка. Мастер Маас и розыгрыш — уму непостижимо!
— Э-э-э, мастер, меня теперь не обдурить!
Раз — слева, два — справа, еще раз — слева, еще раз — справа. Четыре затрещины успел мне влепить в тот раз мастер Маас, пока я не обеспечил себе безопасность.
— Что, он еще не бежит?
Я рванул к складу. Щеки мои горели, в голове был сумбур.
— Мастер Маас прислал меня за ночным горшком для какой-то капитанской жены. Но это, наверное, «покупка»?
— Нет, — сказал кладовщик и оскалился в улыбке: — Это не «покупка», это вполне серьезно. «Марианну» заказали с полным инвентарем для капитана и его жены. Ночная посудина тоже входит в гарнитур.
И он вручил мне эту диковину — большую, круглую, с голубенькими цветочками.
— Не могли бы вы его мне завернуть, герр Шефер? — спросил я. При одной мысли, что с ночным горшком в руках мне придется идти мимо двухсот рабочих верфи, меня бросило в холодный пот.
— Не-ет, мой мальчик, тащи, как есть, — сказал Шефер. — И не красней: это же не твой горшок.
Что делать, я потащил, как есть. Веселье началось сразу же за дверью.
— Эй, Ханнес, какой чудесный горшочек! Это твой?
Дальнейшие речения были куда более солеными.
И ведь не спрятаться, не укрыться… Так у всех на виду и топать с горшком от склада до «Марианны»!
Не знаю, то ли мне не терпелось побыстрее покончить с этим гнусным делом, то ли слезы застлали мне глаза и я плохо видел, но только у самой цели я споткнулся, и горшок треснулся о якорь лихтера, стоявший на берегу среди прочей оснастки.
Передо мной лежало пять черепков, один — с ручкой, и на каждом по нескольку голубых цветочков. И тут же сверху раздался трубный глас:
— Фосс — идет ко мне!
Я поплелся к будке, на пороге которой, как архангел Страшного суда, высился уже, поджидая меня, мастер Маас.
— За горшок вычтут из его жалованья.
Куда деваться? Свались только с ног, а за тычками дело не станет.
Жена капитана Бринкмайера получила новый горшок. На этот раз — с розовыми цветочками. Мне снова пришлось тащить его на лихтер. Но на сей раз уже никто ничего достойного осмеяния в этом не находил. Я тоже.
А может, как раз наоборот? Я не находил в этом ничего смешного, а потому и все остальные тоже.
— Ханнес, — сказал Никель, — смешон только тот, кто сам кажется себе смешным. Что бы ты, к примеру, сказал, если бы твой папаша явился сюда завтра с золотой серьгой в ухе?
Вместо ответа я расхохотался. Представить только — мой отец, церковный староста общины Хорста, с большущей, как у Никеля, серьгой!
— Гляди-ка ты, он надо мной смеется! Неужто серьга в ухе — так уж смешно?
— Да нет, у вас это совсем другое.
— Другое? Так что же у меня другое? — спросил Никель, глубже надвигая на лоб свою высокую шляпу.
Вот именно, что же у него, собственно, другое? Только то, что Никель со своими бакенбардами, серьгой в ухе и высокой шляпой выглядел одетым, как и следует быть, а отец такого наряда застыдился бы, как и я — ночного горшка.
Невдомек еще было мне тогда, что среди людей все определяется чувством собственного достоинства. Кто сам боится, тот и вокруг себя сеет страх и панику. Кто смел и отважен, тот и в других вливает мужество. Кто находит себя смешным, смешон и на самом деле.
Вечером ко мне один за другим подходили наши плотники.
— На вот, возьми, — и совали мне в руку по пятьдесят пфеннигов. В конце концов у меня собралось столько денег, что я вполне мог бы обеспечить ночными горшками любых размеров не только капитаншу Бринкмайер, но и всех ее детей, буде таковые существуют.
К моему удивлению, в ближайшую получку «Шюдер и Кремер», а точнее, бухгалтер Карстен начислил мне полные три марки, без всяких вычетов.
Таким образом, история эта не только пошла на пользу моему образованию, но и принесла мне финансовые доходы. Оплеухи мастера Мааса были с лихвой вознаграждены.
На следующее утро, в половине шестого, Вице постучался в дверь.
— Подъем, подъем, умываться, одеваться, стол накрывать!
Комнату осветила знакомая уже нам керосиновая коптилка. Ну, одеться-то мы оделись, а вот умыться не пришлось, потому как вода в кувшине замерзла. Так неумытыми мы и примчались в большую залу. В ней сохранилось еще немного тепла со вчерашнего вечера, да и большая кафельная печь начала уже понемногу нагреваться. Мы быстро накрыли на стол. На завтрак была горячая овсяная каша, поджаренные фрикадельки и ячменный кофе.
В конце стола сидели ученики второго года обучения. Еще вчера на стол накрывали они, а теперь вот их самих обслуживают! Они просто лопались от гонора:
— Эй, мозес, принеси-ка кофе!
Их возраст и широкие плечи внушали уважение. И я подумал: «Не робей, Ханнес, год пролетит быстро, и тогда ты сам сядешь на их место».
После завтрака плотники сгрудились возле печки и закурили. Один за другим подходили рабочие, жившие в городе вместе с семьями. Под конец в зале собралось сотни две человек.
Незадолго до семи кое-кто (и среди них верзила Никель) полезли в жилетные карманы за часами.
— Без десяти. Пора.
И вот уже курильщики выбивают трубки о печку, выкатываются на улицу, и по трескучему морозцу вся артель дружно топает вниз, к верфи, к воротам, мимо НЕГО.
В книге псалмов лютеранской церкви герцогства Шлезвиг-Гольштейн нашего господа бога именуют ГЕрр. Книгопечатник и достопочтенная консистория признают за богом право на две заглавные буквы. Мастеру Маасу я бы охотно выделил и три, и даже четыре. Поэтому я и пишу: «Мимо НЕГО».
И все, кто был у НЕГО в учениках, добавили бы ЕМУ еще больше заглавных букв, едва вспомнив остановившийся на ком-нибудь ЕГО ледяной взгляд.
Во времена плаваний на тюленебойном судне японцы говорили мне, что у голубоглазых европейцев или американцев глаза рыбьи и женщины прибрежных деревень боятся этого дурного глаза. У мастера Мааса глаза и впрямь были, как у щуки, такие же холодные и бесчувственные. Наверное, за долгий срок, что он простоял у конторки возле входа на верфь, кровь его с каждым годом становилась все холоднее и холоднее, пока в жилах не потекла настоящая рыбья кровь.
В нашем школьном учебнике истории я видел на картинках, как прусские генералы и короли управляют битвой. Они стоят (на ногах, а чаще верхом на коне) на высоком холме. Перед ними всегда простирается широкая равнина, на которой одерживают победу прусские батальоны с развевающимися знаменами. Скупым движением руки, усиленным саблей или подзорной трубой, генерал дирижирует баталией.
Маас живо напомнил мне эти величественные картины. Его мастерская будка с окнами на все стороны стояла в самой стратегически благоприятной точке верфи. Любой, кому надо было войти на верфь или выйти, должен был пройти мимо. Из будки отлично просматривалась вся территория верфи. И Маас ее-таки просматривал. Долгое время я верил даже, что он способен видеть сквозь настил стапеля и борта кораблей. Стоило мне на мгновение задержаться за каким-нибудь прикрытием; чтобы перевести дух, тут же распахивалось окошко мастерской будки и гремел голос Мааса:
— Фосс — куда он пропал?
И в этом мастер Маас тоже походил на прусских королей. Всех, исключая герра Кремера, он называл в третьем лице единственного числа. «Фосс, чтоб его…», — орал он на своем платтдойч. Вместо полководческого жезла у мастера Мааса была дюймовая линейка, а вместо ландкарты — строительные чертежи, которые хранились в его будке. Его непосредственными подчиненными были десятники, под каждым из которых ходило от десяти до пятнадцати плотников.
В тот день, 2 января, ЕГО указания были обращены главным образом на борьбу со стихией.
— Мюллер — очищает от снега доски, — кричал он. И Мюллер со своим десятком отправлялся на расчистку досок.
— Никель — сверлит в тендере дырки для болтов.
Из команды Никеля кто-то пискнул:
— Сверлить на морозе?
Маас молча устремил свой взгляд на крикуна.
Мгновенная тишина, потом голос Никеля:
— Пошли, ребята, за мной.
И вся ватага тянется к эллингу.
Несколько минут — и бригады уже получили задания.
Все разошлись, осталось только шестеро новых учеников, сиротливо съежившихся на снегу. Мастер Маас ударил в рынду[15], подвешенную у окошка его будки:
— Семь часов!
Пришла и наша очередь.
— Имя? — его указательный палец уперся в меня.
— Ханнес Фосс.
— Мастер. Имя? — указательный палец все еще упирался в меня.
— Ханнес Фосс, — я говорил очень громко (может, он глуховат?).
— Мастер. Имя?
Ну и ну, чего это он от меня добивается? И я заорал что есть мочи:
— Ханнес Фосс!
Рука мастера Мааса молниеносно дернулась вперед и влепила мне такую оплеуху, что я едва устоял на ногах.
— Ученик всегда добавляет «мастер». Имя?
Теперь я понял.
— Ханнес Фосс, мастер.
Каменное лицо Мааса поворачивается к моему соседу:
— Имя?
— Йохен Зицман, герр мастер.
Буме — и Йохен тоже схлопотал оплеуху.
— Просто мастер. Имя?
— Йохен Зицман, мастер.
И Йохен понял. И все остальные тоже.
В мореплавании, в военном деле и при обращении к владетельным персонам следует постоянно подчеркивать служебные ранги. Однако англичане и американцы это дело несколько рационализировали. Вместо «яволь, герр капитэн-лейтнант», как я должен был бы говорить на кайзеровском флоте, или вместо «Ханнес Фосс, мастер», как меня учили здесь, на верфи, англичане и американцы говорят просто: «Иес, сэр», а звучит это еще короче: «Иессс». Но в принципе все остается тем же самым. Даже в Южных морях, когда я посетил вождя острова Пенрин, его премьер-министр, или государственный канцлер, или какой там еще у него был титул, наставил меня, как следует обращаться к повелителю двух сотен почти голых туземцев.
Выяснив наши имена и подкрепив силовыми приемами урок местного этикета, мастер Маас бросил нас на расчистку снега.
Вечером первого учебного дня я уже умел накрывать и собирать со стола у плотников, разгребать снег, топить печку в мастерской будке и остерегаться мастера Мааса.
Маас в эти дни был очень раздражен. Из-за мороза и снега многие работы на строящихся судах стали невозможными. Большинство плотников тоже хмурилось: вместо аккордной платы приходилось получать поденную. Никель, с первого вечера взявший меня под свое покровительство, объяснил мне, почему герр Кремер даже в морозные дни не приостанавливал работу на верфи, как это делалось прежде. Заказов было так много, что другие верфи немедленно переманили бы рабочих к себе, чтобы с началом оттепели сразу же продолжить работу в полную силу. Рассказывал мне об этом Никель за штабелем досок. И не успел толком закончить, как из мастерской будки загремел уже знакомый голос:
— Никель. Его люди бездельничают. Фосс. Где он?
К счастью, зима на побережье недолгая. Спустя несколько недель верфь снова огласилась мерным стуком конопаточных молотков, шарканием пил и резкими ударами молотов, вгоняющих костыли в корабельное дерево. Плотники снова получали аккордную плату, и бить баклуши было некогда. Мастер Маас отдавал распоряжения рублеными фразами:
— Никель — кончать штевень! Мюллер — обшивка, правый борт!
Целые дни напролет только и слышался его ор:
— Мюллер — четвертый пояс вкось!
Ну и глазищи! Как у альбатроса; от своей конторки все огрехи на корабле видит.
Появились новые задания и у нас, учеников:
— Фосс — к Никелю балки таскать!
Балки были разной длины, и становились под них по пять и более человек. «Раз-два, взяли», — граненый брус уже на плечах. «А ну, пошла», — оступаясь и балансируя на мокрых досках стапеля, тащим его к кораблю. Первые брусья идут ничего, а потом стираются до крови плечи, начинают дрожать колени, подвертываются в щиколотках ступни. Из гавани доносится: «Пятнадцать», — передышка у крючников. У нас передышки нет. Аккорд-аккорд. Темп работы задает сильнейший, а заработать хотят все. Лишь для нас, учеников, ничего здесь не обломится, кроме бесплатных харчей и жилья да одного талера жалованья в месяц!
И все-таки работа мне нравится. Спустя недолгое время я заметил, что любой труд можно облегчить с помощью кое-каких особых приемов. У всякой профессии есть свои секреты. Кое-кто из плотников не очень спешил поделиться ими со своими учениками, другие, особенно Никель, охотно показывали нам все, что упрощает работу.
Многие плотники были холостяками и над каждым пфеннигом, подобно женатым, не дрожали. Обе группы заметно отличались по одежде и манерам. Женатики одевались, как и большинство рабочих других профессий: широкие плотницкие штаны, старенькие курточки и фуражки. Совсем иное дело — плотники из казармы. Их штаны и вельветовые куртки были самых замысловатых фасонов. Юные лица обрамляли лихие бакенбарды. Золотые серьги в ушах они возвели в настоящий культ. Чем ниже свешивалась серьга и чем тяжелее она была, тем считалось красивее. Там, где появлялась молодежь, даже при самой тяжелой работе часто раздавался веселый смех. Нередко проезжались и на мой счет. Шутки были примерно такого сорта.
Никель озабоченно оглядывался:
— Фриц, — обращался он к коллеге-плотнику, — где продольная ось?
Фриц тоже усердно включался в поиски:
— Может, кто из вас видел продольную ось?
Теперь уже искали все.
— Ну-ка, Ханнес, дуй быстрее к мастеру, пусть он даст тебе новую продольную ось.
Я пулей мчался к мастерской будке.
— Мастер Маас, Никель прислал меня за новой продольной осью.
Маас недовольно двигал верхней частью своей шкиперской бороды по нижней:
— Никель, — ревел он, — не отвлекать ученика от работы!
На какое-то мгновение я слегка терялся, потом резким прыжком назад успевал уклониться от карающей десницы. Молниеносно увертываться от оплеух я уже научился.
Моего друга Йохена Зицмана посылали в кузницу принести пропавший центр тяжести. Кузнецы взгромоздили ему на плечи трехпудовую балластину. Йохен, едва не задохнувшись, приволок ее на стапель, а потом, сопровождаемый хохотом парней и гневным рыком Мааса, потащил обратно в кузницу.
После всех этих штучек мы стали очень подозрительны насчет посылок за неведомыми или казавшимися нам смешными вещами.
Несколько дней спустя Маас рявкнул вдруг:
— Фосс!
От лихтера, куда мы таскали каютный инвентарь, я тут же понесся к мастерской будке.
— Фосс побежит на склад и принесет ночной горшок для жены капитана Бринкмайера.
Я лишился языка. Мастер Маас и розыгрыш — уму непостижимо!
— Э-э-э, мастер, меня теперь не обдурить!
Раз — слева, два — справа, еще раз — слева, еще раз — справа. Четыре затрещины успел мне влепить в тот раз мастер Маас, пока я не обеспечил себе безопасность.
— Что, он еще не бежит?
Я рванул к складу. Щеки мои горели, в голове был сумбур.
— Мастер Маас прислал меня за ночным горшком для какой-то капитанской жены. Но это, наверное, «покупка»?
— Нет, — сказал кладовщик и оскалился в улыбке: — Это не «покупка», это вполне серьезно. «Марианну» заказали с полным инвентарем для капитана и его жены. Ночная посудина тоже входит в гарнитур.
И он вручил мне эту диковину — большую, круглую, с голубенькими цветочками.
— Не могли бы вы его мне завернуть, герр Шефер? — спросил я. При одной мысли, что с ночным горшком в руках мне придется идти мимо двухсот рабочих верфи, меня бросило в холодный пот.
— Не-ет, мой мальчик, тащи, как есть, — сказал Шефер. — И не красней: это же не твой горшок.
Что делать, я потащил, как есть. Веселье началось сразу же за дверью.
— Эй, Ханнес, какой чудесный горшочек! Это твой?
Дальнейшие речения были куда более солеными.
И ведь не спрятаться, не укрыться… Так у всех на виду и топать с горшком от склада до «Марианны»!
Не знаю, то ли мне не терпелось побыстрее покончить с этим гнусным делом, то ли слезы застлали мне глаза и я плохо видел, но только у самой цели я споткнулся, и горшок треснулся о якорь лихтера, стоявший на берегу среди прочей оснастки.
Передо мной лежало пять черепков, один — с ручкой, и на каждом по нескольку голубых цветочков. И тут же сверху раздался трубный глас:
— Фосс — идет ко мне!
Я поплелся к будке, на пороге которой, как архангел Страшного суда, высился уже, поджидая меня, мастер Маас.
— За горшок вычтут из его жалованья.
Куда деваться? Свались только с ног, а за тычками дело не станет.
Жена капитана Бринкмайера получила новый горшок. На этот раз — с розовыми цветочками. Мне снова пришлось тащить его на лихтер. Но на сей раз уже никто ничего достойного осмеяния в этом не находил. Я тоже.
А может, как раз наоборот? Я не находил в этом ничего смешного, а потому и все остальные тоже.
— Ханнес, — сказал Никель, — смешон только тот, кто сам кажется себе смешным. Что бы ты, к примеру, сказал, если бы твой папаша явился сюда завтра с золотой серьгой в ухе?
Вместо ответа я расхохотался. Представить только — мой отец, церковный староста общины Хорста, с большущей, как у Никеля, серьгой!
— Гляди-ка ты, он надо мной смеется! Неужто серьга в ухе — так уж смешно?
— Да нет, у вас это совсем другое.
— Другое? Так что же у меня другое? — спросил Никель, глубже надвигая на лоб свою высокую шляпу.
Вот именно, что же у него, собственно, другое? Только то, что Никель со своими бакенбардами, серьгой в ухе и высокой шляпой выглядел одетым, как и следует быть, а отец такого наряда застыдился бы, как и я — ночного горшка.
Невдомек еще было мне тогда, что среди людей все определяется чувством собственного достоинства. Кто сам боится, тот и вокруг себя сеет страх и панику. Кто смел и отважен, тот и в других вливает мужество. Кто находит себя смешным, смешон и на самом деле.
Вечером ко мне один за другим подходили наши плотники.
— На вот, возьми, — и совали мне в руку по пятьдесят пфеннигов. В конце концов у меня собралось столько денег, что я вполне мог бы обеспечить ночными горшками любых размеров не только капитаншу Бринкмайер, но и всех ее детей, буде таковые существуют.
К моему удивлению, в ближайшую получку «Шюдер и Кремер», а точнее, бухгалтер Карстен начислил мне полные три марки, без всяких вычетов.
Таким образом, история эта не только пошла на пользу моему образованию, но и принесла мне финансовые доходы. Оплеухи мастера Мааса были с лихвой вознаграждены.
5
Я снова доказываю, что мне не слабО, и попадаю под струю их помпы. Секреты судостроения. Искусник Никель.
Время шло, а мы, ученики, все еще были на подхвате — сбегай туда да принеси то, не знаю что… Когда никакого особого дела для нас не было, мастер Маас посылал нас перекладывать штабели. Нам выделялся огромный штабель и указывалось место метрах в пятидесяти от него, и мы должны были перетаскать туда все доски и уложить их в новый штабель. Теперь доски, что лежали внизу, оказывались наверху. Такая работа была для нас самой ненавистной, потому как казалась нам совершенно бесполезной.
Недавно доктор Мартенс дал мне почитать книгу писателя Достоевского. В ней я вычитал, что прежде у каторжников в Сибири особо строгим наказанием считалось перевозить на тачках песок из одного угла тюремного двора в другой. Очень возможно, что перекладывание штабелей, которым мы занимались, было и не столь бессмысленным, как перекатывание песка, но изощренность подобного рода определенно была и здесь. Без стертых в кровь плечей и отдавленных пальцев редко обходилось.
Конечно же мы, мальчишки, всегда искали случай превратить работу в развлечение, особенно если штабель был у самой реки и по возможности дальше от будки мастера Мааса. Ведь нам было всего по 15—16 лет, и помимо работы очень хотелось немного поиграть и посмеяться.
В один прекрасный летний день обстоятельства для нас сложились особенно благоприятно. Июньское солнышко выжимало из всех древесных пор смолистые ароматы. С лугов, что по другую сторону реки, доносилось ликующее пение жаворонков, пробуждающее в нас желание совершить что-нибудь этакое (помимо перекладывания досок, разумеется). Удобный случай для этого был налицо, потому как мастер Маас ушел в контору за новыми чертежами.
Время шло, а мы, ученики, все еще были на подхвате — сбегай туда да принеси то, не знаю что… Когда никакого особого дела для нас не было, мастер Маас посылал нас перекладывать штабели. Нам выделялся огромный штабель и указывалось место метрах в пятидесяти от него, и мы должны были перетаскать туда все доски и уложить их в новый штабель. Теперь доски, что лежали внизу, оказывались наверху. Такая работа была для нас самой ненавистной, потому как казалась нам совершенно бесполезной.
Недавно доктор Мартенс дал мне почитать книгу писателя Достоевского. В ней я вычитал, что прежде у каторжников в Сибири особо строгим наказанием считалось перевозить на тачках песок из одного угла тюремного двора в другой. Очень возможно, что перекладывание штабелей, которым мы занимались, было и не столь бессмысленным, как перекатывание песка, но изощренность подобного рода определенно была и здесь. Без стертых в кровь плечей и отдавленных пальцев редко обходилось.
Конечно же мы, мальчишки, всегда искали случай превратить работу в развлечение, особенно если штабель был у самой реки и по возможности дальше от будки мастера Мааса. Ведь нам было всего по 15—16 лет, и помимо работы очень хотелось немного поиграть и посмеяться.
В один прекрасный летний день обстоятельства для нас сложились особенно благоприятно. Июньское солнышко выжимало из всех древесных пор смолистые ароматы. С лугов, что по другую сторону реки, доносилось ликующее пение жаворонков, пробуждающее в нас желание совершить что-нибудь этакое (помимо перекладывания досок, разумеется). Удобный случай для этого был налицо, потому как мастер Маас ушел в контору за новыми чертежами.