Страница:
– Ну, здорово, Павел, – сказал художник и тряхнул седой гривой.
– Здорово, Борис Иваныч, как живешь-можешь?
– Да уж, твоими молитвами, Павел. Проходи, сквозняк не создавай.
Мужчины пожали друг другу руки.
– Какие проблемы?
– Да, собственно, проблем немного. Но твоя помощь нужна.
– Если смогу, то помогу.
– А почему это ты вдруг не сможешь?
– Да спина что-то совсем замучила, согнуться не могу.
– Дело такое, что спину гнуть не придется, – осклабился Шелковников.
– Ну, тогда выкладывай.
– Дело-то пустяковое.
– Знаю я твои пустяки.
Мастерская художника Лебедева была захламлена до такой степени, что даже свалка по сравнению с ней могла показаться больничной палатой. Банки, краски, тряпки, планшеты, подрамники, грязная посуда – всего этого в мастерской находилось в изобилии. Плюс всевозможные гипсовые слепки с античных скульптур, и все это было покрыто толстым слоем пыли – зрелище мастерская являла крайне неприглядное. Окна были залеплены грязью до такой степени, что напоминали бутылки из-под молока. Увидеть что-либо сквозь эти стекла не представлялось возможным.
Казалось, там, за окнами, такой густой и липкий туман, что даже дерево, стоящее рядом и касающееся ветвями стекла, рассмотреть толком невозможно.
– Ну и грязь же у тебя, Лебедев! Как ты живешь в таком свинарнике? – сказал Шелковников.
– Это не грязь, а художественный беспорядок, – вновь тряхнул гривой грязных жирных волос Борис Иванович. – Я же художник, мне сам Бог велел. А какого хрена убирать? Работы нет, желания работать – тоже.
– Слушай, Лебедев, ты же хороший художник, я твои картины выставлял во Франкфурте, в Лейпциге, в Брюсселе, а ты говоришь, тебе работать не хочется.
– Так это когда было, Павел Павлович?
– Это было два года тому назад. Так что, ты два года здесь не убирал?
– Почему, убираю, когда приходят гости.
– Что ж сейчас не убрал?
– Я же тебе говорю, спина болит, радикулит совсем замучил. Видишь, как хожу, словно баба беременная! Так какие у тебя проблемы?
– У тебя здесь никого нет? – оглядываясь по сторонам, спросил Шелковников.
– А кто у меня может быть? Натурщиц нет, потому что я не в состоянии трахаться, а кому тут торчать еще, кроме бабы?
– Понятно, – коротко произнес Шелковников. – Я тут у тебя где-нибудь на стеллажах хочу оставить кое-какие работы.
– Оставляй, нет проблем. Мне твои картины не нужны. Своих непроданных хватает.
Лебедев ничем давным-давно не интересовался – это Шелковников знал прекрасно. И в том, что Борис Иванович никому ничего не скажет, даже если и будет что-нибудь знать или о чем-то догадываться, он был убежден на сто процентов. Слишком многим ему был обязан Борис Иванович Лебедев. Ведь именно Шелковников в свое время спас Лебедева от тюрьмы за изнасилование натурщицы; правда, случилось это достаточно давно – в первые годы перестройки. Но Лебедев добро помнил.
– Где твои картины-то? Большие, что ли?
– Да нет, что ты, Борис Иванович, какое там большие! Маленькие картинки.
– Опять старье какое-нибудь?
– Не старье, а антиквариат, – уточнил Шелковников.
– Ненавижу я антиквариат. Иконы, шмоны, ризы, кресты, колокола… В общем, ненавижу всю эту церковно-славянскую лабуду.
– Как ты говоришь?
– Лабуда, говорю, – басом произнес Лебедев.
– Правильно, кому-то лабуда, а кому-то позарез надо. Кто-то без этой лабуды спать спокойно не может.
– Лучше бы ты мои картины продавал.
– Слушай, Борис Иванович, я уже все твое стоящее продал, ты это прекрасно знаешь.
– Да у меня еще есть, вон видишь, в углу стеллаж ломится?
– Так это же студенческие этюды, кому они на хрен нужны?
– Найди кому, продай, и мне приварок, и ты в обиде не будешь. Тридцать процентов твои. А если хорошо продашь, то и все пятьдесят.
– Ладно, Борис, я подумаю. Сейчас позвоню, Миша принесет.
– Миша? – насторожился Лебедев, прекрасно зная помощника и телохранителя Шелковникова.
Мишу он не любил, понимая, что тот – форменный бандит, настоящий убийца. Лебедев, при всем своем безразличии и наплевательстве, был довольно-таки проницательным человеком, и как всякий художник, обладал интуицией куда более сильной, чем разум.
Логически мыслить он не умел, но в людях разбирался неплохо и за долгие годы рисования и писания портретов насобачился моментально улавливать характер человека.
Вот и Михаила Лебедев в свое время раскусил с первого взгляда. Едва он увидел телохранителя Шелковникова, как ему стало не по себе. Еще тогда, года полтора назад, Борис Иванович сказал Шелковникову:
– Этот твой Миша человека зарежет и глазом не моргнет.
– Да ну, брось ты! – благодушно ответил Павел Павлович. – Миша – парень спокойный, он только с виду такой грозный.
– Зверь он в человеческом обличий, уж мне ты голову не дури, Павел Павлович, я в людях разбираюсь.
– Лучше бы ты в живописи разбирался, а не в моих людях.
Шелковников позвонил, и через несколько минут Миша с картинами уже стоял в мастерской. Он сразу зверовато огляделся, не выпуская картины из рук.
– Оставь их здесь, Михаил, и иди в машину. Я уж тут еще немного с Борисом Ивановичем пообщаюсь, а потом приду.
– Понял, шеф, – коротко сказал водитель, покидая мастерскую.
– Ну и морда же у него – садистская! – заметил Лебедев.
– Ничего, – ответил Шелковников, – с его лица не воду пить, он для других дел нужен.
– Понятно.
– Ни хрена тебе не понятно.
– Куда ты их хочешь поставить? – спросил Лебедев.
– Вначале их надо распаковать, снять с подрамников и аккуратно свернуть в рулон.
– – Что, все?
– Да, все, – ответил Шелковников. – Давай-ка займемся.
Со стола было все убрано, и стол стал самым чистым местом в мастерской, таким чистым, что Шелковников даже удивился. Они вдвоем аккуратно выдернули все гвозди из подрамников.
– Хорошие картинки, – заметил Лебедев.
– Да, ничего.
– На продажу, что ли?
– Пока не знаю.
Также аккуратно все картины были свернуты в рулон, и только после этого Борис Иванович опять спросил:
– Так куда ты их хочешь спрятать?
– Их надо спрятать так, чтобы ни Одна падла не нашла.
– А ко мне уже давно никто не ходит, поэтому можешь оставить хоть на столе.
– Нет, на столе нельзя. Та скульптура Пустотелая? – кивнув на пыльный торс на втором ярусе стеллажа, поинтересовался Шелковников.
– Конечно пустотелая, если бутылок в нее не набросали пять лет назад.
– Я посмотрю.
Шелковников взял стремянку, приставил к стеллажу, легко забрался нанес.
– Пустотелая, – удовлетворенно кивнул он, – давай сюда сверток.
Борис Иванович подал восемь свернутых в рулон картин. Шелковников аккуратно спрятал их в торс и самодовольно хмыкнул.
– Дай-ка мне вон ту мешковину, – обратился он к хозяину мастерской сверху, показывая пальцем на валявшийся на полу грязный мешок.
С трудом согнувшись, Лебедев поднял мешковину и передал Павлу Павловичу. Тот накинул мешок на торс.
– Вот так оно будет лучше.
Затем Шелковников спустился, сложил стремянку и сунул под стеллаж, зазвенев бутылками с засохшим лаком и всевозможными разбавителями.
– Осторожнее, разольешь!
– Да там у тебя уже ничего нет, кроме мусора, все засохло.
– Не скажи, – покачал головой художник.
– Ты туда когда последний раз заглядывал?
– С полгода уж прошло… Может, коньяка выпьешь, а? – облизнув губы, поинтересовался Лебедев.
– Выпью, если нальешь.
– Налью, налью, правда, стаканов чистых нет.
– Так помой, – поморщился Шелковников.
– Будет сделано.
Лебедев принялся мыть два стакана, и вскоре они стояли на белом листе бумаги посреди чистого, чуть влажного после того, как его протерли тряпкой, рабочего стола.
– Присаживайся.
– Тут у тебя и сесть негде, все такое грязное, брюки жалко…
– Ладно, садись в это кресло, в хозяйское. – Лебедев стянул грязную ткань, которой было накрыто кресло, вместе со старыми скомканными газетами. – Садись сюда и пей. – Он открыл бутылку грузинского коньяка, налил полстакана гостю и полстакана себе. – За что выпьем?
2( – Не знаю… – сказал Шелковников. – Давай выпьем за удачу. Может, опять повезет?
– Хорошо, давай за удачу.
– Каждый за свою.
– Идет.
Мужчины выпили.
– У тебя, наверное, проблемы с деньгами? – заметил Павел Павлович.
– Да, проблемы, как всегда. С деньгами у меня всю жизнь проблемы, сколько живу, столько и мучаюсь.
Никогда их не хватает, да и кончаются они в самый неподходящий момент. Как говорится, то их нет, то их совсем нет.
– Это хорошо…
– Что же хорошего? Когда денег нет, вообще ничего не хочется делать.
– А когда есть, – сказал Шелковников, – тем более ничего не хочется делать. Денег я тебе, Борис Иванович, дам. Немного, подам, – он поднялся с кресла, взял свой кейс, открыл, запустил руку под крышку.
Лебедев сидел спокойно и невозмутимо, как изваяние Будды, и поглядывал на бутылку с коньяком.
Шелковников вытащил триста долларов и положил их рядом со стаканом.
– Вот тебе для начала.
– А когда заберешь картины? Сколько им у меня храниться?
Шелковников пожал плечами:
– Будет надо, заберу. Может, через неделю, а может и через две. В общем, не переживай.
– А я и не переживаю, пусть хоть год лежат. Правда, за мастерскую не заплачено, могут наехать.
– А почему не платишь?
– Как это почему – денег нет.
– Я тебе дал денег.
– Этого мало, – меланхолично заметил Лебедев, и запустив всю пятерню в сальные седые волосы, откинул их со лба. Лицо от выпитого коньяка уже покраснело, глаза масляно заблестели.
– Ладно, дам тебе еще стольник, но за мастерскую из них сразу же заплати. Не надо, чтобы сюда ходили лишние люди, мне это ни к чему.
– Мне тоже, – спокойно сказал Лебедев, пряча деньги в карман потертых джинсов.
– Давай еще по капле, и я поеду, у меня куча дел накопилась. В галерею заскочить надо, то да се…
– Давай, – Лебедев плеснул в стаканы, мужчины выпили. – Эй, погоди, Павел Павлович, а по третьей?
Бог-то троицу любит. А то удача от тебя отвернется.
– А от тебя?
– Я ее зад только и вижу.
– Ну, тогда давай, чтобы не отвернулась.
Шелковников был немного суеверен. Они выпили по третьей, Павел Павлович поднялся, надел пальто, серую шляпу с широкой шелковой лентой, поправил очки на тонком носу, одним пальцем приподняв оправу на переносице.
– Значит, так, Борис Иванович, ключи у меня есть, и если что, то я сам заеду, заберу картинки.
– Как знаешь, Павел Павлович.
– Замки, смотри, не меняй.
– На хер мне их менять? Красть здесь нечего, об этом каждая собака знает. , Мужчины простились. Когда Шелковников вышел за дверь, Лебедев вылил себе коньяк из бутылки, вылил весь до капли. Набрался почти полный стакан.
– Ну, будем живы и здоровы, – сам себе сказал художник и огляделся по сторонам, «Грязь действительно страшная. Может, он прав, может, навести порядок? Пригласить пару баб, пусть все вымоют, вычистят, мусор выкинут… Наверное, так и сделаю. Приглашу девочек, пусть поработают. Они знают, что мне дать им нечего, ну, да ладно, напою, накормлю и останутся счастливы. И деньги будут целей».
Спина, как ни странно, от выпитого коньяка болеть перестала, и Лебедев даже присел пару раз, кряхтя и хрустя коленными суставами.
«Все хорошо, все прекрасно».
Деньги у него теперь были. А насчет того, что за мастерскую надо платить, Лебедев соврал. За мастерскую было уплачено, и он имел полное законное право положить себе в карман четыреста долларов, которые ему дал Шелковников.
В галерее приходу Шелковникова обрадовались:
– Павел Павлович, Павел Павлович! Мы тут вас ждем, с утра звонили, дома вас не застали. Есть вопросы, нужны консультации. Кстати, вы не получили зарплату, так что хорошо, что появились.
– Я всегда появляюсь вовремя, – спокойно сказал заместителю директора Шелковников.
В галерее царила суета, как всегда перед вернисажем.
Уточнялись списки приглашенных, количество бутылок шампанского, букетов и прочего, что сопутствует всякому мероприятию в картинной галерее. Долго спорили, приглашать квартет или, может быть, лучше обойтись классным пианистом, лауреатом международных конкурсов, и солисткой театра, которая исполнит романсы.
Сошлись на том, что дешевле будет пригласить студентов. Заплатить им двести долларов – и те будут счастливы, а певица с пианистом запросят пятьсот, не меньше…
Потусовавшись среди коллег, Павел Павлович под шумок уединился в директорском кабинете, подвинул к себе телефонный аппарат и, несколько минут подумав, начал нажимать клавиши.
Глава 12
– Здорово, Борис Иваныч, как живешь-можешь?
– Да уж, твоими молитвами, Павел. Проходи, сквозняк не создавай.
Мужчины пожали друг другу руки.
– Какие проблемы?
– Да, собственно, проблем немного. Но твоя помощь нужна.
– Если смогу, то помогу.
– А почему это ты вдруг не сможешь?
– Да спина что-то совсем замучила, согнуться не могу.
– Дело такое, что спину гнуть не придется, – осклабился Шелковников.
– Ну, тогда выкладывай.
– Дело-то пустяковое.
– Знаю я твои пустяки.
Мастерская художника Лебедева была захламлена до такой степени, что даже свалка по сравнению с ней могла показаться больничной палатой. Банки, краски, тряпки, планшеты, подрамники, грязная посуда – всего этого в мастерской находилось в изобилии. Плюс всевозможные гипсовые слепки с античных скульптур, и все это было покрыто толстым слоем пыли – зрелище мастерская являла крайне неприглядное. Окна были залеплены грязью до такой степени, что напоминали бутылки из-под молока. Увидеть что-либо сквозь эти стекла не представлялось возможным.
Казалось, там, за окнами, такой густой и липкий туман, что даже дерево, стоящее рядом и касающееся ветвями стекла, рассмотреть толком невозможно.
– Ну и грязь же у тебя, Лебедев! Как ты живешь в таком свинарнике? – сказал Шелковников.
– Это не грязь, а художественный беспорядок, – вновь тряхнул гривой грязных жирных волос Борис Иванович. – Я же художник, мне сам Бог велел. А какого хрена убирать? Работы нет, желания работать – тоже.
– Слушай, Лебедев, ты же хороший художник, я твои картины выставлял во Франкфурте, в Лейпциге, в Брюсселе, а ты говоришь, тебе работать не хочется.
– Так это когда было, Павел Павлович?
– Это было два года тому назад. Так что, ты два года здесь не убирал?
– Почему, убираю, когда приходят гости.
– Что ж сейчас не убрал?
– Я же тебе говорю, спина болит, радикулит совсем замучил. Видишь, как хожу, словно баба беременная! Так какие у тебя проблемы?
– У тебя здесь никого нет? – оглядываясь по сторонам, спросил Шелковников.
– А кто у меня может быть? Натурщиц нет, потому что я не в состоянии трахаться, а кому тут торчать еще, кроме бабы?
– Понятно, – коротко произнес Шелковников. – Я тут у тебя где-нибудь на стеллажах хочу оставить кое-какие работы.
– Оставляй, нет проблем. Мне твои картины не нужны. Своих непроданных хватает.
Лебедев ничем давным-давно не интересовался – это Шелковников знал прекрасно. И в том, что Борис Иванович никому ничего не скажет, даже если и будет что-нибудь знать или о чем-то догадываться, он был убежден на сто процентов. Слишком многим ему был обязан Борис Иванович Лебедев. Ведь именно Шелковников в свое время спас Лебедева от тюрьмы за изнасилование натурщицы; правда, случилось это достаточно давно – в первые годы перестройки. Но Лебедев добро помнил.
– Где твои картины-то? Большие, что ли?
– Да нет, что ты, Борис Иванович, какое там большие! Маленькие картинки.
– Опять старье какое-нибудь?
– Не старье, а антиквариат, – уточнил Шелковников.
– Ненавижу я антиквариат. Иконы, шмоны, ризы, кресты, колокола… В общем, ненавижу всю эту церковно-славянскую лабуду.
– Как ты говоришь?
– Лабуда, говорю, – басом произнес Лебедев.
– Правильно, кому-то лабуда, а кому-то позарез надо. Кто-то без этой лабуды спать спокойно не может.
– Лучше бы ты мои картины продавал.
– Слушай, Борис Иванович, я уже все твое стоящее продал, ты это прекрасно знаешь.
– Да у меня еще есть, вон видишь, в углу стеллаж ломится?
– Так это же студенческие этюды, кому они на хрен нужны?
– Найди кому, продай, и мне приварок, и ты в обиде не будешь. Тридцать процентов твои. А если хорошо продашь, то и все пятьдесят.
– Ладно, Борис, я подумаю. Сейчас позвоню, Миша принесет.
– Миша? – насторожился Лебедев, прекрасно зная помощника и телохранителя Шелковникова.
Мишу он не любил, понимая, что тот – форменный бандит, настоящий убийца. Лебедев, при всем своем безразличии и наплевательстве, был довольно-таки проницательным человеком, и как всякий художник, обладал интуицией куда более сильной, чем разум.
Логически мыслить он не умел, но в людях разбирался неплохо и за долгие годы рисования и писания портретов насобачился моментально улавливать характер человека.
Вот и Михаила Лебедев в свое время раскусил с первого взгляда. Едва он увидел телохранителя Шелковникова, как ему стало не по себе. Еще тогда, года полтора назад, Борис Иванович сказал Шелковникову:
– Этот твой Миша человека зарежет и глазом не моргнет.
– Да ну, брось ты! – благодушно ответил Павел Павлович. – Миша – парень спокойный, он только с виду такой грозный.
– Зверь он в человеческом обличий, уж мне ты голову не дури, Павел Павлович, я в людях разбираюсь.
– Лучше бы ты в живописи разбирался, а не в моих людях.
Шелковников позвонил, и через несколько минут Миша с картинами уже стоял в мастерской. Он сразу зверовато огляделся, не выпуская картины из рук.
– Оставь их здесь, Михаил, и иди в машину. Я уж тут еще немного с Борисом Ивановичем пообщаюсь, а потом приду.
– Понял, шеф, – коротко сказал водитель, покидая мастерскую.
– Ну и морда же у него – садистская! – заметил Лебедев.
– Ничего, – ответил Шелковников, – с его лица не воду пить, он для других дел нужен.
– Понятно.
– Ни хрена тебе не понятно.
– Куда ты их хочешь поставить? – спросил Лебедев.
– Вначале их надо распаковать, снять с подрамников и аккуратно свернуть в рулон.
– – Что, все?
– Да, все, – ответил Шелковников. – Давай-ка займемся.
Со стола было все убрано, и стол стал самым чистым местом в мастерской, таким чистым, что Шелковников даже удивился. Они вдвоем аккуратно выдернули все гвозди из подрамников.
– Хорошие картинки, – заметил Лебедев.
– Да, ничего.
– На продажу, что ли?
– Пока не знаю.
Также аккуратно все картины были свернуты в рулон, и только после этого Борис Иванович опять спросил:
– Так куда ты их хочешь спрятать?
– Их надо спрятать так, чтобы ни Одна падла не нашла.
– А ко мне уже давно никто не ходит, поэтому можешь оставить хоть на столе.
– Нет, на столе нельзя. Та скульптура Пустотелая? – кивнув на пыльный торс на втором ярусе стеллажа, поинтересовался Шелковников.
– Конечно пустотелая, если бутылок в нее не набросали пять лет назад.
– Я посмотрю.
Шелковников взял стремянку, приставил к стеллажу, легко забрался нанес.
– Пустотелая, – удовлетворенно кивнул он, – давай сюда сверток.
Борис Иванович подал восемь свернутых в рулон картин. Шелковников аккуратно спрятал их в торс и самодовольно хмыкнул.
– Дай-ка мне вон ту мешковину, – обратился он к хозяину мастерской сверху, показывая пальцем на валявшийся на полу грязный мешок.
С трудом согнувшись, Лебедев поднял мешковину и передал Павлу Павловичу. Тот накинул мешок на торс.
– Вот так оно будет лучше.
Затем Шелковников спустился, сложил стремянку и сунул под стеллаж, зазвенев бутылками с засохшим лаком и всевозможными разбавителями.
– Осторожнее, разольешь!
– Да там у тебя уже ничего нет, кроме мусора, все засохло.
– Не скажи, – покачал головой художник.
– Ты туда когда последний раз заглядывал?
– С полгода уж прошло… Может, коньяка выпьешь, а? – облизнув губы, поинтересовался Лебедев.
– Выпью, если нальешь.
– Налью, налью, правда, стаканов чистых нет.
– Так помой, – поморщился Шелковников.
– Будет сделано.
Лебедев принялся мыть два стакана, и вскоре они стояли на белом листе бумаги посреди чистого, чуть влажного после того, как его протерли тряпкой, рабочего стола.
– Присаживайся.
– Тут у тебя и сесть негде, все такое грязное, брюки жалко…
– Ладно, садись в это кресло, в хозяйское. – Лебедев стянул грязную ткань, которой было накрыто кресло, вместе со старыми скомканными газетами. – Садись сюда и пей. – Он открыл бутылку грузинского коньяка, налил полстакана гостю и полстакана себе. – За что выпьем?
2( – Не знаю… – сказал Шелковников. – Давай выпьем за удачу. Может, опять повезет?
– Хорошо, давай за удачу.
– Каждый за свою.
– Идет.
Мужчины выпили.
– У тебя, наверное, проблемы с деньгами? – заметил Павел Павлович.
– Да, проблемы, как всегда. С деньгами у меня всю жизнь проблемы, сколько живу, столько и мучаюсь.
Никогда их не хватает, да и кончаются они в самый неподходящий момент. Как говорится, то их нет, то их совсем нет.
– Это хорошо…
– Что же хорошего? Когда денег нет, вообще ничего не хочется делать.
– А когда есть, – сказал Шелковников, – тем более ничего не хочется делать. Денег я тебе, Борис Иванович, дам. Немного, подам, – он поднялся с кресла, взял свой кейс, открыл, запустил руку под крышку.
Лебедев сидел спокойно и невозмутимо, как изваяние Будды, и поглядывал на бутылку с коньяком.
Шелковников вытащил триста долларов и положил их рядом со стаканом.
– Вот тебе для начала.
– А когда заберешь картины? Сколько им у меня храниться?
Шелковников пожал плечами:
– Будет надо, заберу. Может, через неделю, а может и через две. В общем, не переживай.
– А я и не переживаю, пусть хоть год лежат. Правда, за мастерскую не заплачено, могут наехать.
– А почему не платишь?
– Как это почему – денег нет.
– Я тебе дал денег.
– Этого мало, – меланхолично заметил Лебедев, и запустив всю пятерню в сальные седые волосы, откинул их со лба. Лицо от выпитого коньяка уже покраснело, глаза масляно заблестели.
– Ладно, дам тебе еще стольник, но за мастерскую из них сразу же заплати. Не надо, чтобы сюда ходили лишние люди, мне это ни к чему.
– Мне тоже, – спокойно сказал Лебедев, пряча деньги в карман потертых джинсов.
– Давай еще по капле, и я поеду, у меня куча дел накопилась. В галерею заскочить надо, то да се…
– Давай, – Лебедев плеснул в стаканы, мужчины выпили. – Эй, погоди, Павел Павлович, а по третьей?
Бог-то троицу любит. А то удача от тебя отвернется.
– А от тебя?
– Я ее зад только и вижу.
– Ну, тогда давай, чтобы не отвернулась.
Шелковников был немного суеверен. Они выпили по третьей, Павел Павлович поднялся, надел пальто, серую шляпу с широкой шелковой лентой, поправил очки на тонком носу, одним пальцем приподняв оправу на переносице.
– Значит, так, Борис Иванович, ключи у меня есть, и если что, то я сам заеду, заберу картинки.
– Как знаешь, Павел Павлович.
– Замки, смотри, не меняй.
– На хер мне их менять? Красть здесь нечего, об этом каждая собака знает. , Мужчины простились. Когда Шелковников вышел за дверь, Лебедев вылил себе коньяк из бутылки, вылил весь до капли. Набрался почти полный стакан.
– Ну, будем живы и здоровы, – сам себе сказал художник и огляделся по сторонам, «Грязь действительно страшная. Может, он прав, может, навести порядок? Пригласить пару баб, пусть все вымоют, вычистят, мусор выкинут… Наверное, так и сделаю. Приглашу девочек, пусть поработают. Они знают, что мне дать им нечего, ну, да ладно, напою, накормлю и останутся счастливы. И деньги будут целей».
Спина, как ни странно, от выпитого коньяка болеть перестала, и Лебедев даже присел пару раз, кряхтя и хрустя коленными суставами.
«Все хорошо, все прекрасно».
Деньги у него теперь были. А насчет того, что за мастерскую надо платить, Лебедев соврал. За мастерскую было уплачено, и он имел полное законное право положить себе в карман четыреста долларов, которые ему дал Шелковников.
* * *
Дело, как считал Шелковников, близилось к развязке, поэтому он и решил сделать звонок в Германию барону Гансу Отто фон Рунге и сообщить ему, что картины из коллекции изъяты и сейчас находятся у него. Кроме того, Шелковникову надо было договориться, где и когда он встретится с бароном.В галерее приходу Шелковникова обрадовались:
– Павел Павлович, Павел Павлович! Мы тут вас ждем, с утра звонили, дома вас не застали. Есть вопросы, нужны консультации. Кстати, вы не получили зарплату, так что хорошо, что появились.
– Я всегда появляюсь вовремя, – спокойно сказал заместителю директора Шелковников.
В галерее царила суета, как всегда перед вернисажем.
Уточнялись списки приглашенных, количество бутылок шампанского, букетов и прочего, что сопутствует всякому мероприятию в картинной галерее. Долго спорили, приглашать квартет или, может быть, лучше обойтись классным пианистом, лауреатом международных конкурсов, и солисткой театра, которая исполнит романсы.
Сошлись на том, что дешевле будет пригласить студентов. Заплатить им двести долларов – и те будут счастливы, а певица с пианистом запросят пятьсот, не меньше…
Потусовавшись среди коллег, Павел Павлович под шумок уединился в директорском кабинете, подвинул к себе телефонный аппарат и, несколько минут подумав, начал нажимать клавиши.
Глава 12
Даже первая небольшая стычка с бандитами получила огласку в лечебнице, когда Слепой еще не дошел до своего корпуса. А уж вторая никак не могла остаться незамеченной, хотя санитары и делали вид, что все происшедшее их не касается.
Их и самих уже достали бандиты, отсиживающиеся в лечебнице, хотя санитарам и перепадали от них неплохие деньги. Но тот произвол, который «синие» здесь творили, мог испортить нервы любому сдержанному человеку. Вечные пьянки, конфликты, посторонние на территории, в том числе и проститутки… И вот нашелся человек со стороны, сумевший поставить их на место.
Трое бандитов, которых уложил Глеб Сиверов, естественно, не спешили распространяться о своем поражении. Зато разнести эту весть по всему сумасшедшему дому постарался хранитель тайн Скуратович. Целый день вместо того, чтобы рассказывать больным и врачам о том, как его травят газом, он живописал сражение нового пациента с бандитами.
К вечеру в его рассказах количество уголовников выросло до десяти, а по героизму Глебу не было равных. Причем памятуя о короткой беседе с Сиверовым после обеда, Скуратович гордо представлялся всем не иначе, как «его лучший друг».
Старик увлекся. Сам он был небольшого роста и поэтому чтобы видеть лицо собеседника, ему приходилось или подниматься на цыпочки, или запрокидывать голову. Но сегодня он обращался к стольким людям, что у него разболелась шея. Он ловил первого встречного, утыкался ему лицом в грудь, принимался теребить верхнюю пуговицу и рассказывал:
– Теперь мерзавцам бандитам пришел конец, потому что появился человек… – тут он переходил на зловещий шепот, – способный поставить их на место.
Вы видели, он ходит один и стоит ему взмахнуть рукой, как противник тут же падает замертво. Он разбросал десять бандитов, которые пытались убить его.
– Говорят, было по-другому…
– Но я же сам видел.
Возразить на такой аргумент было нечего. Скуратович с гордым видом удалился, уже заприметив очередную жертву своих фантазий.
– А вы знаете…
Собеседник, которому он даже не удосужился заглянуть в лицо, пока не возражал, и Василий Антонович принялся живописать:
– Один против десяти бандитов. Представляете? За такое памятник ставить надо при жизни.
– Представляю, бля…
– Что вы сказали?
Василий Антонович разволновался и принялся с удвоенной силой крутить пуговицу с изображенным на ней якорем. Тот, к кому он обращался, взял его за руку, и тут Скуратович увидел татуированные перстни. Он ойкнул, запрокинул голову и встретился взглядом с Коляном. На лице у того виднелись два посиневших кровоподтека.
– Ты, колдырь старый, пескоструйщик… – разбитая губа бандита дергалась при каждом слове.
– Я…я…
– Головка от…
Колян подхватил старика под мышки и оторвал от земли. Затем отшвырнул от себя и быстро зашагал к корпусу, поняв, что расправа над стариком, пусть и зловредным, чести ему не делает.
Скуратович отряхнулся и, рассудив, что его испугались, гордо зашагал по аллее, насвистывая, как это любил делать Сиверов, арию из оперы Вагнера. Он преодолел в себе страх: ведь до этого старик никогда на пушечный выстрел не приближался к бандитам.
А Глеб Сиверов за это время уже составил для себя план дальнейших действий. Задерживаться долго в сумасшедшем доме он не собирался и сразу вычленил для себя главное направление. Потапчуку нужны были доказательства того, что в компьютерную сеть ФСБ забирался Боря Элькинд, значит, он предоставит ему эти доказательства. Версию о шпионаже уже можно было отмести: Глебу стало ясно, что для хакера-вундеркинда это была просто игра. Еще генерала волновала дальнейшая судьба парнишки, он мечтал заполучить его в будущем в качестве работника.
«Вот это уже его проблема, – подумал Сиверов. – Хотя можно и к этому приложить руку».
Чем-то Элькинд был ему симпатичен. Глеб всегда уважал людей, умеющих делать нечто такое, что недоступно другим. Он ведь и сам был таким, за что его и ценили. На сегодня он решил до вечера не докучать Боре, чтобы не вызвать у него подозрений. Следовало подготовить почву для серьезного разговора. Выходные были Глебу на руку: меньше персонала, меньше лишних глаз. Легче действовать.
Пару раз Сиверов прошелся около стола дежурной медсестры, поинтересовался у врача, кто сегодня остается на ночь. Оказалось, только младший медперсонал. Врач дежурил в другом корпусе.
После захода солнца похолодало, люди попрятались в здание, никого не тянуло выходить на улицу. И хоть было еще около десяти часов вечера, многие уже легли спать. В палате, куда определили Сиверова, не спал только Боря Элькинд – он лежал поверх одеяла и, прикрыв глаза, воображал, что перед ним находится клавиатура компьютера. Так музыканты временами воображают перед собой клавиатуру рояля и пробегают по ней пальцами.
Пассажи, аккорды звучат только в их в головах.
Сиверов поднялся.
– Вы далеко? – тут же окликнул его Боря.
– Медсестра, по-моему, красивая сегодня дежурит, скучно.
– А-а, – усмехнулся парнишка, – Тома и в самом деле женщина милая.
– У нее кто-нибудь есть?
– В каком смысле?
– Постоянный мужчина.
– В лечебнице, как я понимаю, нет.
– Вот и отлично.
– Да, она красивая, но для меня немного старовата.
– А мне в самый раз.
Глеб усмехнулся. Медсестру, которую он видел сегодня мельком, женщиной мог назвать только подросток. Лет ей было двадцать – двадцать два, не больше.
– Ну вот, пойду с ней потолкую.
– Да, третий тут лишний, – вздохнул Элькинд, вновь прикрывая глаза.
Его пальцы забегали в воздухе, причем он настолько ясно представлял себе клавиатуру, что подушечки пальцев, опускаясь, упирались в невидимую плоскость.
«Да, для него компьютерный мир – это игра, – вздохнул про себя Сиверов, – а у серьезных людей от его детских игр голова болит».
Скрипнула дверь. Глеб вышел в коридор, длинный, освещенный редкими, противно гудящими лампами дневного света, от которых, казалось, темнота только сгущается. Ровно в средине коридора расположился старый письменный стол, с такой же старой черной настольной лампой. Жестяной абажур надежно прикрывал яркую лампочку, позволяя свету литься лишь на столешницу. За столом сидела хрупкая девушка в белом халате и читала книгу, слишком толстую для художественной литературы.
«Учебник, наверное. Студентка, заочница или вечерница», – решил Глеб.
Как ни старался он ступать бесшумно, расколотый, рассохшийся паркет предательски скрипел. Медсестра подняла голову, и тут же ее лицо исчезло из конуса света, четко очерченная граница между светом и мглой легла точно на ее небольшую, чуть угадывавшуюся под белым халатом грудь.
«Испугалась, – подумал Глеб, – конечно, здесь в сумасшедшем доме, да еще в мужском отделении девушке нужно держаться настороже».
И хоть здесь не лежали буйные, мало ли что могло взбрести в голову человеку со сдвинутой психикой.
«Где-то неподалеку должны дежурить санитары, – решил Сиверов, – но они, наверное, либо пьют, либо режутся в карты, либо смотрят телевизор. Выглядит девчушка достаточно интеллигентно, чтобы развлекаться с этими мордоворотами».
– Больной, вы куда? – долетел до него тихий мелодичный голос и тут же рассыпался эхом по гулкому коридору.
– К вам, – Сиверов подошел к столу и сел на обтянутый искусственной кожей жесткий медицинский топчан на металлических ножках.
– Вам что надо? – медсестра говорила строго, но в ее голосе совсем не чувствовалось уничижения, которое обычно свойственно медицинским работникам по отношению к больным.
– Зря вы меня боитесь, – дружелюбно проговорил Глеб. – Хотя вас понять можно: темно, одна в коридоре, а у меня черт знает что может быть на уме.
– Если что, тут недалеко санитары, – предупредила его сестра.
– Знаю. Но вам не хочется видеть их морды.
На это девушка ничего не возразила.
«Значит, я не ошибся, – решил Глеб, – они ей не симпатичны. Если и дальше я не разочарую ее своей интеллигентностью, все пойдет отлично».
– Вы боитесь меня, потому что не можете понять, лицо у меня или морда, – рассмеялся Сиверов.
Сам-то он, привыкший видеть в темноте, уже прекрасно рассмотрел медсестру. Миловидное личико еще не испорченной жизнью женщины.
– Вы… – начала Тамара.
Сиверов ее перебил:
– Направьте свет лампы мне в лицо и посмотрите, стоит ли меня бояться.
Девушка протянула руку к лампе и тут же отдернула ее назад. Предложение было логичным, но ставило ее в глупое положение. Прямо как на допросе…
– Я серьезно, абсолютно, – Сиверов сам развернул абажур и направил свет мощной лампы себе в лицо.
– Ну, как я выгляжу? – он приосанился, позируя. – Страшно? Только честно.
Тамара никак не могла понять, что нужно от нее этому странному мужчине с волевым мужественным лицом. Если он пришел с целью приударить за ней, то действует несколько необычными методами…
– Хватит, разобрались, кто перед вами?
– Достаточно, – сказала она, приводя настольную лампу в прежнее положение.
– Как первое впечатление?
– Чего вы хотите?
Девушка испытывала странное чувство. Она не говорила с этим мужчиной еще и пяти минут, а уже прониклась к нему расположением, доверием. Ощущение собственной беззащитности – как-никак она сидела одна в темном коридоре – вдруг улетучилось.
– У вас пары таблеток аспирина не найдется?
– Вы уверены, что вам нужен именно аспирин?
– Абсолютно.
И хоть медсестра чувствовала, что мужчина пришел совсем не за таблетками, она выдвинула ящик стола, взяла в руки небольшую пластмассовую бутылочку, на дне которой постукивали аккуратные сформованные таблетки, и протянула ее Глебу.
– Тут остатки, возьмите, если надо.
– Было бы не надо, не просил бы, – ладонь Сиверова появилась в конусе света. Он зажал бутылочку в пальцах, но руку со стола не убрал.
– Что-нибудь еще?
– Пока нет, – покачал головой Сиверов, но не ушел.
Тамара чувствовала себя немного неуютно, даже глуповато, не зная, что сказать и что предпринять.
В растерянности девушка листала страницы книги.
– Это так интересно? – услышала она голос собеседника у себя за спиной.
– Что?
Медсестра даже не успела заметить, как исчезла с освещенной столешницы рука с бутылочкой таблеток.
– Вы напугали меня, – она вжала голову в плечи.
– Но не сильно, – договорил за нее Глеб. – Меня зовут Федор. Федор Молчанов. А вас?
– Тамара, – девушка посидела в задумчивости, затем растерянно улыбнулась. – Кажется, я слышала о вас. Да, это вы сегодня там, с бандитами… – она не решилась уточнить, что же именно произошло между новым пациентом и бандитами.
– Было дело, – Сиверов нагнулся и принялся листать лежавшую на столе книгу.
– Скуратович рассказывал.
– А, вздорный старик.
В это время Тамара, естественно, смотрела на мелькающие перед ее лицом страницы. А Глеб тем временем осторожно выдвинул ящик письменного стола, в котором лежали ключи, и тут же сильно, чтобы не успели зазвенеть, сжал их в кулаке.
– Ни черта не понимаю в медицине, – проговорил он, осторожно задвигая ящик.
Девушка инстинктивно придерживала халат у груди, когда Глеб заглядывал ей через плечо.
– Сложная наука.
Она зябко повела плечами, готовая к тому, что мужчина сейчас попытается обнять се. Но Глеб вернулся на прежнее место. Ключи уже исчезли в кармане его спортивной куртки.
– Странный вы.
– Здесь все странные.
– Но не для меня. Я знаю, кто на что способен. А вы…
– Веду себя неадекватно? – усмехнулся Сиверов.
– Я бы сказала, да.
– Не правильно формулируете для психиатра, – Почему же?
– Я веду себя адекватно для нормального человека и неадекватно для сумасшедшего.
– Верно.
– Признайтесь честно, Тамара, о чем вы только что подумали?
Девушка слегка покраснела:
– Мне показалось…
– Нет, вам не показалось, вы абсолютно четко подумали, что я сейчас попытаюсь вас обнять сзади за плечи, да?
– По-моему, вы пытаетесь подменить нам роли, словно бы медик вы, а я пациент, – напряженно засмеялась медсестра.
– Иногда и такое приходится делать. Ведь подумали так, правда?
– Честно говоря, да.
– Но я этого не сделал.
Их и самих уже достали бандиты, отсиживающиеся в лечебнице, хотя санитарам и перепадали от них неплохие деньги. Но тот произвол, который «синие» здесь творили, мог испортить нервы любому сдержанному человеку. Вечные пьянки, конфликты, посторонние на территории, в том числе и проститутки… И вот нашелся человек со стороны, сумевший поставить их на место.
Трое бандитов, которых уложил Глеб Сиверов, естественно, не спешили распространяться о своем поражении. Зато разнести эту весть по всему сумасшедшему дому постарался хранитель тайн Скуратович. Целый день вместо того, чтобы рассказывать больным и врачам о том, как его травят газом, он живописал сражение нового пациента с бандитами.
К вечеру в его рассказах количество уголовников выросло до десяти, а по героизму Глебу не было равных. Причем памятуя о короткой беседе с Сиверовым после обеда, Скуратович гордо представлялся всем не иначе, как «его лучший друг».
Старик увлекся. Сам он был небольшого роста и поэтому чтобы видеть лицо собеседника, ему приходилось или подниматься на цыпочки, или запрокидывать голову. Но сегодня он обращался к стольким людям, что у него разболелась шея. Он ловил первого встречного, утыкался ему лицом в грудь, принимался теребить верхнюю пуговицу и рассказывал:
– Теперь мерзавцам бандитам пришел конец, потому что появился человек… – тут он переходил на зловещий шепот, – способный поставить их на место.
Вы видели, он ходит один и стоит ему взмахнуть рукой, как противник тут же падает замертво. Он разбросал десять бандитов, которые пытались убить его.
– Говорят, было по-другому…
– Но я же сам видел.
Возразить на такой аргумент было нечего. Скуратович с гордым видом удалился, уже заприметив очередную жертву своих фантазий.
– А вы знаете…
Собеседник, которому он даже не удосужился заглянуть в лицо, пока не возражал, и Василий Антонович принялся живописать:
– Один против десяти бандитов. Представляете? За такое памятник ставить надо при жизни.
– Представляю, бля…
– Что вы сказали?
Василий Антонович разволновался и принялся с удвоенной силой крутить пуговицу с изображенным на ней якорем. Тот, к кому он обращался, взял его за руку, и тут Скуратович увидел татуированные перстни. Он ойкнул, запрокинул голову и встретился взглядом с Коляном. На лице у того виднелись два посиневших кровоподтека.
– Ты, колдырь старый, пескоструйщик… – разбитая губа бандита дергалась при каждом слове.
– Я…я…
– Головка от…
Колян подхватил старика под мышки и оторвал от земли. Затем отшвырнул от себя и быстро зашагал к корпусу, поняв, что расправа над стариком, пусть и зловредным, чести ему не делает.
Скуратович отряхнулся и, рассудив, что его испугались, гордо зашагал по аллее, насвистывая, как это любил делать Сиверов, арию из оперы Вагнера. Он преодолел в себе страх: ведь до этого старик никогда на пушечный выстрел не приближался к бандитам.
А Глеб Сиверов за это время уже составил для себя план дальнейших действий. Задерживаться долго в сумасшедшем доме он не собирался и сразу вычленил для себя главное направление. Потапчуку нужны были доказательства того, что в компьютерную сеть ФСБ забирался Боря Элькинд, значит, он предоставит ему эти доказательства. Версию о шпионаже уже можно было отмести: Глебу стало ясно, что для хакера-вундеркинда это была просто игра. Еще генерала волновала дальнейшая судьба парнишки, он мечтал заполучить его в будущем в качестве работника.
«Вот это уже его проблема, – подумал Сиверов. – Хотя можно и к этому приложить руку».
Чем-то Элькинд был ему симпатичен. Глеб всегда уважал людей, умеющих делать нечто такое, что недоступно другим. Он ведь и сам был таким, за что его и ценили. На сегодня он решил до вечера не докучать Боре, чтобы не вызвать у него подозрений. Следовало подготовить почву для серьезного разговора. Выходные были Глебу на руку: меньше персонала, меньше лишних глаз. Легче действовать.
Пару раз Сиверов прошелся около стола дежурной медсестры, поинтересовался у врача, кто сегодня остается на ночь. Оказалось, только младший медперсонал. Врач дежурил в другом корпусе.
После захода солнца похолодало, люди попрятались в здание, никого не тянуло выходить на улицу. И хоть было еще около десяти часов вечера, многие уже легли спать. В палате, куда определили Сиверова, не спал только Боря Элькинд – он лежал поверх одеяла и, прикрыв глаза, воображал, что перед ним находится клавиатура компьютера. Так музыканты временами воображают перед собой клавиатуру рояля и пробегают по ней пальцами.
Пассажи, аккорды звучат только в их в головах.
Сиверов поднялся.
– Вы далеко? – тут же окликнул его Боря.
– Медсестра, по-моему, красивая сегодня дежурит, скучно.
– А-а, – усмехнулся парнишка, – Тома и в самом деле женщина милая.
– У нее кто-нибудь есть?
– В каком смысле?
– Постоянный мужчина.
– В лечебнице, как я понимаю, нет.
– Вот и отлично.
– Да, она красивая, но для меня немного старовата.
– А мне в самый раз.
Глеб усмехнулся. Медсестру, которую он видел сегодня мельком, женщиной мог назвать только подросток. Лет ей было двадцать – двадцать два, не больше.
– Ну вот, пойду с ней потолкую.
– Да, третий тут лишний, – вздохнул Элькинд, вновь прикрывая глаза.
Его пальцы забегали в воздухе, причем он настолько ясно представлял себе клавиатуру, что подушечки пальцев, опускаясь, упирались в невидимую плоскость.
«Да, для него компьютерный мир – это игра, – вздохнул про себя Сиверов, – а у серьезных людей от его детских игр голова болит».
Скрипнула дверь. Глеб вышел в коридор, длинный, освещенный редкими, противно гудящими лампами дневного света, от которых, казалось, темнота только сгущается. Ровно в средине коридора расположился старый письменный стол, с такой же старой черной настольной лампой. Жестяной абажур надежно прикрывал яркую лампочку, позволяя свету литься лишь на столешницу. За столом сидела хрупкая девушка в белом халате и читала книгу, слишком толстую для художественной литературы.
«Учебник, наверное. Студентка, заочница или вечерница», – решил Глеб.
Как ни старался он ступать бесшумно, расколотый, рассохшийся паркет предательски скрипел. Медсестра подняла голову, и тут же ее лицо исчезло из конуса света, четко очерченная граница между светом и мглой легла точно на ее небольшую, чуть угадывавшуюся под белым халатом грудь.
«Испугалась, – подумал Глеб, – конечно, здесь в сумасшедшем доме, да еще в мужском отделении девушке нужно держаться настороже».
И хоть здесь не лежали буйные, мало ли что могло взбрести в голову человеку со сдвинутой психикой.
«Где-то неподалеку должны дежурить санитары, – решил Сиверов, – но они, наверное, либо пьют, либо режутся в карты, либо смотрят телевизор. Выглядит девчушка достаточно интеллигентно, чтобы развлекаться с этими мордоворотами».
– Больной, вы куда? – долетел до него тихий мелодичный голос и тут же рассыпался эхом по гулкому коридору.
– К вам, – Сиверов подошел к столу и сел на обтянутый искусственной кожей жесткий медицинский топчан на металлических ножках.
– Вам что надо? – медсестра говорила строго, но в ее голосе совсем не чувствовалось уничижения, которое обычно свойственно медицинским работникам по отношению к больным.
– Зря вы меня боитесь, – дружелюбно проговорил Глеб. – Хотя вас понять можно: темно, одна в коридоре, а у меня черт знает что может быть на уме.
– Если что, тут недалеко санитары, – предупредила его сестра.
– Знаю. Но вам не хочется видеть их морды.
На это девушка ничего не возразила.
«Значит, я не ошибся, – решил Глеб, – они ей не симпатичны. Если и дальше я не разочарую ее своей интеллигентностью, все пойдет отлично».
– Вы боитесь меня, потому что не можете понять, лицо у меня или морда, – рассмеялся Сиверов.
Сам-то он, привыкший видеть в темноте, уже прекрасно рассмотрел медсестру. Миловидное личико еще не испорченной жизнью женщины.
– Вы… – начала Тамара.
Сиверов ее перебил:
– Направьте свет лампы мне в лицо и посмотрите, стоит ли меня бояться.
Девушка протянула руку к лампе и тут же отдернула ее назад. Предложение было логичным, но ставило ее в глупое положение. Прямо как на допросе…
– Я серьезно, абсолютно, – Сиверов сам развернул абажур и направил свет мощной лампы себе в лицо.
– Ну, как я выгляжу? – он приосанился, позируя. – Страшно? Только честно.
Тамара никак не могла понять, что нужно от нее этому странному мужчине с волевым мужественным лицом. Если он пришел с целью приударить за ней, то действует несколько необычными методами…
– Хватит, разобрались, кто перед вами?
– Достаточно, – сказала она, приводя настольную лампу в прежнее положение.
– Как первое впечатление?
– Чего вы хотите?
Девушка испытывала странное чувство. Она не говорила с этим мужчиной еще и пяти минут, а уже прониклась к нему расположением, доверием. Ощущение собственной беззащитности – как-никак она сидела одна в темном коридоре – вдруг улетучилось.
– У вас пары таблеток аспирина не найдется?
– Вы уверены, что вам нужен именно аспирин?
– Абсолютно.
И хоть медсестра чувствовала, что мужчина пришел совсем не за таблетками, она выдвинула ящик стола, взяла в руки небольшую пластмассовую бутылочку, на дне которой постукивали аккуратные сформованные таблетки, и протянула ее Глебу.
– Тут остатки, возьмите, если надо.
– Было бы не надо, не просил бы, – ладонь Сиверова появилась в конусе света. Он зажал бутылочку в пальцах, но руку со стола не убрал.
– Что-нибудь еще?
– Пока нет, – покачал головой Сиверов, но не ушел.
Тамара чувствовала себя немного неуютно, даже глуповато, не зная, что сказать и что предпринять.
В растерянности девушка листала страницы книги.
– Это так интересно? – услышала она голос собеседника у себя за спиной.
– Что?
Медсестра даже не успела заметить, как исчезла с освещенной столешницы рука с бутылочкой таблеток.
– Вы напугали меня, – она вжала голову в плечи.
– Но не сильно, – договорил за нее Глеб. – Меня зовут Федор. Федор Молчанов. А вас?
– Тамара, – девушка посидела в задумчивости, затем растерянно улыбнулась. – Кажется, я слышала о вас. Да, это вы сегодня там, с бандитами… – она не решилась уточнить, что же именно произошло между новым пациентом и бандитами.
– Было дело, – Сиверов нагнулся и принялся листать лежавшую на столе книгу.
– Скуратович рассказывал.
– А, вздорный старик.
В это время Тамара, естественно, смотрела на мелькающие перед ее лицом страницы. А Глеб тем временем осторожно выдвинул ящик письменного стола, в котором лежали ключи, и тут же сильно, чтобы не успели зазвенеть, сжал их в кулаке.
– Ни черта не понимаю в медицине, – проговорил он, осторожно задвигая ящик.
Девушка инстинктивно придерживала халат у груди, когда Глеб заглядывал ей через плечо.
– Сложная наука.
Она зябко повела плечами, готовая к тому, что мужчина сейчас попытается обнять се. Но Глеб вернулся на прежнее место. Ключи уже исчезли в кармане его спортивной куртки.
– Странный вы.
– Здесь все странные.
– Но не для меня. Я знаю, кто на что способен. А вы…
– Веду себя неадекватно? – усмехнулся Сиверов.
– Я бы сказала, да.
– Не правильно формулируете для психиатра, – Почему же?
– Я веду себя адекватно для нормального человека и неадекватно для сумасшедшего.
– Верно.
– Признайтесь честно, Тамара, о чем вы только что подумали?
Девушка слегка покраснела:
– Мне показалось…
– Нет, вам не показалось, вы абсолютно четко подумали, что я сейчас попытаюсь вас обнять сзади за плечи, да?
– По-моему, вы пытаетесь подменить нам роли, словно бы медик вы, а я пациент, – напряженно засмеялась медсестра.
– Иногда и такое приходится делать. Ведь подумали так, правда?
– Честно говоря, да.
– Но я этого не сделал.