Воронин Андрей Николаевич. Личный досмотр

   Закончив говорить, он вернул микрофон в гнездо и откинулся на спинку кресла в ожидании вестей.

* * *

   Майор Постышев не сразу понял, что рябой амбал в сержантских погонах обращается именно к нему. Он давно привык воспринимать всех этих унтеров в мышастой форме как неодушевленные предметы и потому в ответ на требование предъявить документы невольно оглянулся по сторонам, ища того, к кому обращался сержант. Судя по тону последнего, где-то за спиной у майора Постышева прятался находящийся в федеральном розыске уголовник или, как минимум, лицо кавказской национальности с зеленым знаменем ислама в руке: в голосе сержанта сквозила холодная неприязнь пополам с готовностью немедленно перейти к более решительным действиям.
   — Ну, чего ты вертишься? — лениво спросил сержант и требовательно протянул к майору Постышеву руку. — Документы, говорю, покажи.
   — Это вы мне, сержант? — с недоумением поинтересовался Постышев, поняв наконец, что это он — лицо кавказской национальности. Презрительное удивление, звучавшее в его голосе, далось ему с трудом: сердце майора Постышева почему-то вдруг расшалилось всерьез, боль мешала дышать, а тут еще этот мордоворот в пуговицах ни с того ни с сего решил проявить служебное рвение... Господи, как некстати, подумал майор о своем сердце. О сержанте Шестакове он не думал вообще, тот был ниже уровня майорского восприятия.
   — Тебе, кому же еще, — фамильярно заявил сержант, шаря недобрым взглядом по фигуре майора и постепенно сатанея при виде роскошного плаща, идеально отутюженных брюк, сверкающих ботинок и модельной стрижки. Перед ним был не просто москвич, а преуспевающий москвич, плевать хотевший на сержанта Шестакова и даже не слыхавший, наверное, о том, что на свете существует такое место, как Старый Оскол. «Ничего, — решил Шестаков, — скоро услышит.» Он был зол: гражданин братской республики, который уже был у него в руках, а потом вдруг взял и ускользнул между пальцев, ни в какую не шел из головы, застряв там, как заноза. Дежурство подходило к концу, а Шестаков еще не успел никому рассказать про Старый Оскол, и надменная рожа стоявшего перед ним «нового русского» была настоящим даром Божьим: она явно нуждалась в некоторых косметических поправках, вносимых с помощью резиновой дубинки.
   — Ты что, дядя, — продолжал сержант, нависая над Постышевым всеми своими ста пятью килограммами, — совсем ужрался? А ну, пройдем-ка!
   — Вы в своем уме, сержант? — сухо поинтересовался Постышев, делая над собой усилие, чтобы опять не схватиться за грудь: не хватало еще демонстрировать перед этим ублюдком свою слабость. Коньяк, выпитый для расширения сосудов, совершенно не помог — вероятно, потому, что имел очень отдаленное родство с настоящим коньяком, зато свежий перегар явно не остался незамеченным блюстителем порядка. — Что это вы мне тычете? Я с вами коров не пас, так что извольте взять себя в руки и разговаривать так, как вам предписывают инструкции.
   — Охренеть можно, — негромко сказал куда-то в пространство сержант, из последних сил сдерживаясь, чтобы не вмазать этому клоуну по чавке прямо тут, не сходя с места. — Слышь, ты, алколоид, покажи документы, а то я тебе такую инструкцию выдам, что ты потом неделю на задницу не сядешь.
   — Как хочешь, сержант, — протягивая Шестакову паспорт, процедил Постышев. — Только не пришлось бы пожалеть.
   — Угроза при исполнении, — живо констатировал Шестаков и не глядя сунул паспорт в карман. — Пройдемте, гражданин. Я вынужден задержать вас для выяснения личности.
   Постышев украдкой огляделся. На них, естественно, уже глазели, и демонстрировать свое удостоверение здесь явно не стоило. Кроме того, Постышев испытывал сильное желание встретиться с начальником этого придурка, чтобы не проводить одну и ту же воспитательную беседу дважды. Бросив быстрый взгляд на часы, он понял, что времени у него достаточно, по крайней мере, на то, чтобы привести в чувство пару-тройку оборзевших ментов.
   — Ну-ну, — с кривой улыбкой сказал он, — пройдемте.
   Сержант немедленно вцепился в его левую руку чуть пониже плеча и повел перед собой, немилосердно толкая и рывками придавая майору нужное направление.
   — Да уймись ты, дурак, — сквозь зубы сказал ему Постышев, — стыда ведь не оберешься, на коленях ползать будешь...
   — Ну да? — весело изумился сержант, распахивая дверь дежурки. — В сам деле на коленях? Охренеть можно!
   Он прикрыл за собой дверь и расчетливо толкнул задержанного так, что тот со всего маху налетел на стул и вместе с ним опрокинулся на пол. Черный пластиковый кейс отлетел в угол.
   — Ну, что такое?! — проныл со своего места сопляк в лейтенантских погонах. — Опять ты за свое?
   — Да ты посмотри на него! — почти весело воскликнул Шестаков, извлекая из петли на поясе дубинку. — На ногах не стоит, сволочь! Обещал, что я перед ним на коленях ползать буду.
   — Серьезно? — вяло заинтересовался лейтенант Углов и окинул задержанного безразличным взглядом.
   Ему все это до смерти надоело, он хотел спать. — Так что, будем оформлять?
   — Успеем оформить, — сказал Шестаков, прикуривая сигарету и не сводя глаз с задержанного, который уже стоял на коленях и пытался выпрямиться. Дело у него не шло, потому что он ухитрился наступить на полу своего плаща и теперь бестолково дергался, явно не в силах сообразить, что ему мешает. — Так, говоришь, на коленях? — повторил он, легко, словно вовсе ничего не весил, приближаясь к майору Постышеву. — Ну-ну, покажи мне, как на коленях стоять надо. Я из Старого Оскола, я этих ваших московских штучек не знаю...
   Майор Постышев разобрался наконец со своим плащом и тяжело выпрямился. Лицо его посерело, он хватал воздух широко открытым ртом, с растущим испугом прислушиваясь к тому, как неровно, с перебоями и паузами, бьется сердце. Он боялся только одного: что потеряет сознание и опоздает на самолет. На тот самый самолет, который должен был отнести его к его деньгам, к его новой жизни... Это была какая-то нелепость: путь ко всему этому преградил невесть откуда взявшийся недоумок в сержантских погонах, возомнивший себя вершителем человеческих судеб. "Черт возьми, — подумал Постышев, — а ведь не будь при мне удостоверения, эта горилла могла бы сделать со мной что угодно... то есть буквально все, и ничего бы ему за это не было.
   Ах ты, сучий потрох, ментенок недоделанный!"
   Он понял, что с этим спектаклем пора кончать, пока ему и в самом деле не накидали пачек. При других обстоятельствах он подождал бы еще, давая сержанту увязнуть по самые уши, чтобы потом насладиться местью по полной программе, но теперь ему было не до того: сердце, казалось, готово было вот-вот остановиться, да и время поджимало, так что майор решил не тянуть кота за хвост и полез во внутренний карман за своим удостоверением, с удовольствием предвкушая, как изменится это самоуверенное рябое рыло, как на смену тупой наглости появится на нем не менее тупой испуг, когда этот говноед увидит, кого он по глупости своей посмел зацепить...
   Сержант, не сводивший с него глаз, заметил этот жест. За пазухой у задержанного могло лежать что угодно, от кошелька до депутатского мандата, и этот тип явно рассчитывал на содержимое своего внутреннего кармана, как на мощное средство укрощения разбушевавшихся сержантов милиции. Шестаков не был полным идиотом и понимал, что там и в самом деле может оказаться какая-нибудь бумага страшной убойной силы.
   Возможно, подумал он, что, увидев эту бумагу, придется-таки извиняться.., может быть, чем черт не шутит, даже ползать на коленях. Из этого следовал один-единственный вывод: то, что лежало в кармане у задержанного, должно было там остаться, причем на как можно более длительный промежуток времени. В конце концов, там ведь мог лежать и пистолет. «Точно, — с глумливой улыбкой подумал Шестаков, — пистолет!»
   — Не двигаться! — заорал он, бросаясь к задержанному и нанося удар дубинкой по тянувшейся к карману руке. — Бросай оружие!
   Углов, услышав про оружие, сделал инстинктивное движение, словно собираясь нырнуть под стол, а сержант, оскалив зубы, сильно ударил задержанного кулаком в грудь. В армии это называлось «выписать в фанеру» или «сделать скворечник», и Шестаков был большим мастером подобных ударов, вкладывая в них не только всю душу, но и весь свой немалый вес.
   Удар удался на славу: задержанный, нелепо и смешно взмахнув руками, перелетел через всю дежурку, шмякнулся спиной о стену и тяжело рухнул на пол, хватаясь за грудь и широко разевая рот, как выброшенная на берег рыба. Углов болезненно поморщился, воротя нос, но Шестаков его почти не видел, увлеченный процессом вразумления очередной жертвы.
   Он выглядел почти безумным, и Углов подумал, что рано или поздно наживет из-за этого идиота крупные неприятности, даже не подозревая, что неприятности уже начались.
   — Ну что, козел, — неторопливо подходя к майору Постышеву, сказал Шестаков, — еще хочешь?
   Постышев два раза широко зевнул, словно вдруг смертельно захотел спать, и затих, уставившись на сержанта остановившимся взглядом расширенных глаз.
   — Что, язык отнялся? — почти добродушно поинтересовался Шестаков. — Это был у нас в Старом Осколе один немой, — настраиваясь на повествовательный лад, продолжал он, стоя вполоборота к Углову и обращаясь к нему. — Здорово, падла, умел свистульки мастерить. А свистел так, что закачаешься. Он, вишь, только говорить не мог, а слышал как филин. Мы его, бывало, дразним, а он свистульку в рот сунет и как выдаст... Ей-бо, не каждый словами так обматерит, как он своей свистулькой... Прирезали его потом по пьяному делу — чего-то не то он кому-то свистнул, вот ему свистелку-то и укоротили. У нас в Старом Осколе с этим делом жив...
   Лейтенант Углов живо представил себе толпу малолетних сержантов шестаковых, обступившую сержанта Шестакова Старого, одетого как бомж. Старый Шестаков материл маленьких шестаковых при помощи свистульки, а они прятали за спинами кухонные ножи и дразнили его Герасимом и спрашивали, зачем он утопил Муму, а потом всей толпой бросались на немого и кухонными ножами укорачивали ему свистелку.., живо укорачивали, поскольку дело происходило, сами понимаете, в Старом Осколе...
   — Ну что, Герасим, — снова поворачиваясь к задержанному, произнес Шестаков, и лейтенант с трудом сдержал истерический смешок, — скажешь, зачем Муму утопил?
   Задержанный не ответил, продолжая смотреть на мучителя испуганными глазами. Шестакову показалось, что он даже не моргает. Это было вполне объяснимое явление: многие из тех, кому сержант Шестаков «выписал в фанеру», боялись не то что моргать, но даже и дышать. Кстати, этот тип, похоже, и не дышал...
   — Э, — медленно сказал Шестаков, опускаясь на корточки перед задержанным, — мужик, ты чего?
   Он легонько ткнул Постышева в щеку концом дубинки. Голова майора мягко перекатилась по полу, и теперь его глаза, по-прежнему не мигая, смотрели в потолок.
   — Слышь, мужик, — уже растерянно повторил Шестаков, — ты чего это, а? Ты кончай шлангом прикидываться, шкуру спущу...
   — Ну, что там? — недовольно спросил со своего места Углов. Сержант дорого бы отдал за то, чтобы этого придурка здесь не было, но он был и, более того, очень не вовремя начал проявлять интерес к происходящему.
   — Да хрен его знает, — раздраженно ответил Шестаков. — Не пойму никак: сдох он или прикидывается...
   — Че-го?! — выдохнул Углов и вскочил, едва не опрокинув стол.
   Оттолкнув Шестакова, он упал перед задержанным на одно колено, как какой-нибудь недоделанный рыцарь перед дамой своего сердца, и полез пальцами ему под челюсть, силясь нащупать пульс. Шестаков наблюдал за его действиями с унылой скукой: он и так видел, что клиент откинул копыта.
   — Готов, — сказал наконец лейтенант и медленно разогнулся. — Ты что наделал, мудак? Ты что натворил, пидорюга?
   — Но-но, — сказал Шестаков, — потише. Чего я сделал-то? Дал разок для профилактики...
   — А лет пять для профилактики ты не хочешь? — забыв все свои прежние страхи перед лицом настоящей опасности, прошипел Углов. — Или десять? Ты же его убил, паскуда из Старого Оскола, чтоб он сгорел на хер вместе с тобой... Вот что теперь делать, а?
   — Да ладно, — проворчал Шестаков, — чего ты взъелся? Никто же ничего не видел. Он же пьяный был, матом крыл, на нас кидался.., стул вон перевернул. Он же за пистолетом в карман полез, ты что, не видел?
   — За пистолетом... — передразнил его Углов. — За каким пистолетом?! Откуда у него пистолет, чучело ты лимитное, тундра! Очухайся, баран, нам обоим тюряга светит! За пистолетом...
   Продолжая что-то зло бормотать, он полез во внутренний карман мертвого майора, на секунду застыл, нащупав то, что там лежало, и медленно вынул из кармана руку, в которой была зажата какая-то книжица в твердом коленкоровом переплете.
   — Абзац, — потухшим голосом сообщил он, заглянув в книжицу. — Это, братец, наивысшая точка твоей карьеры. Ты эфэсбэшника замочил. Ну скажи мне, какого черта твоя мать в свое время аборт не сделала?
   Он протянул удостоверение сидевшему с тупо разинутым ртом Шестакову, давая ему возможность своими глазами убедиться в том, что говорит правду.
   — Майор Постышев, — вслух прочел Шестаков. — Федеральная служба... Ах, мать твою, бога, рога, носорога... Чего делать-то?
   — Вешайся, — посоветовал Углов.
   — Слушай, — немного оживляясь, сказал Шестаков. — А если, к примеру, так: зашел он сюда.., ну, хрен его знает, зачем зашел. Спросить хотел чего-нибудь по службе, справки навести или, наоборот, помощь ему понадобилась.., ну, не успел он ничего сказать! Сердечный приступ, и привет. Я теперь вспомнил, что он все время за грудь хватался.
   — Ага, — сказал Углов и повернул голову мертвеца так, чтобы Шестаков мог видеть разбитый затылок. — Это у него от сердца, верняк.
   — Ну и что? — горячо возразил Шестаков. — Ну упал, башкой треснулся, а мы не успели поймать. Это ж не преступление!
   — И кому ты это станешь рассказывать? — с презрением спросил Углов. — Эфэсбэшникам? Они тебе поверят, это уж как пить дать... Ты где его повязал, в зале ожидания? Знаешь, сколько свидетелей покажут, что ты ни с того ни с сего привязался к ни в чем не повинному человеку? Это если бы его урки у них на глазах пришили, они бы молчали, как твой немой со свистулькой, а на мента они телегу по собственной инициативе накатают. Ну, что ты думаешь делать?
   — А почему я? — вызверился Шестаков. — Что ты все время в меня пальцем тычешь? Думаешь, ты такой чистенький? Где ж ты, чистенький, был, когда у тебя в кабинете человека убивали? Учти, я на тот свет, и ты вслед. Ситуация ясна?
   — Мог бы и не объяснять, — с горечью ответил Углов.
   Этот дикий случай, как ни странно, принес ему какое-то противоестественное облегчение: он вдруг понял, что больше не боится сержанта. Убью, поклялся себе Углов. Если меня начнут путать в это дело, пристрелю, как собаку, и сам застрелюсь. В зону не пойду. Знаю я, каково нашему брату в зоне, рассказывали бывалые люди. — В общем, так, — продолжал он, глядя прямо в глаза Шестакову. — Мы с тобой этого кренделя в глаза не видели.
   Выбросишь его в поле, документы уничтожишь.., хорошо бы морду ему подправить, но это уже твоя забота. Сам наворотил, сам и расхлебывай. Если припрут к стенке... да нет, что это я? Если будут спрашивать — да, приводил ты его сюда для выяснения, документы посмотрели и отпустили с извинениями... Все ясно?
   — Ясно, ясно, — отводя взгляд, проворчал Шестаков, и Углов ощутил мгновенную эйфорию от одержанной победы. — Только как же я его до машины допру?
   — А как хочешь, — мстительно ответил Углов, поднял перевернутый стул и твердым шагом вышел из дежурки.
   Бессмертная душа майора Постышева, покрутившись еще немного над его бренным телом, плюнула и улетела прочь: миллион долларов и даже миллиард был для нее пустым звуком.

Глава 8

   Майор Постышев, сам того не зная, умер очень вовремя, избежав тем самым крупных неприятностей, которые, подобно грозовым тучам, уже начали незримо сгущаться над его хитроумной головой.
   Торопясь навстречу лучезарному будущему, он не: учел того простого обстоятельства, что люди, с помощью которых он претворял в жизнь свои далеко идущие планы, тоже что-то такое планировали, стараясь в меру своих слабых сил обеспечить себя на черный день.
   В частности, он совершенно упустил из виду такой немаловажный факт, как то, что Михеич до того, как поселиться в кирпичном теремке на берегу лесного озера, много лет служил в армии в чине прапорщика.
   Приказ, полученный Михеичем от человека в кожаном плаще, звучал однозначно: после того как трехсторонняя встреча завершится, обе видеокамеры следовало без промедления утопить в озере. Камеры были хорошие и, несомненно, очень дорогие. Произведя мгновенный подсчет в уме, Михеич пришел к выводу, что, даже спустив обе камеры за бесценок, разом станет богаче, как минимум, на тысячу долларов, а если повезет, то и на все две. И какая, в сущности, разница: утопить камеры в озере или продать безымянному барыге с Рижского рынка? В обоих случаях камеры исчезнут без следа, что и требовалось доказать. А кто позаботится о прапорщике Уварове, если он не позаботится о себе сам? Да никто, черт побери, и в последнюю очередь — этот хмырь в кожаном балахоне.
   Оставлять камеры в доме было, конечно же, нельзя, и Михеич, улучив момент, отвез их на свою заросшую мохнатой пылью, имевшую совершенно нежилой вид московскую квартиру, затолкав, пока суд да дело, в стенной шкаф. Лежа в стенном шкафу прапорщика Уварова по соседству с пыльными пустыми трехлитровками и каким-то ветхим тряпьем, эти сверкающие линзами заграничные игрушки производили весьма странное впечатление, и Михеич решил избавиться от них как можно скорее, еще не зная, что на следующий день с ним самим сделают то, чего он должен был, но не сделал с видеокамерами.
   Вторым обстоятельством, которого не учел Постышев, был начальник охраны генерал-полковника Шарова майор Багрянцев по кличке Багор. У Багра был цепкий, холодный ум и звериное чутье на опасность, а торопившийся побыстрее завершить операцию Постышев оставил после себя след шириной с колею от самосвала, так что Багор не мог его не заметить.
   Когда один за другим пропали Сапог и Михеич, Багор задумался и поделился своими сомнениями с хозяином. Хозяин, по обыкновению, набычился, сильно оттянул пальцами мочку левого уха, подвигал бровями и после короткого раздумья сказал:
   — Что-то мне все это не нравится. Сколько лет все было тихо, и тут — на тебе. Может, они вдвоем украли что-нибудь? У нас ничего не пропало?
   — Сомневаюсь, — сказал Багор. — Хотя...
   — Ну что там? — неторопливо закуривая облегченную сигарету, спросил хозяин. — Столовое серебро стянули?
   — Нет, — сказал Багор, — лодочный мотор.
   Хозяин поперхнулся дымом и закашлялся.
   — Чего? — прокашлявшись, спросил он. — Мотор?
   Один? Ты извини, Валера, но это бред какой-то.
   Багор был едва ли не единственным из хозяйской обслуги, чье имя генерал Шаров дал себе труд запомнить.
   — Бред, — согласился Багор. — В лодке лежат снасти, наживка, словно на ней собирались рыбачить, а вот мотора нет. И весла в уключинах. Странно, правда? И ни Михеича, ни Сапога.
   — Да, — сказал хозяин, — странно. Надо поискать, как ты полагаешь?
   — Есть, — четко ответил Багор, которого ни на секунду не ввела в заблуждение вопросительная интонация хозяина.
   Поиски он начал с того, что в сопровождении двух охранников отправился в заповедник. В багажнике джипа, на котором они ехали, лежали два снаряженных, готовых к работе акваланга. Майор Багрянцев не вполне представлял себе, что он собирается искать на дне озера, но чутье подсказывало ему, что там может обнаружиться что-нибудь интересное.
   Его догадка подтвердилась почти сразу. Не пробыв под водой и трех минут, один из аквалангистов пробкой выскочил на поверхность и торопливо содрал с себя маску.
   — Ну? — с интересом спросил у него сидевший в лодке Багор.
   — Самолет, — отдуваясь, доложил охранник. — Вроде бы «юнкере». Здоровенный, сволочь.
   — Тьфу на тебя, — сказал ему Багор. — Тоже мне, красный следопыт. На хрена мне «юнкере»?
   — Ну мало ли, — дробно постукивая зубами, сказал аквалангист. — Вдруг пригодится.
   — Нет, — отрицательно покачав головой, ответил Багор. — Не пригодится. Кончай трепаться, ныряй.
   — Холодно, — пожаловался аквалангист, тяжело вздохнул и погрузился в прозрачную темную воду.
   Они искали почти три часа, время от времени меняя район поисков. За это время Багор узнал от своих подчиненных массу любопытных вещей: выяснилось, что в озере холодная вода, что в нем до черта рыбы, что щуки там водятся здоровенные, как бревна, что бревен там тоже до черта, что на дне встречаются ледяные ключи и что людям, которые битых три часа сидят в ледяной воде, полагаются сверхурочные, премиальные, глубоководные и северные.
   — А почему северные? — спросил Багор, прикуривая очередную сигарету и щурясь на ощутимо пригревающее осеннее солнышко, которое уже начинало клониться к закату.
   — Так холодно же, елки, — лязгая зубами, хором ответили аквалангисты.
   — Ладно, — сказал им Багор, — черт с вами. Последнее погружение, и на сегодня шабаш.
   — На сегодня? — скорчив кислую мину, переспросил синий от холода Гумпом.
   — Там же нет ни хрена, — с тоской косясь на свинцовую воду, добавил Рыло и, подумав, уточнил:
   — Кроме менингита.
   — Бедные вы, несчастные, — глядя на желтевший в отдалении полуоблетевший березняк, сочувственно сказал Багор. Голос у него был ласковый, но охранники, коротко переглянувшись, полезли обратно в озеро.
   Через пять минут Рыло выскочил из воды, как дельфин, и, забыв снять маску, торопливо погреб к лодке, бестолково молотя руками и ногами и вздымая фонтаны брызг. Выглядело это так, словно за ним гнался водяной, и Багор понял, что поиски увенчались успехом. Он налег на весла и подвел лодку поближе к охраннику, который, судя по всему, готов был вот-вот утонуть к чертовой бабушке вместе с аквалангом. Когда разделявшее их расстояние сократилось до каких-нибудь трех метров, Багор сквозь плеск воды и скрип уключин различил сдавленное мычание: Рыло пытался орать, держа во рту загубник акваланга.
   Рыло трижды срывался обратно в воду, прежде чем Багру удалось втащить его в лодку. При этом охранник не переставал мычать и дрыгать ногами, а глаза его за мокрым стеклом маски были выпучены так, что, казалось, вот-вот лопнут. Багру пришлось самолично стянуть с него маску и выдрать изо рта загубник. Мычание превратилось в полновесный вопль, и тогда Багор коротко, без замаха, влепил охраннику звонкую пощечину. Рыло замолчал, словно в нем выключили звук.
   — Ты чего орешь? — спокойно спросил его Багор. — Карася испугался?
   — К-к-карася, е-н-ть, — лязгая зубами, сказал Рыло. — Видел бы ты этого карася... Стоит, падла, кверху ногами, как буек, блин, и рожа объедена.
   — Михеич? — спросил Багор, снова принимаясь разглядывать далекий березовый перелесок, на краю которого стоял казавшийся отсюда игрушечным кирпичный терем.
   — Я у него не спрашивал, — нашел в себе силы съязвить начавший успокаиваться Рыло. Он все еще нервно косился на спокойную темную воду и поджимал ноги — похоже, черная глубина, видневшаяся сквозь прозрачное дно моторки, внушала ему страх. — Говорю же, всю морду окуни обгрызли. Их там как мух на падали, чес слово... Хотя тряпки вроде бы его...
   — Мотор от второй лодки там? — спросил Багор.
   — Ага, — шмыгнув носом, подтвердил Рыло, там. За шею привязан, вроде якоря, значит. Он потому вверх ногами и плавает. С-с-сука... — добавил он, передернувшись от воспоминаний. — Вот блеванул бы я внутри маски, что тогда?
   — Утоп бы наверняка, — по-прежнему глядя мимо Рыла, ответил Багор. — Ясное дело, за рулем «линкольна» интереснее... И перестань трястись, смотреть на тебя совестно.
   Прежде чем стемнело, они успели нанести визит в деревню. Багор вел джип сам: Гумпом и Рыло в профилактических целях раздавили на двоих литровый ботл «Дикого Турка» и теперь оживленно делились впечатлениями на заднем сиденье. Гумпом рассказывал Рылу, сколько скелетов он насчитал в кабине сбитого и затонувшего в озере «юнкерса» и как чудом не подорвался на рассыпавшихся по всему дну ржавых авиабомбах, а Рыло втолковывал Гумпому про то, как едва не утонул, запутавшись в выпущенных наружу кишках Михеича.
   — Как змеи, понял? — размахивая руками, объяснял он. — Серые, склизкие... И сомы кругом — вот такие, понял? Как акулы...
   — Ага, — тяжело кивая патлатой башкой, с подковыркой соглашался Гумпом. — Понял. Как киты.
   — Как акулы, тундра, — поправлял его Рыло.