Страница:
Рустам? Да черт с ним, подумал Ладогин, слегка дрожащей рукой потирая висок. Теперь уже неважно, как его зовут.., точнее, звали.
— Ну что стоишь? — севшим голосом спросил он у Костырева. — Иди, иди, кофе хочется — просто сил нет терпеть...
Костырев ушел, и Ладогин снова взглянул на экран, но главный порученец Аркаши, мокрушник с двадцатилетним стажем по кличке Малявка, нелепо и смешно выглядевший в белом халате с завязками на спине, уже скрылся из поля зрения следящей телекамеры. Смешно тебе, подумал Ладогин, снова болезненно морщась и опять принимаясь тереть висок. Это, братец ты мой, не смешно, это страшно... Кассету надо будет стереть, решил он, но махнул рукой: такого распоряжения от Аркаши не поступало, и нечего задницу рвать по собственной инициативе... И потом, когда следствие наконец установит, что сержанты отправились в свой последний путь на машине «скорой помощи», непременно встанет вопрос: а где же кассета с субботней записью? Хорошо, если ее успеют до этого переписать обычным порядком.., ну а если менты проявят оперативность и обнаружат, что запись стерта раньше времени? Нет, решил Ладогин, Аркаша не дурак, потому и не сказал ничего насчет кассеты. А Малявку все равно не найдут, он и так третий год в бегах, и ничего, не жалуется...
Игорь посмотрел на дверь дежурки. Дверь была плотно закрыта, и оставалось только гадать, как себя чувствует и о чем думает оставшийся в одиночестве лейтенант Углов в ожидании следственной группы.
...Лейтенант Углов в этот момент меньше всего волновался по поводу грозившего ему служебного расследования. Он лежал на полу сразу за запертой на ключ последним из уходивших санитаров дверью и, судорожно хватая воздух широко открытым ртом, смотрел, как растет, расползаясь по светлым плиткам пола, темно-красная лужа. Думалось почему-то о разной ерунде: о недочитанной книге, о том, как жаль, что последний в своей жизни отпуск он провел по колено в навозе и по уши в земле, и о том, что приговоренным к смерти напоследок предлагают выкурить сигарету, а ему вот ничего не предложили, даже не спросили ни о чем...
Боли почти не было: обескровленное тело на глазах теряло чувствительность, у него уже не осталось сил на то, чтобы, чувствовать боль, и Углов уже не мог бы с уверенностью сказать, продолжает он зажимать руками свой вспоротый, как у выпотрошенной рыбы, живот или это только кажется.
— Да какая.., на хрен.., разница? — с пьяным смешком выговорил он прямо в кровавую лужу и закрыл глаза, перестав ощущать что бы то ни было.
Через пять минут он был уже мертв, а еще через двадцать прибыла следственная группа.
Ладогин и Костырев успели дать показания следователю еще до того, как их смена закончилась, и вместе вышли в ночь. С неба сеялся мелкий неприятный дождик, которого и в помине не было в Москве, и, поднимая воротник куртки, Ладогин подумал, что умирать в такую погоду врагу не пожелаешь. Что уж говорить о напарнике...
— Ну что это за дерьмо? — недовольно сказал напарник, напоминая о себе, и, вынув из сумки, нахлобучил на макушку свою дурацкую кожаную кепку, делавшую его похожим на полного дегенерата.
— Осень, — пожав плечами, ответил Ладогин. — Не горюй, философ, скоро лето! Знаешь, как цыгане месяцы считают?
— Ну? — спросил Костырев, пряча лицо от ветра, швырявшегося водяной пылью.
— Они люди кочевые, — неторопливо объяснил Ладогин, поворачиваясь спиной к ветру и прикуривая, — им зима, сам понимаешь, не в жилу. Поэтому они так считают: август, сентяп, тяп-тяп и — май...
Костырев фыркнул.
— Жалко, что мы не цыгане, — сказал он.
— А хорошо бы, правда? — подхватил Ладогин. — Мохнатый шмель на какой-то там хмель... Чавелла, в общем. Ладно, ром Костырев, пошли посмотрим, не угнал ли какой-нибудь конокрад нашу кибитку. Эх, прокачу!
Они прошли сто метров до служебной стоянки и сели в зеленую «шестерку» Ладогина. Костырев поерзал, устраиваясь на сиденье, и дисциплинированно потянулся за ремнем безопасности.
— Погоди, — сказал ему Ладогин. — Посидим, докурим. Надо маленько передохнуть. У меня, например, до сих пор руки трясутся. А у тебя?
— Я крови не боюсь, — равнодушно ответил Костырев.
— Как это у тебя получается? — с уважением спросил Ладогин. Сейчас ему было в высшей степени наплевать и на кровь, которой в дежурке действительно было очень много, и на железный желудок Костырева, но он тянул время, давая возможность нужному человеку прибыть на место в условленное время.
— Генетическое, наверное, — ответил на его вопрос Костырев и тоже закурил.
Ладогин смотрел, как он прикуривает, и думал о том, что жизнь — паршивая штука. Вот человек закуривает сигарету и не знает, что эта сигарета — последняя в жизни. Вот он есть, а вот его нет — словно лампочку выключили... Сегодня практически на глазах у Игоря Ладогина выключили целых три таких лампочки, и вот-вот должны были выключить четвертую.
— Да, — вслух сказал он, — все под Богом ходим.
— Бога нет, — ляпнул Костырев.
Все-таки он был круглый дурак, и от этого Ладогину стало немного легче. Он всегда считал, что людей с пониженным уровнем интеллекта следует если не убивать, то хотя бы кастрировать, как шелудивых котов, — чтобы не плодились. Аркаша, похоже, придерживался на этот счет иного мнения, и Игорь Ладогин не собирался с ним спорить: жираф большой, ему видней...
— Да воздается каждому по вере его, — сказал он, запуская двигатель. Ехать было еще рановато, но и сидеть, ничего не делая, в компании этого идиота стало вдруг невмоготу.
Он вырулил со стоянки, спохватившись, зажег фары и повел машину в сторону Москвы с черепашьей скоростью.
— Что ты тащишься, как вошь по мокрому месту? — не выдержал наконец Костырев.
— На тот свет торопишься? — спросил у него Ладогин и испугался сказанного. — Дорога скользкая, — торопливо пояснил он, — а резина лысая. Вылетим в кювет — костей не соберем. Да и машины, знаешь ли, с неба не падают.
— Да ладно тебе, — сказал Костырев. — Нормальная у тебя резина, я же видел. Да и дождик почти перестал.
Ладогин украдкой взглянул на часы.
— Да, — сказал он, плавно увеличивая скорость, — ты прав, конечно. Просто я еще не отошел. Как вспомню эту лужу, пот прошибает и колени дрожат. Кошмар, правда?
— Да ладно, — повторил Костырев, — нашел кошмар. Вот если бы тебя запороли или, к примеру, меня, — он поплевал через плечо, — вот это да, это был бы кошмар. А у ментов работа такая, им за это бабки платят.
— А ты крутой парень, — с непонятной интонацией сказал Ладогин.
"Говори, говори, — думал он, ведя машину сквозь моросящий дождь и до боли в глазах вглядываясь в таблички на проносящихся мимо километровых столбах. — Еще пять минут такого разговора, и я удавлю тебя сам, без посторонней помощи. Надо же, какой сверхчеловек с крепким желудком и стальными нервами... Небось как получил подзатыльник, так сразу и обгадился, а туда же... Правильно старик решил, нечего этой гниде на свете делать. Он же в мокрушники не идет только потому, что за шкуру свою дрожит, а на людей ему плевать: что есть они, что нету их вовсе.
Вот же сволочь какая!"
— Ты крутой парень, — повторил он вслух. — Просто ковбой. Почему бы тебе не сменить специальность?
Киллерам платят больше.
— Киллер — это, как ты верно заметил, специальность, — снова беря ненавистный Ладогину менторский тон провинциального философа, выступающего перед овечьими пастухами, ответил Костырев. — Это профессия, это квалификация, это, наконец, талант... А без всего этого меня сразу же сцапают и упекут пожизненно без права апелляции, а то и шлепнут втихаря, пока Совет Европы будет в носу ковырять.
— Ну, — сказал Ладогин, — талант у тебя, насколько я понимаю, есть.., ты у нас вообще парень разносторонний. А навыки — дело наживное. Не боги горшки обжигают. Подумай. Деньги-то большие...
Ему было абсолютно все равно, что говорить. Условленное место приближалось с каждым оборотом колеса, а выйти из машины Костырев не рискнул бы, даже будучи смертельно обиженным: ночь, дождь, до аэропорта десять километров, до города чуть больше, водитель нынче пошел грамотный, ночью на пустой дороге попутчиков не берет, особенно молодых мужиков, а вон и последняя электричка на Москву пошла, сверкнула и рассыпалась далеко по левую руку цепочкой желтых квадратных огоньков, и теперь деваться философу точно было некуда...
— Не пойму, — надувшись, сказал Костырев, — ты что, издеваешься?
— Ага, — ответил Ладогин, начиная понемногу сбрасывать скорость, чтобы не проскочить место, — издеваюсь. Не нравится мне, как ты о чужой смерти рассуждаешь.
— Тоже мне, моралист, — окончательно надулся Костырев.
— Да уж какой есть, — отрезал Игорь и затормозил, потому что с темной, мокро поблескивавшей в свете фар лохматой обочины шагнул навстречу машине сгорбленный человек в кожаной куртке с поднятым воротником, а поодаль блеснул отражателями грязный белый микроавтобус, криво и сиротливо стоявший у самого кювета.
— Ты что? — мгновенно забыв о своей обиде, всполошился Костырев. — Ты что, взять его собираешься?
А вдруг бандит?
— Да не пузырись ты, супермен, — презрительно сказал ему Игорь. — Не видишь разве, поломка у человека. Что ему, ночевать на дороге?
Он плавно остановил машину возле терпящего бедствие и, перегнувшись через Костырева, опустил стекло с его стороны.
— Мужики, е-н-ть, — горячо забубнил тот, просовывая в окошко голову, с которой обильно капало, — вот спасибо, что остановились! А у меня, вишь, движок заклинило к такой-то матери! Все, думаю, до утра, е-н-ть, загорать придется... Ох, молодцы, е-н-ть! Остались еще в Москве этой вашей русские люди.., мало, но остались, е-н-ть!
— Давай, — сказал Ладогин, — залезай, чего мокнешь-то? До метро подброшу, а дальше как знаешь, я не такси.
— Вот спасибо-то, — бормотал мужик, ворочаясь на заднем сиденье и бестолково хлопая дверцей, — вот выручили, ребята, молодцы вы мои...
Не прерывая бормотания, он вдруг сделал странный жест, словно одновременно забрасывал сразу две удочки, держа по одной в каждой руке, и тут же резко подался назад. Сидевший впереди него Костырев захрипел и забился, молотя ногами по полу и царапая горло скрюченными пальцами. Когда из-под перехватившей его шею проволочной удавки выступила кровь, Ладогин поспешно отвернулся и выбрался из машины, жадно глотая сырой ветер и борясь с подкатившей к горлу тошнотой. Он облокотился о верхний край дверцы, но машина позади него ходила ходуном, словно душили не Костырева, а ее самое, и дверца тоже беспорядочно дергалась вверх-вниз, и Ладогин отошел от машины на два шага. Тут его все-таки вывернуло наизнанку, и, когда он выпрямился, брезгливо отирая испачканный рот, все уже было кончено. С трудом переставляя непослушные ноги, он вернулся к машине и заглянул в салон.
Костырева он не разглядел: его загораживал новый пассажир, успевший уже, оказывается, перебраться за руль.
— Ничего, е-н-ть, — добродушно сказал убийца, — впервой многие травят. Я, например, тоже травил.
— Действуем, как договорились? — борясь с новым приступом тошноты, сдавленно спросил Ладогин.
— Ну натурально, — кивнул его собеседник. — Тачку я брошу на кольцевой вместе со жмуриком, а тебя Леха подвезет до самой ментовки, — он кивнул в сторону стоявшего с покинутым видом микроавтобуса. — Как пострадавшего, значит, е-н-ть... Только вы меня не забудьте подобрать, а то я вам потом яйца поотрываю, артистам.
Он снова запустил заглохший было двигатель — «шестерка» Ладогина в последнее время стала глохнуть на холостом ходу — и взялся за ручку дверцы.
— Погоди, — вспомнил Ладогин, — а телесные повреждения?
— Е-н-ть, — сказал киллер, — как же это я забыл?
Нагнись-ка. Да не бойся, е-н-ть, я аккуратно...
— Слушай, — сказал Ладогин, наклоняясь к открытой дверце, — ты, кроме «е-н-ть», какие-нибудь слова знаешь?
— Конечно, е-н-ть, — ответил киллер. — Но мне нравится это.
Он взмахнул рукой. В последний момент Ладогин испугался и попытался отскочить, но опоздал: голубоватое лезвие ножа, тускло блеснув, прошло через его горло, почти не задерживаясь, как сквозь мягкое масло, издав на выходе отвратительный чмокающий звук, Игорь Ладогин беззвучно повалился на мокрую землю обочины, два раза вздрогнул и затих.
— Вот тебе телесные повреждения, е-н-ть, — сказал убийца. — Ты меня еще поучи...
Он выбрался из машины, равнодушно перешагнул через труп и вразвалочку зашагал к микроавтобусу, который при его приближении, словно проснувшись, заурчал двигателем и выбросил из выхлопной трубы облачко дыма, казавшееся в свете фар «шестерки» густым и очень белым.
Глава 15
— Ну что стоишь? — севшим голосом спросил он у Костырева. — Иди, иди, кофе хочется — просто сил нет терпеть...
Костырев ушел, и Ладогин снова взглянул на экран, но главный порученец Аркаши, мокрушник с двадцатилетним стажем по кличке Малявка, нелепо и смешно выглядевший в белом халате с завязками на спине, уже скрылся из поля зрения следящей телекамеры. Смешно тебе, подумал Ладогин, снова болезненно морщась и опять принимаясь тереть висок. Это, братец ты мой, не смешно, это страшно... Кассету надо будет стереть, решил он, но махнул рукой: такого распоряжения от Аркаши не поступало, и нечего задницу рвать по собственной инициативе... И потом, когда следствие наконец установит, что сержанты отправились в свой последний путь на машине «скорой помощи», непременно встанет вопрос: а где же кассета с субботней записью? Хорошо, если ее успеют до этого переписать обычным порядком.., ну а если менты проявят оперативность и обнаружат, что запись стерта раньше времени? Нет, решил Ладогин, Аркаша не дурак, потому и не сказал ничего насчет кассеты. А Малявку все равно не найдут, он и так третий год в бегах, и ничего, не жалуется...
Игорь посмотрел на дверь дежурки. Дверь была плотно закрыта, и оставалось только гадать, как себя чувствует и о чем думает оставшийся в одиночестве лейтенант Углов в ожидании следственной группы.
...Лейтенант Углов в этот момент меньше всего волновался по поводу грозившего ему служебного расследования. Он лежал на полу сразу за запертой на ключ последним из уходивших санитаров дверью и, судорожно хватая воздух широко открытым ртом, смотрел, как растет, расползаясь по светлым плиткам пола, темно-красная лужа. Думалось почему-то о разной ерунде: о недочитанной книге, о том, как жаль, что последний в своей жизни отпуск он провел по колено в навозе и по уши в земле, и о том, что приговоренным к смерти напоследок предлагают выкурить сигарету, а ему вот ничего не предложили, даже не спросили ни о чем...
Боли почти не было: обескровленное тело на глазах теряло чувствительность, у него уже не осталось сил на то, чтобы, чувствовать боль, и Углов уже не мог бы с уверенностью сказать, продолжает он зажимать руками свой вспоротый, как у выпотрошенной рыбы, живот или это только кажется.
— Да какая.., на хрен.., разница? — с пьяным смешком выговорил он прямо в кровавую лужу и закрыл глаза, перестав ощущать что бы то ни было.
Через пять минут он был уже мертв, а еще через двадцать прибыла следственная группа.
Ладогин и Костырев успели дать показания следователю еще до того, как их смена закончилась, и вместе вышли в ночь. С неба сеялся мелкий неприятный дождик, которого и в помине не было в Москве, и, поднимая воротник куртки, Ладогин подумал, что умирать в такую погоду врагу не пожелаешь. Что уж говорить о напарнике...
— Ну что это за дерьмо? — недовольно сказал напарник, напоминая о себе, и, вынув из сумки, нахлобучил на макушку свою дурацкую кожаную кепку, делавшую его похожим на полного дегенерата.
— Осень, — пожав плечами, ответил Ладогин. — Не горюй, философ, скоро лето! Знаешь, как цыгане месяцы считают?
— Ну? — спросил Костырев, пряча лицо от ветра, швырявшегося водяной пылью.
— Они люди кочевые, — неторопливо объяснил Ладогин, поворачиваясь спиной к ветру и прикуривая, — им зима, сам понимаешь, не в жилу. Поэтому они так считают: август, сентяп, тяп-тяп и — май...
Костырев фыркнул.
— Жалко, что мы не цыгане, — сказал он.
— А хорошо бы, правда? — подхватил Ладогин. — Мохнатый шмель на какой-то там хмель... Чавелла, в общем. Ладно, ром Костырев, пошли посмотрим, не угнал ли какой-нибудь конокрад нашу кибитку. Эх, прокачу!
Они прошли сто метров до служебной стоянки и сели в зеленую «шестерку» Ладогина. Костырев поерзал, устраиваясь на сиденье, и дисциплинированно потянулся за ремнем безопасности.
— Погоди, — сказал ему Ладогин. — Посидим, докурим. Надо маленько передохнуть. У меня, например, до сих пор руки трясутся. А у тебя?
— Я крови не боюсь, — равнодушно ответил Костырев.
— Как это у тебя получается? — с уважением спросил Ладогин. Сейчас ему было в высшей степени наплевать и на кровь, которой в дежурке действительно было очень много, и на железный желудок Костырева, но он тянул время, давая возможность нужному человеку прибыть на место в условленное время.
— Генетическое, наверное, — ответил на его вопрос Костырев и тоже закурил.
Ладогин смотрел, как он прикуривает, и думал о том, что жизнь — паршивая штука. Вот человек закуривает сигарету и не знает, что эта сигарета — последняя в жизни. Вот он есть, а вот его нет — словно лампочку выключили... Сегодня практически на глазах у Игоря Ладогина выключили целых три таких лампочки, и вот-вот должны были выключить четвертую.
— Да, — вслух сказал он, — все под Богом ходим.
— Бога нет, — ляпнул Костырев.
Все-таки он был круглый дурак, и от этого Ладогину стало немного легче. Он всегда считал, что людей с пониженным уровнем интеллекта следует если не убивать, то хотя бы кастрировать, как шелудивых котов, — чтобы не плодились. Аркаша, похоже, придерживался на этот счет иного мнения, и Игорь Ладогин не собирался с ним спорить: жираф большой, ему видней...
— Да воздается каждому по вере его, — сказал он, запуская двигатель. Ехать было еще рановато, но и сидеть, ничего не делая, в компании этого идиота стало вдруг невмоготу.
Он вырулил со стоянки, спохватившись, зажег фары и повел машину в сторону Москвы с черепашьей скоростью.
— Что ты тащишься, как вошь по мокрому месту? — не выдержал наконец Костырев.
— На тот свет торопишься? — спросил у него Ладогин и испугался сказанного. — Дорога скользкая, — торопливо пояснил он, — а резина лысая. Вылетим в кювет — костей не соберем. Да и машины, знаешь ли, с неба не падают.
— Да ладно тебе, — сказал Костырев. — Нормальная у тебя резина, я же видел. Да и дождик почти перестал.
Ладогин украдкой взглянул на часы.
— Да, — сказал он, плавно увеличивая скорость, — ты прав, конечно. Просто я еще не отошел. Как вспомню эту лужу, пот прошибает и колени дрожат. Кошмар, правда?
— Да ладно, — повторил Костырев, — нашел кошмар. Вот если бы тебя запороли или, к примеру, меня, — он поплевал через плечо, — вот это да, это был бы кошмар. А у ментов работа такая, им за это бабки платят.
— А ты крутой парень, — с непонятной интонацией сказал Ладогин.
"Говори, говори, — думал он, ведя машину сквозь моросящий дождь и до боли в глазах вглядываясь в таблички на проносящихся мимо километровых столбах. — Еще пять минут такого разговора, и я удавлю тебя сам, без посторонней помощи. Надо же, какой сверхчеловек с крепким желудком и стальными нервами... Небось как получил подзатыльник, так сразу и обгадился, а туда же... Правильно старик решил, нечего этой гниде на свете делать. Он же в мокрушники не идет только потому, что за шкуру свою дрожит, а на людей ему плевать: что есть они, что нету их вовсе.
Вот же сволочь какая!"
— Ты крутой парень, — повторил он вслух. — Просто ковбой. Почему бы тебе не сменить специальность?
Киллерам платят больше.
— Киллер — это, как ты верно заметил, специальность, — снова беря ненавистный Ладогину менторский тон провинциального философа, выступающего перед овечьими пастухами, ответил Костырев. — Это профессия, это квалификация, это, наконец, талант... А без всего этого меня сразу же сцапают и упекут пожизненно без права апелляции, а то и шлепнут втихаря, пока Совет Европы будет в носу ковырять.
— Ну, — сказал Ладогин, — талант у тебя, насколько я понимаю, есть.., ты у нас вообще парень разносторонний. А навыки — дело наживное. Не боги горшки обжигают. Подумай. Деньги-то большие...
Ему было абсолютно все равно, что говорить. Условленное место приближалось с каждым оборотом колеса, а выйти из машины Костырев не рискнул бы, даже будучи смертельно обиженным: ночь, дождь, до аэропорта десять километров, до города чуть больше, водитель нынче пошел грамотный, ночью на пустой дороге попутчиков не берет, особенно молодых мужиков, а вон и последняя электричка на Москву пошла, сверкнула и рассыпалась далеко по левую руку цепочкой желтых квадратных огоньков, и теперь деваться философу точно было некуда...
— Не пойму, — надувшись, сказал Костырев, — ты что, издеваешься?
— Ага, — ответил Ладогин, начиная понемногу сбрасывать скорость, чтобы не проскочить место, — издеваюсь. Не нравится мне, как ты о чужой смерти рассуждаешь.
— Тоже мне, моралист, — окончательно надулся Костырев.
— Да уж какой есть, — отрезал Игорь и затормозил, потому что с темной, мокро поблескивавшей в свете фар лохматой обочины шагнул навстречу машине сгорбленный человек в кожаной куртке с поднятым воротником, а поодаль блеснул отражателями грязный белый микроавтобус, криво и сиротливо стоявший у самого кювета.
— Ты что? — мгновенно забыв о своей обиде, всполошился Костырев. — Ты что, взять его собираешься?
А вдруг бандит?
— Да не пузырись ты, супермен, — презрительно сказал ему Игорь. — Не видишь разве, поломка у человека. Что ему, ночевать на дороге?
Он плавно остановил машину возле терпящего бедствие и, перегнувшись через Костырева, опустил стекло с его стороны.
— Мужики, е-н-ть, — горячо забубнил тот, просовывая в окошко голову, с которой обильно капало, — вот спасибо, что остановились! А у меня, вишь, движок заклинило к такой-то матери! Все, думаю, до утра, е-н-ть, загорать придется... Ох, молодцы, е-н-ть! Остались еще в Москве этой вашей русские люди.., мало, но остались, е-н-ть!
— Давай, — сказал Ладогин, — залезай, чего мокнешь-то? До метро подброшу, а дальше как знаешь, я не такси.
— Вот спасибо-то, — бормотал мужик, ворочаясь на заднем сиденье и бестолково хлопая дверцей, — вот выручили, ребята, молодцы вы мои...
Не прерывая бормотания, он вдруг сделал странный жест, словно одновременно забрасывал сразу две удочки, держа по одной в каждой руке, и тут же резко подался назад. Сидевший впереди него Костырев захрипел и забился, молотя ногами по полу и царапая горло скрюченными пальцами. Когда из-под перехватившей его шею проволочной удавки выступила кровь, Ладогин поспешно отвернулся и выбрался из машины, жадно глотая сырой ветер и борясь с подкатившей к горлу тошнотой. Он облокотился о верхний край дверцы, но машина позади него ходила ходуном, словно душили не Костырева, а ее самое, и дверца тоже беспорядочно дергалась вверх-вниз, и Ладогин отошел от машины на два шага. Тут его все-таки вывернуло наизнанку, и, когда он выпрямился, брезгливо отирая испачканный рот, все уже было кончено. С трудом переставляя непослушные ноги, он вернулся к машине и заглянул в салон.
Костырева он не разглядел: его загораживал новый пассажир, успевший уже, оказывается, перебраться за руль.
— Ничего, е-н-ть, — добродушно сказал убийца, — впервой многие травят. Я, например, тоже травил.
— Действуем, как договорились? — борясь с новым приступом тошноты, сдавленно спросил Ладогин.
— Ну натурально, — кивнул его собеседник. — Тачку я брошу на кольцевой вместе со жмуриком, а тебя Леха подвезет до самой ментовки, — он кивнул в сторону стоявшего с покинутым видом микроавтобуса. — Как пострадавшего, значит, е-н-ть... Только вы меня не забудьте подобрать, а то я вам потом яйца поотрываю, артистам.
Он снова запустил заглохший было двигатель — «шестерка» Ладогина в последнее время стала глохнуть на холостом ходу — и взялся за ручку дверцы.
— Погоди, — вспомнил Ладогин, — а телесные повреждения?
— Е-н-ть, — сказал киллер, — как же это я забыл?
Нагнись-ка. Да не бойся, е-н-ть, я аккуратно...
— Слушай, — сказал Ладогин, наклоняясь к открытой дверце, — ты, кроме «е-н-ть», какие-нибудь слова знаешь?
— Конечно, е-н-ть, — ответил киллер. — Но мне нравится это.
Он взмахнул рукой. В последний момент Ладогин испугался и попытался отскочить, но опоздал: голубоватое лезвие ножа, тускло блеснув, прошло через его горло, почти не задерживаясь, как сквозь мягкое масло, издав на выходе отвратительный чмокающий звук, Игорь Ладогин беззвучно повалился на мокрую землю обочины, два раза вздрогнул и затих.
— Вот тебе телесные повреждения, е-н-ть, — сказал убийца. — Ты меня еще поучи...
Он выбрался из машины, равнодушно перешагнул через труп и вразвалочку зашагал к микроавтобусу, который при его приближении, словно проснувшись, заурчал двигателем и выбросил из выхлопной трубы облачко дыма, казавшееся в свете фар «шестерки» густым и очень белым.
Глава 15
Примерно в течение пяти минут Стас Мурашов вел машину куда глаза глядят, все еще не в состоянии до конца поверить, что жив, что кривая вывезла и на этот раз и, несмотря на потери, он все-таки, похоже, добился своего — разумеется, в том случае, если подобранная им на газоне кассета окажется тем, чем, по его мнению, она была. Могло, конечно, случиться и так, что кассета не вывалилась из кейса Постышева, а была просто выброшена в окно кем-нибудь из жильцов дома — во время пьяного скандала, например. Чего только не швыряют люди в окна, выясняя отношения! Это может быть буквально все, что угодно: от кухонной утвари до мужчин и женщин включительно, причем сплошь и рядом все эти предметы вылетают наружу прямо сквозь стекло...
Некоторое время он размышлял на эту интересную тему, ведя машину пьяным зигзагом. Чувствовал он себя так, словно несколько минут назад на него свалилось все Северное полушарие небесной сферы, и не имел ни малейшего представления о том, куда он едет и что собирается делать дальше. Только когда позади раздался приглушенный расстоянием вой милицейской сирены, Мурашов встрепенулся и почти полностью пришел в себя. Да, подумал он, вот это приложили...
...Поднимаясь по лестнице в арьергарде своего небольшого отряда, он никак не ожидал, что люди, по следам которых они шли, рассчитывая ударить в тыл, ни с того ни с сего сломя голову бросятся навстречу, как обезумевшее стадо тяжеловооруженных мамонтов. Поднимавшийся первым профессионал, решив, по всей видимости, что дробно ссыпающиеся вниз по лестнице автоматчики идут по его душу, заученным движением вскинул пистолет и плавно спустил курок.
Передний автоматчик послушно сковырнулся со ступеней и, бренча железом, скатился к ногам своего убийцы. Профессионал выстрелил еще раз — Быстрый Стас видел облачко штукатурки, выбитое из стены пулей, — и наклонился, чтобы подобрать автомат, но сверху прогремела ответная очередь, и его отшвырнуло назад. Шедшие за ним посторонились, и профессионал — тот самый водитель, который сомневался в успешном исходе операции, — кувыркаясь, спустился на полпролета ниже.
В следующую секунду лестничная клетка превратилась в ад кромешный. Профессионалы Мурашова не были новичками в уличных боях и обладали численным превосходством — вместо шестерых противников по лестнице почему-то спускалось только трое, — но люди Багра имели подавляющую огневую мощь и более выгодную позицию. «Баш на баш», — подумал Мурашов, трижды быстро стреляя вверх из тяжелого армейского «кольта» и опять ныряя под прикрытие лестницы, чтобы уклониться от встречного огня. Очередь криво и страшно простучала по стене, коверкая штукатурку и наполняя воздух известковой пылью. Один из профессионалов Быстрого Стаса вдруг присел, схватившись за голову свободной рукой, между пальцами которой немедленно выступила кровь, но тут же выпрямился и с перекошенным болью и ненавистью лицом принялся бешено палить, держа пистолет в вытянутой вперед и вверх руке. У Мурашова отлегло от сердца: это была всего-навсего царапина, но следующая очередь переломила стрелка пополам и швырнула его тело на затоптанный кафель лестничной площадки возле трубы мусоропровода.
Последний из людей Мурашова исхитрился-таки добраться до валявшегося на ступеньках автомата, и дело пошло веселее, особенно после того, как одна из пуль разнесла плафон и на лестнице стало темно.
Лишь двумя этажами ниже и этажом выше продолжали гореть тусклые светильники, но здесь, на площадке между пятым и шестым этажом, царила кромешная тьма, освещаемая только оранжевыми вспышками выстрелов.
Меняя опустевшую обойму «кольта», Быстрый Стас задумался о причинах столь странного поведения противника, и тут его осенило. Подъезжая к дому, он, как всегда, внимательнейшим образом осмотрелся и среди прочего заметил пожарные лестницы, соединявшие лоджии этой построенной по устаревшему проекту девятиэтажки. Теперь ему все было ясно: тот, за кем охотился начальник охраны генерала Шарова, каким-то образом вывернулся и уходил пожарными лестницами, пока он, Стас Мурашов, бессмысленно палил в темноту, ориентируясь по вспышкам ответных выстрелов, Обойма со щелчком стала на место, но Мурашов и не думал возобновлять огонь: бесшумно скользнув вдоль стены, он нащупал ногой ступеньки и стал тихо спускаться вниз, с каждым шагом наращивая темп, пока его не отделили от места перестрелки два лестничных марша. Тогда он побежал, очень боясь опоздать, и почти не расслышал донесшегося сверху крика:
— Стас! Где ты, Стас? А-а-а, суки!
Автоматы загрохотали с новой силой, а когда Мурашов добежал наконец до двери подъезда, наверху глухо ахнуло: судя по звуку, это была «лимонка». Мурашов секунду постоял, держась за ручку двери, но стрельба не возобновилась — все было кончено.
Продравшись сквозь живую изгородь у подъезда, Быстрый Стас тенью заскользил вдоль стены. Ему почудились доносившиеся сверху, с одной из лоджий, голоса, и он рискнул выйти на газон, чтобы взглянуть туда. Отойдя на два метра от стены, Мурашов едва не упал, споткнувшись о распростертое на жухлой осенней траве тело, но ему показалось, что он заметил две тени, скользнувшие по пожарной лестнице в лоджию третьего этажа. Он вернулся под прикрытие стены, вжавшись в нее, почти сливаясь с нею, и вскоре к его ногам, глухо брякнув, упал автомат «Калашникова»...
...Мурашов посмотрел на часы и немного увеличил скорость. Он чувствовал, что добытую такой непомерно высокой ценой кассету следует немедленно просмотреть. Его внутренний таймер продолжал работать, неутомимо отсчитывая секунды, на душе было неспокойно, и он знал, что не успокоится, пока не узнает, что именно он добыл. Если все будет поставлено под угрозу из-за того, что он не сумеет вовремя найти видеомагнитофон, этого не простят. А уж если кассета окажется пустышкой, тогда... Тогда впору будет застрелиться, подумал Быстрый Стас.
— Щас, — сказал он в нарочито грубой манере и нарочно чересчур громко, — спешу и падаю. Просто сгораю от нетерпения. Дождетесь вы, чтобы я застрелился, мать вашу...
Он вырулил на проспект и, наращивая скорость, устремился к Каретному ряду. Это был рискованный шаг, но выбора у Мурашова, можно сказать, не было: он слишком давно покинул Москву и просто не знал, к кому еще обратиться. Не переться же с этой кассетой в видеосалон! И потом, решил он, Аркаша просто ничего не успеет предпринять: он придет к старому козлу, просмотрит кассету и уйдет прежде, чем тот сумеет вызвать своих мордоворотов. Правда, в свое время старик и сам был не промах, но когда это было...
Звонить в дверь на этот раз пришлось гораздо дольше, чем во время первого визита, что, впрочем, не вызывало удивления: на дворе стояла ночь, а Аркаша был уже далеко не молод и скорее всего давным-давно завалился спать, положив под бок вместо грелки одну из своих «племянниц». Наконец по ту сторону обманчиво ободранной двери зашаркали медленные шаги, заскрипели половицы, защелкали запоры, и дверь словно бы с неохотой распахнулась.
Аркаша на этот раз был одет в роскошный малиновый халат с какими-то невообразимыми золотыми кистями и шнурами, словно пошитый из украденного полкового знамени. Мурашов даже успел представить себе расположенные на спине этой любопытной одежонки герб Союза и номер войсковой части, но тут Аркаша повернулся к нему задом, и иллюзия развеялась: халат был как халат и спина как спина.
— Так и знал, что это ты, — заявил он, шаркая впереди Мурашова по коридору, на этот раз ярко освещенному и поражавшему воображение подчеркнутой нищетой, ветхостью и ненормальной высотой потолка. Эта полуобвалившаяся нора являла собой настолько резкий контраст с роскошной, хотя и старомодной обстановкой жилых комнат, что Мурашов в очередной раз подивился сложности и непредсказуемости человеческой психологии: старый скаред мог запросто купить весь этот здоровенный сталинский домище и в рекордно короткие сроки перестроить, превратив в роскошный дворец и не почувствовав при этом траты, но предпочитал прикидываться скромным пенсионером, проживающим последние сбережения.
— Аркаша, — спросил Мурашов, — у тебя дети есть?
Старик остановился, обернулся, и морщинистая рука с молодым проворством скользнула в карман халата, заметно оттянутый книзу каким-то тяжелым предметом. Только теперь до Мурашова дошло, что вопрос прозвучал, мягко говоря, двусмысленно.
— Ну-ну, — дружелюбно сказал он, — ты что это задумал? Я же ничего особенного не имел в виду, просто спросил.
Аркаша некоторое время испытующе разглядывал бывшего гэбиста, потом вынул руку из кармана и, снова повернувшись спиной, зашаркал по коридору.
— Откуда у меня дети? — сказал он. — Хотя, наверное, не без этого. В мое время, знаешь, гондоны по телевизору не рекламировали.., да и телевизора-то не было, так что известно, чем народ по вечерам занимался. А к чему это ты?
— Да так, — ответил Мурашов. — Просто вдруг стало интересно, зачем тебе деньги.
— А на предвыборную кампанию, — ответил старик. — Хочу, понимаешь, в президенты. Чем я хуже их всех?
Мурашов для разнообразия серьезно обдумал этот вопрос и искренне пожал плечами.
— Не знаю, — сказал он. — По-моему, ничем.
Он не мог бы с уверенностью сказать, шутит этот старый подонок или говорит всерьез. В принципе, при желании он смог бы собрать достаточно голосов, чтобы зарегистрироваться как независимый кандидат.
Голоса — не проблема, когда есть деньги и братва.
Братва — это такие агитаторы, которые могут продать змеям ботинки, а рыбам — зонтики, с братвой не пропадешь...
«Ну и что, собственно? — неожиданно для себя самого с горькой язвительностью подумал Мурашов. — Это все смешно, конечно, но что изменилось бы, приди к власти такой вот Аркаша? Я знаю — что. Порядок бы он навел, вот что. Потому что он — вор в законе, а сейчас у власти стоят беспредельщики. Потому-то он и шутит. Попробуй заикнуться об этом всерьез, его так и похоронят в избирательной урне. И все-таки, зачем старому грибу деньги?»
Они вошли в гостиную, освещенную неярким светом накрытой плюшевым абажуром лампы, и уселись за круглый стол. Со стола уже успели убрать, и теперь на нем осталась лишь массивная хрустальная пепельница — пустая, но вся перепачканная пеплом изнутри. Поодаль стоял граненый стакан, в котором плавали Аркашины зубы, Мурашов брезгливо отвернулся от этого стакана и потащил из кармана куртки сигареты.
— Слушаю, — сказал Аркаша. — Что тебе понадобилось на этот раз?
— Во-первых, — ответил Мурашов, — расплатиться. — Он бросил на стол тугую обандероленную пачку — почти все, что у него осталось. — Ты ведь выполнил мою просьбу? — А ты что же, сомневался? — криво усмехнувшись беззубым ртом, спросил Аркаша. — Можешь пойти и проверить. Но ведь ты же не за этим пришел, правда? Кстати, где твои орлы?
— Орлы? — переспросил Мурашов. — В гостинице.
Притомились ребята, денек выдался хлопотливый.
— Ну-ну, — сказал Аркаша, откровенно разглядывая перепачканную землей и побелкой одежду гостя. — А тебе-то что не спится? Может, тебе сиротку одолжить?
— Одолжи мне телевизор, — сказал Мурашов, который слишком спешил для того, чтобы ходить вокруг да около. — А еще видак и наушники. Найдешь?
— Дело нехитрое, — сказал Аркаша. — Здесь будешь смотреть или с собой потащишь?
— Что я — грузчик? — устало возмутился Мурашов. — Ясное дело, здесь.
Аркаша встал и, прошаркав через всю комнату, опустил крышку массивного старого секретера, открыв экран японской видеодвойки. Порывшись в одном из ящиков, он вытащил наушники и воткнул штекер в гнездо на передней панели телевизора.
— Располагайся, — сказал он. — Выпить хочешь?
Опять не хочешь? Ну, тебе виднее. Как закончишь, крикни.
Он открыл дверь, которая вела в спальню, и, остановившись на пороге, сказал через плечо:
— Большое что-то ты затеял, Быстрый Стас. Что — не знаю, но чувствую, что большое. Смотри, не сверни себе шею.
— С чего вдруг такая забота? — спросил Мурашов, — Ну как же, — с улыбкой ответил старик, — все-таки старый друг.
Улыбка Мурашову не понравилась, и поэтому он сел так, чтобы видеть не только телевизор, но и обе двери. Тяжелый армейский «кольт» он положил на колени, после чего нацепил на голову наушники и стал смотреть кино.
Через час он отключил аппаратуру и усталым жестом стащил наушники. Аркаша не подавал признаков жизни, хотя Мурашов не сомневался, что старика снедает жестокое и небескорыстное любопытство. Некоторое время Быстрый Стас продолжал сидеть в кресле, пальцами левой руки потирая переносицу, а правой безотчетно поглаживая рукоятку пистолета. Он пытался просчитать ходы противника: ему и в голову не могло прийти то, что собрался выкинуть генерал-полковник Шаров.
Некоторое время он размышлял на эту интересную тему, ведя машину пьяным зигзагом. Чувствовал он себя так, словно несколько минут назад на него свалилось все Северное полушарие небесной сферы, и не имел ни малейшего представления о том, куда он едет и что собирается делать дальше. Только когда позади раздался приглушенный расстоянием вой милицейской сирены, Мурашов встрепенулся и почти полностью пришел в себя. Да, подумал он, вот это приложили...
...Поднимаясь по лестнице в арьергарде своего небольшого отряда, он никак не ожидал, что люди, по следам которых они шли, рассчитывая ударить в тыл, ни с того ни с сего сломя голову бросятся навстречу, как обезумевшее стадо тяжеловооруженных мамонтов. Поднимавшийся первым профессионал, решив, по всей видимости, что дробно ссыпающиеся вниз по лестнице автоматчики идут по его душу, заученным движением вскинул пистолет и плавно спустил курок.
Передний автоматчик послушно сковырнулся со ступеней и, бренча железом, скатился к ногам своего убийцы. Профессионал выстрелил еще раз — Быстрый Стас видел облачко штукатурки, выбитое из стены пулей, — и наклонился, чтобы подобрать автомат, но сверху прогремела ответная очередь, и его отшвырнуло назад. Шедшие за ним посторонились, и профессионал — тот самый водитель, который сомневался в успешном исходе операции, — кувыркаясь, спустился на полпролета ниже.
В следующую секунду лестничная клетка превратилась в ад кромешный. Профессионалы Мурашова не были новичками в уличных боях и обладали численным превосходством — вместо шестерых противников по лестнице почему-то спускалось только трое, — но люди Багра имели подавляющую огневую мощь и более выгодную позицию. «Баш на баш», — подумал Мурашов, трижды быстро стреляя вверх из тяжелого армейского «кольта» и опять ныряя под прикрытие лестницы, чтобы уклониться от встречного огня. Очередь криво и страшно простучала по стене, коверкая штукатурку и наполняя воздух известковой пылью. Один из профессионалов Быстрого Стаса вдруг присел, схватившись за голову свободной рукой, между пальцами которой немедленно выступила кровь, но тут же выпрямился и с перекошенным болью и ненавистью лицом принялся бешено палить, держа пистолет в вытянутой вперед и вверх руке. У Мурашова отлегло от сердца: это была всего-навсего царапина, но следующая очередь переломила стрелка пополам и швырнула его тело на затоптанный кафель лестничной площадки возле трубы мусоропровода.
Последний из людей Мурашова исхитрился-таки добраться до валявшегося на ступеньках автомата, и дело пошло веселее, особенно после того, как одна из пуль разнесла плафон и на лестнице стало темно.
Лишь двумя этажами ниже и этажом выше продолжали гореть тусклые светильники, но здесь, на площадке между пятым и шестым этажом, царила кромешная тьма, освещаемая только оранжевыми вспышками выстрелов.
Меняя опустевшую обойму «кольта», Быстрый Стас задумался о причинах столь странного поведения противника, и тут его осенило. Подъезжая к дому, он, как всегда, внимательнейшим образом осмотрелся и среди прочего заметил пожарные лестницы, соединявшие лоджии этой построенной по устаревшему проекту девятиэтажки. Теперь ему все было ясно: тот, за кем охотился начальник охраны генерала Шарова, каким-то образом вывернулся и уходил пожарными лестницами, пока он, Стас Мурашов, бессмысленно палил в темноту, ориентируясь по вспышкам ответных выстрелов, Обойма со щелчком стала на место, но Мурашов и не думал возобновлять огонь: бесшумно скользнув вдоль стены, он нащупал ногой ступеньки и стал тихо спускаться вниз, с каждым шагом наращивая темп, пока его не отделили от места перестрелки два лестничных марша. Тогда он побежал, очень боясь опоздать, и почти не расслышал донесшегося сверху крика:
— Стас! Где ты, Стас? А-а-а, суки!
Автоматы загрохотали с новой силой, а когда Мурашов добежал наконец до двери подъезда, наверху глухо ахнуло: судя по звуку, это была «лимонка». Мурашов секунду постоял, держась за ручку двери, но стрельба не возобновилась — все было кончено.
Продравшись сквозь живую изгородь у подъезда, Быстрый Стас тенью заскользил вдоль стены. Ему почудились доносившиеся сверху, с одной из лоджий, голоса, и он рискнул выйти на газон, чтобы взглянуть туда. Отойдя на два метра от стены, Мурашов едва не упал, споткнувшись о распростертое на жухлой осенней траве тело, но ему показалось, что он заметил две тени, скользнувшие по пожарной лестнице в лоджию третьего этажа. Он вернулся под прикрытие стены, вжавшись в нее, почти сливаясь с нею, и вскоре к его ногам, глухо брякнув, упал автомат «Калашникова»...
...Мурашов посмотрел на часы и немного увеличил скорость. Он чувствовал, что добытую такой непомерно высокой ценой кассету следует немедленно просмотреть. Его внутренний таймер продолжал работать, неутомимо отсчитывая секунды, на душе было неспокойно, и он знал, что не успокоится, пока не узнает, что именно он добыл. Если все будет поставлено под угрозу из-за того, что он не сумеет вовремя найти видеомагнитофон, этого не простят. А уж если кассета окажется пустышкой, тогда... Тогда впору будет застрелиться, подумал Быстрый Стас.
— Щас, — сказал он в нарочито грубой манере и нарочно чересчур громко, — спешу и падаю. Просто сгораю от нетерпения. Дождетесь вы, чтобы я застрелился, мать вашу...
Он вырулил на проспект и, наращивая скорость, устремился к Каретному ряду. Это был рискованный шаг, но выбора у Мурашова, можно сказать, не было: он слишком давно покинул Москву и просто не знал, к кому еще обратиться. Не переться же с этой кассетой в видеосалон! И потом, решил он, Аркаша просто ничего не успеет предпринять: он придет к старому козлу, просмотрит кассету и уйдет прежде, чем тот сумеет вызвать своих мордоворотов. Правда, в свое время старик и сам был не промах, но когда это было...
Звонить в дверь на этот раз пришлось гораздо дольше, чем во время первого визита, что, впрочем, не вызывало удивления: на дворе стояла ночь, а Аркаша был уже далеко не молод и скорее всего давным-давно завалился спать, положив под бок вместо грелки одну из своих «племянниц». Наконец по ту сторону обманчиво ободранной двери зашаркали медленные шаги, заскрипели половицы, защелкали запоры, и дверь словно бы с неохотой распахнулась.
Аркаша на этот раз был одет в роскошный малиновый халат с какими-то невообразимыми золотыми кистями и шнурами, словно пошитый из украденного полкового знамени. Мурашов даже успел представить себе расположенные на спине этой любопытной одежонки герб Союза и номер войсковой части, но тут Аркаша повернулся к нему задом, и иллюзия развеялась: халат был как халат и спина как спина.
— Так и знал, что это ты, — заявил он, шаркая впереди Мурашова по коридору, на этот раз ярко освещенному и поражавшему воображение подчеркнутой нищетой, ветхостью и ненормальной высотой потолка. Эта полуобвалившаяся нора являла собой настолько резкий контраст с роскошной, хотя и старомодной обстановкой жилых комнат, что Мурашов в очередной раз подивился сложности и непредсказуемости человеческой психологии: старый скаред мог запросто купить весь этот здоровенный сталинский домище и в рекордно короткие сроки перестроить, превратив в роскошный дворец и не почувствовав при этом траты, но предпочитал прикидываться скромным пенсионером, проживающим последние сбережения.
— Аркаша, — спросил Мурашов, — у тебя дети есть?
Старик остановился, обернулся, и морщинистая рука с молодым проворством скользнула в карман халата, заметно оттянутый книзу каким-то тяжелым предметом. Только теперь до Мурашова дошло, что вопрос прозвучал, мягко говоря, двусмысленно.
— Ну-ну, — дружелюбно сказал он, — ты что это задумал? Я же ничего особенного не имел в виду, просто спросил.
Аркаша некоторое время испытующе разглядывал бывшего гэбиста, потом вынул руку из кармана и, снова повернувшись спиной, зашаркал по коридору.
— Откуда у меня дети? — сказал он. — Хотя, наверное, не без этого. В мое время, знаешь, гондоны по телевизору не рекламировали.., да и телевизора-то не было, так что известно, чем народ по вечерам занимался. А к чему это ты?
— Да так, — ответил Мурашов. — Просто вдруг стало интересно, зачем тебе деньги.
— А на предвыборную кампанию, — ответил старик. — Хочу, понимаешь, в президенты. Чем я хуже их всех?
Мурашов для разнообразия серьезно обдумал этот вопрос и искренне пожал плечами.
— Не знаю, — сказал он. — По-моему, ничем.
Он не мог бы с уверенностью сказать, шутит этот старый подонок или говорит всерьез. В принципе, при желании он смог бы собрать достаточно голосов, чтобы зарегистрироваться как независимый кандидат.
Голоса — не проблема, когда есть деньги и братва.
Братва — это такие агитаторы, которые могут продать змеям ботинки, а рыбам — зонтики, с братвой не пропадешь...
«Ну и что, собственно? — неожиданно для себя самого с горькой язвительностью подумал Мурашов. — Это все смешно, конечно, но что изменилось бы, приди к власти такой вот Аркаша? Я знаю — что. Порядок бы он навел, вот что. Потому что он — вор в законе, а сейчас у власти стоят беспредельщики. Потому-то он и шутит. Попробуй заикнуться об этом всерьез, его так и похоронят в избирательной урне. И все-таки, зачем старому грибу деньги?»
Они вошли в гостиную, освещенную неярким светом накрытой плюшевым абажуром лампы, и уселись за круглый стол. Со стола уже успели убрать, и теперь на нем осталась лишь массивная хрустальная пепельница — пустая, но вся перепачканная пеплом изнутри. Поодаль стоял граненый стакан, в котором плавали Аркашины зубы, Мурашов брезгливо отвернулся от этого стакана и потащил из кармана куртки сигареты.
— Слушаю, — сказал Аркаша. — Что тебе понадобилось на этот раз?
— Во-первых, — ответил Мурашов, — расплатиться. — Он бросил на стол тугую обандероленную пачку — почти все, что у него осталось. — Ты ведь выполнил мою просьбу? — А ты что же, сомневался? — криво усмехнувшись беззубым ртом, спросил Аркаша. — Можешь пойти и проверить. Но ведь ты же не за этим пришел, правда? Кстати, где твои орлы?
— Орлы? — переспросил Мурашов. — В гостинице.
Притомились ребята, денек выдался хлопотливый.
— Ну-ну, — сказал Аркаша, откровенно разглядывая перепачканную землей и побелкой одежду гостя. — А тебе-то что не спится? Может, тебе сиротку одолжить?
— Одолжи мне телевизор, — сказал Мурашов, который слишком спешил для того, чтобы ходить вокруг да около. — А еще видак и наушники. Найдешь?
— Дело нехитрое, — сказал Аркаша. — Здесь будешь смотреть или с собой потащишь?
— Что я — грузчик? — устало возмутился Мурашов. — Ясное дело, здесь.
Аркаша встал и, прошаркав через всю комнату, опустил крышку массивного старого секретера, открыв экран японской видеодвойки. Порывшись в одном из ящиков, он вытащил наушники и воткнул штекер в гнездо на передней панели телевизора.
— Располагайся, — сказал он. — Выпить хочешь?
Опять не хочешь? Ну, тебе виднее. Как закончишь, крикни.
Он открыл дверь, которая вела в спальню, и, остановившись на пороге, сказал через плечо:
— Большое что-то ты затеял, Быстрый Стас. Что — не знаю, но чувствую, что большое. Смотри, не сверни себе шею.
— С чего вдруг такая забота? — спросил Мурашов, — Ну как же, — с улыбкой ответил старик, — все-таки старый друг.
Улыбка Мурашову не понравилась, и поэтому он сел так, чтобы видеть не только телевизор, но и обе двери. Тяжелый армейский «кольт» он положил на колени, после чего нацепил на голову наушники и стал смотреть кино.
Через час он отключил аппаратуру и усталым жестом стащил наушники. Аркаша не подавал признаков жизни, хотя Мурашов не сомневался, что старика снедает жестокое и небескорыстное любопытство. Некоторое время Быстрый Стас продолжал сидеть в кресле, пальцами левой руки потирая переносицу, а правой безотчетно поглаживая рукоятку пистолета. Он пытался просчитать ходы противника: ему и в голову не могло прийти то, что собрался выкинуть генерал-полковник Шаров.