Страница:
Эти мысли, как всегда, помогли. Михеич встал, натянул галифе и сапоги и тяжело протопал в ванную. В газовой колонке вспыхнуло синеватое пламя. Михеич подставил руку под струю воды, ожидая, когда пойдет горячая, и тут вспомнил о вчерашнем телефонном звонке.
Настроение у него моментально упало до нуля.
В голову сразу полезли мрачные мысли. А что, подумал Михеич, места тут тихие, глухие... Зазвать эту сволочь сюда, вывезти на середину озера да и тюкнуть топором по башке. Какая разница, чем рыбу прикармливать? Хоть какая-то польза будет с гада... Другое дело, что грех на душу брать не хочется. Хотя, с другой стороны, не первый ведь он, грех-то...
Да нет, подумал он. Быть не может, чтобы этот гад не подстраховался. Тюкнешь его, а завтра, глядишь, и сам ноги протянешь.., а то и, того хуже, за проволоку сядешь. Хорошо это будет?
Вода нагрелась. Михеич выдавил на помазок немного крема для бритья и стал неторопливо намыливать щеки, за ночь сделавшиеся шершавыми, как наждачная бумага. Когда пена загустела, сделав его похожим на деда мороза, он вставил в станок новое лезвие и провел от виска к подбородку. Новенькое лезвие зацепилось за родинку на щеке — он, как всегда, забыл про это маленькое дерьмо. Порез был пустяковый, но кровь, как обычно в подобных случаях, заструилась широкой, на всю ширину пореза, полосой темно-красного цвета. Она была похожа на густое вино.., черт возьми, она была похожа на кровь, обыкновенную кровь, каковой и являлась на самом деле.
Михеич, застыв в неудобной позе у забрызганного зубной пастой зеркала, завороженно следил за тем, как темный ручеек, прихотливо змеясь, сбегает вниз по челюсти и собирается в тяжелые капли на подбородке. Капли набухали, росли и беззвучно падали вниз, расплываясь пятном на белоснежном фаянсе раковины.
"И что теперь? — подумал он. Мысли были тяжелыми и темно-красными, как зревшие на подбородке капли. — Дальше что? Ну отдашь ты этому крокодилу кассеты. Что ты думаешь — он от тебя отстанет? Так и будет кровушку пить, пока ты копыта не откинешь.
А если там окажется то, за чем он охотится, — что ж, тут он тебя и спишет. В тот же час и спишет, и рука у него не дрогнет. Как раз в озере и окажешься. Который сезон ты уже здесь рыбку ловишь.., окуни на тебе отыграются!
«А вот хрен тебе! — мысленно обратился он к незнакомцу в кожаном плаще — Хрен тебе вонючий, волосатый, чтоб ты подавился им, хлыщ московский, нюхало поганое... Жидковат ты против прапорщика Уварова, ясно? Если не ясно, могу прояснить. Это у нас запросто, в два счета. Не таких заламывали, понял?»
Ободрив себя подобным образом, Михеич слегка воспрял духом, добрился, почистил зубы, которые у него все еще были все до одного свои собственные, и, заклеив порез бумажным кружком, вышел из ванной.
Он приготовил и съел плотный завтрак, состоявший из трех яиц вкрутую и изрядного куска копченого лосиного окорока. Подумав, запил это дело стаканом водки.
Пить с утра пораньше он никогда не любил, но сегодня чувствовал, что без допинга ему не обойтись никак.
Дождавшись, когда водка подействует, он сразу понял, что принятое им во время бритья решение было единственно верным, более того — единственно возможным.
При взгляде сквозь алкогольный туман задуманное убийство приобрело четкие, стройные очертания вынужденной меры, абсолютно необходимой и потому совершенно справедливой и оправданной.
— Чего мне терять-то? — спросил Михеич у опустевшего стакана.
Стакан, как и следовало ожидать, дипломатично промолчал.
— То-то же, — сказал ему Михеич и вышел из дома.
Он взял в дровяном сарае топор и понес было к лодке, но с полдороги вернулся и, отыскав брусок, принялся старательно точить и без того острое лезвие, доводя его до совершенно нереальной, жалящей остроты. Необходимости в этом не было никакой — он не собирался вырезать на теле визитера затейливые узоры, но остававшиеся до приезда шантажиста часы следовало чем-то занять, а это занятие было ничем не хуже любого другого.
Через час он прервал свое занятие и отнес топор в лодку. Он положил его под сиденье, прикрыв свернутой сетью, после чего без всякой на то необходимости проверил двигатель и долил в бак бензина, словно собирался доплыть не до середины озера, а, как минимум, до территориальных вод Соединенных Штатов.
Убедившись в том, что мотор не подведет, Михеич разобрал и проверил снасти и принес из холодильника баночку с наживкой, заготовленной вчера, до того как ему позвонил Постышев.
До приезда человека в кожаном плаще оставалось чуть больше полутора часов, и Михеич решил напоследок разок-другой забросить удочки. Он не собирался покидать насиженное место, но дело могло обернуться по-всякому, и, кроме того, он чувствовал, что, даже если план удастся, он больше никогда не сможет не то что ловить в этом озере рыбу, но даже смотреть на воду. Михеич знал, что, проживи он здесь хоть сто лет, ему все равно будет мерещиться подмигивающий ему из-под воды труп с раскроенным черепом, объеденным плотвой и окунями лицом. Тем не менее он собирался проверить, так ли страшен на самом деле черт, как его малюют.
Резко рванув на себя капроновый шнур пускателя, Михеич завел мотор и вывел лодку на середину озера, наслаждаясь скоростью и бьющим в лицо тугим ветром, насыщенным водяной пылью. Остановив моторку, он оглянулся. Отсюда стоявший на берегу терем выглядел изящной безделушкой, завалившейся в траву. Даже с такого расстояния Михеич разглядел микроскопическое мертвенно-белое пятно — это белел на крыше бани лосиный череп. Лось не был трофеем наезжавших в терем охотников. Череп нашел во время одной из своих прогулок по лесу сам Михеич и по собственной инициативе приколотил на конек. Хозяин, помнится, одобрил нововведение, которое теперь, по прошествии нескольких лет и под соответствующее настроение, казалось Михеичу кощунственной глупостью: лось не был ни вором, ни убийцей и заслужил покой.
Михеич неторопливо размотал леску и забросил снасть в воду. Глядя на мерно покачивающийся поплавок, он закурил неизменную беломорину, бездумно бросив обгорелую спичку в воду, чего раньше себе не позволял.
— Привыкайте, ребятки, — негромко сказал он, обращаясь к обитателям озера. — Привыкайте. Сегодня к вам еще и не такое упадет.
Хмель начал проходить, и Михеич с горечью подумал, что водку нынче делают не иначе как из куриного помета — вони много, а крепости никакой. А если, не ровен час, хватанешь этой дряни сверх обычной нормы, то тут уж жди чего угодно: можно одуреть и наломать дров, а можно и вовсе откинуть копыта.
Глядя на поплавок, он с привычным ностальгическим чувством припомнил давно ставшие достоянием истории цены на водку: три пятнадцать, три шестьдесят две, пять тридцать, пять пятьдесят.., потом десять рублей, а потом пошло и поехало — тысячи, сотни тысяч, и хорошо еще что не миллионы. А какая водка была раньше! Чистая, мягкая — недаром ее божьей росой прозвали... Эх, славные были времена...
Михеич понял, что задремал, только когда мощная поклевка едва не вырвала из рук старомодное бамбуковое удилище. Он встрепенулся, подсек и выхватил снасть из воды, в последний момент поняв, что спросонья дернул чересчур резко. Тускло блеснули на утреннем солнце латунные кольца креплений, бриллиантами сверкнули на лету крупные капли воды, красно-белый поплавок заплясал в воздухе, и Михеич разочарованно поймал в ладонь начисто объеденный крючок.
— Приятного аппетита, — пробормотал он в расходящиеся по поверхности озера круги. — Счастлив твой рыбий бог.
Спохватившись, он посмотрел на часы и торопливо завозился, сматывая снасть. Вот и порыбачил напоследок, старый алкаш, мысленно сказал он себе. В последнее время Михеич часто задремывал в лодке, рискуя свалиться за борт. В этом не было ничего зазорного, но сегодня все-таки не совсем обычный день, и Михеич был искренне огорчен тем, что не сумел насладиться им в полной мере.
Рев мощного мотора вспугнул тишину, и по сторонам острого носа лодки выросли пенные усы, поднимавшиеся все выше по мере того, как моторка, набирая скорость, по плавной дуге уходила к берегу. Михеич не стал возиться, подгоняя ее к причалу, а просто выключил зажигание метрах в двадцати от берега, поднатужился, выворачивая тяжелый движок из воды, и лодка по инерции вылетела на пляж, почти до половины увязнув днищем в мокром сероватом песке, усеянном пустыми раковинами улиток.
Прапорщик Уваров тяжело выбрался из лодки.
Хмель прошел окончательно, но решимость покончить со всем этим дерьмом раз и навсегда — осталась. Он поколебался, намереваясь принять еще сто граммов для храбрости, но по зрелом размышлении отказался от этой идеи: кое-как разбавленный водой технический спирт, который продавали теперь под видом водки, мог в самый ответственный момент сыграть с ним какую-нибудь злую шутку.
Тяжело ступая по мокрому песку и увядшей, безжизненной траве, он прошел к дому, спустился в подвал и вынул из тайника за канализационной трубой две видеокассеты. Снова поднявшись наверх, он уселся на скамейку, положил кассеты подле себя и принялся мрачно курить папиросу за папиросой, не сводя глаз с дороги, которая в какой-нибудь сотне метров от дома круто сворачивала направо, совершенно теряясь из виду среди деревьев.
Он ждал приближающегося рокота автомобильного мотора, но вместо этого с растущим удивлением услышал поскрипывание педалей и тихий шорох шин по рубчатому бетону дороги. Он еще не успел сообразить, что все это может означать, когда из-за поворота показался неторопливо перебирающий коленями велосипедист.
Михеич не сразу узнал шантажиста: вместо роскошного кожаного плаща на нем был линялый брезентовый дождевик и бесформенная фетровая шляпа с обвисшими полями. К раме старенького велосипеда была с помощью двух разномастных кусков бечевки привязана удочка в выцветшем полотняном чехле, а за спиной у велосипедиста болтался тощий, добела выгоревший на солнце «сидор» армейского образца. Низко надвинутая шляпа и поднятый воротник дождевика почти полностью скрывали лицо, и Михеичу это очень не понравилось. Так же как и то, что шантажист застал его врасплох. Этот парень был очень и очень непрост, и Михеич вдруг с тоской подумал о том, что напрасно оставил топор в лодке.
«Старый дурак, — подумал он, — пьяная рожа. Топор!.. Ружье надо было брать, вот что. Засесть с ружьем в доме и разнести этому уроду башку, вот что надо было сделать.»
До него с некоторым опозданием дошло, что шантажист может попытаться пришить его в любой момент — здесь, на скамейке, или на берегу, или где ему заблагорассудится.
«Чему быть, того не миновать, — решил прапорщик Уваров. — Как сумеем, так и сыграем.»
— Привет, Михеич, — весело сказал майор Постышев, неловко тормозя и сползая с велосипеда. Он сдвинул на затылок свою бесформенную шляпу, подставляя потный лоб дувшему с озера легкому ветерку. — Уф, упарился! Сто лет на этой швейной машинке не ездил. Не поверишь, всю задницу стер, даже смотреть боюсь: а вдруг все кости наружу торчат?
— Небось цела твоя задница, — проворчал Михеич, тяжело поднимаясь со скамейки. В зубах у него была зажата беломорина, шевелившаяся в такт движениям губ — Что это ты с иномарки на велосипед пересел?
— Для маскировки, Михеич, — рассмеявшись, ответил майор. — Исключительно для маскировки.
Вдруг, думаю, на егеря наскочу? Если на машине — врать пришлось бы, да и вряд ли бы он мне поверил.
А так — что с меня возьмешь? Завернут обратно, и все дела. Ну штраф влупят...
— Пулю промеж лопаток они тебе влупят, а не штраф, — проворчал Михеич. — У них с хозяином такой уговор. Он им за это большие бабки платит. Шлепнут из кустов, а потом сунут в руки дробовик, какой поплоше, и скажут, что браконьера в перестрелке подвалили.
— Что ж ты меня пугаешь-то? — ничуть не смутившись, сказал Постышев. — Я, можно сказать, для тебя стараюсь, прею в этом рванье, педали кручу до седьмого пота, а ты мне всякие ужасы рассказываешь.
В целях конспирации майор умолчал о егере, который в данный момент мирно спал в кустах в полутора километрах от генеральской усадьбы, умиротворенный точно отмеренной дозой морфия и для надежности крепко связанный по рукам и ногам. Постышев был прекрасно осведомлен о договоре, заключенном генералом Шаровым с местными егерями, и действовал по обстановке.
— Почему же ужасы? — пожав плечами, сказал Михеич. — Как есть, так и рассказываю. Видно, везучий ты человек, раз живым сюда добрался.
— Что ж ты меня раньше не предупредил? — деланно хмурясь, спросил Постышев. — А, понимаю! Ты бы, наверное. Богу свечку поставил, если бы во мне по дороге дырок понаделали. Да ты не отворачивайся! Я же не в обиде. Любить тебе меня и вправду не за что Ну ничего. Если кассеты получились, как надо, то. значит, это наша с тобой последняя встреча. Как в песне поется: первые встречи, последние встречи... Готовы кассеты?
— На, — сказал Михеич, протягивая кассеты.
Постышев неторопливо снял со спины «сидор», развязал лямку, убрал кассеты в вещмешок и снова ловко завязал горловину, туго затянув скользящую петлю.
— Ну вот и порядок, — сказал он. — Учти, старик, мы с тобой большое дело сделали. Ты, конечно, про меня черт знает что понасочинял, но знай: я работал на благо России, и ты мне в этом очень помог.
— Ты бы хоть постеснялся, что ли, — проворчал Михеич. — Россия-то здесь при чем?
— Не верит, — обращаясь к невидимой аудитории, весело сказал Постышев. — Вот чудак! На, смотри, Фома Неверующий. — Он сунул Михеичу под нос свое служебное удостоверение.
Теперь можно было не заботиться о сохранении инкогнито: старик сделал то, что от него требовалось, и подлежал немедленному списанию и утилизации. Можно было, конечно, оставить его потихоньку догнивать здесь, тем более что вскоре вся эта роскошь рухнет и перейдет в руки какого-нибудь другого мерзавца, более удачливого, чем Шаров, но майор Постышев не любил незавершенных комбинаций. Чертов старик мог протянуть еще долгие годы, и все это время он мешал бы майору, как торчащий из подошвы ботинка гвоздь. «На кой черт мне эта головная боль? — подумал Постышев, помахивая открытым удостоверением перед носом у Михеича. — Зачем зайцу холодильник, если он не курит?»
— Да, — уважительно сказал Михеич, внимательно изучив удостоверение. — Извиняюсь, значит. Я-то думал, ты бандит, а ты, значит, совсем наоборот...
Удостоверение действительно успокоило его — в том смысле, что теперь в их с Постышевым отношениях все стало предельно ясно. Михеич прожил на свете достаточно долго для того, чтобы понять простую истину: лучше иметь дело с десятком бандитов, чем с одним гэбэшником. То, что майор показал ему свое удостоверение, могло означать только одно: прапорщику Уварову был вынесен смертный приговор. «Поглядим, — решил Михеич. — Это мы еще поглядим, кто кого приговорит.»
— Ну что, майор, — сказал он, фальшиво улыбаясь и прикуривая потухшую папиросу, — может, напоследок рыбки половим? Зря, что ли, ты рыбаком нарядился? Зря педали крутил? Тут знаешь, какой клев!
— Рыбки? — переспросил майор Постышев. Он искоса взглянул на собеседника: что он, издевается, старый хрыч? Неужто не понимает, что надо бежать без оглядки? Нет, зазывает в лодку, словно сам смерти ищет. Впрочем, так даже удобнее. Перевалить его через борт, и концы в воду. Чем не решение всех проблем? А может, он тоже нацелился решить все свои проблемы самым простым способом? Старик-то крепкий, да и какой он, по сути дела, старик — лет шестьдесят ему, никак не больше. Ну-ну, подумал майор.
Рыбка так рыбка. — Рыбки? — повторил он, изображая нерешительность, и по тому, как напрягся Михеич, понял, что угадал: старый холуй решил-таки попытаться его утопить. — Вообще-то, я не рыбак... Все как-то недосуг, понимаешь ли... А, чего там! Рыбки так рыбки. Удочка найдется?
— А это что? — спросил Михеич, указывая на привязанный к раме велосипеда чехол.
— Это? Это, брат, одна фикция: ни лески, ни крючка, одно удилище.
— Найдется удочка, — сказал Михеич. — Пошли, майор. И удочка есть, и наживка. Я сегодня с утра уже пробовал ловить, да задремал маленько. Хороший окунь у меня под это дело сорвался.
Они подошли к стоявшей на берегу моторке.
— Слушай, — наморщив нос, сказал Постышев, — а почему на этой? Сроду не плавал на лодке с прозрачным дном. Давай на ней, а?
— Да там мотор сдох, — не моргнув глазом соврал Михеич. — И потом, рыба пугается, когда видит, как мы наверху топчемся, — добавил он для убедительности.
— Жалко, — сказал Постышев. — Ну, значит, не судьба. Теперь что — сталкиваем?
— А то как же, — ответил Михеич. — Давай, госбезопасность, навались. Рыба — это тебе не диссиденты.
— Надо же, какие ты мудреные слова знаешь, — усмехнулся Постышев, упираясь руками в еще не успевший нагреться на солнце пластиковый нос моторки.
Вдвоем они столкнули легкое суденышко на воду и забрались внутрь. Михеич, отталкиваясь веслом от песчаного дна, отвел лодку от берега, опустил мотор и потянул пусковой шнур. Мотор ожил со злым ревом, и блестящая, похожая на дорогую игрушку пластиковая лодка, сильно задирая нос, понеслась по воде. Михеич сидел на корме, держа руль и поставив ногу на свернутую сеть, под которой лежал топор. Тугой встречный ветер рвал в клочья дымок папиросы, высекая из ее кончика длинные, почти невидимые при дневном свете искры.
Постышев устроился на скамье н середине лодки.
Он тоже курил, подставив лицо прохладному ветру и засунув руки в глубокие карманы брезентового балахона. Невысокое в этот утренний час солнце светило ему в спину. Оно почти не грело, но это все равно было приятно. Майор старательно делал вид, что смотрит на проносящуюся мимо вспененную воду, на самом деле внимательно наблюдая за тенью Михеича, четким темным силуэтом лежавшей на дне лодки. Вот она нырнула вниз, сделавшись короче, и в следующее мгновение лодка резко вильнула, меняя курс.
Постышев быстро обернулся, выбросив вперед левую руку.
Позиция была неудобной, но ему удалось отклонить стремительный и смертоносный, нанесенный сверху вниз удар, явно рассчитанный на то, чтобы развалить ему голову надвое до самого подбородка, Михеич покачнулся, пытаясь сохранить равновесие в стремительно несущейся по широкой окружности моторке. Это был идеальный момент для того, чтобы одним ударом свалить его за борт, и Постышев ударил, без затей целясь в корпус, но старый мерзавец ухитрился прикрыться левой рукой и каким-то чудом удержался на ногах. Топор вновь взлетел и опустился, описав сверкающую дугу, но Постышев уже тоже стоял на ногах и мог защищаться по всем правилам науки. Он ударил Уварова ногой в пах и, перехватив руку с топором, резко ее вывернул. Топор выпал из ослабевших пальцев и с неслышным за бешеным ревом двигателя всплеском погрузился в воду, сразу оставшись далеко позади. Сделав классическую подсечку, майор свалил своего противника на дно лодки и, надавив локтем левой руки на морщинистую старческую шею, правой выхватил из кармана шприц. Увидев сверкнувший на солнце кончик иглы, Михеич забился, что-то нечленораздельно крича и нанося бестолковые удары, но Постышев только пригнул голову, прикрывая лицо, и одним резким движением вогнал иглу в плечо бывшего прапорщика прямо сквозь одежду.
Поршень быстро и плавно пошел вперед, выталкивая прозрачный раствор. Уваров еще несколько раз дернулся, беспорядочно и неопасно молотя руками и ногами, и обмяк, закатив глаза. Дыхание его стало медленным — бывший прапорщик спал, и сон его должен был в ближайшее время плавно перейти в смерть.
Впрочем, Постышев намеревался по возможности ускорить этот процесс: ждать было некогда.
Убедившись в том, что Михеич отключился, майор добрался до кормы и заглушил чертов движок, доводивший его до исступления своим бешеным ревом. Покряхтывая от натуги, он вынул мотор из гнезда и опустил его на дно лодки рядом с Михеичем. Вытянув из брюк прапорщика ремень, он пропустил его конец сквозь пряжку, получив таким образом скользящую петлю. Эту петлю он затянул на шее своего противника, а свободный конец привязал к валу мотора, намертво закрепив узел. Теперь нужно было как-то ухитриться вывалить все это добро за борт, не перевернув при этом лодку.
На поверку это оказалось даже легче, чем ожидал Постышев: моторка обладала отменной остойчивостью и только слегка зачерпнула бортом, когда майор хоронил Михеича по морскому обычаю. Правда, вместо колосников он использовал мощный и весьма дорогостоящий японский лодочный мотор, да и Михеич был еще не вполне мертв, но это уже несущественные детали.
Аналогия показалась Постышеву забавной, и, идя на веслах к берегу, он развлекался тем, что искал другие отличия. Ну, например, он забыл зашить тело в мешок.
Или вот: моряки всегда прикрепляли груз к ногам покойника, а он по неопытности привязал к голове. Когда тело раздуется от трупных газов, оно будет выглядеть весьма любопытно, стоя на дне вниз головой.
Вообразив эту неаппетитную картину, Постышев передернул плечами и стал грести более энергично.
На веслах моторка шла далеко не так стремительно, как с мотором, и прошло не меньше получаса, прежде чем пластиковый борт с глухим стуком ударился о дощатый причал. Выбравшись на берег, Постышев закурил и, не заботясь о том, чтобы привязать лодку, отправился восвояси.
Час спустя он переоделся в придорожных кустах.
Рыбацкую одежду и велосипед он бросил здесь же, в лесу: у него были основания сомневаться в том, что Шаров захочет посвящать в это дело милицию, так что можно было не особенно стараться, заметая следы.
Возвращаясь в Москву, он снова вел машину с опасной скоростью: вечером их с женой ждали на открытии вернисажа, о котором вот уже неделю гудела вся Москва, а у него оставалась еще масса дел. Правда, полчаса он все-таки потерял: в десятке километров от города у него вдруг сдавило сердце, и ему пришлось остановить машину и немного посидеть, откинувшись на спинку сиденья и ослабив галстук, с таблеткой валидола под языком.
Снова запуская двигатель, он привычно подумал о том, что по завершении этого дела необходимо срочно обратиться к врачу.
Глава 5
Настроение у него моментально упало до нуля.
В голову сразу полезли мрачные мысли. А что, подумал Михеич, места тут тихие, глухие... Зазвать эту сволочь сюда, вывезти на середину озера да и тюкнуть топором по башке. Какая разница, чем рыбу прикармливать? Хоть какая-то польза будет с гада... Другое дело, что грех на душу брать не хочется. Хотя, с другой стороны, не первый ведь он, грех-то...
Да нет, подумал он. Быть не может, чтобы этот гад не подстраховался. Тюкнешь его, а завтра, глядишь, и сам ноги протянешь.., а то и, того хуже, за проволоку сядешь. Хорошо это будет?
Вода нагрелась. Михеич выдавил на помазок немного крема для бритья и стал неторопливо намыливать щеки, за ночь сделавшиеся шершавыми, как наждачная бумага. Когда пена загустела, сделав его похожим на деда мороза, он вставил в станок новое лезвие и провел от виска к подбородку. Новенькое лезвие зацепилось за родинку на щеке — он, как всегда, забыл про это маленькое дерьмо. Порез был пустяковый, но кровь, как обычно в подобных случаях, заструилась широкой, на всю ширину пореза, полосой темно-красного цвета. Она была похожа на густое вино.., черт возьми, она была похожа на кровь, обыкновенную кровь, каковой и являлась на самом деле.
Михеич, застыв в неудобной позе у забрызганного зубной пастой зеркала, завороженно следил за тем, как темный ручеек, прихотливо змеясь, сбегает вниз по челюсти и собирается в тяжелые капли на подбородке. Капли набухали, росли и беззвучно падали вниз, расплываясь пятном на белоснежном фаянсе раковины.
"И что теперь? — подумал он. Мысли были тяжелыми и темно-красными, как зревшие на подбородке капли. — Дальше что? Ну отдашь ты этому крокодилу кассеты. Что ты думаешь — он от тебя отстанет? Так и будет кровушку пить, пока ты копыта не откинешь.
А если там окажется то, за чем он охотится, — что ж, тут он тебя и спишет. В тот же час и спишет, и рука у него не дрогнет. Как раз в озере и окажешься. Который сезон ты уже здесь рыбку ловишь.., окуни на тебе отыграются!
«А вот хрен тебе! — мысленно обратился он к незнакомцу в кожаном плаще — Хрен тебе вонючий, волосатый, чтоб ты подавился им, хлыщ московский, нюхало поганое... Жидковат ты против прапорщика Уварова, ясно? Если не ясно, могу прояснить. Это у нас запросто, в два счета. Не таких заламывали, понял?»
Ободрив себя подобным образом, Михеич слегка воспрял духом, добрился, почистил зубы, которые у него все еще были все до одного свои собственные, и, заклеив порез бумажным кружком, вышел из ванной.
Он приготовил и съел плотный завтрак, состоявший из трех яиц вкрутую и изрядного куска копченого лосиного окорока. Подумав, запил это дело стаканом водки.
Пить с утра пораньше он никогда не любил, но сегодня чувствовал, что без допинга ему не обойтись никак.
Дождавшись, когда водка подействует, он сразу понял, что принятое им во время бритья решение было единственно верным, более того — единственно возможным.
При взгляде сквозь алкогольный туман задуманное убийство приобрело четкие, стройные очертания вынужденной меры, абсолютно необходимой и потому совершенно справедливой и оправданной.
— Чего мне терять-то? — спросил Михеич у опустевшего стакана.
Стакан, как и следовало ожидать, дипломатично промолчал.
— То-то же, — сказал ему Михеич и вышел из дома.
Он взял в дровяном сарае топор и понес было к лодке, но с полдороги вернулся и, отыскав брусок, принялся старательно точить и без того острое лезвие, доводя его до совершенно нереальной, жалящей остроты. Необходимости в этом не было никакой — он не собирался вырезать на теле визитера затейливые узоры, но остававшиеся до приезда шантажиста часы следовало чем-то занять, а это занятие было ничем не хуже любого другого.
Через час он прервал свое занятие и отнес топор в лодку. Он положил его под сиденье, прикрыв свернутой сетью, после чего без всякой на то необходимости проверил двигатель и долил в бак бензина, словно собирался доплыть не до середины озера, а, как минимум, до территориальных вод Соединенных Штатов.
Убедившись в том, что мотор не подведет, Михеич разобрал и проверил снасти и принес из холодильника баночку с наживкой, заготовленной вчера, до того как ему позвонил Постышев.
До приезда человека в кожаном плаще оставалось чуть больше полутора часов, и Михеич решил напоследок разок-другой забросить удочки. Он не собирался покидать насиженное место, но дело могло обернуться по-всякому, и, кроме того, он чувствовал, что, даже если план удастся, он больше никогда не сможет не то что ловить в этом озере рыбу, но даже смотреть на воду. Михеич знал, что, проживи он здесь хоть сто лет, ему все равно будет мерещиться подмигивающий ему из-под воды труп с раскроенным черепом, объеденным плотвой и окунями лицом. Тем не менее он собирался проверить, так ли страшен на самом деле черт, как его малюют.
Резко рванув на себя капроновый шнур пускателя, Михеич завел мотор и вывел лодку на середину озера, наслаждаясь скоростью и бьющим в лицо тугим ветром, насыщенным водяной пылью. Остановив моторку, он оглянулся. Отсюда стоявший на берегу терем выглядел изящной безделушкой, завалившейся в траву. Даже с такого расстояния Михеич разглядел микроскопическое мертвенно-белое пятно — это белел на крыше бани лосиный череп. Лось не был трофеем наезжавших в терем охотников. Череп нашел во время одной из своих прогулок по лесу сам Михеич и по собственной инициативе приколотил на конек. Хозяин, помнится, одобрил нововведение, которое теперь, по прошествии нескольких лет и под соответствующее настроение, казалось Михеичу кощунственной глупостью: лось не был ни вором, ни убийцей и заслужил покой.
Михеич неторопливо размотал леску и забросил снасть в воду. Глядя на мерно покачивающийся поплавок, он закурил неизменную беломорину, бездумно бросив обгорелую спичку в воду, чего раньше себе не позволял.
— Привыкайте, ребятки, — негромко сказал он, обращаясь к обитателям озера. — Привыкайте. Сегодня к вам еще и не такое упадет.
Хмель начал проходить, и Михеич с горечью подумал, что водку нынче делают не иначе как из куриного помета — вони много, а крепости никакой. А если, не ровен час, хватанешь этой дряни сверх обычной нормы, то тут уж жди чего угодно: можно одуреть и наломать дров, а можно и вовсе откинуть копыта.
Глядя на поплавок, он с привычным ностальгическим чувством припомнил давно ставшие достоянием истории цены на водку: три пятнадцать, три шестьдесят две, пять тридцать, пять пятьдесят.., потом десять рублей, а потом пошло и поехало — тысячи, сотни тысяч, и хорошо еще что не миллионы. А какая водка была раньше! Чистая, мягкая — недаром ее божьей росой прозвали... Эх, славные были времена...
Михеич понял, что задремал, только когда мощная поклевка едва не вырвала из рук старомодное бамбуковое удилище. Он встрепенулся, подсек и выхватил снасть из воды, в последний момент поняв, что спросонья дернул чересчур резко. Тускло блеснули на утреннем солнце латунные кольца креплений, бриллиантами сверкнули на лету крупные капли воды, красно-белый поплавок заплясал в воздухе, и Михеич разочарованно поймал в ладонь начисто объеденный крючок.
— Приятного аппетита, — пробормотал он в расходящиеся по поверхности озера круги. — Счастлив твой рыбий бог.
Спохватившись, он посмотрел на часы и торопливо завозился, сматывая снасть. Вот и порыбачил напоследок, старый алкаш, мысленно сказал он себе. В последнее время Михеич часто задремывал в лодке, рискуя свалиться за борт. В этом не было ничего зазорного, но сегодня все-таки не совсем обычный день, и Михеич был искренне огорчен тем, что не сумел насладиться им в полной мере.
Рев мощного мотора вспугнул тишину, и по сторонам острого носа лодки выросли пенные усы, поднимавшиеся все выше по мере того, как моторка, набирая скорость, по плавной дуге уходила к берегу. Михеич не стал возиться, подгоняя ее к причалу, а просто выключил зажигание метрах в двадцати от берега, поднатужился, выворачивая тяжелый движок из воды, и лодка по инерции вылетела на пляж, почти до половины увязнув днищем в мокром сероватом песке, усеянном пустыми раковинами улиток.
Прапорщик Уваров тяжело выбрался из лодки.
Хмель прошел окончательно, но решимость покончить со всем этим дерьмом раз и навсегда — осталась. Он поколебался, намереваясь принять еще сто граммов для храбрости, но по зрелом размышлении отказался от этой идеи: кое-как разбавленный водой технический спирт, который продавали теперь под видом водки, мог в самый ответственный момент сыграть с ним какую-нибудь злую шутку.
Тяжело ступая по мокрому песку и увядшей, безжизненной траве, он прошел к дому, спустился в подвал и вынул из тайника за канализационной трубой две видеокассеты. Снова поднявшись наверх, он уселся на скамейку, положил кассеты подле себя и принялся мрачно курить папиросу за папиросой, не сводя глаз с дороги, которая в какой-нибудь сотне метров от дома круто сворачивала направо, совершенно теряясь из виду среди деревьев.
Он ждал приближающегося рокота автомобильного мотора, но вместо этого с растущим удивлением услышал поскрипывание педалей и тихий шорох шин по рубчатому бетону дороги. Он еще не успел сообразить, что все это может означать, когда из-за поворота показался неторопливо перебирающий коленями велосипедист.
Михеич не сразу узнал шантажиста: вместо роскошного кожаного плаща на нем был линялый брезентовый дождевик и бесформенная фетровая шляпа с обвисшими полями. К раме старенького велосипеда была с помощью двух разномастных кусков бечевки привязана удочка в выцветшем полотняном чехле, а за спиной у велосипедиста болтался тощий, добела выгоревший на солнце «сидор» армейского образца. Низко надвинутая шляпа и поднятый воротник дождевика почти полностью скрывали лицо, и Михеичу это очень не понравилось. Так же как и то, что шантажист застал его врасплох. Этот парень был очень и очень непрост, и Михеич вдруг с тоской подумал о том, что напрасно оставил топор в лодке.
«Старый дурак, — подумал он, — пьяная рожа. Топор!.. Ружье надо было брать, вот что. Засесть с ружьем в доме и разнести этому уроду башку, вот что надо было сделать.»
До него с некоторым опозданием дошло, что шантажист может попытаться пришить его в любой момент — здесь, на скамейке, или на берегу, или где ему заблагорассудится.
«Чему быть, того не миновать, — решил прапорщик Уваров. — Как сумеем, так и сыграем.»
— Привет, Михеич, — весело сказал майор Постышев, неловко тормозя и сползая с велосипеда. Он сдвинул на затылок свою бесформенную шляпу, подставляя потный лоб дувшему с озера легкому ветерку. — Уф, упарился! Сто лет на этой швейной машинке не ездил. Не поверишь, всю задницу стер, даже смотреть боюсь: а вдруг все кости наружу торчат?
— Небось цела твоя задница, — проворчал Михеич, тяжело поднимаясь со скамейки. В зубах у него была зажата беломорина, шевелившаяся в такт движениям губ — Что это ты с иномарки на велосипед пересел?
— Для маскировки, Михеич, — рассмеявшись, ответил майор. — Исключительно для маскировки.
Вдруг, думаю, на егеря наскочу? Если на машине — врать пришлось бы, да и вряд ли бы он мне поверил.
А так — что с меня возьмешь? Завернут обратно, и все дела. Ну штраф влупят...
— Пулю промеж лопаток они тебе влупят, а не штраф, — проворчал Михеич. — У них с хозяином такой уговор. Он им за это большие бабки платит. Шлепнут из кустов, а потом сунут в руки дробовик, какой поплоше, и скажут, что браконьера в перестрелке подвалили.
— Что ж ты меня пугаешь-то? — ничуть не смутившись, сказал Постышев. — Я, можно сказать, для тебя стараюсь, прею в этом рванье, педали кручу до седьмого пота, а ты мне всякие ужасы рассказываешь.
В целях конспирации майор умолчал о егере, который в данный момент мирно спал в кустах в полутора километрах от генеральской усадьбы, умиротворенный точно отмеренной дозой морфия и для надежности крепко связанный по рукам и ногам. Постышев был прекрасно осведомлен о договоре, заключенном генералом Шаровым с местными егерями, и действовал по обстановке.
— Почему же ужасы? — пожав плечами, сказал Михеич. — Как есть, так и рассказываю. Видно, везучий ты человек, раз живым сюда добрался.
— Что ж ты меня раньше не предупредил? — деланно хмурясь, спросил Постышев. — А, понимаю! Ты бы, наверное. Богу свечку поставил, если бы во мне по дороге дырок понаделали. Да ты не отворачивайся! Я же не в обиде. Любить тебе меня и вправду не за что Ну ничего. Если кассеты получились, как надо, то. значит, это наша с тобой последняя встреча. Как в песне поется: первые встречи, последние встречи... Готовы кассеты?
— На, — сказал Михеич, протягивая кассеты.
Постышев неторопливо снял со спины «сидор», развязал лямку, убрал кассеты в вещмешок и снова ловко завязал горловину, туго затянув скользящую петлю.
— Ну вот и порядок, — сказал он. — Учти, старик, мы с тобой большое дело сделали. Ты, конечно, про меня черт знает что понасочинял, но знай: я работал на благо России, и ты мне в этом очень помог.
— Ты бы хоть постеснялся, что ли, — проворчал Михеич. — Россия-то здесь при чем?
— Не верит, — обращаясь к невидимой аудитории, весело сказал Постышев. — Вот чудак! На, смотри, Фома Неверующий. — Он сунул Михеичу под нос свое служебное удостоверение.
Теперь можно было не заботиться о сохранении инкогнито: старик сделал то, что от него требовалось, и подлежал немедленному списанию и утилизации. Можно было, конечно, оставить его потихоньку догнивать здесь, тем более что вскоре вся эта роскошь рухнет и перейдет в руки какого-нибудь другого мерзавца, более удачливого, чем Шаров, но майор Постышев не любил незавершенных комбинаций. Чертов старик мог протянуть еще долгие годы, и все это время он мешал бы майору, как торчащий из подошвы ботинка гвоздь. «На кой черт мне эта головная боль? — подумал Постышев, помахивая открытым удостоверением перед носом у Михеича. — Зачем зайцу холодильник, если он не курит?»
— Да, — уважительно сказал Михеич, внимательно изучив удостоверение. — Извиняюсь, значит. Я-то думал, ты бандит, а ты, значит, совсем наоборот...
Удостоверение действительно успокоило его — в том смысле, что теперь в их с Постышевым отношениях все стало предельно ясно. Михеич прожил на свете достаточно долго для того, чтобы понять простую истину: лучше иметь дело с десятком бандитов, чем с одним гэбэшником. То, что майор показал ему свое удостоверение, могло означать только одно: прапорщику Уварову был вынесен смертный приговор. «Поглядим, — решил Михеич. — Это мы еще поглядим, кто кого приговорит.»
— Ну что, майор, — сказал он, фальшиво улыбаясь и прикуривая потухшую папиросу, — может, напоследок рыбки половим? Зря, что ли, ты рыбаком нарядился? Зря педали крутил? Тут знаешь, какой клев!
— Рыбки? — переспросил майор Постышев. Он искоса взглянул на собеседника: что он, издевается, старый хрыч? Неужто не понимает, что надо бежать без оглядки? Нет, зазывает в лодку, словно сам смерти ищет. Впрочем, так даже удобнее. Перевалить его через борт, и концы в воду. Чем не решение всех проблем? А может, он тоже нацелился решить все свои проблемы самым простым способом? Старик-то крепкий, да и какой он, по сути дела, старик — лет шестьдесят ему, никак не больше. Ну-ну, подумал майор.
Рыбка так рыбка. — Рыбки? — повторил он, изображая нерешительность, и по тому, как напрягся Михеич, понял, что угадал: старый холуй решил-таки попытаться его утопить. — Вообще-то, я не рыбак... Все как-то недосуг, понимаешь ли... А, чего там! Рыбки так рыбки. Удочка найдется?
— А это что? — спросил Михеич, указывая на привязанный к раме велосипеда чехол.
— Это? Это, брат, одна фикция: ни лески, ни крючка, одно удилище.
— Найдется удочка, — сказал Михеич. — Пошли, майор. И удочка есть, и наживка. Я сегодня с утра уже пробовал ловить, да задремал маленько. Хороший окунь у меня под это дело сорвался.
Они подошли к стоявшей на берегу моторке.
— Слушай, — наморщив нос, сказал Постышев, — а почему на этой? Сроду не плавал на лодке с прозрачным дном. Давай на ней, а?
— Да там мотор сдох, — не моргнув глазом соврал Михеич. — И потом, рыба пугается, когда видит, как мы наверху топчемся, — добавил он для убедительности.
— Жалко, — сказал Постышев. — Ну, значит, не судьба. Теперь что — сталкиваем?
— А то как же, — ответил Михеич. — Давай, госбезопасность, навались. Рыба — это тебе не диссиденты.
— Надо же, какие ты мудреные слова знаешь, — усмехнулся Постышев, упираясь руками в еще не успевший нагреться на солнце пластиковый нос моторки.
Вдвоем они столкнули легкое суденышко на воду и забрались внутрь. Михеич, отталкиваясь веслом от песчаного дна, отвел лодку от берега, опустил мотор и потянул пусковой шнур. Мотор ожил со злым ревом, и блестящая, похожая на дорогую игрушку пластиковая лодка, сильно задирая нос, понеслась по воде. Михеич сидел на корме, держа руль и поставив ногу на свернутую сеть, под которой лежал топор. Тугой встречный ветер рвал в клочья дымок папиросы, высекая из ее кончика длинные, почти невидимые при дневном свете искры.
Постышев устроился на скамье н середине лодки.
Он тоже курил, подставив лицо прохладному ветру и засунув руки в глубокие карманы брезентового балахона. Невысокое в этот утренний час солнце светило ему в спину. Оно почти не грело, но это все равно было приятно. Майор старательно делал вид, что смотрит на проносящуюся мимо вспененную воду, на самом деле внимательно наблюдая за тенью Михеича, четким темным силуэтом лежавшей на дне лодки. Вот она нырнула вниз, сделавшись короче, и в следующее мгновение лодка резко вильнула, меняя курс.
Постышев быстро обернулся, выбросив вперед левую руку.
Позиция была неудобной, но ему удалось отклонить стремительный и смертоносный, нанесенный сверху вниз удар, явно рассчитанный на то, чтобы развалить ему голову надвое до самого подбородка, Михеич покачнулся, пытаясь сохранить равновесие в стремительно несущейся по широкой окружности моторке. Это был идеальный момент для того, чтобы одним ударом свалить его за борт, и Постышев ударил, без затей целясь в корпус, но старый мерзавец ухитрился прикрыться левой рукой и каким-то чудом удержался на ногах. Топор вновь взлетел и опустился, описав сверкающую дугу, но Постышев уже тоже стоял на ногах и мог защищаться по всем правилам науки. Он ударил Уварова ногой в пах и, перехватив руку с топором, резко ее вывернул. Топор выпал из ослабевших пальцев и с неслышным за бешеным ревом двигателя всплеском погрузился в воду, сразу оставшись далеко позади. Сделав классическую подсечку, майор свалил своего противника на дно лодки и, надавив локтем левой руки на морщинистую старческую шею, правой выхватил из кармана шприц. Увидев сверкнувший на солнце кончик иглы, Михеич забился, что-то нечленораздельно крича и нанося бестолковые удары, но Постышев только пригнул голову, прикрывая лицо, и одним резким движением вогнал иглу в плечо бывшего прапорщика прямо сквозь одежду.
Поршень быстро и плавно пошел вперед, выталкивая прозрачный раствор. Уваров еще несколько раз дернулся, беспорядочно и неопасно молотя руками и ногами, и обмяк, закатив глаза. Дыхание его стало медленным — бывший прапорщик спал, и сон его должен был в ближайшее время плавно перейти в смерть.
Впрочем, Постышев намеревался по возможности ускорить этот процесс: ждать было некогда.
Убедившись в том, что Михеич отключился, майор добрался до кормы и заглушил чертов движок, доводивший его до исступления своим бешеным ревом. Покряхтывая от натуги, он вынул мотор из гнезда и опустил его на дно лодки рядом с Михеичем. Вытянув из брюк прапорщика ремень, он пропустил его конец сквозь пряжку, получив таким образом скользящую петлю. Эту петлю он затянул на шее своего противника, а свободный конец привязал к валу мотора, намертво закрепив узел. Теперь нужно было как-то ухитриться вывалить все это добро за борт, не перевернув при этом лодку.
На поверку это оказалось даже легче, чем ожидал Постышев: моторка обладала отменной остойчивостью и только слегка зачерпнула бортом, когда майор хоронил Михеича по морскому обычаю. Правда, вместо колосников он использовал мощный и весьма дорогостоящий японский лодочный мотор, да и Михеич был еще не вполне мертв, но это уже несущественные детали.
Аналогия показалась Постышеву забавной, и, идя на веслах к берегу, он развлекался тем, что искал другие отличия. Ну, например, он забыл зашить тело в мешок.
Или вот: моряки всегда прикрепляли груз к ногам покойника, а он по неопытности привязал к голове. Когда тело раздуется от трупных газов, оно будет выглядеть весьма любопытно, стоя на дне вниз головой.
Вообразив эту неаппетитную картину, Постышев передернул плечами и стал грести более энергично.
На веслах моторка шла далеко не так стремительно, как с мотором, и прошло не меньше получаса, прежде чем пластиковый борт с глухим стуком ударился о дощатый причал. Выбравшись на берег, Постышев закурил и, не заботясь о том, чтобы привязать лодку, отправился восвояси.
Час спустя он переоделся в придорожных кустах.
Рыбацкую одежду и велосипед он бросил здесь же, в лесу: у него были основания сомневаться в том, что Шаров захочет посвящать в это дело милицию, так что можно было не особенно стараться, заметая следы.
Возвращаясь в Москву, он снова вел машину с опасной скоростью: вечером их с женой ждали на открытии вернисажа, о котором вот уже неделю гудела вся Москва, а у него оставалась еще масса дел. Правда, полчаса он все-таки потерял: в десятке километров от города у него вдруг сдавило сердце, и ему пришлось остановить машину и немного посидеть, откинувшись на спинку сиденья и ослабив галстук, с таблеткой валидола под языком.
Снова запуская двигатель, он привычно подумал о том, что по завершении этого дела необходимо срочно обратиться к врачу.
Глава 5
Подберезский был прав, предполагая, что при желании сотрудники ФСБ могут все. В то утро, которое стало последним для отставного прапорщика Уварова, трое сотрудников этой организации, находившиеся в подчинении у майора Постышева, активно и целенаправленно занимались подтверждением этой теории бывшего сержанта Подберезского.
Они занимались этим уже не первый день, но успеха пока не достигли. Сегодня, впрочем, их шансы возросли: Пономарю удалось вырваться из цепких лап медиков, а он как-никак был единственным из них, кому удалось более или менее подробно разглядеть того здоровенного бугая, который устроил драку прямо под окнами конспиративной квартиры генерала Шарова и едва не сорвал операцию. Принимать участие в активных боевых действиях Пономарю было еще рановато, поскольку ребра его до сих пор стягивала тугая марлевая повязка, и он всякий раз шипел от боли, сделав неловкое движение, но посидеть в машине и посмотреть по сторонам он мог вполне.
Строго говоря, все они должны были сейчас находиться совсем не здесь и заниматься совсем не тем, чем занимались: Пономарю полагалось лежать дома на диване и смотреть телевизор, поглаживая травмированный бок, а Сизый с Мешком, по идее, обязаны были слоняться по Черкизовскому рынку, выслеживая кренделя, на днях толкнувшего какому-то недоумку пистолет, снятый с мертвого мента. Сизый, Мешок да и сам майор Постышев, выдавший им это задание, были уверены, что толкача можно с таким же успехом поджидать где-нибудь на Земле Королевы Мод или в Аргентине, так что угрызения совести их не мучили. Они и так провели на чертовом рынке целую неделю, и, послоняйся они там еще хотя бы пару дней, на них, наверное, начали бы показывать пальцами, говоря: «А вон пошли два эфэсбэшника в штатском!». Это была бы пустая трата времени, так что оперативники решили использовать его с толком.
Никакой служебной, а тем более государственной необходимости в том, чтобы выследить ночного драчуна, конечно же, не было, но они не могли позволить, чтобы избиение двух офицеров ФСБ сошло ему с рук.
Офицер спецслужб — это всегда немножечко супермен, и очень неприятно, когда случайный подвыпивший прохожий походя убеждает тебя в обратном одним ударом кулака. Так что проучить усатого здоровяка было необходимо хотя бы для того, чтобы сохранить остатки самоуважения.
Пономарь сидел на переднем сиденье служебной «лады», курил и мрачно размышлял обо всех этих неприятных вещах, не забывая держать под неусыпным наблюдением вход в булочную. Если отбросить амбиции и уязвленное самолюбие, то исход этой затеи представлялся ему, мягко говоря, весьма сомнительным, Больше всех разорялся, естественно, Мешок, который вообще ничего не видел, не получил в ночной стычке ни единого синяка и считал себя героем только на том основании, что усатый незнакомец поленился лезть в фургон, чтобы отобрать у него пистолет. Пономарь не без оснований предполагал, что усача остановило скорее оборудование фургона, чем пистолет Мешка; видима, он понял, с кем связался, и предпочел не заводить дело слишком далеко. Он очень сомневался, что Сизому и Мешку удастся отстоять попранное достоинство: сколько бы они ни кричали о том, что отметелят «этого козла», как «последнего козла» (это было собственное выражение Мешка, которое при других обстоятельствах заставило бы Пономаря кататься по полу от смеха), Пономарь никак не мог забыть тот противный хруст, с которым сломались и подались, вминаясь внутрь, его ребра. Один удар! Этот парень мог бы зарабатывать большие деньги, на спор пробивая кулаком кирпичные стены.
Они занимались этим уже не первый день, но успеха пока не достигли. Сегодня, впрочем, их шансы возросли: Пономарю удалось вырваться из цепких лап медиков, а он как-никак был единственным из них, кому удалось более или менее подробно разглядеть того здоровенного бугая, который устроил драку прямо под окнами конспиративной квартиры генерала Шарова и едва не сорвал операцию. Принимать участие в активных боевых действиях Пономарю было еще рановато, поскольку ребра его до сих пор стягивала тугая марлевая повязка, и он всякий раз шипел от боли, сделав неловкое движение, но посидеть в машине и посмотреть по сторонам он мог вполне.
Строго говоря, все они должны были сейчас находиться совсем не здесь и заниматься совсем не тем, чем занимались: Пономарю полагалось лежать дома на диване и смотреть телевизор, поглаживая травмированный бок, а Сизый с Мешком, по идее, обязаны были слоняться по Черкизовскому рынку, выслеживая кренделя, на днях толкнувшего какому-то недоумку пистолет, снятый с мертвого мента. Сизый, Мешок да и сам майор Постышев, выдавший им это задание, были уверены, что толкача можно с таким же успехом поджидать где-нибудь на Земле Королевы Мод или в Аргентине, так что угрызения совести их не мучили. Они и так провели на чертовом рынке целую неделю, и, послоняйся они там еще хотя бы пару дней, на них, наверное, начали бы показывать пальцами, говоря: «А вон пошли два эфэсбэшника в штатском!». Это была бы пустая трата времени, так что оперативники решили использовать его с толком.
Никакой служебной, а тем более государственной необходимости в том, чтобы выследить ночного драчуна, конечно же, не было, но они не могли позволить, чтобы избиение двух офицеров ФСБ сошло ему с рук.
Офицер спецслужб — это всегда немножечко супермен, и очень неприятно, когда случайный подвыпивший прохожий походя убеждает тебя в обратном одним ударом кулака. Так что проучить усатого здоровяка было необходимо хотя бы для того, чтобы сохранить остатки самоуважения.
Пономарь сидел на переднем сиденье служебной «лады», курил и мрачно размышлял обо всех этих неприятных вещах, не забывая держать под неусыпным наблюдением вход в булочную. Если отбросить амбиции и уязвленное самолюбие, то исход этой затеи представлялся ему, мягко говоря, весьма сомнительным, Больше всех разорялся, естественно, Мешок, который вообще ничего не видел, не получил в ночной стычке ни единого синяка и считал себя героем только на том основании, что усатый незнакомец поленился лезть в фургон, чтобы отобрать у него пистолет. Пономарь не без оснований предполагал, что усача остановило скорее оборудование фургона, чем пистолет Мешка; видима, он понял, с кем связался, и предпочел не заводить дело слишком далеко. Он очень сомневался, что Сизому и Мешку удастся отстоять попранное достоинство: сколько бы они ни кричали о том, что отметелят «этого козла», как «последнего козла» (это было собственное выражение Мешка, которое при других обстоятельствах заставило бы Пономаря кататься по полу от смеха), Пономарь никак не мог забыть тот противный хруст, с которым сломались и подались, вминаясь внутрь, его ребра. Один удар! Этот парень мог бы зарабатывать большие деньги, на спор пробивая кулаком кирпичные стены.