Страница:
– Что-то я тебя никак не пойму, – сказал Васильев. – Ты что, мне угрожаешь?
– А ты что, намерен расплатиться со мной пулей? – удивился Глеб. – Тогда ставлю в известность, что свою пулю ты проглотишь сам. И скажи Короткому, чтобы вылезал из-за поленницы. Если вы с ним в доле, этот разговор и его касается.
Некоторое время Кот сидел неподвижно, разглядывая его с каким-то новым, не вполне понятным Глебу выражением, а потом медленно спросил:
– У тебя что, глаза на затылке?
Глеб снова приподнял уголки губ и тут же их опустил.
– Мог бы сказать "да", – ответил он. – Но разговор у нас прямой, задушевный, без дешевых понтов, правда? Поэтому врать не стану: глаз на затылке у меня нет, зато есть парочка извилин под черепной коробкой. Давай скажи ему, чтоб выходил. Я хочу вам кое-что показать. Просто для наглядности, чтобы вам было легче принять решение.
У него за спиной негромко стукнуло потревоженное полено; кто-то, громко шурша рыхлым тающим снегом, семенящей походкой пересек пространство, отделявшее Глеба от старой поленницы. Рыжий кот беззвучно канул вниз и исчез за углом сарая. Сиверов не обернулся, и вскоре Короткий сам вошел в поле его зрения, демонстративно пряча в карман свой пружинный нож.
Глеб встал, подошел к куче наколотых Котом дров и стал по одному брать оттуда поленья.
– Это у нас будет Бек, – говорил он, втыкая поленья торчком в мокрый снег и ставя на них жирные крестики простым карандашом, – это – Клава, это – Гаркуша, это вот – ты, а это – Короткий...
Вместо полена, которое должно было изображать Короткого, он воткнул в снег небольшую щепку. Короткий сердито прищурился, но промолчал.
– Расположение, как видите, произвольное, – продолжал Глеб, навинчивая на ствол извлеченного из-под куртки пистолета длинный черный набалдашник глушителя. – Можете его изменить. В конце концов, вам виднее, кто и как будет стоять, когда вы решите "подбить бабки".
– Я ведь, кажется, велел тебе убрать этот пугач подальше, – хмуро сказал Кот.
– А я тебя не послушался, – согласился Глеб. – "Если птице отрезать руки, если ноги отрезать тоже, эта птица умрет от скуки, потому что сидеть не сможет..." Помнишь? Ну вот. Это мой основной инструмент, куда ж я без него? Так... Восемь воробышков в обойме, один в стволе, а мишеней, как видите, пять. На самом-то деле Гаркуша будет ждать в машине, а Клава – сидеть за компьютером, но пусть будет пять, я не жадный. В общем, скажете, когда будете готовы.
Он отошел в сторону и повернулся к мишеням спиной. Некоторое время было тихо, потом там, возле сарая, зашуршали снегом, задвигались, и снова наступила тишина.
– Ну, давай, – послышался насмешливый голос Кота.
Глеб одним движением развернулся на сто восемьдесят градусов и открыл огонь. Пять негромких хлопков прозвучали один за другим, пять горячих гильз беззвучно канули в сугроб. Четыре помеченных крестиками полена почти одновременно повалились в рыхлый снег, подброшенная пулей сосновая щепка отлетела далеко в сторону. Другие поленья, штук десять или двенадцать, появившиеся в сугробе, пока Глеб стоял к сараю спиной, остались торчать там, куда их воткнули Кот и Короткий.
– Бога побойтесь, господа жулики, – сказал Глеб, опускаясь на корточки, чтобы собрать гильзы. – Не станете же вы, в самом деле, устраивать выяснение отношений в таком людном месте! Ну, что вы на это скажете?
– Впечатляет, – сказал Кот. – Правда, Короткий?
Прежде чем ответить, Короткий сходил за "своей" щепкой. Она раскололась вдоль волокон, и было видно, что пуля попала в ее верхний конец, задев одну из перекладин карандашного крестика.
– Красиво, – согласился лилипут своим дребезжащим голоском. – Такому номеру в цирке цены бы не было. А не спать целую неделю этот трюкач может?
– А зачем? – удивился Глеб. – Выставка прибывает послезавтра, а уж пару ночей я как-нибудь выдержу. Да и ни к чему мне это. Убрать меня до дела вы не можете, потому что за это время найти и подготовить замену нереально. Значит, если я откину копыта, дело сорвется. Только я не собираюсь откидывать копыта. Скорее уж это случится с вами, но, подчеркиваю, только в том случае, если вы попытаетесь сделать мне больно. Вам придется привыкнуть к мысли, что просто сбросить меня со счетов не получится. В конце концов, если не договоримся, я могу шлепнуть вас прямо сейчас. Правда, это будет экономически невыгодно, я не привык работать даром. Зато окажу услугу обществу. Оно этого тоже не оценит, но черт с ним, пусть это будет благотворительность. Поймите, вам от меня никуда не деться, вы у меня в руках. Я предлагаю вам честную сделку, пользуйтесь моей добротой!
– Я не люблю, когда на меня давят, – сквозь зубы сообщил Кот.
– А кто любит? – рассудительно возразил Глеб. – Сам виноват. Ты хотел хорошего стрелка? Ну, так ты его получил!
– Даже слишком хорошего, – скаля испорченные зубы в невеселой улыбке, заметил Короткий. – Не стрелок, а ковбой какой-то – так и норовит тебя оседлать. Да еще и называет это честной сделкой.
– Вот-вот, – согласился Васильев. – Это, по-твоему, честная сделка? Ну, допустим, мы с тобой сейчас договоримся. А где гарантия, что после дела ты не захочешь загрести все? При твоих талантах это нетрудно. Какой нам резон идти на дело при таких условиях? Лучше все-таки рискнуть и попытаться обойтись без тебя.
– Вот такой разговор мне по душе, – сказал Глеб, постаравшись, чтобы это прозвучало как можно более открыто и искренне. – Просто, прямо, без этих виляний... Какой, говоришь, резон? Во-первых, я вам нужен там, в музее. Во-вторых, я могу понадобиться при отходе. А в-третьих, не знаю, что вы там придумали насчет остальных, но их я без проблем возьму на себя. Раз-два, и дело в шляпе.
Кот и Короткий переглянулись.
– Да, – сказал Васильев, когда этот безмолвный обмен мнениями закончился, – звучит заманчиво. Но где гарантия, что ты не возьмешь на себя заодно и нас?
– Не стану скрывать, – закуривая новую сигарету, сказал ему Глеб, – я об этом думал. Но если бы я действительно собирался так поступить, к чему было затевать этот разговор? Сделал бы тупую морду, как у Бека, сходил бы со всеми на дело, а потом перещелкал бы вас, как куропаток, и привет в шляпу...
– Ну, – сказал Короткий, – и к чему тогда весь этот гнилой базар?
– К тому, что я не дурак. Мне казалось, что вы тоже кое-что соображаете, поэтому я с вами и заговорил. Без меня вам не взять золото и не избавиться от остальных, потому что я вам этого просто не позволю. А мне без вас не получить за все это ры-жье и одного процента от его настоящей цены. Что я могу? Сдать его по дешевке как лом – вот и все мои возможности. Это, конечно, тоже бабки, и немалые, но как подумаю, сколько я потеряю...
На какое-то мгновение лицо Кота словно одеревенело. В нем не дрогнул ни один мускул, но Глеб смотрел внимательно и не упустил этот момент. Последнее замечание явно задело Кота за живое.
– А с чего ты взял, что мы собираемся получить за побрякушки настоящую цену? – спросил он напряженным голосом.
– А иначе вся эта овчинка выделки не стоит, – сказал Глеб. – Слишком много риска, а ради чего? Сдать эти цацки по цене лома? Да таким составом, как у нас, проще заработать такие бабки любым другим способом. Недельки две гастролей по провинции или парочка налетов на московские обменные пункты – и сумма, о которой мы сейчас говорим, у нас в кармане...
– А? – сказал Кот, обращаясь к Короткому.
– Умный сукин сын, ничего не скажешь, – проскрипел тот. – И что же, ты думаешь, мы вот так, запросто, сдадим тебе заказчика?
– Не думаю, – сказал Глеб, – не рассчитываю и даже не надеюсь. Заказчик – это ваш козырь. А мой, – он похлопал ладонью по пистолету, – вот. Нормальное партнерство предполагает паритет. В данном случае это равное количество козырей. Ну что, я вас убедил?
– Ты нам выбора не оставил, – проворчал Кот.
– В этом и заключается сила убеждения, – утешил его Глеб. – Я понимаю, что вам пока трудно привыкнуть к новому положению вещей, но поставьте себя на мое место! Я уже понял, к чему вы клоните, так что же мне теперь – по доброй воле глотку под нож подставлять?
– Тоже верно, – вздохнул Кот. – Ну, и сколько ты хочешь?
– По десять процентов с носа, – быстро сказал Глеб. – Итого – двадцать. Каждый из вас вместо пятидесяти получит сорок, но это, согласитесь, лучше, чем пуля в лоб. Равную долю я, заметьте, не прошу. Все-таки дело организовали вы, и без вас я его никак не проверну, даже пытаться нечего.
– Значит, целых двадцать процентов ты просишь за одно свое нахальство, – уточнил Короткий.
Глеб приподнял очки и из-под них холодно посмотрел на лилипута.
– Я стараюсь быть вежливым, – напомнил он. – Хотя мог бы просто отстрелить кое-кому башку безо всяких разговоров. Потому что без кое-кого, – добавил он с нажимом, продолжая сверлить Короткого тяжелым, не сулящим ничего хорошего взглядом, – мы там, в музее, вполне можем обойтись.
Короткий увял, перед этим, правда, обменявшись с Котом быстрым взглядом, значения которого Глеб, честно говоря, не уловил.
– Ну-ну, – Кот поспешил восстановить пошатнувшийся было мир, – не надо ссориться.
– Вот и я говорю – не надо, – сказал Глеб, возвращая на место очки. – Тем более что каждый из нас получит такие бабки, с которыми можно смело уходить на покой. Отвалим в какой-нибудь Лондон и будем жить – не тужить... Англия преступников не выдает и даже налоги с помещенного в банк капитала не взимает. Там сейчас половина российской братвы тусуется, от олигархов до наемных стрелков вроде меня... А вам зато об мокруху мараться не придется. Чем плохо-то?
– Да, – задумчиво согласился Кот, – звучит заманчиво... Что ж, по рукам, что ли? Ты как, Короткий?
– Я не в восторге, – заявил лилипут, – но выбора, похоже, действительно нет. Красиво ты нас сделал, – сообщил он Глебу с кривой улыбкой. – Даже разозлиться на тебя как следует не могу, хотя, по идее, и должен бы. Всегда приятно посмотреть на хорошую работу. Ладно, черт с тобой. Считай, что ты в доле. Только у меня есть одно условие...
– Слушаю, – сказал Глеб, уже догадываясь, что именно услышит.
– Делай что хочешь, – сказал лилипут, нехорошо щуря глаза, – но Бека оставь мне, понял?
– А чего тут не понять, – сказал Слепой. – Баба с воза – кобыле легче. Сэкономлю патрон, он ведь тоже денег стоит.
Глава 8
– А ты что, намерен расплатиться со мной пулей? – удивился Глеб. – Тогда ставлю в известность, что свою пулю ты проглотишь сам. И скажи Короткому, чтобы вылезал из-за поленницы. Если вы с ним в доле, этот разговор и его касается.
Некоторое время Кот сидел неподвижно, разглядывая его с каким-то новым, не вполне понятным Глебу выражением, а потом медленно спросил:
– У тебя что, глаза на затылке?
Глеб снова приподнял уголки губ и тут же их опустил.
– Мог бы сказать "да", – ответил он. – Но разговор у нас прямой, задушевный, без дешевых понтов, правда? Поэтому врать не стану: глаз на затылке у меня нет, зато есть парочка извилин под черепной коробкой. Давай скажи ему, чтоб выходил. Я хочу вам кое-что показать. Просто для наглядности, чтобы вам было легче принять решение.
У него за спиной негромко стукнуло потревоженное полено; кто-то, громко шурша рыхлым тающим снегом, семенящей походкой пересек пространство, отделявшее Глеба от старой поленницы. Рыжий кот беззвучно канул вниз и исчез за углом сарая. Сиверов не обернулся, и вскоре Короткий сам вошел в поле его зрения, демонстративно пряча в карман свой пружинный нож.
Глеб встал, подошел к куче наколотых Котом дров и стал по одному брать оттуда поленья.
– Это у нас будет Бек, – говорил он, втыкая поленья торчком в мокрый снег и ставя на них жирные крестики простым карандашом, – это – Клава, это – Гаркуша, это вот – ты, а это – Короткий...
Вместо полена, которое должно было изображать Короткого, он воткнул в снег небольшую щепку. Короткий сердито прищурился, но промолчал.
– Расположение, как видите, произвольное, – продолжал Глеб, навинчивая на ствол извлеченного из-под куртки пистолета длинный черный набалдашник глушителя. – Можете его изменить. В конце концов, вам виднее, кто и как будет стоять, когда вы решите "подбить бабки".
– Я ведь, кажется, велел тебе убрать этот пугач подальше, – хмуро сказал Кот.
– А я тебя не послушался, – согласился Глеб. – "Если птице отрезать руки, если ноги отрезать тоже, эта птица умрет от скуки, потому что сидеть не сможет..." Помнишь? Ну вот. Это мой основной инструмент, куда ж я без него? Так... Восемь воробышков в обойме, один в стволе, а мишеней, как видите, пять. На самом-то деле Гаркуша будет ждать в машине, а Клава – сидеть за компьютером, но пусть будет пять, я не жадный. В общем, скажете, когда будете готовы.
Он отошел в сторону и повернулся к мишеням спиной. Некоторое время было тихо, потом там, возле сарая, зашуршали снегом, задвигались, и снова наступила тишина.
– Ну, давай, – послышался насмешливый голос Кота.
Глеб одним движением развернулся на сто восемьдесят градусов и открыл огонь. Пять негромких хлопков прозвучали один за другим, пять горячих гильз беззвучно канули в сугроб. Четыре помеченных крестиками полена почти одновременно повалились в рыхлый снег, подброшенная пулей сосновая щепка отлетела далеко в сторону. Другие поленья, штук десять или двенадцать, появившиеся в сугробе, пока Глеб стоял к сараю спиной, остались торчать там, куда их воткнули Кот и Короткий.
– Бога побойтесь, господа жулики, – сказал Глеб, опускаясь на корточки, чтобы собрать гильзы. – Не станете же вы, в самом деле, устраивать выяснение отношений в таком людном месте! Ну, что вы на это скажете?
– Впечатляет, – сказал Кот. – Правда, Короткий?
Прежде чем ответить, Короткий сходил за "своей" щепкой. Она раскололась вдоль волокон, и было видно, что пуля попала в ее верхний конец, задев одну из перекладин карандашного крестика.
– Красиво, – согласился лилипут своим дребезжащим голоском. – Такому номеру в цирке цены бы не было. А не спать целую неделю этот трюкач может?
– А зачем? – удивился Глеб. – Выставка прибывает послезавтра, а уж пару ночей я как-нибудь выдержу. Да и ни к чему мне это. Убрать меня до дела вы не можете, потому что за это время найти и подготовить замену нереально. Значит, если я откину копыта, дело сорвется. Только я не собираюсь откидывать копыта. Скорее уж это случится с вами, но, подчеркиваю, только в том случае, если вы попытаетесь сделать мне больно. Вам придется привыкнуть к мысли, что просто сбросить меня со счетов не получится. В конце концов, если не договоримся, я могу шлепнуть вас прямо сейчас. Правда, это будет экономически невыгодно, я не привык работать даром. Зато окажу услугу обществу. Оно этого тоже не оценит, но черт с ним, пусть это будет благотворительность. Поймите, вам от меня никуда не деться, вы у меня в руках. Я предлагаю вам честную сделку, пользуйтесь моей добротой!
– Я не люблю, когда на меня давят, – сквозь зубы сообщил Кот.
– А кто любит? – рассудительно возразил Глеб. – Сам виноват. Ты хотел хорошего стрелка? Ну, так ты его получил!
– Даже слишком хорошего, – скаля испорченные зубы в невеселой улыбке, заметил Короткий. – Не стрелок, а ковбой какой-то – так и норовит тебя оседлать. Да еще и называет это честной сделкой.
– Вот-вот, – согласился Васильев. – Это, по-твоему, честная сделка? Ну, допустим, мы с тобой сейчас договоримся. А где гарантия, что после дела ты не захочешь загрести все? При твоих талантах это нетрудно. Какой нам резон идти на дело при таких условиях? Лучше все-таки рискнуть и попытаться обойтись без тебя.
– Вот такой разговор мне по душе, – сказал Глеб, постаравшись, чтобы это прозвучало как можно более открыто и искренне. – Просто, прямо, без этих виляний... Какой, говоришь, резон? Во-первых, я вам нужен там, в музее. Во-вторых, я могу понадобиться при отходе. А в-третьих, не знаю, что вы там придумали насчет остальных, но их я без проблем возьму на себя. Раз-два, и дело в шляпе.
Кот и Короткий переглянулись.
– Да, – сказал Васильев, когда этот безмолвный обмен мнениями закончился, – звучит заманчиво. Но где гарантия, что ты не возьмешь на себя заодно и нас?
– Не стану скрывать, – закуривая новую сигарету, сказал ему Глеб, – я об этом думал. Но если бы я действительно собирался так поступить, к чему было затевать этот разговор? Сделал бы тупую морду, как у Бека, сходил бы со всеми на дело, а потом перещелкал бы вас, как куропаток, и привет в шляпу...
– Ну, – сказал Короткий, – и к чему тогда весь этот гнилой базар?
– К тому, что я не дурак. Мне казалось, что вы тоже кое-что соображаете, поэтому я с вами и заговорил. Без меня вам не взять золото и не избавиться от остальных, потому что я вам этого просто не позволю. А мне без вас не получить за все это ры-жье и одного процента от его настоящей цены. Что я могу? Сдать его по дешевке как лом – вот и все мои возможности. Это, конечно, тоже бабки, и немалые, но как подумаю, сколько я потеряю...
На какое-то мгновение лицо Кота словно одеревенело. В нем не дрогнул ни один мускул, но Глеб смотрел внимательно и не упустил этот момент. Последнее замечание явно задело Кота за живое.
– А с чего ты взял, что мы собираемся получить за побрякушки настоящую цену? – спросил он напряженным голосом.
– А иначе вся эта овчинка выделки не стоит, – сказал Глеб. – Слишком много риска, а ради чего? Сдать эти цацки по цене лома? Да таким составом, как у нас, проще заработать такие бабки любым другим способом. Недельки две гастролей по провинции или парочка налетов на московские обменные пункты – и сумма, о которой мы сейчас говорим, у нас в кармане...
– А? – сказал Кот, обращаясь к Короткому.
– Умный сукин сын, ничего не скажешь, – проскрипел тот. – И что же, ты думаешь, мы вот так, запросто, сдадим тебе заказчика?
– Не думаю, – сказал Глеб, – не рассчитываю и даже не надеюсь. Заказчик – это ваш козырь. А мой, – он похлопал ладонью по пистолету, – вот. Нормальное партнерство предполагает паритет. В данном случае это равное количество козырей. Ну что, я вас убедил?
– Ты нам выбора не оставил, – проворчал Кот.
– В этом и заключается сила убеждения, – утешил его Глеб. – Я понимаю, что вам пока трудно привыкнуть к новому положению вещей, но поставьте себя на мое место! Я уже понял, к чему вы клоните, так что же мне теперь – по доброй воле глотку под нож подставлять?
– Тоже верно, – вздохнул Кот. – Ну, и сколько ты хочешь?
– По десять процентов с носа, – быстро сказал Глеб. – Итого – двадцать. Каждый из вас вместо пятидесяти получит сорок, но это, согласитесь, лучше, чем пуля в лоб. Равную долю я, заметьте, не прошу. Все-таки дело организовали вы, и без вас я его никак не проверну, даже пытаться нечего.
– Значит, целых двадцать процентов ты просишь за одно свое нахальство, – уточнил Короткий.
Глеб приподнял очки и из-под них холодно посмотрел на лилипута.
– Я стараюсь быть вежливым, – напомнил он. – Хотя мог бы просто отстрелить кое-кому башку безо всяких разговоров. Потому что без кое-кого, – добавил он с нажимом, продолжая сверлить Короткого тяжелым, не сулящим ничего хорошего взглядом, – мы там, в музее, вполне можем обойтись.
Короткий увял, перед этим, правда, обменявшись с Котом быстрым взглядом, значения которого Глеб, честно говоря, не уловил.
– Ну-ну, – Кот поспешил восстановить пошатнувшийся было мир, – не надо ссориться.
– Вот и я говорю – не надо, – сказал Глеб, возвращая на место очки. – Тем более что каждый из нас получит такие бабки, с которыми можно смело уходить на покой. Отвалим в какой-нибудь Лондон и будем жить – не тужить... Англия преступников не выдает и даже налоги с помещенного в банк капитала не взимает. Там сейчас половина российской братвы тусуется, от олигархов до наемных стрелков вроде меня... А вам зато об мокруху мараться не придется. Чем плохо-то?
– Да, – задумчиво согласился Кот, – звучит заманчиво... Что ж, по рукам, что ли? Ты как, Короткий?
– Я не в восторге, – заявил лилипут, – но выбора, похоже, действительно нет. Красиво ты нас сделал, – сообщил он Глебу с кривой улыбкой. – Даже разозлиться на тебя как следует не могу, хотя, по идее, и должен бы. Всегда приятно посмотреть на хорошую работу. Ладно, черт с тобой. Считай, что ты в доле. Только у меня есть одно условие...
– Слушаю, – сказал Глеб, уже догадываясь, что именно услышит.
– Делай что хочешь, – сказал лилипут, нехорошо щуря глаза, – но Бека оставь мне, понял?
– А чего тут не понять, – сказал Слепой. – Баба с воза – кобыле легче. Сэкономлю патрон, он ведь тоже денег стоит.
Глава 8
Майор Верещагин резко сбросил газ, включил нейтральную передачу, принял к обочине и остановил машину. Покрышки были порядком облысевшие, да и колодки оставляли желать лучшего, так что тормозной путь получился длинным и сопровождался таким звуком, словно Верещагин напоследок переехал крупную собаку с очень широкой глоткой и крепкими голосовыми связками.
Выругавшись сквозь зубы, Верещагин выключил зажигание, и мотор с явным облегчением заглох, напоследок заставив дряхлую машину конвульсивно содрогнуться. Лампочки на приборной доске погасли, и сквозь шорох шин и гудение проносившихся мимо автомобилей стали слышны доносившиеся из-под капота звуки – какое-то бульканье, потрескиванье и даже что-то вроде капели – этакое размеренное "кап, кап, кап". Водитель приспустил оконное стекло (стеклоподъемник заедало, и орудовать им следовало с умом, чтобы потом не пришлось разбирать дверцу) и закурил, из-под насупленных бровей разглядывая стеклянную стену автосалона, возле которого остановился.
Автосалон был средней руки, с довольно умеренными ценами и демократичными порядками, но все-таки салон, а не рынок. Строго говоря, майору милиции Верещагину с его доходами тут нечего было делать, и, если честно, останавливать здесь свой видавший самые разные виды "москвич-2141" майор вовсе не собирался – так уж вышло.
Двигатель выключать не стоило, потому что заводиться он не любил. И вообще, машина майора Верещагина даже смолоду терпеть не могла ездить, как будто конструкторы и сборщики АЗЛК каким-то чудом ухитрились еще на конвейере вложить в нее это противоестественное для автомобиля стремление – стоять на месте и притворяться кучкой металлолома. Впрочем, это для какого-нибудь "порше" или "мерседеса" такое стремление, может, и противоестественно, а для родимого "москвича" это нормальная, здоровая основа его чугунно-жестяного мировоззрения...
Посасывая дешевую отечественную сигарету, Верещагин представил последовательность своих дальнейших действий. Движок еще не остыл, так что с пятой или шестой попытки его, возможно, удастся завести. Тронуться с места и отправиться домой, где его никто не ждет и где пахнет холостяцкой берлогой – примерно так же, как в салоне этого опостылевшего, скрипучего рыдвана.
В машине пахло застоявшимся табачным дымом, какой-то кислятиной и грязными, насквозь пропотевшими носками. Засаленная, потемневшая от въевшейся грязи обивка сидений местами протерлась до дыр; на выгоревшей пластмассе приборной панели ровным слоем лежала пыль, оставшаяся еще с прошлого лета; из-под неплотно прилегающей крышки пепельницы торчали хвостики целлофановых оберток от сигаретных пачек и горелые спички. Крышка бардачка была заклеена липкой лентой, под ногами было полно песка и желтой сухой травы – тоже прошлогодней, оставшейся здесь с последнего выезда на рыбалку. Захватанные жирными пятернями окна казались мутными, как старый плексиглас, стрелка спидометра навеки застыла на нулевой отметке – чертов драндулет года два назад взял себе странную манеру рвать стальные тросики, приводившие в действие упомянутый прибор. Верещагин трижды покупал и устанавливал новые, и его горячо любимый автомобиль каким-то таинственным, неизвестным науке способом трижды их рвал, и майор в конце концов плюнул, перестал швырять деньги на ветер и приноровился довольно точно определять скорость по тахометру.
Все это и еще многое другое, начиная с треснувшей клеммы аккумулятора и кончая проржавевшим насквозь глушителем, привычным галопом пронеслось в голове, и он подумал: "А почему бы и нет? Почему бы не бросить это корыто прямо здесь, у обочины, и не уехать отсюда на приличном автомобиле?"
"Хорошенький вопрос для майора милиции, – подумал он с кривой улыбкой. – В самом деле, это ж такой пустяк! Зашел в магазин и купил машину, как пачку сигарет... Чего проще-то?"
Он выбрался из грязного салона на серую улицу, вдоль которой пыльный холодный ветер гнал остатки зимнего мусора, в три коротких, жадных затяжки докурил сигарету и бросил окурок на асфальт. Ветер подхватил окурок и покатил куда-то в сторону Адмиралтейства, шпиль которого неясно проступал сквозь серую ненастную дымку впереди и слева. Верещагин засунул мигом озябшие ладони в карманы короткой кожаной куртки. Левая рука при этом ощутила сквозь ткань подкладки твердый угол лежавшего во внутреннем кармане прямоугольного предмета. Поглаживая его пальцами, Верещагин пару раз бесцельно пнул носком ботинка лысую покрышку переднего колеса и решительно двинулся ко входу в автосалон. Ключ он оставил в замке зажигания; честно говоря, ему очень хотелось посмотреть, кто позарится на это корыто.
На выездном пандусе автосалона стояла новенькая серебристая "Лада" двенадцатой модели, и двое молодых ребят в одинаковых ярко-красных комбинезонах снимали с ее сидений остатки полиэтиленовой упаковочной пленки. Счастливый покупатель, прилично одетый толстопузый усач с холеной мордой мелкого чиновника, стоял рядом, то и дело нетерпеливо поглядывая на часы, с таким видом, словно покупка новенькой машины для него – самое обычное дело. "Машина в упаковке, – подумал Верещагин. – Надо же, и такое на свете бывает... Хоть бы раз попробовать, каково это – водить машину, за рулем которой до тебя ни одна сволочь не сидела!"
Он снова пощупал сквозь ткань подкладки тугую пачку денег, уже понимая, что просто так отсюда не уйдет – ни за что, ни за какие коврижки! Ну и что, что неосторожно? А ездить, да не по райцентру задрипанному, а по Питеру, на этом рассыпающемся драндулете – это, по-вашему, осторожно?!
Он оглянулся. "Москвич" понуро стоял у края проезжей части, и даже сквозь грязь на корпусе были видны пятна ржавчины. Душу майора Верещагина на миг пронзило острое сожаление. С этой машиной у него было связано много воспоминаний – пожалуй, даже слишком много для одного потрепанного "москвича". В конце концов, старикашке давно пора на покой, да и вообще, что может быть глупее переживаний по поводу судьбы отслужившего свое автомобиля? Ведь это же просто средних размеров груда железа, причем самого паршивого, изъеденного коррозией, норовистого и осточертевшего хуже горькой редьки...
Майор еще раз пощупал деньги, преодолев желание вынуть их и пересчитать. Он и так знал, что в пачке пять тысяч купюрами по двадцать евро – аванс, который еще надо было отработать. Именно воспоминание о предстоящей работе придало майору Верещагину решимости. На словах работа выглядела пустяковой, но кто может знать, как все получится на самом деле? Пуля, как известно, – дура, ей не объяснишь, что у тебя были какие-то планы, перспективы какие-то, расчеты... что ты, в конце-то концов, еще аванс не успел потратить! Прилетит, влепится в лоб, и – "до свиданья, наш ласковый Миша, отправляйся в свой сказочный лес...".
В дверях его обдало теплым сухим воздухом с приятным запахом какого-то новомодного моющего средства. Верещагин уверенной походкой прошел сквозь сверкающий полированным лаком лабиринт иномарок, удостоив их лишь мимолетного взгляда, в дальний конец зала, где были выставлены отечественные автомобили. Не то чтобы майор был таким уж патриотом российского автопрома. Он понимал, конечно, что даже сильно подержанная иномарка даст новым "Жигулям" сто очков вперед, однако сумма, которой он располагал, не оставляла ему выбора. Верещагин вовсе не чувствовал себя разбогатевшим, у него просто появилось немного свободных денег, которые он решил потратить если не с толком, то хотя бы с удовольствием.
Процедура растраты не отняла много времени: майор уже давно сделал выбор, а теперь, когда у него завелись деньги, просто ткнул пальцем в то, что хотел приобрести, уплатил первый взнос и через каких-нибудь полчаса уже покуривал на пандусе, наблюдая, как рабочие, похожие в своих красных комбинезонах на парочку вареных раков, готовят к первой настоящей поездке новенький, всего месяц назад сошедший с конвейера "шевроле-Нива".
Брошенный им "москвич" все так же понуро стоял у бровки тротуара; отсюда, с верхушки наклонного пандуса, Верещагин хорошо видел, как поблескивает брелок оставшегося в замке ключа зажигания. Майор прикинул, сколько можно выручить за эту рухлядь, и решил не связываться: себе дороже. Пусть стоит, где стоит, пока его не угонят или не отволокут эвакуатором на штрафную стоянку...
Парень в комбинезоне, умело пряча зависть за дежурной вежливостью, отдал ему ключи и пожелал счастливого пути. Верещагин сел за руль. Дверца закрылась с мягким щелчком; майор полной грудью вдохнул ни с чем не сравнимый запах новенького салона и запустил двигатель. Тот завелся с пол-оборота и почти неслышно заурчал. Майор осмотрелся, осваиваясь, а потом включил первую передачу и мягко, осторожно тронул свое приобретение с места.
Он был очень доволен.
Та уже расположилась в кресле для посетителей, закинув ногу на ногу, и держала наготове длинную тонкую сигарету с золотым ободком. Ноги у нее были выше всяких похвал, по крайней мере та их часть, что оставалась на виду. Впрочем, все остальное тоже пребывало в полнейшем порядке и могло волновать воображение – чье угодно, но не доктора Дружинина, поскольку формы сидевшей перед ним дамы приобрели столь волнующие очертания во многом благодаря его профессиональному мастерству. Разумеется, она прошла через все модные системы оздоровления, начиная от аэробики и кончая йогой, однако без хирургического вмешательства тут тоже не обошлось, а Владимир Яковлевич Дружинин слишком хорошо знал, что скрывается за красивым словом "липосакция", чтобы результаты этой процедуры могли его хоть как-то возбуждать.
Кроме того, эта дама была не из тех, за кем можно ухаживать по собственному почину. Она сама выбирала себе кавалеров и, наигравшись вдоволь, бросала без всякого сожаления. Не то чтобы она ломала своим избранникам судьбы; напротив, за то, чтобы провести возле нее какое-то время, многие были готовы продать душу дьяволу.
Впрочем, в любви и покровительстве этой дамы Дружинин не нуждался. Она была просто клиентом высшей категории – одной из тех, кому не принято отказывать, даже если они просят чего-то совершенно несуразного. Если бы она пожелала стать слонихой и потребовала пришить себе вместо носа хобот, Владимир Яковлевич сделал бы это не моргнув глазом да еще и прибавил бы от себя слоновьи уши и хвост – бесплатно, из уважения к клиенту.
Продолжая улыбаться, Дружинин дал ей прикурить, опустил зажигалку в карман белого халата и только после этого сел. Стройные ноги пациентки исчезли из поля зрения, и он окинул остальное взглядом талантливого художника, любующегося собственным творением. Подчеркнутая облегающим жакетом осиная талия, совершенная грудь – как раз такая, что больше всего нравится мужчинам, гладкая белая шея, матовое, без единой морщинки лицо, разрез глаз, линия губ... Разумеется, доктор Дружинин видел признаки перенесенных пластических операций, но для человека непосвященного они были незаметны. Тем и славился Владимир Яковлевич, что из-под его скальпеля выходили красивые живые люди, а не жутковатые манекены, опасающиеся лишний раз улыбнуться, чтобы не лопнула туго, как на полковом барабане, натянутая кожа...
Впрочем, над лицом этой женщины Владимир Яковлевич работал не так уж и много. Никаких кардинальных изменений – так, несколько подтяжек, не более того. Она удивительно хорошо сохранилась для своего возраста, а золотые руки Владимира Яковлевича придали этой сохранности свежесть и блеск настоящей молодости. Нужно было знать, сколько ей лет, чтобы по достоинству оценить мастерство хирурга, совершившего настоящее чудо.
Вошла медсестра. Кроме кофе, она принесла папку с результатами обследования, положила ее перед Дружининым и вышла, бесшумно ступая по ковровому покрытию туфлями на низкой резиновой подошве. Доктор с удовольствием проводил ее взглядом. Она была по-настоящему хороша; скальпель ни разу ее не касался, поскольку Владимир Яковлевич свято исповедовал им же придуманное правило: не оперировать тех, с кем спишь, и не спать с теми, кого оперировал.
Прихлебывая густой ароматный кофе, он рассеянно перелистал содержимое папки, хотя и без того был прекрасно осведомлен о результатах анализов. Предстоящая операция уже месяц занимала все его мысли. Это было безумие, но заразительное, захватывающее целиком, без остатка, и Владимир Яковлевич, отбросив сомнения, с головой в него погрузился.
– Ну, что скажете, доктор? – спросила пациентка, затянувшись сигаретой и манерно стряхнув пепел в предложенную Дружининым пепельницу.
– Анализы прекрасные, – сообщил Владимир Яковлевич. – Мне бы такие, честное слово! У вас великолепное здоровье!
– А разве может быть иначе? – удивленно подняла тонкие брови пациентка. – При тех суммах, которые я трачу на врачей...
– Ну, согласитесь, что здоровье – это не то, что можно купить за деньги! – смеясь, воскликнул Дружинин.
– Купить нельзя, – согласилась посетительница. Голос у нее был глубокий и мелодичный, несмотря на почти тридцатилетний стаж курильщицы. – А вот сохранить – да, можно.
"С твоими деньгами да не сохранить", – подумал Владимир Яковлевич. Сидевшая перед ним женщина была вдовой. Муж оставил ей состояние, исчисляемое астрономической суммой и сравнимое с годовым бюджетом небольшой страны. Это была сумма, которую не требовалось приумножать в поте лица своего – деньги работали сами, позволяя своей владелице вести праздную, роскошную жизнь на одни лишь проценты, не касаясь основного капитала.
Помимо денег, муж оставил ей связи, которые она очень умело поддерживала; так что, хоть в любовники ей доктор Дружинин и не набивался, попасть в число ее врагов ему также не улыбалось. Ее капризы были сделаны из оружейной стали и очень щедро оплачивались. Желания ее были самые неожиданные: она могла захотеть сделать пластического хирурга Дружинина своим личным, домашним врачом, а могла, наоборот, пожелать стереть его с лица земли. И то и другое было ей по плечу, и, разговаривая с ней, Владимир Яковлевич всякий раз испытывал такое ощущение, словно находился один на один с королевской коброй.
Пациентка раздавила в пепельнице длинный окурок и принялась рыться в сумочке. Дружинин знал, что она ищет мятные пастилки для освежения дыхания. Воспользовавшись моментом, он снова пристально всмотрелся в ее лицо. Да, сходство угадывалось, особенно когда она сидела вот так, повернувшись в профиль и склонив голову. Впрочем, ТУ женщину никто из живущих ныне не видел иначе, как в профиль. Веками люди восхищались ее левым профилем; Владимиру Яковлевичу подумалось вдруг, что искусство – хитрая штука. Возможно, у ТОЙ на правой щеке или даже на лбу было безобразное родимое пятно, а то и неправильно затянувшийся шрам, но этого теперь уже никому не узнать. Ее портрет – идеал гармонии и красоты, а воскресни она ненароком и вздумай пройтись по улицам, черта с два ее хоть кто-нибудь узнает!
Выругавшись сквозь зубы, Верещагин выключил зажигание, и мотор с явным облегчением заглох, напоследок заставив дряхлую машину конвульсивно содрогнуться. Лампочки на приборной доске погасли, и сквозь шорох шин и гудение проносившихся мимо автомобилей стали слышны доносившиеся из-под капота звуки – какое-то бульканье, потрескиванье и даже что-то вроде капели – этакое размеренное "кап, кап, кап". Водитель приспустил оконное стекло (стеклоподъемник заедало, и орудовать им следовало с умом, чтобы потом не пришлось разбирать дверцу) и закурил, из-под насупленных бровей разглядывая стеклянную стену автосалона, возле которого остановился.
Автосалон был средней руки, с довольно умеренными ценами и демократичными порядками, но все-таки салон, а не рынок. Строго говоря, майору милиции Верещагину с его доходами тут нечего было делать, и, если честно, останавливать здесь свой видавший самые разные виды "москвич-2141" майор вовсе не собирался – так уж вышло.
Двигатель выключать не стоило, потому что заводиться он не любил. И вообще, машина майора Верещагина даже смолоду терпеть не могла ездить, как будто конструкторы и сборщики АЗЛК каким-то чудом ухитрились еще на конвейере вложить в нее это противоестественное для автомобиля стремление – стоять на месте и притворяться кучкой металлолома. Впрочем, это для какого-нибудь "порше" или "мерседеса" такое стремление, может, и противоестественно, а для родимого "москвича" это нормальная, здоровая основа его чугунно-жестяного мировоззрения...
Посасывая дешевую отечественную сигарету, Верещагин представил последовательность своих дальнейших действий. Движок еще не остыл, так что с пятой или шестой попытки его, возможно, удастся завести. Тронуться с места и отправиться домой, где его никто не ждет и где пахнет холостяцкой берлогой – примерно так же, как в салоне этого опостылевшего, скрипучего рыдвана.
В машине пахло застоявшимся табачным дымом, какой-то кислятиной и грязными, насквозь пропотевшими носками. Засаленная, потемневшая от въевшейся грязи обивка сидений местами протерлась до дыр; на выгоревшей пластмассе приборной панели ровным слоем лежала пыль, оставшаяся еще с прошлого лета; из-под неплотно прилегающей крышки пепельницы торчали хвостики целлофановых оберток от сигаретных пачек и горелые спички. Крышка бардачка была заклеена липкой лентой, под ногами было полно песка и желтой сухой травы – тоже прошлогодней, оставшейся здесь с последнего выезда на рыбалку. Захватанные жирными пятернями окна казались мутными, как старый плексиглас, стрелка спидометра навеки застыла на нулевой отметке – чертов драндулет года два назад взял себе странную манеру рвать стальные тросики, приводившие в действие упомянутый прибор. Верещагин трижды покупал и устанавливал новые, и его горячо любимый автомобиль каким-то таинственным, неизвестным науке способом трижды их рвал, и майор в конце концов плюнул, перестал швырять деньги на ветер и приноровился довольно точно определять скорость по тахометру.
Все это и еще многое другое, начиная с треснувшей клеммы аккумулятора и кончая проржавевшим насквозь глушителем, привычным галопом пронеслось в голове, и он подумал: "А почему бы и нет? Почему бы не бросить это корыто прямо здесь, у обочины, и не уехать отсюда на приличном автомобиле?"
"Хорошенький вопрос для майора милиции, – подумал он с кривой улыбкой. – В самом деле, это ж такой пустяк! Зашел в магазин и купил машину, как пачку сигарет... Чего проще-то?"
Он выбрался из грязного салона на серую улицу, вдоль которой пыльный холодный ветер гнал остатки зимнего мусора, в три коротких, жадных затяжки докурил сигарету и бросил окурок на асфальт. Ветер подхватил окурок и покатил куда-то в сторону Адмиралтейства, шпиль которого неясно проступал сквозь серую ненастную дымку впереди и слева. Верещагин засунул мигом озябшие ладони в карманы короткой кожаной куртки. Левая рука при этом ощутила сквозь ткань подкладки твердый угол лежавшего во внутреннем кармане прямоугольного предмета. Поглаживая его пальцами, Верещагин пару раз бесцельно пнул носком ботинка лысую покрышку переднего колеса и решительно двинулся ко входу в автосалон. Ключ он оставил в замке зажигания; честно говоря, ему очень хотелось посмотреть, кто позарится на это корыто.
На выездном пандусе автосалона стояла новенькая серебристая "Лада" двенадцатой модели, и двое молодых ребят в одинаковых ярко-красных комбинезонах снимали с ее сидений остатки полиэтиленовой упаковочной пленки. Счастливый покупатель, прилично одетый толстопузый усач с холеной мордой мелкого чиновника, стоял рядом, то и дело нетерпеливо поглядывая на часы, с таким видом, словно покупка новенькой машины для него – самое обычное дело. "Машина в упаковке, – подумал Верещагин. – Надо же, и такое на свете бывает... Хоть бы раз попробовать, каково это – водить машину, за рулем которой до тебя ни одна сволочь не сидела!"
Он снова пощупал сквозь ткань подкладки тугую пачку денег, уже понимая, что просто так отсюда не уйдет – ни за что, ни за какие коврижки! Ну и что, что неосторожно? А ездить, да не по райцентру задрипанному, а по Питеру, на этом рассыпающемся драндулете – это, по-вашему, осторожно?!
Он оглянулся. "Москвич" понуро стоял у края проезжей части, и даже сквозь грязь на корпусе были видны пятна ржавчины. Душу майора Верещагина на миг пронзило острое сожаление. С этой машиной у него было связано много воспоминаний – пожалуй, даже слишком много для одного потрепанного "москвича". В конце концов, старикашке давно пора на покой, да и вообще, что может быть глупее переживаний по поводу судьбы отслужившего свое автомобиля? Ведь это же просто средних размеров груда железа, причем самого паршивого, изъеденного коррозией, норовистого и осточертевшего хуже горькой редьки...
Майор еще раз пощупал деньги, преодолев желание вынуть их и пересчитать. Он и так знал, что в пачке пять тысяч купюрами по двадцать евро – аванс, который еще надо было отработать. Именно воспоминание о предстоящей работе придало майору Верещагину решимости. На словах работа выглядела пустяковой, но кто может знать, как все получится на самом деле? Пуля, как известно, – дура, ей не объяснишь, что у тебя были какие-то планы, перспективы какие-то, расчеты... что ты, в конце-то концов, еще аванс не успел потратить! Прилетит, влепится в лоб, и – "до свиданья, наш ласковый Миша, отправляйся в свой сказочный лес...".
В дверях его обдало теплым сухим воздухом с приятным запахом какого-то новомодного моющего средства. Верещагин уверенной походкой прошел сквозь сверкающий полированным лаком лабиринт иномарок, удостоив их лишь мимолетного взгляда, в дальний конец зала, где были выставлены отечественные автомобили. Не то чтобы майор был таким уж патриотом российского автопрома. Он понимал, конечно, что даже сильно подержанная иномарка даст новым "Жигулям" сто очков вперед, однако сумма, которой он располагал, не оставляла ему выбора. Верещагин вовсе не чувствовал себя разбогатевшим, у него просто появилось немного свободных денег, которые он решил потратить если не с толком, то хотя бы с удовольствием.
Процедура растраты не отняла много времени: майор уже давно сделал выбор, а теперь, когда у него завелись деньги, просто ткнул пальцем в то, что хотел приобрести, уплатил первый взнос и через каких-нибудь полчаса уже покуривал на пандусе, наблюдая, как рабочие, похожие в своих красных комбинезонах на парочку вареных раков, готовят к первой настоящей поездке новенький, всего месяц назад сошедший с конвейера "шевроле-Нива".
Брошенный им "москвич" все так же понуро стоял у бровки тротуара; отсюда, с верхушки наклонного пандуса, Верещагин хорошо видел, как поблескивает брелок оставшегося в замке ключа зажигания. Майор прикинул, сколько можно выручить за эту рухлядь, и решил не связываться: себе дороже. Пусть стоит, где стоит, пока его не угонят или не отволокут эвакуатором на штрафную стоянку...
Парень в комбинезоне, умело пряча зависть за дежурной вежливостью, отдал ему ключи и пожелал счастливого пути. Верещагин сел за руль. Дверца закрылась с мягким щелчком; майор полной грудью вдохнул ни с чем не сравнимый запах новенького салона и запустил двигатель. Тот завелся с пол-оборота и почти неслышно заурчал. Майор осмотрелся, осваиваясь, а потом включил первую передачу и мягко, осторожно тронул свое приобретение с места.
Он был очень доволен.
* * *
– Вера, кофе! – коротко приказал доктор Дружинин, выключил селектор и с любезной улыбкой взглянул на пациентку.Та уже расположилась в кресле для посетителей, закинув ногу на ногу, и держала наготове длинную тонкую сигарету с золотым ободком. Ноги у нее были выше всяких похвал, по крайней мере та их часть, что оставалась на виду. Впрочем, все остальное тоже пребывало в полнейшем порядке и могло волновать воображение – чье угодно, но не доктора Дружинина, поскольку формы сидевшей перед ним дамы приобрели столь волнующие очертания во многом благодаря его профессиональному мастерству. Разумеется, она прошла через все модные системы оздоровления, начиная от аэробики и кончая йогой, однако без хирургического вмешательства тут тоже не обошлось, а Владимир Яковлевич Дружинин слишком хорошо знал, что скрывается за красивым словом "липосакция", чтобы результаты этой процедуры могли его хоть как-то возбуждать.
Кроме того, эта дама была не из тех, за кем можно ухаживать по собственному почину. Она сама выбирала себе кавалеров и, наигравшись вдоволь, бросала без всякого сожаления. Не то чтобы она ломала своим избранникам судьбы; напротив, за то, чтобы провести возле нее какое-то время, многие были готовы продать душу дьяволу.
Впрочем, в любви и покровительстве этой дамы Дружинин не нуждался. Она была просто клиентом высшей категории – одной из тех, кому не принято отказывать, даже если они просят чего-то совершенно несуразного. Если бы она пожелала стать слонихой и потребовала пришить себе вместо носа хобот, Владимир Яковлевич сделал бы это не моргнув глазом да еще и прибавил бы от себя слоновьи уши и хвост – бесплатно, из уважения к клиенту.
Продолжая улыбаться, Дружинин дал ей прикурить, опустил зажигалку в карман белого халата и только после этого сел. Стройные ноги пациентки исчезли из поля зрения, и он окинул остальное взглядом талантливого художника, любующегося собственным творением. Подчеркнутая облегающим жакетом осиная талия, совершенная грудь – как раз такая, что больше всего нравится мужчинам, гладкая белая шея, матовое, без единой морщинки лицо, разрез глаз, линия губ... Разумеется, доктор Дружинин видел признаки перенесенных пластических операций, но для человека непосвященного они были незаметны. Тем и славился Владимир Яковлевич, что из-под его скальпеля выходили красивые живые люди, а не жутковатые манекены, опасающиеся лишний раз улыбнуться, чтобы не лопнула туго, как на полковом барабане, натянутая кожа...
Впрочем, над лицом этой женщины Владимир Яковлевич работал не так уж и много. Никаких кардинальных изменений – так, несколько подтяжек, не более того. Она удивительно хорошо сохранилась для своего возраста, а золотые руки Владимира Яковлевича придали этой сохранности свежесть и блеск настоящей молодости. Нужно было знать, сколько ей лет, чтобы по достоинству оценить мастерство хирурга, совершившего настоящее чудо.
Вошла медсестра. Кроме кофе, она принесла папку с результатами обследования, положила ее перед Дружининым и вышла, бесшумно ступая по ковровому покрытию туфлями на низкой резиновой подошве. Доктор с удовольствием проводил ее взглядом. Она была по-настоящему хороша; скальпель ни разу ее не касался, поскольку Владимир Яковлевич свято исповедовал им же придуманное правило: не оперировать тех, с кем спишь, и не спать с теми, кого оперировал.
Прихлебывая густой ароматный кофе, он рассеянно перелистал содержимое папки, хотя и без того был прекрасно осведомлен о результатах анализов. Предстоящая операция уже месяц занимала все его мысли. Это было безумие, но заразительное, захватывающее целиком, без остатка, и Владимир Яковлевич, отбросив сомнения, с головой в него погрузился.
– Ну, что скажете, доктор? – спросила пациентка, затянувшись сигаретой и манерно стряхнув пепел в предложенную Дружининым пепельницу.
– Анализы прекрасные, – сообщил Владимир Яковлевич. – Мне бы такие, честное слово! У вас великолепное здоровье!
– А разве может быть иначе? – удивленно подняла тонкие брови пациентка. – При тех суммах, которые я трачу на врачей...
– Ну, согласитесь, что здоровье – это не то, что можно купить за деньги! – смеясь, воскликнул Дружинин.
– Купить нельзя, – согласилась посетительница. Голос у нее был глубокий и мелодичный, несмотря на почти тридцатилетний стаж курильщицы. – А вот сохранить – да, можно.
"С твоими деньгами да не сохранить", – подумал Владимир Яковлевич. Сидевшая перед ним женщина была вдовой. Муж оставил ей состояние, исчисляемое астрономической суммой и сравнимое с годовым бюджетом небольшой страны. Это была сумма, которую не требовалось приумножать в поте лица своего – деньги работали сами, позволяя своей владелице вести праздную, роскошную жизнь на одни лишь проценты, не касаясь основного капитала.
Помимо денег, муж оставил ей связи, которые она очень умело поддерживала; так что, хоть в любовники ей доктор Дружинин и не набивался, попасть в число ее врагов ему также не улыбалось. Ее капризы были сделаны из оружейной стали и очень щедро оплачивались. Желания ее были самые неожиданные: она могла захотеть сделать пластического хирурга Дружинина своим личным, домашним врачом, а могла, наоборот, пожелать стереть его с лица земли. И то и другое было ей по плечу, и, разговаривая с ней, Владимир Яковлевич всякий раз испытывал такое ощущение, словно находился один на один с королевской коброй.
Пациентка раздавила в пепельнице длинный окурок и принялась рыться в сумочке. Дружинин знал, что она ищет мятные пастилки для освежения дыхания. Воспользовавшись моментом, он снова пристально всмотрелся в ее лицо. Да, сходство угадывалось, особенно когда она сидела вот так, повернувшись в профиль и склонив голову. Впрочем, ТУ женщину никто из живущих ныне не видел иначе, как в профиль. Веками люди восхищались ее левым профилем; Владимиру Яковлевичу подумалось вдруг, что искусство – хитрая штука. Возможно, у ТОЙ на правой щеке или даже на лбу было безобразное родимое пятно, а то и неправильно затянувшийся шрам, но этого теперь уже никому не узнать. Ее портрет – идеал гармонии и красоты, а воскресни она ненароком и вздумай пройтись по улицам, черта с два ее хоть кто-нибудь узнает!