Страница:
– Тебя что, опять в прокуратуру вызывали? – нахмурился Дружинин.
– Нет еще, – проворчал Марат Хаджибекович, яростно затягиваясь сигаретой, – но этот светлый миг явно не за горами.
Он вкратце пересказал приятелю случившуюся вчера в его кабинете некрасивую историю, в которой фигурировали вздорная бабенка, "Мадонна Литта" и двое санитаров из психушки.
Выслушав его, Дружинин легкомысленно махнул рукой и снова наполнил рюмки. Рука его при этом чуть дрогнула, и немного драгоценного коньяка пролилось на клеенку, который был накрыт стол.
– Насчет да Винчи – это чепуха, очередная сплетня, – уверенно сказал он. – Пациентка твоя просто начиталась этого, как его... Дэна Брауна, вот! Не читал? "Код да Винчи" называется. Забористая штука, хотя и барахло. Вот ее и повело... Она, конечно, сумасшедшая, только уж больно круто ты с ней обошелся. Как бы она на вас с Сафроновым в суд не подала, такой дамочке это ничего не стоит. Ведь сумасшествие-то у нее специфическое – с жиру человек бесится, вот и весь ее диагноз.
– Ничего, – мрачно пробормотал Мансуров, – вот пускай Сафронов ей мозговую липосакцию сделает, он по этой части бо-о-ольшой специалист! А в суд она не подаст. Я всю нашу беседу на диктофон записал – и все эти бредни насчет да Винчи, и то, как она мне себя предлагала, и ее признание в том, что она сумасшедшая...
– Ну, она ведь наверняка выражалась фигурально, – заметил Дружинин.
– А мне плевать! В следующий раз будет думать, где, когда и с кем фигурально выражаться.
– Крут ты, однако, – сказал Владимир Яковлевич. Его хорошее настроение куда-то пропало, теперь он выглядел едва ли не более хмурым и озабоченным, чем хозяин. – А я думаю: что за гам у нас в коридоре? Как будто не частная хирургическая клиника, а вот именно муниципальная психушка, отделение для буйных...
– Извини, Володя, – сказал Мансуров. – Клиентов она нам, конечно, распугала... Особенно клиенток. Но ты представь себя на моем месте. До сих пор не понимаю, как я сдержался, не спустил ее с лестницы собственными руками!
– Руки, Марат, надо беречь, – рассеянно сказал Дружинин, явно что-то такое обдумывая. – Особенно такие руки, как твои... Руки в нашем деле – самое главное. Давай-ка мы за них выпьем!
– А насчет клиенток не беспокойся, – продолжал он, когда они выпили за руки Марата Хаджибековича. – Если уж эти дуры твердо вознамерились потратиться на себя, любимых, их с этого пути ядерным взрывом не свернешь, а не то что небольшим скандалом. Нет, это же надо такое сочинить – да Винчи у них, видите ли, выкрали!
– Очень может быть, что и выкрали, – хмуро заявил Мансуров и поведал Дружинину историю, рассказанную его жене свояченицей Лидией.
– Ай-яй-яй, ты смотри, что делается! – воскликнул Дружинин, дослушав до конца.
Тон у него был тот самый, каким и произносятся обычно подобные бессмысленные восклицания, а вот выражение его лица Марата Хаджибековича, признаться, удивило: простоватая, обычно добродушная физиономия Володи Дружинина вдруг осунулась, удлинилась, как-то затвердела, словно друг Володя преодолевал сильную физическую боль или из последних сил давил в себе какую-то крайне неприятную эмоцию. Марат Хаджибекович и не подозревал, что Дружинина так сильно волнуют судьбы большого искусства. Правильно говорят: век живи – век учись... Что мы знаем о ближнем? Только то, что он сам считает нужным о себе рассказать, плюс ворох сомнительной информации, почерпнутой из сплетен.
Впрочем, это странное выражение лица, напоминавшее посмертную маску какого-то великого злодея, почти мгновенно пропало, и Марат Хаджибекович вновь увидел перед собой знакомое лицо своего старинного приятеля и коллеги Владимира Дружинина – располагающее, простодушное, будто специально созданное для того, чтобы охмурять богатых пациенток и поочередно подставлять то левую, то правую щеку под восторженные поцелуи млеющих от близости к светилу пластической хирургии медсестер. Владимир Яковлевич взял бутылку и наполнил рюмки. Когда он наливал себе, горлышко бутылки выбило о край рюмки предательскую дробь, и Дружинин немного виновато улыбнулся Марату Хаджибековичу, как будто эта улыбка могла объяснить его странное поведение.
– А знаешь, старик, – сказал он, – если твоя свояченица – своя твояченица, понял? – не врет, то ты прав: дела действительно поганые, жди вызова в прокуратуру, а может, и нового обыска. Как ни крути, а эти подонки почти месяц обитали у тебя на даче. С чего вдруг? Сам посуди: люди готовят серьезное дело, должны, по идее, учитывать любую случайность, просчитывать все на двадцать ходов вперед, но при этом почему-то селятся на первой попавшейся даче... Это же огромный риск! Мало того, что хозяева могут нагрянуть в любую минуту; существуют ведь еще соседи, участковый, наконец... Вот представь: сидят они на твоей даче, и вдруг – здравствуйте, пожалуйста! – участковый! Вы, говорит, чего тут делаете? По какому такому праву занимаете чужое помещение? Ну, они ему натурально: так, мол, и так, приятель ключи дал, вот мы тут и оттягиваемся чисто мужской компанией... А как приятеля зовут? А хрен его знает! Смекаешь, Маратик, к чему я клоню?
Мансуров взял со стола свою рюмку и выплеснул ее содержимое в рот, как будто это была касторка, а не страшно дорогой коньяк.
– Тут понимать нечего, – сказал он, морщась, и сунул в рот кусок огурца. – Одно из двух: либо я их сам здесь поселил, либо они точно знали, кто я, что я и где нахожусь в данный момент. То есть кто-то их на мою дачу, как говорится, навел...
– А ты точно их здесь не селил? – с заговорщицким видом поинтересовался Дружинин. – Это я к тому, что если эта, как ее... "Мадонна Литта" у тебя в подвале в картошке закопана, так это ж ей, наверное, вредно...
– Очень смешно, – саркастически произнес доктор Мансуров и перехватил у коллеги инициативу, до краев наполнив обе рюмки. – Я, Володя, над этим уже полгода хохочу, сил уже не осталось, диафрагма болит.
– То ли еще будет, – сказал Дружинин, поднимая рюмку.
Прозвучало это как-то странно. Если бы Марат Хаджибекович не знал Володю Дружинина, что называется, как облупленного, если бы они не работали рука об руку уже который год, если бы... Ну, словом, если бы на месте Дружинина был кто-то другой, доктор Мансуров наверняка решил бы, что над ним попросту насмехаются. Дескать, это все еще только цветочки и, если ты, приятель, уже сейчас волком воешь, интересно поглядеть, что ты запоешь, когда ягодки пойдут...
Эта странная, неуместная интонация направила мысли Марата Хаджибековича по новому руслу. Неожиданно для себя он вспомнил кое-что, что, казалось бы, должен был вспомнить сразу, как только услышал эту дикую сплетню о похищении картины Леонардо.
Он аккуратно поставил на стол нетронутую рюмку и внимательно, сощурив и без того узкие глаза, посмотрел на доктора Дружинина. Друг Володя, оказывается, тоже смотрел на него внимательно и серьезно, разве что не щурился, и это почему-то очень не понравилось Марату Хаджибековичу.
– Погоди-ка, – сказал он, вставая из-за стола, – постой. Постой-постой, погоди...
Дружинин наблюдал за ним с самым благодушным видом. Казалось, он принял какое-то важное решение, но доктор Мансуров пребывал в таком возбуждении, что ничего не хотел замечать. Озабоченно хмурясь и продолжая бормотать: "Постой, погоди, я сейчас, одну минутку", он почти выбежал из комнаты.
Дружинин догадывался, куда и, главное, зачем он побежал, и удивился собственному спокойствию. Известие о том, что исчезновение картины обнаружено, потрясло его: он не ожидал, что все откроется так быстро. А казус, о котором Марат Хаджибекович только что ему рассказал, свидетельствовал о том, что ищейки находятся на правильном пути. Оставалось лишь гадать, каким образом они ухитрились так быстро напасть на след, но они это сделали. Клиентка доктора Мансурова была вовсе не сумасшедшая, а милицейская ищейка. Появления ищеек можно было ожидать, и Владимир Яковлевич приложил много усилий к тому, чтобы их подозрения пали в первую очередь именно на Мансурова, но как, черт возьми, они догадались об операции?! Эта псевдопациентка вела себя так, словно точно знала, как все было на самом деле, и старалась дать это понять Мансурову...
Все это было ужасно, и Владимир Яковлевич мимоходом подивился тому, что не испытывает в данный момент никаких эмоций. Вообще никаких, словно ему сделали инъекцию новокаина прямо в душу, и теперь она стала нечувствительной, как одно из тех березовых поленьев, что кучкой лежали около камина, готовые отправиться в огонь.
По-прежнему ничего не чувствуя, действуя, как запрограммированный автомат, он сделал все, что было необходимо, и успел убрать пузырек в карман до возвращения Мансурова. Хозяин вернулся, как и ушел, почти бегом и положил на стол перед приятелем вырванную из какого-то журнала репродукцию.
– Вот, полюбуйся! – воскликнул он, с громким стуком припечатав репродукцию к столу ударом большой мясистой ладони.
– Леонардо да Винчи. "Мадонна Литта". Около 1490 года, – вслух прочел Владимир Яковлевич. – Так вот ты какой, северный олень... Странно, нынче такие лица вроде бы не в моде...
– А знакомым оно тебе не кажется, это лицо? – спросил Мансуров.
Дружинин рассеянно вынул из пачки сигарету, повертел ее в пальцах, разглядывая репродукцию, все так же рассеянно подвинул к Марату Хаджибековичу полную рюмку и взял свою.
– Н-ну, в какой-то степени... – Он выпил, сунул сигарету в зубы и чиркнул зажигалкой. – В какой-то степени, – продолжал он уже увереннее, – конечно, да. Точно так же, наверное, милиционеру, обслуживающему устройство для составления фотороботов, со временем начинает казаться знакомым любое лицо. А что? Почему ты спрашиваешь? В конце концов, это лицо, – он кивнул подбородком в сторону репродукции и деликатно выпустил дым в сторонку, – должно быть хорошо знакомо каждому культурному человеку.
– К черту культурных людей и фотороботы! – в несвойственной ему грубой манере воскликнул Марат Хаджибекович, схватил пододвинутую Дружининым рюмку и осушил ее одним глотком. – Вспомни, дорогой, прошу тебя! В феврале это было, а может, в самом начале марта. Женщина – постарше этой, конечно, но с почти таким же профилем – искала тебя в клинике и по ошибке заглянула ко мне в кабинет. Сам понимаешь, ошибиться я не могу, у меня память на лица профессиональная, как и у тебя. Поэтому вспомни, пожалуйста! Зачем она приходила, чего хотела?
– Тут и вспоминать нечего, – лениво, снизу вверх разглядывая его сквозь сигаретный дым, процедил доктор Дружинин. – Я все отлично помню, и ты, как я вижу, тоже не забыл. Я так и знал, что припомнишь, особенно когда запахнет жареным. А жареным уже попахивает, правда? Самое время для попытки перевести стрелки с себя на коллегу... Только ты опоздал, дружок.
– Что? – опешил Мансуров. – На что ты намекаешь? Что-то я не пойму...
– Я не намекаю, – возразил Дружинин, – я говорю прямо. А не понимаешь ты меня просто потому, что от природы туп, как еловое полено. Недаром вас чурбанами дразнят... Так вот, обрати внимание: я говорю прямо. Я – человек прямой и открытый, и для друга мне ничего не жалко. Поездку в Гаагу я тебе уступил, помнишь? Ну а теперь уступаю славу человека, который войдет в историю как организатор одного из крупнейших музейных ограблений в истории человечества.
– Что?!
– К сожалению, – спокойно, словно его не перебивали, продолжал доктор Дружинин, – слава эта будет посмертной. Но тебе повезло: ты едва ли не единственный, кому было дано еще при жизни узнать о приближении посмертной славы.
– Ах ты подонок, – наконец-то все поняв, с трудом выговорил доктор Мансуров. Язык у него едва ворочался, он с трудом стоял на ногах, тяжело опираясь на стол. – Ты меня опозорил, а теперь хочешь убить!
– Можно сказать, уже убил, – все так же спокойно уточнил Дружинин. – На этот раз Моцарт опередил Сальери. Так-то вот, приятель.
– Ты – Моцарт?!
Язык все хуже слушался Марата Хаджибековича, перед глазами, собираясь в густую сетку, плавали какие-то тонкие, как паутина, черные линии, дневной свет сделался серым и с каждым мгновением убывал, хотя до заката было еще очень далеко. Боковым зрением он уже ничего не видел, периферия безвозвратно утонула в сгущающемся мраке, да и разобрать выражение лица Дружинина становилось все труднее – это лицо теперь представлялось Марату Хаджибековичу просто бледным расплывчатым пятном со слепыми провалами глазниц. Оно словно плавало в узком колодце тьмы, постепенно погружаясь на дно, – а может быть, это не оно, а сам Марат Хаджибекович медленно погружался, тонул в непроглядной черноте, откуда нет возврата. Будучи врачом, он отлично понимал, что с ним происходит, но жаждущее жизни тело все еще отказывалось в это верить. Страха не было, была только жгучая обида, ненависть и желание если не ударить, то хотя бы сказать напоследок что-то такое, чего этот негодяй не забудет до конца своих дней, – что-то, что будет неизменно всплывать из глубин памяти с наступлением сумерек и до рассвета не давать уснуть, терзая его черную гнилую душонку.
Однако доктор Мансуров так и не успел сформулировать свое предсмертное проклятие – на это у него просто не осталось времени.
– Ты... Ты... – едва ворочая непослушным языком, сумел выговорить он, а потом стены тьмы вокруг него завертелись стремительным водоворотом, сужаясь воронкой, дневной свет окончательно померк; упиравшаяся в край столешницы рука подломилась, глаза закрылись, доктор Мансуров тяжело опустился на стул, а оттуда медленно, будто нехотя, завалился на бок, с глухим шумом обрушившись на пол.
– "Ты, ты", – передразнил его доктор Дружинин. Он плеснул себе еще немного коньяка, выпил, глубоко затянулся сигаретой и решительно раздавил в пепельнице окурок. – Что, собственно, я? Мне, чтоб ты знал, тоже несладко.
С этими словами он извлек из кармана латексные медицинские перчатки и, не мешкая, принялся за дело.
Это были первые слова, произнесенные ею с момента встречи, и тон, каким это было сказано, не оставлял сомнений в том, что уважаемая Ирина Константиновна пребывает в состоянии тихого бешенства.
– Я принимаю вашу благодарность, – кротко откликнулся с водительского места Сиверов, – хотя она и звучит как угроза.
Ирина задохнулась от ярости.
– Вы... Да как вы... – Огромным усилием воли взяв себя в руки, она решила сначала все-таки установить степень вины, а уж потом выносить приговор. – Вы действительно сказали врачу по телефону, что мне там самое место, или он сам это придумал?
– Это сказал я, – запуская двигатель, признался Глеб. – Но доктор Сафронов со мной целиком и полностью согласился.
Ирина не видела его лица, но по голосу чувствовалось, что Сиверов улыбается. Она ненавидела эту улыбку: слегка ироническую, чуть снисходительную – улыбку взрослого дяди, вынужденного по долгу службы вразумлять капризного ребенка и терпеть его глупые выходки. За одну эту улыбку его хотелось растерзать; а если еще принять во внимание все, что он нагородил сначала по телефону, а потом в больнице... Даже того, что Ирине довелось услышать собственными ушами, было достаточно, чтобы возжелать крови, и можно было только догадываться, что этот тип наговорил долговязому психиатру наедине, пока они беседовали с глазу на глаз в кабинете...
Машина тронулась, легко развернулась на нешироком асфальтовом пятачке перед крыльцом приемного покоя и, едва ощутимо подпрыгивая на трещинах и выбоинах, почти бесшумно покатилась по обсаженной старыми липами короткой аллее, что вела прочь из оставшегося у них за спиной дома скорби. Ирина содрогнулась, представив, каково тем, кто вынужден оставаться там месяцами, годами и десятилетиями. Человеческая психика – материя тонкая, малоизученная, ремонтировать ее толком до сих пор никто не научился, зато сломать может кто угодно. Пара-тройка правильно подобранных уколов, сеанс каких-нибудь специфических процедур наподобие электрошока – и совершенно нормальный человек благополучнейшим образом превращается в овощ с глазами... Возможно, именно таким был план этих убийц в белых халатах – Мансурова и его приятеля, доктора Сафронова. И, честно говоря, если бы не своевременное вмешательство Сиверова, этот план мог бы сработать...
"Нет уж, дудки, – подумала Ирина, глядя в покрытое капельками осевшего тумана окно. Стекло в окне было тонированное, и мир за ним казался еще более мрачным, чем на самом деле. – Тоже мне, спаситель... Может, мне ему спасибо сказать за все те гадости, что он обо мне наболтал? "
– Что это вам вздумалось рассказывать небылицы, будто я – ваша невеста? – сердито спросила она.
Похоже, этот негодяй опять улыбался.
– Если бы я сказал, что вы моя жена, – ответил он, – милейший доктор был бы просто обязан потребовать у меня паспорт, чтобы взглянуть на соответствующий штамп. А такого паспорта, в котором упомянутый штамп имеется, у меня, к сожалению, нет – не сообразил, что он может понадобиться, знаете ли... Ну, и добрый доктор Сафронов, естественно, сразу смекнул бы, что никакая вы мне не жена...
– Еще чего не хватало! – сердито фыркнула Ирина. – Тоже мне, женишок выискался! Да за все, что вы обо мне наговорили, вас убить мало! Неуравновешенная... Истеричная – как это вы сказали? – немножко!.. Со странным чувством юмора и склонностью к глупым розыгрышам... Да как вы посмели?! Что вы обо мне знаете, чтобы так говорить?!
– Что вы сумасшедшая, – со спокойствием, которое было хуже любой насмешки, ответил Сиверов. Глядя на дорогу, он оторвал правую руку от руля, вынул из кармана серебристый цилиндрик цифрового диктофона и, не оборачиваясь, протянул его через спинку сиденья назад, Ирине. – Это ваши собственные слова. Желаете прослушать сделанную доктором Мансуровым запись вашего разговора?
– Оставьте! – резко сказала Ирина, не желая признаваться себе самой в неловкости, которую испытала при виде диктофона. – Вы прекрасно понимаете, чего я добивалась!
– Я?! – В голосе Сиверова прозвучало прекрасно разыгранное изумление. – Господь с вами, как же я могу это понимать, когда вы сами вряд ли понимали, что делаете?! Можно только предполагать, на что вы рассчитывали. Вы, вероятно, надеялись, что, польстившись на ваши деньги и в особенности на ваши... гм... прелести, доктор Мансуров сейчас же, не сходя с места, вынет "Мадонну Литта" из ящика письменного стола и примется ваять вам новое лицо...
– Прекратите немедленно! – сердито выкрикнула Ирина. – Что вы себе позволяете?
– Вы спрашиваете – я отвечаю, – все с той же дурацкой ухмылкой, которую она не могла видеть, но отлично угадывала по голосу, хладнокровно заявил Сиверов. – Нет, сами посудите, что я мог сказать этому слесарю по ремонту человеческих мозгов? Что вы работаете на ФСБ? Но это только лишний раз подтвердило бы бытующее в народе мнение, что наша контора – просто сборище... гм... Я хотел сказать: что в нашей организации работают люди, компетентность которых оставляет желать лучшего.
– И этот человек утверждает, что у меня странное чувство юмора! – с огромным сарказмом воскликнула Ирина. – Остановите машину! Я не желаю разговаривать в таком тоне. Если хотите знать, я вообще не желаю с вами разговаривать. Я к вам не набивалась, так можете и передать своему драгоценному генералу...
– Обязательно передам, – сказал Сиверов. – Он, конечно, огорчится, но не настолько, чтобы отказаться от поисков картины.
Это был удар ниже пояса – заслуженный, но оттого не менее болезненный. Может быть, даже более... Именно поэтому, чтобы не показать, что стрела попала в цель, Ирина сделала вид, что не поняла намека.
– Остановите машину! – потребовала она. – Вы что, русского языка не понимаете?!
– Сейчас, – сказал Глеб. – Просто здесь остановка запрещена, а во-о-он – видите? – гаишник. Проедем перекресток, и можете идти на все четыре стороны. Хоть обратно к доктору Сафронову, хоть... В общем, куда хотите. Вы и так уже сделали все, что могли.
– То есть?
– Какая вам разница? Вы же не хотите со мной разговаривать. Вот и не надо. Тем более что шуток вы не понимаете...
– А я не вижу здесь повода для шуток!
– Правда? Зато я вижу. Какой-то умный человек сказал, что люди смеются, когда им больно... чтобы не было так больно. Так вот, это как раз тот случай.
– И он еще недоволен, что с ним не хотят разговаривать! Сначала насмехается, потом говорит загадками...
Перекресток, за которым Глеб обещал ее высадить, остался далеко позади, но Ирина этого не замечала.
– Хотите серьезно? – не оборачиваясь, спросил Сиверов.
– Ну, допустим, хочу.
– Так вот, говоря серьезно, вы не сумели бы причинить расследованию большего вреда, даже если бы специально задались такой целью.
– Как это? – искренне изумилась Ирина. – Ведь вы сами... то есть Федор Филиппович... Вы же знали, что я собираюсь пойти к Мансурову, вы же оба это одобрили!
– Кто же знал, – мягко возразил Слепой, – что вы вот так прямо пойдете и выложите карты на стол? Ваша попытка взять его на пушку провалилась, поскольку такие вещи, извините, надо уметь... Он, разумеется, сразу понял, кто вы и откуда, как если бы вы заранее прислали ему письменное уведомление или предъявили удостоверение сотрудника милиции – как полагается, в развернутом виде. В какой-то степени это даже хорошо. Если бы он не догадался о вашей принадлежности к органам, то непременно нашел бы способ как-нибудь аккуратно, без шума и пыли, вас убрать. Но он все понял – понял, в частности, что, если вы исчезнете, вас будут искать, и не где-нибудь, а в его кабинете. Поэтому он просто удалил вас с поля за грубую игру, и сделал это, надо отдать ему должное, мастерски. Притом что доктор Сафронов скорее всего никак не замешан в его делах, благодаря вашей откровенности уважаемый Марат Хаджибекович получил почти целые сутки форы. Представляете, куда он мог уехать за сутки? Практически в любую точку планеты, за исключением наиболее труднодоступных. Вы его, несомненно, очень напугали, и бежал он быстро, второпях... Поэтому можно только догадываться, что он сделал с картиной. Через таможню ему ее не протащить, там все перекрыто. Хорошо, если он ее спрятал. То, что спрятано, да еще второпях, можно найти... можно хотя бы надеяться найти! Но... Страх – он ведь сильнее жадности. Доктор Мансуров – человек неглупый и понимает, конечно же, что, если он избавится от картины, уничтожит эту единственную улику против себя, мы уже ничего не сможем ему предъявить, кроме голословных обвинений. Так что на его месте, Ирина Константиновна, я бы просто бросил эту злосчастную картину в камин, и дело с концом.
– Боже мой, – упавшим голосом произнесла Ирина. – Вы действительно так думаете?
– Не совсем, – лаконично ответил Глеб.
Ирина подождала продолжения, но его не последовало.
– С вами очень трудно разговаривать, – заметила она.
– А это потому, что вы сидите сзади, – невозмутимо парировал Сиверов. – Попробуйте пересесть – вдруг полегчает?
– Еще чего, – отрезала Ирина. – Сойдет и так. Мне все-таки хотелось бы узнать...
– Что я обо всем этом думаю на самом деле? Это сложный вопрос. В общем-то, описанный мною способ заметания следов больше приличествует какому-нибудь Беку, чем доктору Мансурову – хирургу, человеку с железными нервами и ясной головой. Побежал – значит, виноват, а похищение и, не дай бог, уничтожение картины да Винчи – это такая вина, за которую все полиции и разведки мира будут искать его до самого Страшного суда. Да и ценность картины такова, что в данном случае жадность может пересилить инстинкт самосохранения. И вообще, чем больше я об этом думаю, тем сильнее мне кажется, что Мансуров тут ни при чем. Вообще ни при чем, понимаете? Слишком уж явно все в этом деле указывает на него, да и его реакция на вашу выходку в клинике была реакцией невиновного человека. Дескать, ах, вы сумасшедшая? Ну, так добро пожаловать в соответствующее заведение... Что у нас против него есть? Дача, на которой обитала группа Кота, да новейший синтетический наркотик, используемый в дорогих хирургических клиниках... Но наркотик мог раздобыть кто угодно – хоть депутат Государственной думы, хоть торговец вьетнамскими джинсами, хоть токарь-карусельщик с завода имени Кирова.
– Вряд ли токарь-карусельщик додумался бы до ограбления Эрмитажа, – сказала Ирина.
– Вряд ли, – согласился Глеб. – Хотя вы напрасно придерживаетесь такого низкого мнения об умственных способностях токарей-карусельщиков, особенно питерских... Вы заметили, что здесь, в Питере, люди даже разговаривают не так, как в Москве? Говоришь с дворником, а ощущение такое, словно у него за плечами три университета...
– У дворника их может быть и четыре, – заметила Ирина.
Сиверов фыркнул.
– Да, действительно, пример неудачный... Но вы поняли, что я имел в виду, правда?
– Я здесь родилась и выросла, – напомнила Ирина. – Меня это не удивляет – привыкла. И вообще, культурные традиции – это все-таки не пустой звук.
– Да, – сворачивая на Невский, согласился Глеб, – культурные традиции здесь особенные. И отношение к сокровищам мировой культуры – тоже. Их тут крадут.
– Откуда вы знаете, что "Мадонну Литта" взял петербуржец? – встала на защиту родного города Ирина.
– Нет еще, – проворчал Марат Хаджибекович, яростно затягиваясь сигаретой, – но этот светлый миг явно не за горами.
Он вкратце пересказал приятелю случившуюся вчера в его кабинете некрасивую историю, в которой фигурировали вздорная бабенка, "Мадонна Литта" и двое санитаров из психушки.
Выслушав его, Дружинин легкомысленно махнул рукой и снова наполнил рюмки. Рука его при этом чуть дрогнула, и немного драгоценного коньяка пролилось на клеенку, который был накрыт стол.
– Насчет да Винчи – это чепуха, очередная сплетня, – уверенно сказал он. – Пациентка твоя просто начиталась этого, как его... Дэна Брауна, вот! Не читал? "Код да Винчи" называется. Забористая штука, хотя и барахло. Вот ее и повело... Она, конечно, сумасшедшая, только уж больно круто ты с ней обошелся. Как бы она на вас с Сафроновым в суд не подала, такой дамочке это ничего не стоит. Ведь сумасшествие-то у нее специфическое – с жиру человек бесится, вот и весь ее диагноз.
– Ничего, – мрачно пробормотал Мансуров, – вот пускай Сафронов ей мозговую липосакцию сделает, он по этой части бо-о-ольшой специалист! А в суд она не подаст. Я всю нашу беседу на диктофон записал – и все эти бредни насчет да Винчи, и то, как она мне себя предлагала, и ее признание в том, что она сумасшедшая...
– Ну, она ведь наверняка выражалась фигурально, – заметил Дружинин.
– А мне плевать! В следующий раз будет думать, где, когда и с кем фигурально выражаться.
– Крут ты, однако, – сказал Владимир Яковлевич. Его хорошее настроение куда-то пропало, теперь он выглядел едва ли не более хмурым и озабоченным, чем хозяин. – А я думаю: что за гам у нас в коридоре? Как будто не частная хирургическая клиника, а вот именно муниципальная психушка, отделение для буйных...
– Извини, Володя, – сказал Мансуров. – Клиентов она нам, конечно, распугала... Особенно клиенток. Но ты представь себя на моем месте. До сих пор не понимаю, как я сдержался, не спустил ее с лестницы собственными руками!
– Руки, Марат, надо беречь, – рассеянно сказал Дружинин, явно что-то такое обдумывая. – Особенно такие руки, как твои... Руки в нашем деле – самое главное. Давай-ка мы за них выпьем!
– А насчет клиенток не беспокойся, – продолжал он, когда они выпили за руки Марата Хаджибековича. – Если уж эти дуры твердо вознамерились потратиться на себя, любимых, их с этого пути ядерным взрывом не свернешь, а не то что небольшим скандалом. Нет, это же надо такое сочинить – да Винчи у них, видите ли, выкрали!
– Очень может быть, что и выкрали, – хмуро заявил Мансуров и поведал Дружинину историю, рассказанную его жене свояченицей Лидией.
– Ай-яй-яй, ты смотри, что делается! – воскликнул Дружинин, дослушав до конца.
Тон у него был тот самый, каким и произносятся обычно подобные бессмысленные восклицания, а вот выражение его лица Марата Хаджибековича, признаться, удивило: простоватая, обычно добродушная физиономия Володи Дружинина вдруг осунулась, удлинилась, как-то затвердела, словно друг Володя преодолевал сильную физическую боль или из последних сил давил в себе какую-то крайне неприятную эмоцию. Марат Хаджибекович и не подозревал, что Дружинина так сильно волнуют судьбы большого искусства. Правильно говорят: век живи – век учись... Что мы знаем о ближнем? Только то, что он сам считает нужным о себе рассказать, плюс ворох сомнительной информации, почерпнутой из сплетен.
Впрочем, это странное выражение лица, напоминавшее посмертную маску какого-то великого злодея, почти мгновенно пропало, и Марат Хаджибекович вновь увидел перед собой знакомое лицо своего старинного приятеля и коллеги Владимира Дружинина – располагающее, простодушное, будто специально созданное для того, чтобы охмурять богатых пациенток и поочередно подставлять то левую, то правую щеку под восторженные поцелуи млеющих от близости к светилу пластической хирургии медсестер. Владимир Яковлевич взял бутылку и наполнил рюмки. Когда он наливал себе, горлышко бутылки выбило о край рюмки предательскую дробь, и Дружинин немного виновато улыбнулся Марату Хаджибековичу, как будто эта улыбка могла объяснить его странное поведение.
– А знаешь, старик, – сказал он, – если твоя свояченица – своя твояченица, понял? – не врет, то ты прав: дела действительно поганые, жди вызова в прокуратуру, а может, и нового обыска. Как ни крути, а эти подонки почти месяц обитали у тебя на даче. С чего вдруг? Сам посуди: люди готовят серьезное дело, должны, по идее, учитывать любую случайность, просчитывать все на двадцать ходов вперед, но при этом почему-то селятся на первой попавшейся даче... Это же огромный риск! Мало того, что хозяева могут нагрянуть в любую минуту; существуют ведь еще соседи, участковый, наконец... Вот представь: сидят они на твоей даче, и вдруг – здравствуйте, пожалуйста! – участковый! Вы, говорит, чего тут делаете? По какому такому праву занимаете чужое помещение? Ну, они ему натурально: так, мол, и так, приятель ключи дал, вот мы тут и оттягиваемся чисто мужской компанией... А как приятеля зовут? А хрен его знает! Смекаешь, Маратик, к чему я клоню?
Мансуров взял со стола свою рюмку и выплеснул ее содержимое в рот, как будто это была касторка, а не страшно дорогой коньяк.
– Тут понимать нечего, – сказал он, морщась, и сунул в рот кусок огурца. – Одно из двух: либо я их сам здесь поселил, либо они точно знали, кто я, что я и где нахожусь в данный момент. То есть кто-то их на мою дачу, как говорится, навел...
– А ты точно их здесь не селил? – с заговорщицким видом поинтересовался Дружинин. – Это я к тому, что если эта, как ее... "Мадонна Литта" у тебя в подвале в картошке закопана, так это ж ей, наверное, вредно...
– Очень смешно, – саркастически произнес доктор Мансуров и перехватил у коллеги инициативу, до краев наполнив обе рюмки. – Я, Володя, над этим уже полгода хохочу, сил уже не осталось, диафрагма болит.
– То ли еще будет, – сказал Дружинин, поднимая рюмку.
Прозвучало это как-то странно. Если бы Марат Хаджибекович не знал Володю Дружинина, что называется, как облупленного, если бы они не работали рука об руку уже который год, если бы... Ну, словом, если бы на месте Дружинина был кто-то другой, доктор Мансуров наверняка решил бы, что над ним попросту насмехаются. Дескать, это все еще только цветочки и, если ты, приятель, уже сейчас волком воешь, интересно поглядеть, что ты запоешь, когда ягодки пойдут...
Эта странная, неуместная интонация направила мысли Марата Хаджибековича по новому руслу. Неожиданно для себя он вспомнил кое-что, что, казалось бы, должен был вспомнить сразу, как только услышал эту дикую сплетню о похищении картины Леонардо.
Он аккуратно поставил на стол нетронутую рюмку и внимательно, сощурив и без того узкие глаза, посмотрел на доктора Дружинина. Друг Володя, оказывается, тоже смотрел на него внимательно и серьезно, разве что не щурился, и это почему-то очень не понравилось Марату Хаджибековичу.
– Погоди-ка, – сказал он, вставая из-за стола, – постой. Постой-постой, погоди...
Дружинин наблюдал за ним с самым благодушным видом. Казалось, он принял какое-то важное решение, но доктор Мансуров пребывал в таком возбуждении, что ничего не хотел замечать. Озабоченно хмурясь и продолжая бормотать: "Постой, погоди, я сейчас, одну минутку", он почти выбежал из комнаты.
Дружинин догадывался, куда и, главное, зачем он побежал, и удивился собственному спокойствию. Известие о том, что исчезновение картины обнаружено, потрясло его: он не ожидал, что все откроется так быстро. А казус, о котором Марат Хаджибекович только что ему рассказал, свидетельствовал о том, что ищейки находятся на правильном пути. Оставалось лишь гадать, каким образом они ухитрились так быстро напасть на след, но они это сделали. Клиентка доктора Мансурова была вовсе не сумасшедшая, а милицейская ищейка. Появления ищеек можно было ожидать, и Владимир Яковлевич приложил много усилий к тому, чтобы их подозрения пали в первую очередь именно на Мансурова, но как, черт возьми, они догадались об операции?! Эта псевдопациентка вела себя так, словно точно знала, как все было на самом деле, и старалась дать это понять Мансурову...
Все это было ужасно, и Владимир Яковлевич мимоходом подивился тому, что не испытывает в данный момент никаких эмоций. Вообще никаких, словно ему сделали инъекцию новокаина прямо в душу, и теперь она стала нечувствительной, как одно из тех березовых поленьев, что кучкой лежали около камина, готовые отправиться в огонь.
По-прежнему ничего не чувствуя, действуя, как запрограммированный автомат, он сделал все, что было необходимо, и успел убрать пузырек в карман до возвращения Мансурова. Хозяин вернулся, как и ушел, почти бегом и положил на стол перед приятелем вырванную из какого-то журнала репродукцию.
– Вот, полюбуйся! – воскликнул он, с громким стуком припечатав репродукцию к столу ударом большой мясистой ладони.
– Леонардо да Винчи. "Мадонна Литта". Около 1490 года, – вслух прочел Владимир Яковлевич. – Так вот ты какой, северный олень... Странно, нынче такие лица вроде бы не в моде...
– А знакомым оно тебе не кажется, это лицо? – спросил Мансуров.
Дружинин рассеянно вынул из пачки сигарету, повертел ее в пальцах, разглядывая репродукцию, все так же рассеянно подвинул к Марату Хаджибековичу полную рюмку и взял свою.
– Н-ну, в какой-то степени... – Он выпил, сунул сигарету в зубы и чиркнул зажигалкой. – В какой-то степени, – продолжал он уже увереннее, – конечно, да. Точно так же, наверное, милиционеру, обслуживающему устройство для составления фотороботов, со временем начинает казаться знакомым любое лицо. А что? Почему ты спрашиваешь? В конце концов, это лицо, – он кивнул подбородком в сторону репродукции и деликатно выпустил дым в сторонку, – должно быть хорошо знакомо каждому культурному человеку.
– К черту культурных людей и фотороботы! – в несвойственной ему грубой манере воскликнул Марат Хаджибекович, схватил пододвинутую Дружининым рюмку и осушил ее одним глотком. – Вспомни, дорогой, прошу тебя! В феврале это было, а может, в самом начале марта. Женщина – постарше этой, конечно, но с почти таким же профилем – искала тебя в клинике и по ошибке заглянула ко мне в кабинет. Сам понимаешь, ошибиться я не могу, у меня память на лица профессиональная, как и у тебя. Поэтому вспомни, пожалуйста! Зачем она приходила, чего хотела?
– Тут и вспоминать нечего, – лениво, снизу вверх разглядывая его сквозь сигаретный дым, процедил доктор Дружинин. – Я все отлично помню, и ты, как я вижу, тоже не забыл. Я так и знал, что припомнишь, особенно когда запахнет жареным. А жареным уже попахивает, правда? Самое время для попытки перевести стрелки с себя на коллегу... Только ты опоздал, дружок.
– Что? – опешил Мансуров. – На что ты намекаешь? Что-то я не пойму...
– Я не намекаю, – возразил Дружинин, – я говорю прямо. А не понимаешь ты меня просто потому, что от природы туп, как еловое полено. Недаром вас чурбанами дразнят... Так вот, обрати внимание: я говорю прямо. Я – человек прямой и открытый, и для друга мне ничего не жалко. Поездку в Гаагу я тебе уступил, помнишь? Ну а теперь уступаю славу человека, который войдет в историю как организатор одного из крупнейших музейных ограблений в истории человечества.
– Что?!
– К сожалению, – спокойно, словно его не перебивали, продолжал доктор Дружинин, – слава эта будет посмертной. Но тебе повезло: ты едва ли не единственный, кому было дано еще при жизни узнать о приближении посмертной славы.
– Ах ты подонок, – наконец-то все поняв, с трудом выговорил доктор Мансуров. Язык у него едва ворочался, он с трудом стоял на ногах, тяжело опираясь на стол. – Ты меня опозорил, а теперь хочешь убить!
– Можно сказать, уже убил, – все так же спокойно уточнил Дружинин. – На этот раз Моцарт опередил Сальери. Так-то вот, приятель.
– Ты – Моцарт?!
Язык все хуже слушался Марата Хаджибековича, перед глазами, собираясь в густую сетку, плавали какие-то тонкие, как паутина, черные линии, дневной свет сделался серым и с каждым мгновением убывал, хотя до заката было еще очень далеко. Боковым зрением он уже ничего не видел, периферия безвозвратно утонула в сгущающемся мраке, да и разобрать выражение лица Дружинина становилось все труднее – это лицо теперь представлялось Марату Хаджибековичу просто бледным расплывчатым пятном со слепыми провалами глазниц. Оно словно плавало в узком колодце тьмы, постепенно погружаясь на дно, – а может быть, это не оно, а сам Марат Хаджибекович медленно погружался, тонул в непроглядной черноте, откуда нет возврата. Будучи врачом, он отлично понимал, что с ним происходит, но жаждущее жизни тело все еще отказывалось в это верить. Страха не было, была только жгучая обида, ненависть и желание если не ударить, то хотя бы сказать напоследок что-то такое, чего этот негодяй не забудет до конца своих дней, – что-то, что будет неизменно всплывать из глубин памяти с наступлением сумерек и до рассвета не давать уснуть, терзая его черную гнилую душонку.
Однако доктор Мансуров так и не успел сформулировать свое предсмертное проклятие – на это у него просто не осталось времени.
– Ты... Ты... – едва ворочая непослушным языком, сумел выговорить он, а потом стены тьмы вокруг него завертелись стремительным водоворотом, сужаясь воронкой, дневной свет окончательно померк; упиравшаяся в край столешницы рука подломилась, глаза закрылись, доктор Мансуров тяжело опустился на стул, а оттуда медленно, будто нехотя, завалился на бок, с глухим шумом обрушившись на пол.
– "Ты, ты", – передразнил его доктор Дружинин. Он плеснул себе еще немного коньяка, выпил, глубоко затянулся сигаретой и решительно раздавил в пепельнице окурок. – Что, собственно, я? Мне, чтоб ты знал, тоже несладко.
С этими словами он извлек из кармана латексные медицинские перчатки и, не мешкая, принялся за дело.
* * *
– Я вам этого никогда не забуду, – сказала Ирина, усевшись, как пассажирка такси, на заднее сиденье Глебовой машины.Это были первые слова, произнесенные ею с момента встречи, и тон, каким это было сказано, не оставлял сомнений в том, что уважаемая Ирина Константиновна пребывает в состоянии тихого бешенства.
– Я принимаю вашу благодарность, – кротко откликнулся с водительского места Сиверов, – хотя она и звучит как угроза.
Ирина задохнулась от ярости.
– Вы... Да как вы... – Огромным усилием воли взяв себя в руки, она решила сначала все-таки установить степень вины, а уж потом выносить приговор. – Вы действительно сказали врачу по телефону, что мне там самое место, или он сам это придумал?
– Это сказал я, – запуская двигатель, признался Глеб. – Но доктор Сафронов со мной целиком и полностью согласился.
Ирина не видела его лица, но по голосу чувствовалось, что Сиверов улыбается. Она ненавидела эту улыбку: слегка ироническую, чуть снисходительную – улыбку взрослого дяди, вынужденного по долгу службы вразумлять капризного ребенка и терпеть его глупые выходки. За одну эту улыбку его хотелось растерзать; а если еще принять во внимание все, что он нагородил сначала по телефону, а потом в больнице... Даже того, что Ирине довелось услышать собственными ушами, было достаточно, чтобы возжелать крови, и можно было только догадываться, что этот тип наговорил долговязому психиатру наедине, пока они беседовали с глазу на глаз в кабинете...
Машина тронулась, легко развернулась на нешироком асфальтовом пятачке перед крыльцом приемного покоя и, едва ощутимо подпрыгивая на трещинах и выбоинах, почти бесшумно покатилась по обсаженной старыми липами короткой аллее, что вела прочь из оставшегося у них за спиной дома скорби. Ирина содрогнулась, представив, каково тем, кто вынужден оставаться там месяцами, годами и десятилетиями. Человеческая психика – материя тонкая, малоизученная, ремонтировать ее толком до сих пор никто не научился, зато сломать может кто угодно. Пара-тройка правильно подобранных уколов, сеанс каких-нибудь специфических процедур наподобие электрошока – и совершенно нормальный человек благополучнейшим образом превращается в овощ с глазами... Возможно, именно таким был план этих убийц в белых халатах – Мансурова и его приятеля, доктора Сафронова. И, честно говоря, если бы не своевременное вмешательство Сиверова, этот план мог бы сработать...
"Нет уж, дудки, – подумала Ирина, глядя в покрытое капельками осевшего тумана окно. Стекло в окне было тонированное, и мир за ним казался еще более мрачным, чем на самом деле. – Тоже мне, спаситель... Может, мне ему спасибо сказать за все те гадости, что он обо мне наболтал? "
– Что это вам вздумалось рассказывать небылицы, будто я – ваша невеста? – сердито спросила она.
Похоже, этот негодяй опять улыбался.
– Если бы я сказал, что вы моя жена, – ответил он, – милейший доктор был бы просто обязан потребовать у меня паспорт, чтобы взглянуть на соответствующий штамп. А такого паспорта, в котором упомянутый штамп имеется, у меня, к сожалению, нет – не сообразил, что он может понадобиться, знаете ли... Ну, и добрый доктор Сафронов, естественно, сразу смекнул бы, что никакая вы мне не жена...
– Еще чего не хватало! – сердито фыркнула Ирина. – Тоже мне, женишок выискался! Да за все, что вы обо мне наговорили, вас убить мало! Неуравновешенная... Истеричная – как это вы сказали? – немножко!.. Со странным чувством юмора и склонностью к глупым розыгрышам... Да как вы посмели?! Что вы обо мне знаете, чтобы так говорить?!
– Что вы сумасшедшая, – со спокойствием, которое было хуже любой насмешки, ответил Сиверов. Глядя на дорогу, он оторвал правую руку от руля, вынул из кармана серебристый цилиндрик цифрового диктофона и, не оборачиваясь, протянул его через спинку сиденья назад, Ирине. – Это ваши собственные слова. Желаете прослушать сделанную доктором Мансуровым запись вашего разговора?
– Оставьте! – резко сказала Ирина, не желая признаваться себе самой в неловкости, которую испытала при виде диктофона. – Вы прекрасно понимаете, чего я добивалась!
– Я?! – В голосе Сиверова прозвучало прекрасно разыгранное изумление. – Господь с вами, как же я могу это понимать, когда вы сами вряд ли понимали, что делаете?! Можно только предполагать, на что вы рассчитывали. Вы, вероятно, надеялись, что, польстившись на ваши деньги и в особенности на ваши... гм... прелести, доктор Мансуров сейчас же, не сходя с места, вынет "Мадонну Литта" из ящика письменного стола и примется ваять вам новое лицо...
– Прекратите немедленно! – сердито выкрикнула Ирина. – Что вы себе позволяете?
– Вы спрашиваете – я отвечаю, – все с той же дурацкой ухмылкой, которую она не могла видеть, но отлично угадывала по голосу, хладнокровно заявил Сиверов. – Нет, сами посудите, что я мог сказать этому слесарю по ремонту человеческих мозгов? Что вы работаете на ФСБ? Но это только лишний раз подтвердило бы бытующее в народе мнение, что наша контора – просто сборище... гм... Я хотел сказать: что в нашей организации работают люди, компетентность которых оставляет желать лучшего.
– И этот человек утверждает, что у меня странное чувство юмора! – с огромным сарказмом воскликнула Ирина. – Остановите машину! Я не желаю разговаривать в таком тоне. Если хотите знать, я вообще не желаю с вами разговаривать. Я к вам не набивалась, так можете и передать своему драгоценному генералу...
– Обязательно передам, – сказал Сиверов. – Он, конечно, огорчится, но не настолько, чтобы отказаться от поисков картины.
Это был удар ниже пояса – заслуженный, но оттого не менее болезненный. Может быть, даже более... Именно поэтому, чтобы не показать, что стрела попала в цель, Ирина сделала вид, что не поняла намека.
– Остановите машину! – потребовала она. – Вы что, русского языка не понимаете?!
– Сейчас, – сказал Глеб. – Просто здесь остановка запрещена, а во-о-он – видите? – гаишник. Проедем перекресток, и можете идти на все четыре стороны. Хоть обратно к доктору Сафронову, хоть... В общем, куда хотите. Вы и так уже сделали все, что могли.
– То есть?
– Какая вам разница? Вы же не хотите со мной разговаривать. Вот и не надо. Тем более что шуток вы не понимаете...
– А я не вижу здесь повода для шуток!
– Правда? Зато я вижу. Какой-то умный человек сказал, что люди смеются, когда им больно... чтобы не было так больно. Так вот, это как раз тот случай.
– И он еще недоволен, что с ним не хотят разговаривать! Сначала насмехается, потом говорит загадками...
Перекресток, за которым Глеб обещал ее высадить, остался далеко позади, но Ирина этого не замечала.
– Хотите серьезно? – не оборачиваясь, спросил Сиверов.
– Ну, допустим, хочу.
– Так вот, говоря серьезно, вы не сумели бы причинить расследованию большего вреда, даже если бы специально задались такой целью.
– Как это? – искренне изумилась Ирина. – Ведь вы сами... то есть Федор Филиппович... Вы же знали, что я собираюсь пойти к Мансурову, вы же оба это одобрили!
– Кто же знал, – мягко возразил Слепой, – что вы вот так прямо пойдете и выложите карты на стол? Ваша попытка взять его на пушку провалилась, поскольку такие вещи, извините, надо уметь... Он, разумеется, сразу понял, кто вы и откуда, как если бы вы заранее прислали ему письменное уведомление или предъявили удостоверение сотрудника милиции – как полагается, в развернутом виде. В какой-то степени это даже хорошо. Если бы он не догадался о вашей принадлежности к органам, то непременно нашел бы способ как-нибудь аккуратно, без шума и пыли, вас убрать. Но он все понял – понял, в частности, что, если вы исчезнете, вас будут искать, и не где-нибудь, а в его кабинете. Поэтому он просто удалил вас с поля за грубую игру, и сделал это, надо отдать ему должное, мастерски. Притом что доктор Сафронов скорее всего никак не замешан в его делах, благодаря вашей откровенности уважаемый Марат Хаджибекович получил почти целые сутки форы. Представляете, куда он мог уехать за сутки? Практически в любую точку планеты, за исключением наиболее труднодоступных. Вы его, несомненно, очень напугали, и бежал он быстро, второпях... Поэтому можно только догадываться, что он сделал с картиной. Через таможню ему ее не протащить, там все перекрыто. Хорошо, если он ее спрятал. То, что спрятано, да еще второпях, можно найти... можно хотя бы надеяться найти! Но... Страх – он ведь сильнее жадности. Доктор Мансуров – человек неглупый и понимает, конечно же, что, если он избавится от картины, уничтожит эту единственную улику против себя, мы уже ничего не сможем ему предъявить, кроме голословных обвинений. Так что на его месте, Ирина Константиновна, я бы просто бросил эту злосчастную картину в камин, и дело с концом.
– Боже мой, – упавшим голосом произнесла Ирина. – Вы действительно так думаете?
– Не совсем, – лаконично ответил Глеб.
Ирина подождала продолжения, но его не последовало.
– С вами очень трудно разговаривать, – заметила она.
– А это потому, что вы сидите сзади, – невозмутимо парировал Сиверов. – Попробуйте пересесть – вдруг полегчает?
– Еще чего, – отрезала Ирина. – Сойдет и так. Мне все-таки хотелось бы узнать...
– Что я обо всем этом думаю на самом деле? Это сложный вопрос. В общем-то, описанный мною способ заметания следов больше приличествует какому-нибудь Беку, чем доктору Мансурову – хирургу, человеку с железными нервами и ясной головой. Побежал – значит, виноват, а похищение и, не дай бог, уничтожение картины да Винчи – это такая вина, за которую все полиции и разведки мира будут искать его до самого Страшного суда. Да и ценность картины такова, что в данном случае жадность может пересилить инстинкт самосохранения. И вообще, чем больше я об этом думаю, тем сильнее мне кажется, что Мансуров тут ни при чем. Вообще ни при чем, понимаете? Слишком уж явно все в этом деле указывает на него, да и его реакция на вашу выходку в клинике была реакцией невиновного человека. Дескать, ах, вы сумасшедшая? Ну, так добро пожаловать в соответствующее заведение... Что у нас против него есть? Дача, на которой обитала группа Кота, да новейший синтетический наркотик, используемый в дорогих хирургических клиниках... Но наркотик мог раздобыть кто угодно – хоть депутат Государственной думы, хоть торговец вьетнамскими джинсами, хоть токарь-карусельщик с завода имени Кирова.
– Вряд ли токарь-карусельщик додумался бы до ограбления Эрмитажа, – сказала Ирина.
– Вряд ли, – согласился Глеб. – Хотя вы напрасно придерживаетесь такого низкого мнения об умственных способностях токарей-карусельщиков, особенно питерских... Вы заметили, что здесь, в Питере, люди даже разговаривают не так, как в Москве? Говоришь с дворником, а ощущение такое, словно у него за плечами три университета...
– У дворника их может быть и четыре, – заметила Ирина.
Сиверов фыркнул.
– Да, действительно, пример неудачный... Но вы поняли, что я имел в виду, правда?
– Я здесь родилась и выросла, – напомнила Ирина. – Меня это не удивляет – привыкла. И вообще, культурные традиции – это все-таки не пустой звук.
– Да, – сворачивая на Невский, согласился Глеб, – культурные традиции здесь особенные. И отношение к сокровищам мировой культуры – тоже. Их тут крадут.
– Откуда вы знаете, что "Мадонну Литта" взял петербуржец? – встала на защиту родного города Ирина.